- Милый мой мальчик, - говорила она, - отчего ты такой бледный сегодня? О, зачем ты остригся!
   Смутно бродил он мыслью в разные страны, как-то ни во что ею не упираясь, будто пахал облака. В гимназию не пошел, а прямо в городской сад, на самую отдаленную лавочку и стал там думать о последней, казалось ему, неизвестной и большой тайне, - вот бы и это узнать. В классе была целая группа учеников, во главе с Калакутским, они между собой всегда говорили про это и знали все. Но это раньше так чуждо было Алпатову, что он их сторонился и даже боялся, - вот бы теперь их расспросить! И так случилось, что путь Калакутского из гимназии домой как раз был через городской сад мимо этой лавочки. Алпатов задержал его и прямо спросил про это.
   - Можно, - сказал Калакутский, - только тебе первый раз надо выпить для храбрости.
   - Ну, что же, давай напьемся.
   - Приходи ко мне в сумерки.
   Началось ожидание вечера. Страх не выдержать и осрамиться борол его. "Ничего, - борол он свой страх, - когда напьюсь, страшно не будет". И всю надежду возложил на водку. С тех пор еще, как он бежал в Азию и напился с Кумом, не пил он ни разу, но воспоминание о действии водки было связано с большой белой теплой подушкой и крепким сном - хорошее воспоминание! Водка может совершать чудеса.
   Как только смеркалось и стали зажигать фонари, он явился к Калакутскому.
   - Ну, пойдем?
   - Куда пойдем? - спросил Калакутский.
   Алпатов покраснел, стыдясь напомнить. А Калакутский был такой: у него всегда в одно ухо вскочит, в другое выскочит, и что-нибудь делать с ним можно только в тот самый момент, когда в одно ухо вскочило, а из другого еще не выскочило.
   - А! - вспомнил он вдруг, - водки не купил, нельзя было, у нас сегодня гости.
   - И не пойдем?
   - Нет, отчего же, пойдем, - там выпьем, у них есть. У меня там есть приятельница Настя, она тебя живо обработает. Ты не думай, что это из корысти, - они нас, мальчиков, очень любят, только надо теперь же итти, до их гостей, и прямо к ним в комнаты. Неужели ты никогда не пробовал?
   - Нет, я думал, нам это нельзя.
   - Во-от! а я, брат, с десяти лет начал. Как же это ты вздумал?
   - Да, так, вижу нет ничего и - вздумал.
   - Как нет ничего?
   - Учителя обманщики, - сами не верят, а нас учат.
   - Неужели это ты только теперь узнал? А я это с десяти лет понимал. Ты знаешь, Заяц-то наш к моей Анютке ходит, она мне все рассказывает, хохочет! - он страшный трус и тоже нашим путем ходит, заборами, пустырями, в одном месте даже в подворотню надо пролезть, ну она и заливается: ты представляешь себе, как Заяц подлезает в подворотню? А ты думал - они боги. Я тебя Насте поручу, она мальчиков любит. Понравишься, так еще подарит тебе что-нибудь. Ну, пойдем.
   "Вся надежда на водку!" - холодея от страха, думал Алпатов.
   Шли сначала по улице. Алпатов спросил:
   - А Козел тоже ходит?
   - Нет, у Козла по другому: он сам с собой.
   - Как же это?
   Калакутский расхохотался.
   - Неужели и этого ты еще не знаешь?
   Алпатов догадался и ужасно ему стал противен Козел: нога его значит дрожала от этого.
   - Ну, здесь забор надо перелезть, не зацепись за гвоздь, - сказал Калакутский.
   Перелезли. Ужасно кричали на крышах коты.
   - Скоро весна, - сказал Калакутский, - коты на крышах. Ну, вот только через этот забор перелезем и - в подворотню.
   Перелезли, нырнули в подворотню. С другой парадной стороны двора ворота были приоткрыты, и через щель виднелся красный фонарь.
   - Запомни теперь для другого раза, - шопотом учил Калакутский, - этот заячий путь нам единственный, а с той калитки, если войдешь, сразу сцапают. Теперь вот в этот флигелек нужно и опять осторожно; чтобы хозяйка из окна не увидала: ведь мы с тобой бесплатные. Боишься?
   - Нет, не боюсь!
   - Молодец. Постоим немножко в тени: какая-то рожа у окна. Ну, ничего, идем.
   В темном коридоре Калакутский нащупал ручку, погремел, шепнул:
   - Отвори, Анюта!
   - Это ты, Калакуша?
   Она только проснулась, сидела на неубранной кровати, в одной рубашке. Алпатову ничего не показалось в ней особенного: просто раздетая женщина и - ничего таинственного, как представлялось.
   - Вот этот мальчик, - сказал Калакутский, - его надо просветить.
   - Веди к Насте, она их страсть любит.
   Пошли дальше по коридору. "Если так, - думал Алпатов, - то не очень и страшно". Но Настя оказалась большая фарфоровая баба с яркими пятнами на щеках.
   - Поручаю тебе обработать этого кавалера, - сказал Калакутский.
   И втолкнул Алпатова в ее комнату.
   - Раздевайтесь, - очень ласково сказала Фарфоровая, - пива желаете?
   - Водки, - ответил Алпатов.
   Она вышла.
   Тогда стала ему Фарфоровая, как на первых уроках в гимназии Коровья Смерть: страшно и слабо в себе. - Не убежать ли теперь? - подумал он, но вспомнил, что еще будет водка и после нее все переменится: тоже был страшный Становой, а потом стал милым Кумом.
   Она принесла графин с двумя рюмками, на блюдечке было нарезано мясо: закуска.
   - Миленочек, ах, какой ты хорошенький; пил ли ты водку когда-нибудь?
   - Пил!
   И налил две рюмки.
   - За ваше здоровье!
   Чокнулся и выпил.
   И вот странно, обжог себе рот, водка настоящая, а никакой перемены от нее не было.
   Налил еще, выпил и - опять ничего, и еще налил и - опять ничего, и еще...
   - Миленочек, ты очень уж скоро, так ты совсем опьянеешь.
   - Водка на меня не действует, - ответил Алпатов, - мне надо много выпить.
   - Вот ты какой!
   Она села в кресло, притащила его к себе на колени, обняла.
   - Ах, какой ты хорошенький, миленочек, знаешь, я тебе сделаю подарок, - вот.
   И дала ему небольшой перочинный перламутровый ножик.
   - Подождите, - освободился Алпатов, - я сейчас на двор схожу, мне нужно.
   Шинель надел, а пояс забыл. Выпитая водка стала действовать, только в другую сторону, - видно напрасно грешат на этот хлебный напиток. Или, может быть, невидимая, неслышимая, притаенная где-нибудь в уголку души детская прекрасная Марья Маревна оттолкнула от своего мальчика фарфоровую бабу с яркими пятнами. Водка действовала, но в другую сторону: бежать, бежать!
   Он спрятался в тени ворот, собираясь перелезть в подворотню, но вдруг ему почудилось, что на той стороне есть кто-то.
   - Не Заяц ли это лезет?
   Вылез кот и шарахнулся: другой кот бросился на первого, и оба с ужасным криком понеслись на крышу. Две старушки у других ворот разговаривали между собой:
   Первая старушка сказала:
   - Пост пополам хряпнул!
   Вторая ответила:
   - Коты на крыши полезли.
   Первая сделала вывод:
   - Значит, месяц остался до полой воды.
   - Ведь вот как они странно выводят, - подумал Алпатов: - у них причины выходят совсем не так, как у Бокля.
   Коты, сцепившись в клубок, ляпнулись с крыши прямо ему под ноги и бросились в подворотню. За котом бросился в подворотню Алпатов и на забор, по кустам, до другого забора, по улице.
   Добрая Вильгельмина ничего не заметила в дверях, и он прямо пошел в постель, но водка теперь только и начала свое действие, всю ночь ему чудится, будто Заяц его преследует, он в подворотню и Заяц за ним, по пустырям, по заборам, по крышам мчатся они всю ночь, только где-то у собора ему удалось, наконец, обмануть Зайца, с высокой горы он скатился вниз кубарем и там у реки была опрокинутая лодка, под эту лодку нырнул он, а там... что там он увидел! Там сидел Козел и уединенно сам с собой занимался.
   - Auf, auf, в гимназию! - звала его Вильгельмина.
   С ужасной головной болью он встал и вышел к чаю.
   - O, mein liebes Kind, - воскликнула добрая Вильгельмина, - ты совсем больной, не нужно ходить в гимназию.
   Но Алпатов пошел, у него было какое-то смутное решение начать свою жизнь совсем по-другому. Первый урок был как раз география. Вошел Козел, сел, заложил ногу за ногу и задрожал, заходила кафедра, затряслась половица, и через половицу - и парта. Алпатов стал испытывать точь-в-точь такое же невыносимо противное, как от фарфоровой дамы. Своими зелеными глазками учитель стал перекидываться от лица к лицу, Алпатов упорно смотрел и когда встретил, то видел как они зло вспыхнули и остановились, как две кометы - злейшие на всем небе светила. Алпатов опять скривил губы, как Коровья Смерть, и что в тот раз удалось, то и сегодня от этого Козлу стало, будто он яд принял.
   - Ты опять рожи строишь? - сказал он.
   - А вы опять дрожите, - ответил Алпатов, - мне это неприятно.
   Класс притих, как перед грозой.
   Козел перестал дрожать ногой и даже как-будто сконфузился, стал шарить глазами в журнале, слепо вызвал кого-то. Только Алпатову нельзя было так оставаться, было начертано совсем не тут, что итти ему в это утро, итти до конца: далеко где-то в других временах и в других странах камень упал, и пошли круги по человечеству и сегодня докатились до этого мальчика. Он поднял руку.
   - Что тебе надо?
   - Позвольте выйти.
   - Не успели начать урок и уже выйти, что с тобой?
   Сердце его стучало. Он вспомнил, что Вильгельмина, принимая бром, жаловалась на сердцебиение, и сказал:
   - У меня биение сердца.
   - Ну, что же, - ответил Козел, - сердце у всех бьется.
   В классе засмеялись. Победа была за Козлом. Алпатов сел на свое место.
   Жалобно ударил колокол крестопоклонной недели, в церкви пели: "Кресту твоему поклоняемся, владыко", при этом звуке Козел тихонечко и быстро перекрестился.
   Алпатов встал.
   - Тебе что?
   - Пост пополам хряпнул.
   - Ну, так что?
   - Коты на крыши полезли.
   - Что ты хочешь сказать?
   - Значит, месяц остался до полой воды.
   Козел хорошо понял.
   Козел такое все понимал.
   - Какой ты заноза, я никогда не думал, что ты такой негодяй. Сейчас же садись и не мешай, а то я тебя вон выгоню.
   Алпатов сел. Победа была за ним. Козел задрожал ногою и половица ходуном заходила.
   - Вот вы опять дрожите, невозможно сидеть.
   - Вон, вон! - крикнул в бешенстве учитель.
   Тогда Алпатов встал бледный и сказал:
   - Сам вон, обманщик и трус. Я не ручаюсь за себя, я не знаю, что сделаю, может быть и убью.
   Тогда все провалилось: и класс исчез в гробовой тишине, и Козел.
   Заунывно ударил еще раз колокол крестопоклонной недели. Козел перекрестился большим открытым крестом, принимая большое решение, сложил журнал, убрал карандаши.
   - Ты - маленький Каин! - прошипел он Алпатову, уходя вон из класса.
   - Козел, Козел! - крикнул ему в спину Алпатов.
   Через несколько минут в класс вошел Обезьян, у него было торжественно-мрачное лицо, и он сказал:
   - Алпатов, возьми свой ранец, уходи из класса и больше не возвращайся.
   Алпатов не надел на спину ранец, как это непременно требуется, а взял его под мышку портфелем, запел:
   - Allons, enfants de la patrie.
   И пошел в коридор мимо директора, не поклонился и все пел "Contre nous de la tyrannie".
   По пути домой он зашел в лавочку, купил себе черные пуговицы.
   - Что случилось, что так рано? - спросила его добрая Вильгельмина, заболел?
   - Меня исключили из гимназии, - сказал Алпатов.
   - Wa-a-as-s?
   Алпатов попросил ножницы, иголку с ниткой и пошел в свою комнату. Там он сел у столика, развернул свою заветную бумажку, положил на стол перед собой. И отпарывая блестящие серебряные пуговицы, пришивая черные, запел на весь дом:
   Allons enfants de la patrie.
   Le jour de gloire est arrive.
   Верно из всех хозяек этого города одна добрая Вильгельмина понимала эту песню во всем ее ужасном значении.
   - Alles verloren, - шептала она с ужасом. - Armes Kind!
   А за дверью до самого вечера гремело:
   Contre nous de la tyrannie,
   L'etendart sanglant est arrive.
   Конец второго звена.