Пришвин Михаил Михайлович. Кощеева цепь

   - Иже везде сый! - подхватил Курымушка, стараясь как бы спрятаться от инспектора громким пением.
   Но это было напрасно. Как только певчие дотянули: "Твое сохраняя крестом твоим жительство", Обезьян обернулся и сказал:
   - Рюриков и Алпатов за драку на молитве отправляются в карцер, - там они могут драться весь день.
   Сказав это, Обезьян сам первый засмеялся, а за ним, доставляя ему удовольствие, засмеялась и вся гимназия, и у Зайца по всему лицу пошли мелкие бороздки, будто лицо его было полем, по которому неумелой рукой пахарь накривил Бог знает сколько борозд и огрехов.
   Карцер был просто пустой класс. Рюрик и Курымушка сначала сели, как враги, в разные концы. Однако молчание в пустом классе было непереносимо.
   - Ты за что меня ударил? - спросил Курымушка.
   - Я нечаянно, - ответил Рюрик, - а ты меня за что?
   - За то, что ты меня нечаянно.
   - Ну, давай мириться.
   - Давай!
   Враги помирились и сели рядом.
   - Ну-ка, посмотри эту штуку, - сказал Рюрик.
   И вынул из кармана настоящий шестизарядный револьвер.
   Мало того, он сказал, что отец его - офицер и дома у них еще есть три револьвера, четыре охотничьих ружья, три сабли.
   Из того же кармана, где был револьвер, Рюрик вынул жареную навагу, очень пострадавшую от падения. Пощелкали револьвером, закусили навагой. Курымушка, достав из ранца любимую свою книгу "Всадник без головы", спросил:
   - Не читал?
   - Нет, не читал.
   - Ну, брат, что теперь с тобой будет!
   И зачитал ему.
   Прошел и час и два. Читали на переменку и так, будто сами там в Америке, все и переживали, без отрыву на все пять часов, не слыхали звонков, не заметили, как Заяц ключ повернул в двери: им бы хоть бы и совсем не выпускали, хоть бы так и всегда жить.
   - Знаешь что, - сказал на улице Рюрик, - давай-ка завтра на молитве опять подеремся.
   - Рано, - ответил Курымушка, - дня два поучимся, а то выгонят.
   - Нас с тобой все равно выгонят.
   - Ну?! - удивился Курымушка.
   Эта мысль ему еще не приходила в голову, и он про себя решил этим заняться, но сейчас из осторожности сказал:
   - Все-таки, брат, лучше денька два погодим.
   Дома он засел учить географию, задано было нарисовать границы Америки. И вот, когда он рисовал по атласу и заучивал названия, вдруг такие же названия пришли ему из "Всадника без головы", и стало представляться, будто он продолжает путешествовать с Майн-Ридом.
   Долго он провозился над этим приятным занятием и сам даже не знал, выучил он урок или не выучил.
   На другой день, как всегда, очень странный, пришел в класс Козел, весь он был лицом ровно-розовый с торчащими в разные стороны рыжими волосами, глаза маленькие, зеленые и острые, зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной, нога всегда заложена за ногу, и кончик нижней ноги дрожит, под ней дрожит кафедра, под кафедрой дрожит половица. Курымушкина парта как раз приходилась на линии этой дрожащей половицы, и очень ему было неприятно всегда вместе с Козлом дрожать весь час.
   - Почему он Козел? - спросил Курымушка.
   Ахилл ответил:
   - Сам видишь почему: козел.
   - А географию он, должно быть, знает?
   - Ну, еще бы, это самый ученый: у него есть своя книга.
   - Про Америку?
   - Нет, какая-то о понимании и так, что никто не понимает и говорят, он сумасшедший.
   - Правда, какой-то чудной. А что не понимают, мне это нравится, милый Саша, - ты это не замечал, как тебе иногда хочется сказать что-нибудь, и знаешь, ни за что тебя никто не поймет; вот бы хорошо иметь такую книгу для понимания.
   Ахилл на это ничего не сказал, верно ему не приходилось страдать болезнью непонимания, а Козел обвел своими зелеными глазками класс пронзительно и как раз встретился с глазами Курымушки, так у него всегда выходило, встретится глазами и тут же непременно вызовет.
   Ни имен, ни фамилий он не помнил, ткнет пальцем по глазу и выходи.
   Курымушка вышел к доске.
   - Нарисовал карту? - спросил Козел.
   - Сейчас нарисую, - ответил Курымушка.
   Взял мел и в один миг на доске изобразил обе Америки.
   Козел очень удивился. А Курымушка отчего-то стал смел: у него из головы не выходило "все равно выгонят". И он это не серьезно, а из озорства стал рассказывать про Америку какую-то смесь Майн-Рида и учебника.
   Козел удивлялся все больше и больше, и глаз его стал такой, будто видит свое, а ухо может быть и не слышит. Курымушке отчего-то страшно даже стало, - он остановился, покраснел.
   - Ну, ну! - сказал Козел.
   Курымушка молчал.
   - Ты, брат, молодец.
   А Курымушка сильней покраснел и рассердился на это.
   - Знаешь, - продолжал Козел, - из тебя что-то выйдет.
   Тут и случилось с Курымушкой его обыкновенное: вдруг самая ходячая фраза явится ему в своем первом смысле, а то обычное значение куда-то скроется.
   - Как же это из меня выйдет? - спросил он, все гуще и гуще краснея, представляя себе приблизительно, как няня ему говорила, будто у одной барыни в животе развелись лягушки и потом вышли через рот.
   - Как же это выйдет? - спросил он, краснея и ширя глаза.
   - Через верх, конечно, - ответил Козел, - то каждый день через низ выходит, а то через верх.
   - "Не вырвет ли?" - про себя подумал Курымушка и хорошо еще вслух не сказал, а то и так в классе все засмеялись; но Козел, как все, не умел смеяться, у него на лице вместо смеха делалось так, будто он ест что-то очень вкусное, сладкое и облизывается, - это и был его смех.
   Козел облизнулся и сказал:
   - Вот, вот, выйдет из тебя, и будешь знаменитым путешественником, садись, очень хорошо.
   И поставил пять.
   - Ну и счастливец, - сказал Ахилл, - в тебя, кажется, Козел втюрился.
   - Вот, Саша, - сказал Курымушка, - я тебе говорил насчет понимания, как это трудно взять и понять, по-моему - это у него хорошая книга о понимании, и вовсе он не сумасшедший.
   - Кому как, - ответил Ахилл, - тебе вот выпало счастье, тебя он понял, а меня не понимает и все единицы жарит, - одному хорошо, другому плохо, это, брат, тоже непонимание.
   ЗАБЫТЫЕ СТРАНЫ.
   Занимаясь теперь с большим удовольствием и даже наслаждением картой Америки, Курымушка все раздумывал, что это значит быть знаменитым путешественником. Явилась перед ним какая-то страна еще без имени и без территории; вот там, в этой стране, думал он, и есть настоящая жизнь, а тут у нас жить не стоит, тут - не настоящее.
   Он стал догадываться, где находится такая страна, и вспомнились ему голубые бобры, что они в Азии. Не в Азии ли и эта его страна? По карте он стал искать себе путь в Азию и, пока разыскивал, совершенно уверился, что желанная страна без имени и без территории находится в Азии. Путь туда он установил простой: по реке Быстрой Сосне в Дон, из Дона в Азовское море, в Черное и потом уже и начнется Малая Азия, большую часть пути можно совершить даже просто на лодке; и хорошо, если к лодке приделать колесо, как у речных пароходов, и вертеть его с кем-нибудь поочередно; оружие можно достать у Рюрика.
   Вот это и значит быть знаменитым путешественником.
   В эту ночь Курымушка уснул очень поздно, все рисовал берега Азии, обводил лазурью море Индии и Китая, вырезал из бумаги рельефы гор, окрашивал их коричневой краской. Ему казалось все уже готовым в себе самом, только непременно надо было с кем-нибудь поделиться, и тогда все это будет ясно, как в обыкновенной жизни, только для этого поделиться с кем-нибудь планом надо непременно. И он решил встать и пойти в гимназию как можно пораньше, там сговориться с Рюриком, подраться перед молитвой и в карцере все рассказать. С этим он уснул поздно ночью, и виделась ему одна из золотых березок такая же, как в кладбищенской роще, но только действительно золотая, и чудесно звенит она своими нежными тонкими лепесточками. "Не сон ли это?" думает он во сне и берет себе за пазуху несколько золотых листиков.
   - Auf, auf! Пора в гимназию итти! - услыхал он над собой голос доброй Вильгельмины, - hallo, hallo! - и схватился за пазуху, стал искать там золотые листики, посмотрел на простыню, под подушкой, нигде ничего не было.
   - Что ты ищешь, милый мой? - спросила хозяйка.
   - Ах, это было во сне, - догадался он.
   И потом со страхом подумал, не во сне ли была ему и та удивительная страна без имени и территории.
   - Nun nun, и карту нарисовал, - вот это мастер. Wunderschon! - сказала немка, и Курымушка очень обрадовался: неизвестная страна не была сновидением. Одно было плохо, что проспал. Он попал в гимназию, когда уже пели "Сокровище благих и жизни подателю", невозможно было без предупреждения подраться с Рюриком и попасть в карцер. Тогда мелькнул ему другой план, взять и вызваться на уроке географии, а потом вместо Америки показать карту Азии, рассказать путь туда, и, если Козел одобрит, значит, верно, а после на большой перемене можно и с Рюриком подраться, и в карцер попасть. Для первой пробы он показал свою карту в классе, там сразу все задивились и, когда Козел пришел, стали ему показывать: им хотелось оттянуть время и заговорить его.
   - Почему ты себе выбрал Азию, а не Америку? - спросил очень удивленный картой учитель.
   - Америка открыта, - ответил Курымушка, - а в Азии, мне кажется, много неоткрытого, правда это?
   - Нет, в Азии все открыто, - сказал Козел, - но там много забыто, и это надо вновь открывать.
   Тогда Курымушка про себя стал вспоминать, когда это он видал сон про забытые страны, и так это его обрадовало, что все исполняется на-яву.
   - Нельзя ли начать открывать забытые страны с Малой Азии? - робко спросил Курымушка.
   - Можно, только почему же именно с Малой Азии?
   - Потому что туда легче всего проехать по реке Быстрой Сосне в Тихий Дон, в Черное море и там прямо и будет Малая Азия.
   - Отлично, можно начать с Палестины и, как делали рыцари, поклониться сначала там Гробу Господню.
   Козел увлекся, забылся и стал рассказывать о тайнах Азии, что там находится колыбель человеческого рода, исторические ворота, чрез которые проходили все народы. Неузнаваем был Козел, и так выходило из его рассказов, что Гроб Господень и есть как бы могила человечества, а колыбель его где-то в глубине Азии, что все это забыто и нужно все вновь открывать.
   - Вот вам пример, - сказал он в похвалу Курымушке, - как нужно учить географию, вы занимайтесь, как он, вообразите себе, будто путешествуете, вам все ново вокруг в неизвестной стране, вы открываете, и будет всегда интересно.
   - А почему бы и не поехать? - чуть-чуть не сорвалось с языка у Курымушки, едва-едва он успел удержаться и прикусил язык.
   - Садись, - сказал Козел, - я тебе еще пятерку поставлю, очень уж ты хорошо занимаешься.
   - Ну, и счастливец! - приветствовал его на задней скамейке Ахилл.
   Не знал только Ахилл, чем был счастлив Курымушка, так был счастлив, что больно становилось, и так непременно нужно было, чтобы и Ахилл был счастливым.
   - Почему ты не хочешь быть счастливым? - спросил он.
   - Не могу.
   - Почему ты не можешь, откройся мне, милый Саша, скажи, ну...
   - Ну, я скажу: она меня не любит.
   - Вера Соколова?
   - Она!
   - Ну, вот что я тебе посоветую, если она тебя не любит, тебе нужно уехать в другую страну, поедем с тобой в Азию открывать забытые страны.
   - Я бы поехал, но как же уедешь?
   - А вот подумаем.
   На большой перемене Алпатов, Ахилл и Рюрик сговорились, спрятались в шинелях под вешалками против учительской и, выждав, когда Заяц с Обезьяном по звонку вышли оттуда, бросились и вцепились друг другу в волосы. Конечно, инспектор с надзирателем не могли догадаться, что так начинается экспедиция в забытые страны, и прямо же всех троих заперли в карцер.
   Счастливо все шло необыкновенно, было так удивительно Курымушке, что Рюрик и Ахилл сразу все поняли, как только он сказал про экспедицию в Азию через Иерусалим в забытые страны за голубыми бобрами, Рюрик ответил коротко:
   - Это можно!
   Ахилл еще короче:
   - Ну, что ж.
   Курымушка даже опешил и спросил:
   - А как же оружие, лодка, съестные припасы?
   - Оружие, - ответил Рюрик, - у меня есть на всех троих; три ружья, три сабли, три револьвера; у отца я стащу золотые часы, на это дело не грех и стащить, - сегодня же я их продам, куплю лодку, припасы.
   - Только надо делать как можно скорее, - сказал Курымушка, - чтоб успеть до замерзания рек пробраться в южные теплые моря.
   - Завтра поедем! - сказал Ахилл.
   Рюрик остановил:
   - Не успеем завтра, послезавтра.
   - Я напишу прощальные стихи, - сказал Ахилл.
   - Я составлю подробный план путешествия, - вызвался Курымушка.
   - Тогда за работу немедленно, - распорядился Рюрик, - ты, Алпатов, черти план, ты, Ахилл, пиши стихи, я буду считать, что взять с собой: послезавтра едем.
   КУМ.
   Как чудесно бывает, пока что-то заманивает в свою судьбу перейти, в то святое святых, где я сам с собой и, значит, весь мир со мной. Но сколько людей останавливаются в страхе у порога своей судьбы, у росстани, где все три пути заказаны. Тут, у росстани, впереди хоть и остается приманка, а уже дает себя знать за спиною котомка своей судьбы. Это сразу почувствовал Курымушка, едва только состоялось неизменное решение ехать открывать забытые страны. Начались заботы, и открылся чей-то голос, неизменно день и ночь в глубине души повторяющий: "не надо, не надо, нельзя, так не бывает, этого никто не делает".
   Так одному, а другой, как Сережа Астахов, со своими прекрасными бархатными глазами в длинных черных ресницах, ждет и мечтает, что своя судьба тихим гостем придет и ласково, как невесту, поведет его к своему алтарю. Вот тоже и Сережа Астахов - чем не путешественник в забытые страны? - он знает время прилета и отлета каждой птички, знает, куда они, прилетев, деваются, как живут, где можно разыскать их гнездышко; облюбовал себе в полях и лесах все цветки и хворостинки, - ему ли не ехать! А вот и в голову никому не пришло предложить ему путешествие и, напротив, избрали его хранителем тайн: он передаст письмо Вере Соколовой, он обойдет дома путешественников и скажет хозяевам, что их заперли в карцер на двадцать четыре часа и они бы о них не тревожились. Стоило бы Сереже сказать: - "я с вами!" - и он тоже бы поехал в Азию за голубыми бобрами. Но Сережа проплакал всю ночь и сказать не решился, и так по своей застенчивости пропустил случай еще в детстве заглянуть в лицо своей судьбы. В назначенный час, перед уроками, Сережа спустился к реке, перешел деревянный на бочках лежащий мост, от него завернул по берегу влево и тут увидел, как путешественники уже сдвигали с берега лодку. Какой-то мещанин в синей поддевке полюбопытствовал, куда едут ребята на лодке.
   - В деревню на мельницу.
   - Кто же у вас там на мельнице?
   - Тетушка Арина Родионовна.
   - Не слыхал, есть Капитолина Ивановна, а Родионовны там не слыхал.
   - Мало ли ты чего не слыхал, отстань, не до тебя!
   Синий отошел к мосту, перешел на ту сторону и по ступенькам стал взбираться, все оглядываясь, на кручу высокого берега, где стоял-красовался собор. Тут на известной скамеечке, где всегда вечером кто-нибудь сидит и любуется далью, сел теперь в утренний час Синий. Он видел отсюда, как путешественники расцеловались с Сережей, сняли шинели, как блеснули на солнце вынутые из-под шинелей стволы ружей, как серебряное весло стало кудрявить тихую гладь воды, как Сережа тоже поднялся сюда на лавочку, проводил путешественников глазами до поворота реки, где лодка скрылась, всплакнул и пошел. Синий сзади пошел за Сережей.
   Возле женской гимназии Сережа умерил шаг и стал прохаживаться взад и вперед. Синий тоже стал прохаживаться по другой стороне улицы. Начали с разных концов показываться маленькие и большие гимназистки. Сережа каждую оглядывал, наконец, увидев одну, похожую на молодую козочку, подошел к ней, передал письмо и направился в мужскую гимназию, за ним вплотную сзади пошел Синий. Сережа вошел в калитку гимназии и, только Синий за ним туда ногу поставил, вдруг с той стороны другой Синий закричал:
   - Ивано Паромонов!
   Первый Синий обернулся.
   - Бежи скорей, свиней резать начали.
   Оба Синие сошлись на середине улицы и во весь дух пустились бежать в ту сторону, где начали резать свиней.
   Только уже когда в городе появились объявления о трех сбежавших гимназистах, Синий явился в гимназию и дал свои показания. Прикатил в гимназию на шарабане становой Крупкин, за ним следовала телега с двумя полицейскими. Хорош и могуч был в гимназии знаменитый истребитель конокрадов, багрово-синий и весь наспиртованный. Гимназисты всех классов видели, как Заяц и Обезьян в своих синих виц-мундирах вертелись около громадного грузного человека, будто они были бумажные, долго ему что-то рассказывали и просили ни в каком случае не применять оружия.
   Услыхав про оружие от бумажных людей, становой сказал:
   - Едрена муха!
   И не обращая больше на них никакого внимания, вышел из гимназии, сел в тележку и покатил. За ним покатилась телега с полицейскими.
   - В Азию поехали! - сказали гимназисты.
   От Веры Соколовой уже в двух гимназиях было известно и шопотом передавалось из уст в уста, что поехали именно в Азию.
   - Как бы не вернули в гимназию?
   - Ну, уж, брат, нет, - вспыхнул какой-то горячий гимназист, - теперь уже их не догонят.
   Мало того, гимназисты - синие прасолы сошлись опять и обсуждали дело серьезно.
   - Конечно, - говорили один, - Крупкин ловкач, да ведь мальчишки тоже отчаянные.
   - Опять у них вода, - говорил другой, - река быстрая и сама несет лодку, а ему нужно погонять и погонять.
   Весь город ожил. Спросись вперед у любого, каждый бы рассмеялся над путешествием в Азию, ну, а как уж уехали, так стало многим казаться, что хорошо, и отчего бы им и не доехать до Азии. Все спящие на ноги стали и с радостью передавали друг другу: три бесстрашных гимназиста уехали от проклятой латыни в Азию открывать забытые страны.
   --------------
   Как раз в эти золотые светлые сентябрьские дни, на воле, о которой столько пишут и мечтают на лавочках, глядя в синюю даль, на этой настоящей воле был осенний перелет птиц с севера на юг над реками быстрой Сосной и тихим Доном через теплые моря на берега Малой Азии. Курлыкали журавли и, расстраивая свои треугольники, спускались отдыхать на низком берегу Сосны. Гуси строгими кораблями торжественно летели, отрывисто переговариваясь; они ночевали вместе с утками на воде, выставляя на всем берегу сторожей. Лебеди совсем не отдыхали и летели так высоко, что только по серебру их груди в чистом воздухе и по каким-то гармоническим, особенным ладам можно было догадаться о них. Белые рыболовы, чайки разных пород еще не трогались и вились на своих гнутых крыльях у самой воды.
   Этого наш Курымушка еще никогда не видал и не мог видеть, это можно почувствовать всей душой, только если сам сжег за собой корабли и сам вступил в этот птичий путь, исполненный всякого риска, всяких опасностей. Тогда уже знаешь наверное, что и они там в воздухе не просто кричат, а так же, как мы, разговаривают. Хорошо было, что Рюрик с пяти лет был на охоте со своим отцом, все это знал и умел все объяснить, скажет: "лебедь!" и Курымушка на всю жизнь от одного слова знает, как летят лебеди и что это значит, скажет: "гуси!" и вот что-то очень серьезное, строгое залегает в душу от гусиного полета. Какие-то маленькие пичужки, серебрясь, попискивая штук сорок зараз, как стая стрел просвистят; подумать только: завтра они перехватят Черное море! Хорошо на минутку выйти из лодки, выглянуть из-под кручи берега в поле и хоть, не подкрасться, где тут подкрасться в открытом безлесном поле! - а просто посмотреть, как без людей хозяевами в полях ходят на длинных ногах журавли. Раз так видели дроф и даже пустили в них пулю из штуцера: столбом взвилась пыль от удара пули о землю, дрофы разбежались, тяжело полетели, встретились в воздухе с цаплями, не понравилось вместе и разлетелись в разные стороны: цапли к реке, дрофы в степь. Страшно было в первый раз выстрелить из настоящего ружья, но виду Курымушка не подал, туго прижал ложу к плечу, выстрелил, но промахнулся. В другой раз Рюрик ему крикнул во-время: "мушку, мушку!". Он мушку навел, и летящая чайка упала; ее с радостью присоединили к мясному запасу в корме. И так весь день прошел, и куда это лучше было, чем самые мечты о забытой стране: это Курымушке надолго осталось, что мысль про себя не обман, как все говорят, а и вестник прекрасного мира.
   Под вечер странно стали смыкаться впереди берега, кажется, кончилась река, вот, вот лодка в берег уткнется, а смотришь - опять берега широко расступаются, проехали и опять смыкаются, будто хотят лодку взять в плен. Позднее все стало как будто ловить лодку, тростники, кусты, деревья, но она все шла и шла по течению, и только это казалось, будто лодка стоит и вокруг все идет и ее окружает.
   В темноте ночью еще больше, чем днем, несметною силой шел перелет: прямо над самыми головами со свистом проносились чирки, кулики разных пород, тяжело шли кряквы и часто шлепались в воду на отдых. Дикие гуси возле самой лодки иногда спускались всем кораблем, кричали, хлопали крыльями так близко, что брызги летели в лицо. Как хорошо было все это слушать, притаив дыхание в надежде, что глаз каким-нибудь чудом в темноте рассмотрит и можно будет пальнуть из ружья.
   Но холод осенней ночи пробирал все больше и больше, и особенно плохо было ногам в сырой, чуть-чуть подтекающей лодке. Попробовали саблями нарубить тростнику, сложили его на дно лодки, легли, но сырость и холод помешали. Если бы на берегу костер развести, но условились в первую ночь не разводить огня и не выходить на берег, догадываясь, что Крупкин будет ловить, и так он по огню сцапает, что и за ружье не успеешь схватиться это нельзя. И что это: сон, бред или явь? Слышно Курымушке самому себе, как сопит, и как зубы вдруг будто сорвутся и начнут сами так яро стучать друг о друга, а на берегу все время без перерыву где-то по самому близкому соседству дикие утки между собой переговариваются, и, что делает этот полусон! - понятен бывает их разговор. Одна говорит: "пересядь сюда, нам будет потеплее", другая: - "убирайся с моего места, я тебя не просила, вот еще!". И так у них всю ночь, то кто-нибудь недоволен, а то вдруг лисицу или хорька почуют и сразу все заорут так, что и мертвый проснется. Много разных снов таких ярких видится, что вот хоть рукой ухвати. Так увидал себя Курымушка на теплой чистой постели, и голова его лежит на пуховой подушке в белой наволочке; вот это настоящее было видение и открытие, - никогда в жизни ему не казалось, что так хороша может быть обыкновенная подушка, какая бывает у всех, на каких теперь все-все люди спят в городах и в деревнях, в богатых домах и в бедных.
   Ужасный утиный крик перебил его сон, он проснулся, понял, где он, но подушка так и осталась неотступным видением. В эту самую минуту слышит он у самого своего уха шопот Ахилла:
   - Отпустите меня!
   - Куда? - хотел спросить Курымушка, но вместо звука вылетел с яростью треск зубов челюсть о челюсть.
   - И у тебя зубы трещат, - сказал Ахилл, - ты их рукой придерживай, как я.
   Курымушка попробовал, и, правда, вышли слова:
   - Куда тебя отпустить?
   - Я по бережку тихонько пойду, согреюсь как-нибудь и дойду.
   - Куда ты дойдешь?
   - Домой.
   - До-мой! ах, ты...
   Не то было главное обидно, что вернуться задумал, а что мог себе представить, будто это так близко, что вернуться можно. Курымушке было, будто он уж и в Азию приехал.
   - Баба, баба! - повторил он со злостью.
   - От бабы бежал и к бабе тянет его, - сказал Рюрик.
   - Ну, не буду, ребятушки, не буду, - спохватился Ахилл и, отпустив челюсть, затрещал зубами, будто фунтами орехи посыпались.
   - Ишь, сыпет, ишь, сыпет! - засмеялись товарищи.
   А Курымушке скоро опять подушка привиделась, и он стал с этим бороться, но только напрасно, - чем больше он ее отвергал, тем ярче она вновь показывалась, небольшая подушка, такая же чудесная, как на подушке чудесной снилась когда-то страна голубых бобров. Но вот между утками и гусями пошли совсем какие-то иные разговоры.
   - Ты знаешь, о чем они сейчас говорят? - спросил Рюрик.
   - Не знаю, а что-то случилось; и по всему берегу одно и то же.
   - Это значит, скоро рассвет.
   - А как будто еще темнее стало: звезд не видно.
   - Всегда перед самым рассветом темнеет, и звезды скрываются: меркнет. Я много с отцом ночевал на утиных охотах: всегда меркнет.
   Правда, скоро стало белеть. Теперь не страшно и костер развести. Вот вспыхнуло на берегу маленькое пламя, на востоке начался огромный пожар и потом, когда солнце взошло, как добродушно оно встретило это маленькое человеческое пламя и как вкусен был чай с колбасой и какая радостная сила от солнца вливалась в жилы: этой силой опять все живое поднималось и летело на юг в теплый край.
   - Гуси, гуси летят!
   - А там смотри, что там?
   - Тоже гуси.
   - И там?
   - И там гуси.
   - Ложись на землю, готовь ружье, кряквы летят.
   - Стреляй!
   Одна шлепнулась, другая подумала, споткнулась и тоже упала.
   - А ты, дурак, хотел к бабам итти!
   - Дурак я, дурак!
   На охоте всегда так: нужно одну только удачу в начале и потом пойдет на весь день, будто каждая новая минута готовит новый подарок. Так прошел этот прекрасный день, и ночь прошла у костра в тепле на сухом тростнике. И еще прошел день и еще одна утиная ночь. В полдень третьего дня путешественники услыхали далеко на берегу колокольчики.
   - Не становой ли нас догоняет? - спросил Курымушка.
   - Очень просто, - ответил Рюрик, - вот сейчас я это узнаю, он нам кум, кроме шуток, с отцом ребят крестил, приятель отцу: кум.
   Было там на берегу высокое дерево. Рюрик вышел на берег, взобрался на самый верх.
   - Ну что, видно?
   - Видно, едет шарабан.
   - Становой?
   - Не знаю, не разберу.
   - Скорее же разбирай, ну?