Пристли Джон Бойнтон. Дженни Вильерс

   — А вы?
   — Нет, нет, я — нет.
   — А я, по-моему, да, — сказал Чиверел медленно.
   В комнату вперевалку вошел старый Альфред Лезерс.
   — Я не помешаю?
   — Нет, заходи, Альфред.
   — У меня перерыв, — сказал Альфред с легкой одышкой, — вот я и вскарабкался поглядеть, как ты тут.
   — Мы говорили о привидениях. И я как раз собирался напомнить мистеру Отли, что ведь мы сами тоже привидения.
   Отли улыбнулся.
   — Ну, ну, мистер Чиверел, не надо об этом. Значит, я постараюсь поскорее дозвониться до Лондона и скажу на служебном подъезде, чтобы эту молодую особу пропустили наверх, если она вернется.
   Когда Отли вышел, Альфред Лезерс подтащил стул поближе к Чиверелу и уселся, задумчиво жуя резинку. Чиверел с любовью смотрел на его помятое лицо. Им часто приходилось работать вместе, и не один раз старый Альфред вывозил финал второго акта или каверзный третий акт очередной пьесы Чиверела с помощью своей прекрасной техники и огромного опыта. И теперь, когда старый актер сидел здесь, радуясь минутной передышке, он напомнил Чиверелу кого-то виденного совсем недавно.
   — Альфред, а ты веришь, что мы тоже привидения?
   — Я частенько чувствую себя привидением.
   — Да я не о том, старый греховодник!
   — Ну, тогда я не знаю, о чем ты. — Альфред прерывисто вздохнул и уставился на мозоль, выпиравшую у него из левого ботинка. — Но я — то вот о чем, Мартин, малыш: слишком уж долго я играл… и, как любят говорить молодые, я выхожу в тираж.
   — Чепуха, Альфред!
   — Нет, нет. Послушай меня. Собственно говоря, и Театр выходит в тираж. За этот час у нас на сцене раза два-три заедало, и мы с Паулиной и Джимми Уайтфутом немножко повздорили, потрепали друг другу нервы, как оно вообще бывает на последних репетициях. И мне подумалось, что прав ты, а они ошибаются. Театр дошел до последней черты, и нам остается только лишь признать это. — И он покачал своей большой старой головой.
   Чиверел тоже покачал головой.
   — Он был, конечно, иным в дни твоей молодости, а? — спросил он вкрадчиво.
   — Иным? — вскричал Альфред, мгновенно расцветая. — Безусловно.
   — Я думаю, тебе многое довелось повидать в Театре, Альфред? — Он словно подавал ему реплику.
   — Да, Мартин. Я видел великие дни. И они уже никогда не вернутся. Не забывай, что в молодости я играл с Ирвингом, Эллен Терри, Три, миссис Пэт.
   — Великие имена, Альфред!
   — Да, но Театр был Театром в то время, Мартин. Это было все, что имела публика, и мы старались для нее изо всех сил. Никаких ваших фильмов, радио, телевидения и всего прочего тогда не было. Был Театр — такой Театр, каким ему подобает быть. А нынче они пойдут куда угодно…
   — Жажда глупых развлечений…
   — Ты крадешь слова у меня с языка! — воскликнул Альфред. — Да, дружок, жажда глупых развлечений. И всюду деньги, деньги, деньги…
   Чиверелу захотелось рассмеяться, но он продолжал подавать реплики:
   — Театр умирает, хотя на твой век его, может быть, и хватит…
   — Да, слава богу! Но не думаю, чтобы он намного меня пережил.
   — Старое вино выдохлось, — сказал Чиверел с притворной серьезностью.
   — Верно! И пьесы теперь уже не те…
   — И публика не та…
   — И актеры, — начал Альфред, и Чиверел договорил вместе с ним: — Не те.
   — Смотри, какой дуэт получился, — прибавил Альфред.
   Чиверел улыбнулся.
   — Видишь ли, Альфред, я знаю эту речь об умирающем Театре. Я уже слышал ее сегодня вечером.
   — Только не от меня, старина.
   — Нет, но от человека, похожего на тебя, — сказал Чиверел медленно, — только он говорил это сто лет назад, и тогда были панорамы, а не фильмы, и в молодости он играл с Кином и миссис Гловер, а не с Ирвингом и Эллен Терри.
   — Я что-то тебя не пойму, Мартин. Кто это говорил?
   — Старый актер, которого я слышал…
   — Слышал? Где?
   — Здесь, в Зеленой Комнате. Самое подходящее для этого место.
   Альфред вздохнул с облегчением.
   — А-а, понятно… ты задремал, старина.
   — Ну ладно, пусть я задремал. Но это была та же самая речь, Альфред. И я понимал, конечно, какой неправдой все это было тогда, и ты сам можешь в этом убедиться, потому что твой великий Театр девяностых годов был как-никак два поколения спустя. Но я понимаю, что это неправда и сейчас.
   — Постой, Мартин. Что-то я не вижу связи.
   — Логической связи тут, наверно, и нет, — согласился Чиверел. — Слухи о смерти могут быть ложными пятьдесят раз, а на пятьдесят первый могут оказаться правдой.
   Альфред ударил себя по колену.
   — Верно. И все доказывает…
   — Что ты пожилой актер, Альфред, и что Театр умирает для тебя. Он всегда умирал для старожилов. И всегда рождался заново для тех, кто приходил на смену. И в этом не слабость его, а сила. Он живет — живет по-настоящему, не просто существует, но живет, как живет человечество, — просто потому, что он непрестанно умирает и возрождается, и всегда возрождается обновленный.
   — Что это с тобой произошло? — И Альфред посмотрел на него проницательным стариковским взглядом.
   — Я замечтался. Но мы ошибались, говоря о Театре, Альфред, а они были правы…
   Альфреда это не убедило.
   — Погоди-ка. Он умирает для меня — пожалуй, но для кого он возрождается?
   — Пришла мисс Сьюард, — сказал Отли из-за двери.
   — Впустите ее, — отозвался Чиверел и взглянул на Альфреда. — Вот и ответ тебе.

19

   Она не была ни высокой, ни красавицей — среднего роста, широкоскулая, с квадратными плечами и ясными темно-зелеными глазами. Она не больше походила на Дженни, чем ее плисовые спортивные брюки — на цветастое муслиновое платье. И на первый взгляд девица Сьюард не слишком отличалась от молодых актрис, которых он десятками встречал за последние несколько лет. Что он вообразил? В ней не было ровно ничего от Дженни. Не считая, конечно, самой молодости, сияющей, бодрой и полной надежд. Но он улыбнулся ей, и она подошла ближе, а он не без труда поднялся с кресла; они оказались лицом к лицу, и она взглянула на него в упор, и он почувствовал холодок в груди.
   — А-а, мисс Сьюард! — воскликнул он довольно церемонно, стараясь собраться с мыслями. — Это мистер Альфред Лезерс.
   — Здравствуйте, мисс Сьюард! — Альфред подарил ей свою удивительную стариковскую усмешку. — Вы актриса?
   — Да, мистер Лезерс. — Она с трудом переводила дыхание. — Я видела вас в “Заколоченном доме” в роли этого чудесного старого официанта. Можно задать вам один вопрос? — Он кивнул и ободряюще улыбнулся ей, и она подошла ближе. — Эта мизансцена в конце первого акта, когда вы поворачиваетесь спиной к публике и стоите неподвижно, — чья это была находка, ваша или режиссера?
   Альфред довольно хмыкнул:
   — Моя.
   — Это было замечательно! — воскликнула девушка. — Я никогда этого не забуду.
   — Благодарю вас, мисс Сьюард. — Он взял ее маленькую и довольно грязную ручку в свою огромную лапу. — Очень любезно с вашей стороны, что вы упомянули об этом. Желаю удачи. — Он повернулся к Чиверелу. — Что ж, в конце концов ты, может быть, и прав. — И с широкой улыбкой сказал им обоим: — Мне пора на репетицию.
   После его ухода очи некоторое время молчали. Чиверел чувствовал, что комната наблюдает за ними. Он указал на стул рядом со своим креслом и, когда она села, сел сам. Какую-то секунду они, не отрываясь, рассматривали друг друга. Комната ждала.
   — Знаете, вы были совершенно правы, — начал он тихо и как-то неуверенно.
   — Насчет чего? — спросила она, но без тени удивления.
   — Когда сказали, что я скоро буду жалеть, что не захотел поговорить с вами. Теперь я прошу извинить меня…
   — Нет, пожалуйста, не извиняйтесь! — воскликнула она с жаром. — Вы тогда устали и вам нездоровилось, правда?
   — Да. — Теперь казалось, что это было безумно давно.
   — И все равно вот я здесь. — Она улыбнулась ему доверчиво, как старому другу.
   — Но почему вы сказали, что я пожалею? Как вы могли знать?
   — О, мне просто пришло в голову, знаете, так иногда бывает.
   — А помните, вы еще сказали мне: “Берегитесь”?
   Да, она помнила.
   Он серьезно посмотрел на нее.
   — Почему?
   — Вы оставались здесь один, и я почувствовала, как комната наполняется привидениями. Так оно и было?
   — Да… позже.
   Последовала долгая пауза.
   — Вы не хотите говорить со мной об этом, — сказала она тоном утверждения, а не вопроса.
   — Я не хочу ни с кем говорить об этом, — отозвался он.
   Она посмотрела на него испытующе.
   — Вы переменились.
   Он кивнул, она обвела комнату взглядом, снова посмотрела на него и тоже кивнула. Словно им нужно было многое сказать друг другу, но теперь они ничего не скажут, потому что в этом уже нет надобности. Комната будет хранить молчание, и им, глубоко и таинственно связанным с комнатой, тоже незачем разговаривать. Так казалось Чиверелу.
   — Кстати, меня зовут Энн, — сообщила она как бы невзначай.
   — И вы остановились здесь, в Бартоне?
   — Да. Я была уверена, что встречусь с вами, и сказала Роберту…
   — Кто это Роберт? Ваш приятель?
   — Да. Он приехал со мною и ждет внизу. Бедный Роберт! Ему всегда приходится ждать.
   — Он влюблен в вас?
   — Да, — отвечала она торжественно. — И я в него тоже. Это тянется уже сто лет.
   — Вы хотите сказать, года два?
   — Около того. Но не стоит об этом говорить.
   Он улыбнулся.
   — Ну что же. Может быть, перейдем к делу? Виолу вы играли?
   Она кивнула:
   — Даже совсем недавно.
   — Помните сцену с Оливией — монолог о шалаше?
   — Попробую вспомнить. — Она поднялась и стояла в ожидании.
   — Пожалуйста. — Он подал ей реплику: — Да? А что б вы сделали?
   Едва она начала, он вспомнил тесную гостиную, освещенную одной маленькой лампой, горевшей допоздна в туманной ночи, среди ветра и дождя.

 
У вашей двери
Шалаш я сплел бы, чтобы из него
Взывать к возлюбленной…

 

   Она остановилась и виновато взглянула на него, и снова он почувствовал холодок в спине, ибо она сделала ту же ошибку, что и Дженни, и остановилась в том же самом месте.
   — Нет, это было неправильно, — сказала она. — Жалко.
   Он серьезно посмотрел на нее.
   — Не жалейте. Я не жалею. Прошу вас: Да? А что б вы сделали?
   Когда она дочитала до конца и воскликнула: “Пока не сжалились бы!”, он стоял совсем рядом и, не отрываясь, с изумлением смотрел на нее. Закончив, она с минуту молчала и тоже смотрела на него. Казалось, оба вслушиваются в доносящуюся издалека музыку.
   — Я не слишком-то хорошо прочла, — сказала она, прервав напряженное молчание. — Хотя не думаю, что на показах читают намного лучше.
   — Ненамного, — ответил он в тон ей. — Но о чем-то показы говорят. Вы работаете в каком-то здешнем театре?
   — Да, в Уонли. Я теперь там на первом положении. Но уже сыта по горло.
   — Теперь вы хотите в Вест-Энд?
   — Нет, не обязательно. Я хочу одного: чтобы мне дали как следует поработать с режиссером и как следует порепетировать после этих сумасшедших еженедельных премьер в Уонли. Послушайте, мистер Чиверел, я настоящая актриса. Я не хочу просто ходить и выставлять себя напоказ. Я знаю, что Театр — это не только веселье, блеск и аплодисменты… — Она остановилась.
   Чиверел старался скрыть свое волнение.
   — Продолжайте, продолжайте. Что же он в таком случае?
   — Ну, это тяжелый, порой надрывающий душу труд. И я знаю, что никогда мы не бываем так хороши, как нам бы хотелось. Театр — это сама жизнь, уложенная в маленький ларчик…
   — Да. И как жизнь…
   — Он часто пугает, часто внушает ужас, но он всегда удивителен. — Она умолкла и виновато засмеялась. — Почему я вам все это говорю? Как-то вдруг вырвалось.
   — Я знаю.
   — И уж наверняка вы все это слыхали.
   — Один раз.
   Она раскрыла было рот, вопрос уже читался в ее главах, но он торопливо остановил ее.
   — Присядем, — сказал он и, найдя сигареты, предложил ей. Он поднес ей огонь, потом сам взял сигарету, первую после таблеток, и вкус ее показался ему приятным. Они сидели и спокойно курили.
   — Скажите, Энн, ваши родители играли на сцене?
   — Нет. В нашей семье на сцену идут через поколение. Моя бабушка по матери была актриса, когда-то довольно известная — Маргарет Ширли.
   — Я ее помню, — сказал Чиверел. — Она была хорошая актриса, хотя я думаю, что вы будете лучше.
   — Она была родом из Австралии, — продолжала Энн, порозовев от удовольствия. — А ее дедушка, который уехал в Австралию году в тысяча восемьсот пятидесятом, тоже работал в Театре, хотя и не был никакой знаменитостью.
   — А как звали его?
   — Да вы вряд ли когда-нибудь о нем слышали. Его фамилия была Кеттл. Уолтер Кеттл. Ой, что с вами?
   — Ничего. Наверное, мне не следует курить. — Он наклонился вперед, чтобы раздавить сигарету в пепельнице, и рука его дрожала. Он почувствовал ее пристальный взгляд и покосился на нее. Она смотрела на дрожащую руку, и когда он резким движением убрал ее, Энн подняла на него глаза.
   — Он не вернулся, — сказала она медленно. — Я думаю, он недолго прожил.
   — Да, я тоже так думаю.
   — Но вы ничего не могли о нем слышать, мистер Чиверел. Он не был ни писателем, ни сколько-нибудь знаменитым актером.
   — Уолтер Кеттл был режиссером, — сказал ей Чиверел. — И некогда он был режиссером вот в этом самом театре.
   — Вы уверены?
   Был ли он уверен? Он решил, что да.
   — Да, он работал здесь за год-два до того, как уехал в Австралию. У антрепренера по фамилии Ладлоу. Тут есть книжечка, которую я пролистал, — прибавил он поспешно, опасаясь, что сказал слишком много, — главным образом о молодой актрисе по имени Дженни Вильерс.
   — Да, — возбужденно вскричала Энн, — тут есть ее портрет. Я видела его. Вся в локонах. И на полу лежала ее перчатка. Такая зеленая фехтовальная перчатка, отделанная красным.
   Он сурово посмотрел на нее.
   — Подождите. Вы бросили эту перчатку на пол? Когда я не захотел разговаривать с вами.
   Она кивнула.
   — Бросила. И я помню, что сказала. Я сказала: “Смотрите, перчатка опять на полу. Даже привидения за меня. Берегитесь”. Вот что я сказала.
   — Но почему вы сказали “опять”?
   — Потому что до этого, когда я говорила с мисс Фрэзер, мы вдруг увидели перчатку на полу. И я сказала, что она сама выпрыгнула из шкафа. Мисс Фрэзер стала меня разубеждать, но только потому, что испугалась. Я как раз говорила об этой девушке с локонами — Дженни Вильерс, — и вдруг перчатка — ее перчатка — оказалась на полу. Вы здоровы, мистер Чиверел?
   — Да, а что такое?
   — Вы совсем белый.
   — Я чувствую, что побледнел, — признался Чиверел, — но ничего страшного не случилось. Продолжайте.
   — Вот и все. Не считая того, что теперь я понимаю, почему все тут с первого же взгляда показалось мне таким жутким. Понимаете, мистер Чиверел, ведь часть меня — та, что идет от Уолтера Кеттла, — уже бывала здесь раньше и хорошо все знает. Может быть, потому перчатки и выпрыгивают из шкафов. Узнали во мне частицу Уолтера Кеттла. О, я так рада, что вы рассказали мне о нем, — что он был здесь. Наверняка из-за этого я и чувствовала себя так странно. И ведь вы тоже, правда?
   — Да.
   — Я знала; хотя, конечно, вы нездоровы и этим, на верное, все объясняется.
   — Может быть, — ответил он коротко.
   Она доверительно наклонилась к нему и сказала, понизив голос:
   — Вы знаете, мы как-то очень странно смотрели друг на друга, правда?
   — Не знаю, как я, но вы — определенно. — Он улыбнулся ей, давая понять, что хочет переменить тему. — Теперь нельзя ли мне взглянуть на вашего Роберта?
   — Конечно. Он будет в восторге. Его фамилия Пик, и он капитан авиации.
   Чиверел позвонил по внутреннему телефону и сказал, чтобы капитана авиации Пика, ожидающего у служебного входа, попросили подняться в Зеленую Комнату. Потом он посмотрел на Энн.
   — Он был актером?
   Она покачала головой.
   — Нет, никогда не имел ничего общего с Театром. Но любит его, конечно.
   — Вы в этом уверены?
   — О да, — с ударением сказала она. — Если бы не любил, ничего бы у нас с ним не было. Кстати, он, наверное, будет очень робеть. Он чуть не умер от стыда и горя, когда я сказала, что меня никто не остановит и я непременно вас увижу. У них в авиации такого не бывает. Вы ему представляетесь чем-то вроде маршала авиации, который сидит тут во всем великолепии.
   Чиверел улыбнулся.
   — Но вам-то, надеюсь, нет?
   — Нет. Вы мне не понравились… и я ужасно расстроилась, когда вы выгнали меня и даже не оглянулись. Но теперь, конечно, все совсем по-другому. Потому что и вы совсем другой. — И она доверчиво улыбнулась ему.
   — Капитан авиации Пик, мистер Чиверел, — сказал Отли из-за двери.
   И у Чиверела перехватило дыхание, и опять чья-то ледяная рука коснулась его спины. Ибо в комнату вошел Джулиан Напье.

20

   Не сводя глаз с вошедшего, Чиверел встал и шагнул ему навстречу. Это не была галлюцинация. Если не считать формы военно-воздушных сил, более смуглого лица, коротких волос и аккуратного, подтянутого вида, это был вылитый Джулиан Напье. Сходство было поразительным. Чиверел молча перевел серьезный взгляд с него на Энн.
   Молодой человек, разумеется, истолковал это по-своему.
   — Простите, — сказал он, запинаясь. — Я думал… то есть… мне сказали, чтобы я поднялся…
   Чиверел очнулся.
   — Да, да, конечно. Все в порядке.
   Энн подошла ближе.
   — Это Роберт, — гордо объявила она и с улыбкой взглянула на свою замечательную собственность.
   — Я, наверное, помешал, — пробормотал Роберт, бросая на нее отчаянные взгляды. От смущения лицо его залилось краской и покрылось испариной.
   — Нет, нет, дорогой мой, — улыбаясь, воскликнул Чиверел. — Это целиком моя вина. Прошу прощения. Я сказал, чтобы вас послали наверх. Просто… вы мне напомнили одного человека, вот и все. Скажите… — И он остановился.
   — Да, сэр?
   — Я хотел спросить, какие еще фамилии встречались в вашем роду, кроме фамилии Пик…
   — Видите ли, сэр…
   — Впрочем, теперь это не имеет значения, благодарю вас. — Помолчав, он заговорил белее серьезным тоном. — Важно то, что вот эта ваша девушка — актриса.
   — Первый сорт, сэр, можете мне поверить! — вскричал Роберт, сияя от энтузиазма.
   Чиверел улыбнулся.
   — Если сейчас еще не самый первый, то в будущем — наверное. Но поймите, что это значит: она не только будет работать в Театре, но говорить о Театре, питаться Театром, грезить о Театре, и все это на многие годы.
   Роберт ухмыльнулся.
   — Я уже понял.
   — Я ведь с самого начала предупредила тебя, милый, — сказала Энн не без самодовольства.
   — Это верно.
   — И вы действительно понимаете, что это значит? — мягко, но настойчиво спросил Чиверел.
   — Я сказал ей, сэр, — ответил Роберт почти хвастливо, — и тоже в самом начале, что в отношении меня тут полный порядок, и это уж точно. Я только хочу, чтобы она делала в Театре великие дела, для которых создана, а я буду стоять в тени и заботиться о ней.
   — Милый! — воскликнула Энн, порозовев от гордости.
   — Не сомневаюсь в вашей искренности, — сказал Чиверел, — но это будет нелегко… а после того, как вы поженитесь…
   Но они не дали ему продолжать.
   — Все равно он должен знать, — сказала Энн.
   — Ну ты и говори, — сказал Роберт.
   — Мы уже женаты. Целый год.
   Чиверел поднял на них глаза.
   — Может быть, все будет хорошо на этот раз. — Слова вырвались помимо его воли.
   Молодые люди уставились на него.
   — Что?
   — Я хочу сказать, — произнес он с улыбкой, — что я должен принести вам обоим свои поздравления.
   Когда он пожимал им руки, в комнату торопливо вошла встревоженная Паулина.
   — Мартин, — начала она, — я только что узнала, что тебе было плохо и опять вызывали доктора…
   — Теперь все прошло, спасибо, Паулина. Капитан авиации Пик — мисс Паулина Фрэзер. Они поженились. Это тайна, но я только что вытряс ее из них.
   Паулина пожала руку Роберту.
   — Очень рада! — Она прибавила бы еще что-то, но ее прервал телефонный звонок. Она вопросительно посмотрела на Чиверела; тот кивнул и подошел к столу.
   Звонил Джордж Гэвин, который первым делом спросил, как Чиверел теперь себя чувствует и как вели себя привидения.
   — Мне кажется, ты кое-чем им обязан, Джордж, — сказал Чиверел и увидел, что Паулина, стоящая рядом с двумя безмолвными молодыми людьми, смотрит на него с любопытством и прислушивается. — Но теперь не беспокойся об этом. Я изменил свое решение. И если предложение остается в силе, я говорю “да”.
   — Конечно, остается, старик, — в восторге отвечал Джордж. — Единственное, чего я хочу и хотел всегда, — это чтобы ты вошел со мной в дело, а сколько ты внесешь денег, это совершенно неважно.
   — Я вложу в этот проект все свои деньги до последнего пенни, Джордж, — сказал Чиверел с силой, — и отдам ему все свое время.
   — Это потрясающе, старик! — сказал Джордж. — Сможем мы завтра встретиться и потолковать?
   — Нет, я не могу, — сказал ему Чиверел. — Тебе придется потерпеть пару дней: я решил переписать третий акт, и тут будет уйма работы, а потом я набросаю общий план, и тогда уж мы обо всем поговорим.
   Это вызвало у Джорджа такой энтузиазм, что в трубке начался треск.
   — Ну ладно, Джордж. Хватит на сегодня. Увидимся здесь на премьере. Пока!
   Положив трубку, он в некотором смущении направился к ожидавшим его Паулине, Энн и Роберту. Паулина бросилась ему навстречу; глаза ее блестели.
   — Мартин, я все слышала, — сказала она. — Это правда?
   — Да, и многое другое тоже. — Он улыбнулся — радостно, чуть застенчиво, чувствуя себя странно помолодевшим.
   — Милый, — воскликнула Энн, обращаясь к своему Роберту, который снова не знал, куда деваться от смущения, — нам пора. — Она повернулась к Чиверелу в ожидании.
   — Где, вы говорили, находится этот ваш репертуарный театр? — спросил он с улыбкой.
   — В Уонли. Недалеко отсюда. Вы приедете посмотреть меня? — Она чуть не танцевала от радости.
   Он кивнул.
   — Как только я все здесь закончу. И тогда — тогда, я думаю, у меня найдется, что вам предложить.
   — Вот здорово! — вскричала она, и этот взрыв восторга всех рассмешил. Потом она стремительно повернулась к Паулине. — Он теперь совсем другой. Что-то в самом деле произошло.
   Паулина бросила на Чиверела быстрый пытливый взгляд, но он еще не был готов ответить на него. Он поспешно повернулся к Роберту и пожал ему руку.
   — До свидания. Заботьтесь о ней.
   — Обещаю вам. Всего доброго, сэр.
   Энн протянула руку Чиверелу.
   — Я очень, очень благодарна. — Она лукаво посмотрела на него. — А иначе бы я рассердилась на вас. — И, инстинктивно чувствуя эффектность своего ухода, она сразу же пошла к двери.
   — Почему же? — удивился Чиверел.
   Она обернулась уже у самой двери, взглянула на него в последний раз и сказала достаточно громко, чтобы он услышал:
   — Потому что это разозлило бы любую женщину — вы все время смотрели на меня так, словно пытались увидеть кого-то другого.

21

   Они с Паулиной были одни, совсем одни, как всего час или два назад, когда он сказал ей, что покончил с Театром, и она так рассердилась. Она вопросительно смотрела на него, и он встретил вызов ее красивых глаз и улыбнулся ей. Он любил Паулину, был ей предан. Неожиданно он понял, что она значит для него не меньше, чем он для нее. Она столько сделала для него в Театре. Они сидели рядом, два старых актера, и все их бесчисленные вест-эндские дорожные, гастрольные приключения, одни смешные, другие печальные, теснились позади них, на маленькой сцене их жизни. Но сейчас ему трудно было снова заговорить с ней после того, что с ним случилось. Они были из одного мира, они слишком давно знали друг друга, и хотя ни у кого перемена в его отношении к Театру не вызвала бы большего энтузиазма, чем у Паулины, самое ее присутствие, ее вопросительный, устремленный на него взгляд делали всякое рациональное объяснение этой перемены невозможным. Размышляя о том, что ей сказать, он сомневался, и отступал, и уже пытался обмануть самого себя.
   — Что означала ее последняя фраза? — спросила Паулина.
   — Я не совсем понял, — ответил он осторожно. Потом решился и прибавил: — Но я знал ее родственника — некоего Уолтера Кеттла.
   К его облегчению, она выслушала это без комментариев и заговорила о другом:
   — И ты принимаешь предложение Джорджа Гэвина и остаешься в Театре?
   — Да. И буду работать так, как давно уже не работал. То, что Джордж владеет этими театрами, дает нам потрясающие возможности. Мы попробуем создать две хорошие постоянные труппы… найти новые таланты… воспитать подающую надежды молодежь, писателей и актеров. И нам понадобится твои совет и помощь, Паулина.
   Она вспыхнула от удовольствия.
   — Конечно, Мартин. Давай сразу после премьеры поговорим об этом. Ты ведь как будто не собираешься браться за дело прямо сейчас, судя по тому, что ты сказал Джорджу.
   — Совершенно верно. Курить хочешь?
   Она пристально посмотрела на него поверх пачки, которую он протягивал ей.
   — Но почему ты изменил решение? Что произошло?
   Пока он клал пачку на стол и подносил ей огонь, у него было несколько секунд, чтобы обдумать ответ.
   — Я думал о Театре. — Он указал ей на стул рядом со своим креслом и сел сам. — О Театре, который есть жизнь в миниатюре, как всегда говорили старые писатели, особенно Шекспир.
   Она нетерпеливо взглянула на него.
   — Я знаю. Весь мир — театр и так далее. Каждый играет роль и тому подобное. Это довольно очевидно, я всегда так думала.