Прилежаева Мария. На Гран-Рю

   В парижской толпе редко услышишь грубые, раздраженные голоса. Редки унылые лица. Много смеха.
   Вон группа молоденьких девушек в затянутых на узеньких талиях юбках, с оборками подолов, касающихся мостовой, простолюдинки - без шляп работницы, а опрятно кокетливы, сознают свою юную привлекательность, кидая по сторонам игривые взгляды. Вон юноша в шапке темных кудрей до плеч сидит на мосту перед мольбертом, рисует. Известный всем художникам мост, здесь они собираются рисовать, разглагольствовать, громогласно хулить или хвалить ту или иную картину, свергать мастеров или возводить в мастера новичков. Вон вдоль Сены ряд рундуков и маленьких киосков, похожих на лари с откидными крышками, которые захлопываются и запираются на ночь. Это книжные лавочки. Рябит в глазах от пестроты книжных обложек, картин и альбомов, выставленных здесь на продажу. Есть хорошие книги, а есть и бросовые, их, пожалуй, больше. "Порыться в этих книжных завалах любопытно, иногда и полезно. Найдешь такую редкость, что ахнешь", - думает Анатолий Васильевич. Но, заметив двух-трех слушателей, разглядывавших на картине обнаженных красоток, сказал не с укором, а дружески советуя:
   - Что касается художественного качества - низкопробная посредственность. Не стоит тратить время на разглядывание этой пошлятины порча вкуса.
   - А в Лувре вы нам показывали картины, на которых изображены обнаженные красавицы. Хвалили, - заспорил Чугурин.
   Луначарский улыбнулся:
   - Голубчик, так ведь то настоящее искусство, а не мазня на потребу мещанам. Вы спорщик, однако.
   - Плохо? - ревниво насторожился Чугурин.
   - Напротив. Мудрость гласит: в спорах рождается истина. Однако бывают вздорные и суетные спорщики, что им истина? Только бы продемонстрировать блеск своего красноречия.
   - Знаем таких, - буркнул кто-то.
   Путешествие продолжалось.
   Парижские улицы шумят, поют, восклицают. Треньканьем колокольца сообщает об остановке двухэтажный омнибус. На площадке контролер в форменной одежде бдительно проверяет билеты. Гудят локомобили довольно странной конструкции - они расширены кверху. Почему? Потому что под крышей нормальных размеров не уместится широченная и высоченная дамская шляпа. Крикливые парнишки развозят в тележках по разным адресам заказанные продукты. Шустрый лудильщик, не умолкая, взывает:
   Трам-там-там! Хожу по дворам,
   Днища новые вставляю
   Сковородкам и котлам.
   Слушатели слишком слабо знали столицу Франции, чтобы различить и запомнить все улицы, которыми их вел или вез на омнибусе Анатолий Васильевич, продолжая восхищаться неповторимым своеобразием Парижа, известного ему, можно сказать, наизусть.
   Белостоцкий, петербуржец (тот, что переходил германскую границу, бросив на край канавы шинель, чтобы не оставить на земле следов), рассуждал:
   - Красавец Париж, а у нашего Питера краса иная, этакой нарядности нет, наш Питер построже. А Нева! Их французская Сена не скажу, что плоха: яхты, парусные лодки, паруса всех цветов, что ни день, будто праздник. Наша Нева с характером. Как вздыбится, как разойдется, волны, что твои пушки, гремят. Бед, правду сказать, от этих наводнений немало. А утихнет благодать голубая.
   - А Волга! - подхватил волжанин Чугурин. - У нас, в Нижнем, весной разольется по левому берегу до самого неба. У наших волжских пароходов и голоса-то свои, отличительные. Кто не слыхал, понятия не имеет, какая приятность волжский пароходный гудок.
   - Любя родное, свое, не обязательно отвергать чужое, - возразил Луначарский. В его тоне слышался отчасти укор. - Теперь обратимся к тому, что составляет основную цель нынешнего нашего посещения Парижа.
   Они были на улице Суфло, названной так именем архитектора, в середине XVIII века соорудившего Пантеон. Монументальное здание с колоннадой крытой галереи, двумя ярусами над ней простых и изящных конструкций, увенчанных грандиозным куполом, замыкало улицу, являя зрелище торжественное и величественное. Усыпальница выдающихся деятелей Франции. Здесь покоится прах Вольтера, В. Гюго, Ж.-Ж. Руссо, других знаменитых людей и среди них, представьте, автора "Марсельезы" Руже де Лиля.
   Последнее известие привело слушателей в полный восторг. Кто-то тихонько завел мотив: "От-ре-чемся от ста-ро-го ми-и-ира..." Анатолия Васильевича трогала впечатлительность рабочих и глубоко живущий, не угасающий ни на мгновение революционный дух. "Верно, как верно направила партия в Ленинскую школу наших рабочих-интеллигентов! Да, они интеллигенты в лучшем понимании этого слова. Душа их внемлет искусству, и надо взращивать в них чуткость к прекрасному", - думал Анатолий Васильевич.
   Не случайно, живя в Париже, Владимир Ильич заезжал по дороге в библиотеку сюда, к Пантеону, на своем работяге велосипеде. Этот велосипед и второй для Нади мама прислала им из России в подарок. Владимир Ильич слезал с велосипеда и стоял в глубокой задумчивости у портала Пантеона, представляя картины битв, происходивших здесь сорок лет назад.
   В марте 1871 года пролетариат столицы Франции взял власть в свои руки. Над городской ратушей взвилось алое знамя. Образовалась Парижская коммуна. Небывалое в мире событие!
   Безумно напуганное революцией, буржуазное правительство бежало из Парижа.
   Давно, в XVII веке, верстах в двадцати от Парижа стояла деревушка Версаль, ничем не приметная, если бы не окружали ее дремучие леса. Король, любитель охоты, соблазнился богатыми дичью лесами. Построили в Версале для короля охотничий домик. Затем дворец. Затем воздвигли изумительный по красоте и роскоши дворцовый и парковый ансамбль. Туда в 1871 году бежало от Парижской коммуны правительство, обосновалось в королевском дворце.
   А Коммуна действовала. Объявляла неслыханные законы. Брошенные капиталистами из страха перед восставшим народом заводы и фабрики передавались для управления рабочим. Церковь отделена от государства. Церковники изгнаны из школы. Запрещены ночные работы в булочных.
   Долой капиталистов!
   Да здравствует трудящийся народ!
   Версальское правительство между тем спешило мобилизовать войска и контрреволюцию и двинулось войной на Коммуну. Народ отчаянно оборонялся. Строились баррикады. Одна из сильнейших баррикад была воздвигнута у Пантеона. Пантеон превратился в вооруженную крепость.
   На Пантеон версальское правительство нацелило главный удар.
   Трусов Парижская коммуна не знала. Сражались все: мужчины, женщины, дети. Мальчишки, подобно Гаврошу из романа Гюго, подносили снаряды и патроны бойцам. Женщины и девочки варили пищу бойцам, стирали окровавленное белье и бинты раненых. С печалью закрывали глаза убитых. Не плакали. Плакать нельзя. Надо бороться.
   Слишком неравны были силы. Версальцы одержали победу. Расстрелы, пытки, казни обрушила на коммунаров контрреволюция. Сто тысяч лучших сынов французского пролетариата было погублено.
   Склоним головы.
   После минуты молчания заговорил Серго:
   - Ведь вот так бывает: вроде много о Парижской коммуне читали и от Владимира Ильича наслышаны, а вот... постояли у того места, где коммунары с капитализмом сражались, повидали лестницу Пантеона, где их праведная кровь проливалась, и будто что-то заново узнано, и на душе и больно, и гордо...
   Серго говорил сердечно, просто. Товарищи молчали, потупившись. Что добавишь? Да, больно на душе и ГОРДО.
   - Вам понятно, почему именно здесь мы видим Родена? - сказал Анатолий Васильевич.
   И тут все вспомнили, что и ехали они в Париж с целью увидеть Родена. Где же он? Где мы видим его у Пантеона? Мы не видим.
   - Мы видим творение Родена, а это значит видеть его самого.
   Луначарский подвел рабочих к скульптуре огромной, двухметровой высоты, водруженной против колоннады Пантеона. Увлеченные зрелищем величественного здания и рассказами Луначарского о событиях, связанных с ним, рабочие поначалу не обратили внимания на скульптуру, как ни была она велика. Да и то сказать, им мало знаком или совсем незнаком этот вид искусства. Начитанные, иные страстные книгочеи, они и живопись знали почти исключительно по книжным иллюстрациям, а так как пользовались чаще дешевыми изданиями, то и талантливых художников встречали немного.
   Правда, картины в Лувре их поразили. Теперь поразит скульптура Родена.
   - Знаете, как в нем начинался художник? Он родился и вырос в бедной семье в рабочем квартале Парижа. Мальчонку часто посылали купить продукты в ближней мелочной лавке. Лавочник иногда заворачивал продукты в страницы, вырванные из иллюстрированных книг. Картинки из книжек привлекли мальчугана. Это было толчком. Он стал перерисовывать картинки. Потом сочинять свои. Рисование захватило его. Дальше с той же страстью увлекся скульптурой. Годы поисков, неистового до исступления труда. Бедность. Терпение.
   Долго, очень долго не приходит признание. Горько, обидно. Не отчаиваться! Работать! Терпение!
   И вдруг лавиной нахлынула мировая слава.
   Неисчислимы творения, созданные из бронзы художником.
   Итак, посмотрим скульптуру. Вглядитесь внимательно. Судите, кто перед нами. Что хочет сказать нам Роден?
   Анатолий Васильевич отошел в сторону. Воздержимся пояснять. Пусть видят сами. Увидят ли?..
   Мощная фигура человека, сидящего на каменной глыбе. Сам глыба, утес. Опершись локтем на колено, поддерживает рукой подбородок склоненной головы. Глаза под нависшими бровями опущены долу. Волосы сбились, упали на лоб, отягощенный глубоким раздумьем. Гигант. Чем скованы его могучие силы?
   - Он рабочий, - не дожидаясь вопросов руководителя, заговорили пораженные слушатели. - У Родена правда. Поглядите, как огромен рабочий. Поглядите на его мускулы, тяжелые руки, ноги. Силища! Отчего молчит его силища? Скована. Человек думает о жизни, людях. Думает. И ты задумаешься. Как сбросить с себя цепи? Глядишь на роденовского рабочего и видишь: силища его не только в мускулах. В голове. Думает он.
   - Роден назвал свою скульптуру "Мыслитель", - сказал Луначарский. Рабочий он или поэт, как кому представится. Он - Мыслитель, судьбы мира мучают и заботят его.
   Анатолий Васильевич доволен. Рабочие - не ученые, не искусствоведы, наши рабочие, партийцы, услышали и поняли голос и зов искусства. И как живо и горячо отозвались!
   А вот что Роден рассказывает о себе: "Да, я всегда жестоко любил труд... Я никогда не курил, чтобы не отвлекаться от работы ни на минуту. Я работал по четырнадцать часов ежедневно..."
   "Насколько человек был бы счастливее, если был бы художником, плотник с радостью прилаживал шипы к гнездам, каменщик с любовью гасил известь, а ломовик холил своих лошадей... Ну разве это не было бы идеальное общество, скажите".
   - А ведь прямо про нас говорится, для нас, - сказал кто-то.
   ...В вагоне, возвращаясь в Лонжюмо, слушатели говорили наперебой. Возбужденные услышанным и увиденным, не могли молчать. Хотелось выложить мысли Анатолию Васильевичу. Он чувствует и переживает, как мы. Эх, жизнь! Построить бы тебя по-хорошему...
   Встречая идущую со станции возбужденно шумную толпу слушателей русской школы, селяне Лонжюмо обменивались между собой: "Праздник, видно, у них, радуются. Они и в школу-то как на праздник идут".
   13
   Жюстен пропал. Третий день нет Жюстена. Куда он делся?
   - Как вам не стыдно? - корила Стрекоза Андрюшу и своего младшего братишку Мишеля, в общем-то ни в чем не повинного. - Что с ним случилось? Может, болен? А может, отец стал без-ра-бот-ным? - по слогам произнесла она устрашающее слово, известное ей из рассказов матери.
   Андрей не оправдывался. Виноват, да, виноват. О Жюстене даже не вспомнил. Заядлый шахматист, разумеется, в меру своих лет и способностей, он долго не находил в Лонжюмо партнера. Случайно выяснилось, товарищ Петр, то есть Иван Дмитриевич Чугурин, смыслит в шахматах. На Андрея накатило. С утра до ночи он был околдован подготовкой к турниру. В часы, когда товарищ Петр занимался в школе, Андрей обдумывал красивые варианты шахматных партий, изобретал гениальные комбинации, ходы и однажды одержал победу. По рассеянности Чугурин дал маху, но лишь однажды, а дальше... дальше Андрей неизменно получал мат. Самолюбие его страдало. Хотя бы еще победить, один разок, чтобы доказать неслучайность первого выигрыша. Андрей жил надеждой и шахматной тренировкой, незаметно забыв о Жюстене. Но все же почему тот не приходит? Вдруг действительно что-то случилось?
   - Стыдно, стыдно! - повторила Стрекоза, гневно качнув бантом на затылке.
   Охваченный раскаянием, Андрей побежал к брошенному товарищу. Был воскресный вечер, и кожевник, как обычно, сидел на табурете в тени дома, сложив на коленях тощие руки. Почему-то Андрею стало остро жаль этого раньше времени жестоко постаревшего рабочего, жаль за его одинокие сидения возле дома под вечер.
   - Бонжур. Где Жюстен? - несмело спросил Андрей.
   Кожевник помолчал, жуя сморщенные тонкие губы.
   - Спроси старого ворона, где выкормленный им птенец. Летает. Где? Зачем?.. Жюстену дали книгу. Мадам Надин, наша соседка, дала... Жюстен рвется к ним. Видно, колдовство какое у них, сила какая-то... Книжки их читает. Видно, мой сын задумал стать профессором, такая в его башку взбрела безумная мысль. Нам нельзя. В коллеже надо деньги платить. Профессор должен одолеть науки. У нас не выйдет. Надо платить.
   - Где Жюстен? - робко переспросил Андрюша, смущенный трудным разговором с отцом, не находя, что отвечать.
   - Кто знает, где? Я немного хвораю. Мучает ломота в груди. Что будет с Жюстеном? Как думаешь, что?
   - Он хороший, - почти со слезами сказал Андрей. - Мы все его полюбили.
   - Спасибо, - ответил кожевник. - Вы приехали, неизвестные русские люди, и уезжаете, и будто бы и не было вас, а какой-то след остается... Адьё, - дрогнувшим голосом вымолвил он.
   - Прощайте. Нет, не прощайте. До свидания. И пожалуйста, пожалуйста, выздоравливайте!
   Андрюша побежал со всех ног, рассчитывая где-то настигнуть Жюстена. А Жюстен как раз направлялся к нему, но не обычной дорогой. Отчего-то ему взбрело в голову завернуть на Иветту. Зачем? Так, ни за чем. Тихая в невысоких, некрутых бережках, она бесшумно несла воды к устью и там не кончалась, не сливалась с чужими, принявшими ее в свои объятия водами.
   Текла среди них сама по себе, оставаясь собою, помня Аонжюмо, ребячьи рыбные ловли, ныряния до дна, фырканье, хохот. Ребята Лонжюмо любили Иветту, и она их любила. Так представлялось Жюстену, и было приятно постоять на бережку, поразмышлять.
   А дальше произошло неприятное. На Гран-рю возле знаменитого памятника изящному, как балетный танцор, почтальону расположились мальчишки. Едва ли они подстерегали Жюстена, просто толковали о том о сем, пока еще не решив, чем занять дальше воскресный вечер. И увидали Жюстена. Сунув руки в карманы коротких штанов, сдвинув залихватски соломенную шляпу на одно ухо, неся две толстые книги под мышкой, вышагивает вдоль Гран-рю.
   Мальчишки встрепенулись.
   - Куда?
   - А вам что? Никуда.
   Неизвестно почему Жюстен, в общем-то не дурак, повел себя довольно глупо с ребятами. Зачем было задираться? Они повскакали, воинственно его окружив.
   - Задаешься?
   - Ребята, он нам изменил.
   - Связался с приезжим сопляком, мамашиным сыночком. Мамаша-то дама, видели ленты на шляпе?
   - А наш Жюстен и растаял. Э-эх, подлиза! От своих к чужим отвалился.
   - Я не подлиза. Мне от них ничего не надо. Если бы в замок к барчатам втирался, а эти... мне от них ничего. А что у него мать в шляпе, наверное, в России так заведено. Дама не дама, носи шляпу - и все. Не вру, они русские. Даже мэр про них сказал: вы, говорит, немного странные люди, немного русские чудаки.
   - Хэ! Подумаешь, русские. А что за книги у тебя?
   - Они мне дали, - обрадовался Жюстен переходу к мирной теме. Французский писатель Виктор Гюго сочинил. Заглавие "Отверженные". Значит, про бедняков. Буржуи своих не отвергают. А бедняки, ух, люто им. Буржуйские законы против них, работы не найдешь. Чуть что - с голодухи булку спер - тюрьма, а то каторга до смерти. Тюремщики - псы цепные. Виктор Гюго их пригвоздил. Зато Гаврош! Ну, парень, ну, парень! Оборвыш, гамен, а весельчак, а смельчак! Наш парень, будто в Лонжюмо и родился, такой наш! Про французскую Великую революцию слышали?
   - А тебе кто сказал?
   - Да он самый, Виктор Гюго и сказал, - любовно похлопал по обложкам книг Жюстен.
   Понятно, мальчишки заинтересовались писателем Виктором Гюго. К счастью, никто не сообразил полюбопытствовать, где Жюстен раздобыл книги. Может, мадам Надин и месье Ильину было неприятно, чтобы кто-то узнал, что именно они достали Жюстену роман "Отверженные".
   У этих русских, как заметил Жюстен, порядочно тайн и секретов.
   - Но они хорошие люди. Все в Лонжюмо так считают. Немного чудаки, а хорошие. Когда они уедут... Они скоро уедут, - с грустью вспомнил Жюстен, - я расскажу вам всю книгу.
   - Две, - поправили его.
   - Две, и не об одном человеке, не думайте, что только о Гавроше, о многих замечательных людях - рабочих...
   - Рабочие тоже не все замечательные, - перебили Жюстена.
   - Больше замечательных, - спорил он. - Францию Виктор Гюго насквозь знает... Мы о своем Лонжюмо столько не знаем, как он о Франции. Я вам все расскажу, у меня в голове сто картин. Ну, пока...
   И мальчишки отпустили Жюстена не только без тумаков, а с любопытством и даже уважением.
   Слыхали, сто картин у него в голове! Наш кюре, наверное, о царстве божьем столько не накопил.
   Между тем Жюстен прибавлял и прибавлял шагу, вдруг почувствовав, как соскучился об Андрэ. И... Стрекоза выпорхнула ему навстречу, когда он не успел еще войти в двухэтажный каменный домик, где разместилась школьная столовая и общежитие для слушателей, а одну комнатку занимали Андрюша с мамой.
   - Где ты пропадал? Ах, какой невоспитанный мальчик! Не предупредил и пропал! - выговаривала Стрекоза, покачивая крылышками белого банта на затылке.
   Конечно, тотчас выскочил Андрэ, и вспыхнуло бурное обсуждение романа Виктора Гюго. Русские друзья Жюстена его читали и прекрасно помнили героев, их приключения, беды и радости и, разумеется, сцены революционных боев, баррикады, пороховой дым, ужасающую ружейную и пушечную пальбу, кровавое зарево восстания над ночным Парижем. Они, Андрэ и Стрекоза, попросили Надежду Константиновну достать для Жюстена "Отверженных".
   Как они все трое любили Гавроша, озорного, веселого, доброго!
   Рос он без ласки, будто хилая травка, что вырастает на погребе, голодный оборвыш, а не найдешь добрее мальчишки.
   Ранняя весна, вечер, порывистый ветер, черная туча ледяным ливнем заливает город, дождевые струи хлещут, как плетки. А на Гавроше поверх лохмотьев одна старенькая, неизвестно где подобранная шаленка, и ее парижский гамен отдает дрожащей от стужи нищей девчонке.
   Добрый, добрый Гаврош! Смелый Гаврош! Баррикада революционеров бешеным огнем отражает наступление правительственных войск. Но патроны кончаются. И веселый оборвыш Гаврош оставляет баррикаду, чтобы у подножия ее подобрать патроны убитых врагов для своих, оборонять революцию. Вражеские пули летят в него - одна, другая, третья, а он поет озорные песенки, хохочет и как ни в чем не бывало делает свое дело, собирает патроны. Вражеские пули грозятся, гоняются за ним. Одна настигла. Еще одна. Маленький герой падает, не допев последнюю песенку.
   Горько жалели Жюстен и его русские друзья Гавроша! Зачем его сразили шальные пули? Пусть бы он спасся. Зачем Виктор Гюго его не спас?
   - Андрэ, ты хочешь стать героем?
   - Конечно! Готов хоть сейчас. Только что нет баррикад.
   Жюстен окинул его сочувственным взглядом. Слабак, даже не загорел ничуть.
   - Андрэ, ешь больше. У вас вкусно кормят в вашей столовой. Один раз мадам Катрин дала мне русских щей, о-го! Я тарелку уплел, а она еще налила. Слушай, я еще расскажу про Гавроша.
   - Да ведь я читал.
   - Все равно. Гаврош...
   - Да говори же по-русски, тебя учат русскому, хоть десять слов можешь выучить? - прикрикнул Андрэ.
   - Ладно. Ладно, десяти слов не хватит. Гаврош был проказливый, не паинька. И голодный, на рынке торговка только и гляди, чтобы не упер булку с лотка... Штаны рваные, наши господские дети из замка на шаг его к себе не пустили бы... Они буржуи. Гюго показал трактирщика Тавардье, гад, повесить мало...
   - Мальчики! Гарсон! - раздался звонкий, милый, как весенняя песенка жаворонка, голосок Стрекозы. Она успела слетать домой и вернулась с вестью, что сию минуту вся школа идет попрощаться с Иветтой. Ведь скоро, совсем скоро отъезд.
   - Собрание?
   - Никакого собрания. Месье Ильин сказал: "Посидим. Поговорим".
   - Ура! - во все горло завопил Андрэ, и они пошагали к Иветте, где взрослые уже сидели на бережку, беседовали.
   - Сколько бы ни протопал по земле, не забыть эту весну и лето. Заряд на душе и в мозгу до скончания века, - сказал кто-то.
   - Радуюсь вашему подъему, но конечной остановкой Лонжюмо не будем считать. В некотором смысле отправной станцией, да. А дел впереди уймища! - улыбаясь, возразил Владимир Ильич.
   - Полюбили мы вас, и-и-их! - сказал Чугурин.
   - И Надежду Константиновну! А Инессу Федоровну! А Луначарского Анатолия Васильевича! А нашего доктора Александрова! - вторили все.
   Благодарные. Душевные. Растроганные.
   Хорошо на душе у Владимира Ильича.
   Плыло над рекой негромкое, торжественное пение:
   Вихри враждебные веют над нами,
   Темные силы нас злобно гнетут,
   В бой роковой мы вступили с врагами...
   Иветта не слыхивала таких грозных, зовущих, покоряющих песен. Не оттого ли смолкли деревья над рекой? Не шелохнется ветка, не прошелестит листок. Замерли воды.
   Знамя борьбы за рабочее дело,
   Знамя великой борьбы всех народов
   За лучший мир, за святую свободу.
   Жюстен не понимает слов, но что-то в этом пении захватывает, тревожно пленяет. Может быть, потому, что сегодня вечер прощания? И звезды сегодня другие. Все небо лучится многоцветными огоньками. Привет, привет вам, люди!
   - О чем песня? - шепотом спрашивает Жюстен Андрюшу, когда песня кончилась, а в душе звучит и поет. Андрюша в смущении. Сказать, что песня о революции, нельзя. Что ответить?
   - Про мечту пели, - отвечает Андрэ.
   Жюстен разочарован.
   - Э-э-э! У меня, например, есть желание работать на автомобильном заводе, слесарем например, на парижском заводе или хоть каком захудалом заводишке. У нас в Лонжюмо работы не найдешь, да и невзрачен уж больно наш кожевенный... А ты говоришь - мечта... Мечта не сбывается, люди придумали потешить себя, как малые ребятенки.
   - А вот и неправда! А вот и неправда! А вот и неправда! - зачастила Стрекоза. - Наша сбудется. И вообще мечта - это дело, только очень большое, огромное. Понятно? Мечта не на словах. Когда очень захочешь и будешь добиваться, изо всех сил добиваться, мечта сбудется, вот поверь.
   Жюстен слушал. Смотрел на Стрекозу. Ее чуть веснушчатые щеки, чуть толстоватенький носик, пухлые губы, маленькие-премаленькие ушки, в которых посверкивали две красные капельки сережек. Смотрел. Его мальчишеское, он считал, по-мужски нечувствительное, сердце страдало. Со Стрекозой и вообще-то они разговаривали мало, а тут будто онемел. Хотя бы одно словцо! Хотя бы: "Стрекоза, напиши мне письмо. Посоветуй, какие книжки читать?"
   Кажется, малость: "Какие книжки читать?"
   Но и такая малость не выговорилась.
   - До свидания, Жюстен! Добивайся поступить на завод. И еще... большого, большого тебе...
   И все. И даже адрес неизвестен, в Париже она будет жить или в России?
   Безветренный, душный вечер висел над иссушенной зноем землей. Отец сидел на табуретке возле дома, сложив на коленях тощие, длинные руки.
   - Что ты сам не свой? - спросил отец, распознав в глазах Жюстена смятение.
   - Ничего. Просто так. Они уезжают.
   - Они и приезжали к нам не на век, - здраво рассудил отец.
   - Удивительные! И вообще Россия их удивительная.
   - Ты там не был. Откуда знаешь?
   - Знаю.
   - Звезда с неба упала, - помолчав, сказал отец. - Август - месяц звездопадный... А как жить, они тебя научили?
   - Научили. Вырасти бы скорее... А наши тоже хорошие люди есть.
   - Всякие есть. Вон еще звезда пролетела. Чьей-то праведной душе бог ангела с доброй вестью послал. Или призывает к себе на вечный покой. Значит, говоришь, жить научили...
   14
   Они снова втроем шли берегом вечерней реки. Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Инесса. "Ильины" любили называть ее без отчества. К ней шло имя Инесса. "Наша Инесса".
   Над рекой тишина. Они тоже шли молча. Кончился важный срок жизни. Каждый мысленно мерил достигнутое. Достигнуто не только учениками, ими, руководителями, тоже. За три месяца ближе узнались передовые российские рабочие - надежда и завтрашний день партии.
   - Прощай, Лонжюмо, наш зеленый островок, - немного с грустью говорила Инесса. - В нашем плавании мы остановились на твоем берегу...
   - ...Чтобы набраться новых сил и завтра храбро плыть дальше, заключил Владимир Ильич.
   Но о завтрашнем дне поговорим позднее. Хотелось припоминать и обсуждать в подробностях сегодняшнюю товарищескую встречу. Прощальную. Занятия в школе окончились. Слушатели уезжают в Россию. Большое дело им предстоит: борьба с царизмом и капиталистическим строем. Борьба с отступниками, изменниками партии.
   Накануне устроили ужин. Тетя Катя Мазанова напекла пирогов, наготовила кушаний.
   - Бесподобный салат! - расхваливали гости, еще не сев за стол, пока лишь поглядывая на блюдо с овощами, искусно украшенное зеленью. Тетя Катя - кулинарка и домохозяйка бесподобная. Застелила белой скатертью, вернее, чистыми простынями сдвинутые столы. Дети собрали луговые цветы. Тетя Катя расставила их в кринках на столах. В комнате стало уютно, как на семейном празднике. Все принарядились: у того зеленая веточка, у того голубенький глазок цветка глядит из нагрудного пиджачного кармашка. Андрюша, Стрекоза и Мишель, конечно, не последние участники праздника; есть чем полакомиться, тетя Катя и с вареньем напекла пирожков.