Страница:
ИДУ ПО БЕЙРУТУ. На шумном перекрестке - пятнистый транспортер. Под пузырящимся брезентовым тентом пулеметчик. Напротив, на красивом фасаде, эмблема флага «Хезбаллы» - арабская вязь, в которую вплетен «калашников».
Сергей Герасимов БОЖЕСТВЕННАЯ НОЧЬ МИФА
"Теперь, когда небо и земля и ветер молчат…"
ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА
Редко кто из нас, выйдя из дома безоблачной темной ночью, не остановится, чтобы не бросить задумчивый взгляд на звезды. Тысячи лет люди ощущали трепет, глядя в небеса. Там, на небесах, звезды сотканы в изображения персонажей греческих мифов. Герои мифов появлялись в мире, чтобы затем стать созвездиями. Греция, Рим, первооснова европейской цивилизации, миф первооснова Греции и Рима, их "исток" - кровь - необходимое условие существования мифа. Мы еще вернемся к "истоку" и к "крови", но прежде надо сказать, что вот уже второй раз мы представляем на суд взыскательного читателя газеты "Завтра" серию этюдов философа и поэта Евгения Всеволодовича Головина, на этот раз посвященных мифу, первый цикл, напомним, был о поэзии.
В нашу более чем серьезную эпоху хочется немного отвлечься и поговорить о пустяках. "Поговори со мной о пустяках, о вечности со мной поговори…", как писал один эмигрантский поэт. Миф, конечно, принадлежит вечности, и по сравнению с серьезной проблематикой сегодняшнего дня, разумеется, пустяк. Итак, отвлечёмся!
Почему "исток"? Понятие взято из словаря философа Мартина Хайдеггера, он пользовался им в своем философском послании. "Ursprung", так это звучит по-немецки. Мы слишком долго в пути, слишком многое подзанесено пылью, подзабылось и не плохо бы сейчас вернуться к "истоку", продумать его, очистить, а, может быть, и заново открыть. Для этого нужно сделать всего один пустяк, немного повернуть, назад. Кстати,
"поворот" тоже из словаря Хайдеггера - по Хайдеггеру, "Kehre" - такой возврат, который служит предпосылкою продвижения, оказывается необходимым, чтобы достичь нового качественного роста: "поворотом зовётся место, где серпантин горной дороги поворачивает почти назад, чтобы подобраться еще ближе к перевалу". Правда, для Хайдеггера "Ursprung" преимущественно досократическая греческая мысль, но какая "досократическая мысль" могла бы появиться, не будь за ее спиной мифа. А для нас-то уже и она сама является мифом. Можно провести такую линию, миф, "досократическая мысль",
"сократовско-платоновская мысль", аристотелевская мысль и, наконец, "мысль неоплатоническая". Перечисленные этапы - "исток" всех тех, кто считает себя "европейцем".
Когда св.ап. Павел проповедовал на территории Ближнего Востока и Передней Азии, находясь в сфере трех основных догматов, определяющих тамошнюю жизнь: "обрезания", "субботы" и "свинины", все было вполне хорошо и пристойно (где-то принимали, где-то нет). Но когда Он переплыл море и оказался в сфере высокой культуры, "субботы", "свинины" и "обрезания", мягко говоря, стало недостаточно, пришлось обратиться к "неоплатонизму", и лишь ему мы обязаны нашим "стройным догматическим православным учением". А неоплатонизм, как уже было сказано, весь в мифе.
В мире есть религия, культура и миф. Миф - не культура, не религия, тогда что? Миф-"Ursprung", исток, исток нас с вами, нашей души, нашего "Я", бытия? Пока одни вопросы без ответов, каждый решает для себя сам, ведь это всего лишь пустяк.
Евгений Всеволодович тоже не собирается отвечать на какие-нибудь вопросы, он просто будет писать о том, что лежит в "истоке", он этим "специально занимался" почти всю жизнь. Напомним читателю, что именно Головин познакомил нас с наследием Рене Генона, а, следовательно, ввел в русский философско-метафизический обиход понятие "традиция". Сейчас очень много говорится о "традиции" в геноновском ключе, но "исток", не менее важное понятие, требующее еще своего осмысления, понятие, вполне равнозначное "традиции".
Немного о "крови мифа". Головин любит повторять, когда говорит о религиозных, культурных, цивилизационных проблемах современности: "Кровь мифа иссякла". Казалось бы, пустячная проблема, но не она ли является основным корнем всех современных проблем, всей современности, так сильно возжаждавшей временного и отринувшей "пустяковую вечность". "Греческая религия впервые дала подлинное ощущение времени как настоящего. Тут - длительность, но без индийской безнадежности и гибели, постоянство, но без китайского оцепенения, ожидание будущего, но без ветхозаветного игнорирования природного процесса. Здесь вечное и временное сливаются в одно цельное настоящее, причем они не приносятся в жертву друг другу, но остаются в своей свободе и нетронутости. Я бы сказал, что тут впервые время и вечность делаются каждое в отдельности и оба вместе цельной и неделимой актуальной бесконечностью". (А.Ф.Лосев "Диалектика мифа").
В крови таится сама жизнь, если кровь иссякла, то жизнь уходит и остается лишь имитация жизни, имитация искусства, и, как ни страшно, имитация религиозного культа. В пределах "белой цивилизации" мы наблюдаем это повсеместно.
"Цельная и неделимая актуальная бесконечность" распалась, кровь покинула миф. То есть религия осталась, культура осталась, но третье условие бытия - миф - потерял кровь, и две другие составляющие агонизируют. В этом смысле поворот к "истоку", оказывается не таким уж и пустяком для всех тех, кто еще ощущает в себе призыв быть живым, кто хочет сбросить проклятие идентичности и тождества.
Очень хорошо, что Головин не только философ, но и поэт, то есть принадлежит как миру мудрости так и искусства. Думается, что в его повествовании о мифе мы столкнемся с тем, что Шеллинг называл эстетическим созерцанием:
"Искусство есть для философа наивысшее именно потому, что оно открывает его взору святая святых, где как бы пламенеет в вечном и изначальном единении то, что в природе и в истории разделено, что в жизни и в деятельности, так же как в мышлении, вечно должно избегать друг друга".
Впрочем, вердикт о смерти мифа, вполне возможно, преждевременный. Ведь есть же на свете живые люди, тонкие, глубокие и ищущие. Да и сам Головин своим "быванием" здесь, среди нас отрицает свое же высказывание об иссякании крови мифа. Просто Европа слишком отошла от "истока" и застыла в "ночи удаленности, в забытости бытия" (Хайдеггер). Нехватка "крови мифа" делается особенно ощутимой благодаря мучительно осознаваемому отсутствию, благодаря "удаленности"; все более настоятельно она дает почувствовать покинутым людям, чего же они лишены; таким образом, "кровь" все более убедительно предвещает свое возвращение: "в опасности - исток спасения" (Гельдерлин).
Нет, конечно, "миф" не умер (тем более, что для мира "изобилия", мира античности, откуда родом миф, смерти вообще не существует), просто сейчас час молчания и сна: "теперь, когда небо и земля и ветер молчат…".
Но сон кончится, и "слово" опять войдет в обиход. Только нужно вернуться к "истоку", и очистить его от многовековой иноприродной наслоенности. Собственно этот цикл так и задумывался: показать миф как он есть, без оглядки на позднейшие толкования. Думаю, Евгений Всеволодович не обидится, если я сравню его внутреннюю интуицию в деле представления мифа с лосевской: "Я беру миф так, как он есть, т.е. хочу вскрыть и позитивно зафиксировать, что такое миф сам по себе и как он мыслит сам свою чудесную и сказочную природу" (А.Ф.Лосев.
"Диалектика мифа").
Итак, бросим задумчивый долгий взгляд на звезды своего внутреннего неба, там живет "миф", там наш "исток", наша "традиция", и даже пусть для некоторых этот взгляд будет подобен нанесенной ране, но это лишь необходимое условие для обретения свободы от необходимости. "Там в ране роковой, мое сокрытое, второе Я открылось…" (П.Валери).
Итак, Евгений Головин - серия этюдов о мифе и его крови.
Р.S. "В час "Пана" день задерживает дыхание, время останавливается - преходящее мгновение обручается с вечностью" (Ю.Хабермас).
Евгений Головин ВЕЛИКИЙ ПАН I
Кто-то падает с верхушки клена, шумно прорезая красную листву, потом размашисто и широко отряхивается, малиновым ручьем пропадает среди корявых корней: в воде мелькают золотые нити, туда-сюда снуют зеленые иглы - бог Пан просыпается после полуденного сна. Ему необязательно спать на древесной вершине, он любит отдыхать в прохладных гротах, но часто его одолевают повелительные прихоти. Рыжебородый, весь покрытый шерстистой рыжизной, с рельефной складкой на лбу к переносью, он любит венчать малозаметные рожки большой еловой веткой. Такова зверино- человеческая ипостась Пана - бога дикой природы и одиночества. Жестокость или милосердие равно чужды ему, хотя он вполне способен к этим страстям. Он любит пустоши, дикие дебри, покинутые речные или морские берега, может днями и ночами блуждать по таким местам, ненавидит города, возделанные поля, словом, следы человеческой деятельности. "Панический страх" возбуждается независимо от него - просто он не любит, когда тревожат его послеполуденный сон или охоту. Пан знаменит сексуальной страстью к нимфам, хотя успех или неудача не нарушают его божественного спокойствия.
Это прекрасно передал Стефан Малларме в исключительно красивой поэме "Послеполуденный отдых фавна". Потревоженный укусом или царапиной, Пан смутно вспоминает двух нимф, которые играли поблизости, а затем пропали в реке. Он вспоминает неточно - ему вообще чужда точность, - но силуэты нимф не покидают воображения. Он берет флейту, пытаясь рассеять воспоминание в музыкальных вариациях. Тут ему приходит в голову, что богиня Венера любит в это время гулять по склонам Этны, оставляя на пылающей лаве следы своих божественных пяток.
Вот бы настигнуть богиню! Флейта выскальзывает из пальцев, веки смыкаются, слышно бормотанье о поиске нимф во сне…
Наравне с нимфами Пан любит музыку. Перед ним преклоняются пастухи и рыбаки - в благодарность он обучил их игре на разных дудках и свистульках, чтобы собирать стада и приманивать рыбу. Его собственная флейта "сиринга" появилась весьма любопытно: он преследовал нимфу Сиринкс, которая, испуганная его диким и неказистым видом, превратилась в тростник - впоследствии искусные руки бога смастерили флейту из этого тростника. С этим связана высшая ипостась Пана - согласно поэту Феокриту. Будучи одним из богов-творцов, он, по ладам своей флейты-сиринги, установил гармонию сфер и придал звездам совершенное движение. Он поделил мир на неживой и живой и одарил последний восприятием, то есть благодаря Пану мы видим, слышим, осязаем. В его власти ослепить и оглушить нас, лишить разума и заставить сколь угодно долго блуждать в лабиринтах и чащобах собственных иллюзий. По орфической теологии он - Фанес - создатель фантазии ("фанетии"), участник хаотической игры миров и пастух звездных хороводов. Посему он редко посещает Олимп, где боги любят весело потешаться над его гениталиями и неиссякаемой фаллической силой. Но он всегда на стороне богов. Например, участвовал в титаномахии, распугивая титанов ревом огромной морской раковины. Но иногда он бросает раковину, забывает про весла и парус, мечтает и засыпает.
Море сразу затихает, Пан спит, не заботясь, куда пристанет его суденышко.
Когда исчезла Деметра в тщетных поисках своей утраченной дочери Прозерпины, Зевс повелел во что бы то ни стало отыскать ее - в противном случае грозило бы несчастье из-за путаницы распорядка сезонов. Нашел ее никто иной как Пан, отлично знающий ее заповедные места.
У него все основания превосходно знать ее - богиню пограничья, хотя он и не может любить ее.
Пан - бог дикого плодородия, Деметра - богиня обработанных земель, способствует "культурному освоению пространства": ведь мало одарить людей оливками или виноградом, надо научить их осваивать. Мало наловить зверей, надо их приручить. Но Пан знает: возделанная земля довольно скоро придет в упадок, и нет ничего легче, как разогнать с трудом собранное стадо или навести ужас на землепашцев. Пан не очень-то умен даже с человеческой точки зрения, такие понятия как "труд", "свобода", "необходимость" ему абсолютно чужды. В поэме Стефана Малларме он высасывает сок из виноградин, надувает пустые ягоды и часами смотрит сквозь них на солнце.
Вообще он никого не осуждает и не презирает, хотя и не понимает, зачем работать пропитания ради - ведь в лесах и реках так легко раздобыть плодов, дичины и рыбы. Поэтому не любят работники явления Пана - игрой на свирели он заставляет петь, плясать и кривляться весь "рабочий день". Пан равнодушен к людям. В отличие от Аполлона и Диониса, он - прорицатель и врачеватель - редко пользуется этими дарами.
Бога, более чуждого людям, вообще трудно найти.
Равным образом его не волнует стремление к порядку Аполлона и неистовые страсти Диониса.
Когда Аполлон после музыкального состязания содрал кожу с Марсия, Пан, как ни в чем не бывало, продолжал преследовать нимфу. Когда прилежные дочери Миния неустанно трудились на ткацких станках и ухаживали за детьми, пренебрегая празднеством Диониса, станки вдруг обвились виноградными лозами, с потолка и стен стали сочиться молоко и мед. Объятые безумием женщины поубивали собственных детей и съели одного из них. Проходящий мимо Пан не обратил на эту сцену ни малейшего внимания. Когда царь Пентей из любопытства подглядывал оргию менад, обезумевшие вакханки, среди которых была его мать, растерзали его в клочья: мать отрезала ему голову, приняв сына за молодого льва, и повелела прибить к стене дворца. Неподалеку Пан продолжал играть на свирели.
Это нисколько не говорит о его жестокости или любви к кровавым зрелищам. Он охотно вылечит дерево, ягненка или косулю, предотвратит падение скалы или лесной пожар.
У Пана нет воспоминаний, нет ни малейшего представления о памяти. Здесь он похож на музу Мнемозину. Когда она жила среди титанов вечно повторяющейся жизнью, напоминающей постоянный круговорот Океаноса, ей были присущи запоминания. Став женой Зевса, она обрела мусическую память, где повторяемость события не играет роли, где важна только неожиданность события. Пан родился уродливым и сильным, без всякого сыновнего чувства. Мать испугалась его внешности, он накинулся на нее как на женщину.
Фаллическому богу не нужны родственные связи, он живет энергией преследования и минутой обладания, причем в случае неудачи забывает и о том и о другом. Фаллическое начало не беспокоит его, поскольку он и есть это начало. Притом ему чуждо чувство собственности. При первых звуках музыки - пусть это будет даже плеск воды или треск упавшего дерева - он погружается в глубокую мечтательность, забывая об охоте или преследовании нимф. Последние побаиваются его уродства и необузданных страстей, однако он неотступно притягивает их своей свирелью и любовью к пляскам и хороводам - изобретательным и веселым. Пан известен своей незлобивостью и добродушием. Знаменит только один пример его мстительности. Римские воины (это было во времена императора Диоклетиана) поймали фавна и привезли в клетке в Рим. Вскоре фавн умер от тоски. Напрасно Диоклетиан умолял бога и приносил жертвы - Рим подвергся пожарам и разрушениям. Пан не только не любил людей, но и был предан своему племени, особенно нимфам и фавнам.
Пан признавал зоо, а не био (культивированная жизнь). И если довольно равнодушно относился к земледелию и строительству городов, то не обращал внимания на уничтожение пустошей и вырубку леса, считая сие прихотью презренных людей. Сам он жил в Аркадии и не имея, разумеется, никакого представления о географии, представлял бесконечной эту маленькую область.
Дикие растения и плоды, охота и нимфы занимали все его время, в процессе своих вояжей он, сам того не зная, совершал маленькие или большие круги, потому-то Аркадия и казалась ему бескрайней. Границей своих владений он считал возделанные земли, но без постоянной обработки они довольно быстро приходили в упадок, завоеванные дикой природой. Буйные непроходимые заросли, луга, заросшие пестрыми цветами, топи, покрытые осокой и кувшинками, всё непроходимое, необъятное, неуемное, недоступное никакой обработке, чащобы, провальные овраги, мрачные лесные пещеры, всё это, дышащее неукротимой, первобытной мощью, Пан считал своим владением.
Поэтому, когда по греческим берегам пронесся вопль: "Умер великий Пан", жители сокрушались о конце древнего мира.
Радовались только христиане. Для них козлоногий и рогатый бог, сладострастный ненавистник семьи и домашнего очага, презирающий любую работу, стал воплощением дьявола. Присные его - фавны и нимфы - бесовщиной низшего разряда, указующие человеку путь к погибели.
Сергей Загатин СПАСТИ ВЕТЕРАНА ПОПОВА
Эта предпразничная история началась для меня со звонка старинного приятеля из Екатеринбурга. Он попросил заглянуть в "Живой Журнал" Евгения Ройзмана, екатеринбуржца, экс-депутата Госдумы, и по возможности принять участие в судьбе человека, о котором шла речь в последней записи электронного дневника.
Ройзман же писал следующее: "На Парад Победы в Москву из Екатеринбурга приехал Попов Петр Николаевич, 1923 г.р., фронтовик, воевавший, вся грудь в орденах. Одет был по-летнему. Пришел в мэрию, ему сказали адрес размещения. Он пошел искать. Видимо, голодный и уже замерз, да и 85 лет человеку - заблудился. И когда добрые люди обратили на него внимание, он, замерзший и уставший, единственное, что смог вымолвить, - "дом номер 13".
Его увезли в психбольницу №7, телефон такой-то, лечащий врач Михаил Викторович (хороший мужик)… Петр Николаевич отогрелся, пришел в себя, освоился. Он очень переживает, что может пропустить участие в Параде Победы. При этом полагает, что это может быть последний для него Парад Победы. Он совершенно нормальный, из больницы его отпустят.
Задача найти социальные службы, которые отвечают за участие фронтовиков в Параде Победы, состыковаться с ними, чтобы забрали Петра Николаевича, он там в списках, и дали ему возможность пройти по Красной Площади." Надо сказать - задача нетривиальная, особенно с учётом того, что приглашения на Парад у Петра Николаевича не было, а из всех родственников осталась только сестра, 78 лет, живущая на Урале, очень не вовремя сломавшая ногу. А забрать человека из учреждения подобного профиля могут или родственники, или работники социальных служб.
Теперь представьте, что всё происходило 8-го мая, в самый что ни на есть предпраздничный день, когда все чиновники, фигурально выражаясь, стоят на ушах, и никто ничего толком сказать не может.
Но если вам скажут, что, дескать, не те времена, все мы зачерствели и вообще - человек человеку волк, не верьте.
Совершенно незнакомые люди, самых разных политических взглядов и религиозных верований, в течении этого дня пытались сделать всё, чтобы Пётр Николаевич Попов не остался на праздник Победы в психиатрической больнице (огромное спасибо, кстати, персоналу больницы и лично Михаилу Викторовичу). Оказалось, что неравнодушных людей ещё очень много, - даже в коридорах власти.
В конце концов, ближе к вечеру, когда группа энтузиастов уже ехала в больницу с целью уговорить врачей отпустить Петра Николаевича с ними, гарантируя надлежащий уход, посещение праздничных мероприятий и отбытие ветерана в Екатеринбург, Попова уже забрали наши коллеги из "КП", имевшие связь с чиновниками из отдела по работе с ветеранами при комитете общественных связей при мэрии Москвы. Они забрали Петра Николаевича и перевезли в гостиницу "Славянская".
Пётр Николаевич не попал непосредственно на Парад Победы, и ему не удалось повидаться с боевыми товарищами на Поклонной горе. Из-за переживаний последних дней у него ухудшилось самочувствие. Пришлось ветерану до самого отъезда, 11 мая, пробыть в гостинице. И хотя история в целом получилась грустной, она лишний раз показывает как много всё-таки осталось в наших людях человеческого, за что и сражался Пётр Николаевич Попов.
Руслан Бычков АПОСТРОФ
Рудольф Отто. Священное. Об иррациональном в идее божественного и его соотношении с рациональным / Пер. с нем. яз. А.М.Руткевич. - СПб.: АНО "Изд-во С.-Пб. ун-та", 2008. - 272с.
Книга Рудольфа Отто "Священное" принадлежит к "классике" религиоведения. Впрочем, высказав сие, ловишь себя на мысли, что при всей правильности сказанного, подлинное значение сего труда рационально трудновыразимо, как трудновыразим, согласно Отто, и подлинный религиозный опыт, коренящийся в сфере иррационального… Ибо опыт переживания "священного" и есть тот первичный опыт, где укоренена всякая "религия", первичный по отношению к рациональной "теологической" обработке и "догматическому содержанию" религии.
Данная книга "оказала огромное влияние на религиоведение ХХ века, положив начало феноменологии религии. В 20-е гг. прошлого века её внимательно читали и использовали далёкие друг от друга по воззрениям мыслители (скажем, М.Хайдеггер и К.Г.Юнг); разумеется, она входила в обязательный круг чтения протестантских богословов в Германии.
Широкое распространение идеи этой книги получили уже после Второй мiровой войны, чему способствовало как влияние феноменологической философии и психологии, так и некоторые привходящие обстоятельства (например, успешная популяризация этого подхода М.Элиаде)" (А.Руткевич). Нельзя не приветствовать, принимая во внимание преждесказанное, первое русское издание труда Р.Отто. Ибо у нас на Руси, увы, за прикладной "амвонной моралистикой", за велемудрыми рассуждениями о "социальной доктрине" и о "патриотическом служении" Церкви, изрядно подзабыли, что суть Христианства - это не "моралистика", "патриотика" или даже "катехизис" с "курсом основного богословия" - но cognitio Dei experimentalis, т.е. не столько рационально-понятийный, сколько именно экзистенциальный опыт Божественного,
"нуминозного" (в терминологии Отто)… Р.Отто проводит различение меж тем, что "принято считать священным" от того, что "является священным на самом деле". "Священным" принято называть то, что "обычно связывается с некими моральными ценностями и концептуализируется в виде этических доктрин и теологических построений", однако, сие - неподлинное священное. Священное "на самом деле" обитает именно в сфере человеческого переживания, в сфере экзистенциального… Для того, чтобы акт "переживания священного" состоялся, по Отто, необходимы три условия: во-первых, нумен (numen), проявляющийся как одновременно ощущение мистического ужаса (mysterium tremendum) и ощущение восторга (fascinans) пред явленной потусторонней тайной; во-вторых, "наличие в сознании априорной категории святого, позволяющей воспринимать нумен в откровении"; в-третьих, "осознание святого как ценности".
Высшим проявлением святого, согласно Отто, должно почитать явление Христа-Спасителя. Как говорит сам Отто в заключении своего труда: "Это ступень Того, кто, с одной стороны, наделён всей полнотой духа, а с другой - лично и делами своими становится объектом дивинации явленного священного. Только Он уже более чем пророк. Он - Сын"… Опыт "священного" доступен более "мистикам", нежели "теологам"-профи… "Мистик мистика скорее поймёт, чем богослов богослова, несмотря на причудливое своеобразие языка…
Догматические выражения теологов, чёткость их катафатических формулировок больше связывают свободу их духа и делают их понятия более мёртвыми. Мистические же откровения, со всею туманностью выражений, а иногда и антиномичностью их символики, как это ни странно, сближают мистиков разных веков, народов и даже конфессий. Легче согласовать Платона, Ареопагитиков, Бемэ и Майстера Экхарта с Симеоном Новым Богословом, Паламой и св. Иоанном Креста, чем отдельные направления теологов: школы александрийскую и антиохийскую, томистов и православных" (архим. Киприан (Керн)).
Вдумчивое прочтение книги Отто, чаем, поспособствует всем ищущим истинного Христианства, яснее осознать, что таинственная вера наша намного глубже, нежели действие разума, пусть даже и оснащённого "катафатическими догматическими формулировками".
Вера - есть мистериальные личные отношения человека со Священным. И человек имеет в себе предпосылку к таким отношениям, ибо сотворён "по образу и подобию Божиему", несёт отпечатление "нумена" в глубинах собственного существа… "К numen принадлежит видящий его, а без последнего нет и первого".
К таинственному единению с Богом призван весь человек, а не только его разум (пусть даже "богословствующий" разум!): и сие укоренено в таинстве Воплощения, ибо Божественный Логос принимает на себя всю человеческую природу.
Сергей Герасимов БОЖЕСТВЕННАЯ НОЧЬ МИФА
"Теперь, когда небо и земля и ветер молчат…"
ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА
Редко кто из нас, выйдя из дома безоблачной темной ночью, не остановится, чтобы не бросить задумчивый взгляд на звезды. Тысячи лет люди ощущали трепет, глядя в небеса. Там, на небесах, звезды сотканы в изображения персонажей греческих мифов. Герои мифов появлялись в мире, чтобы затем стать созвездиями. Греция, Рим, первооснова европейской цивилизации, миф первооснова Греции и Рима, их "исток" - кровь - необходимое условие существования мифа. Мы еще вернемся к "истоку" и к "крови", но прежде надо сказать, что вот уже второй раз мы представляем на суд взыскательного читателя газеты "Завтра" серию этюдов философа и поэта Евгения Всеволодовича Головина, на этот раз посвященных мифу, первый цикл, напомним, был о поэзии.
В нашу более чем серьезную эпоху хочется немного отвлечься и поговорить о пустяках. "Поговори со мной о пустяках, о вечности со мной поговори…", как писал один эмигрантский поэт. Миф, конечно, принадлежит вечности, и по сравнению с серьезной проблематикой сегодняшнего дня, разумеется, пустяк. Итак, отвлечёмся!
Почему "исток"? Понятие взято из словаря философа Мартина Хайдеггера, он пользовался им в своем философском послании. "Ursprung", так это звучит по-немецки. Мы слишком долго в пути, слишком многое подзанесено пылью, подзабылось и не плохо бы сейчас вернуться к "истоку", продумать его, очистить, а, может быть, и заново открыть. Для этого нужно сделать всего один пустяк, немного повернуть, назад. Кстати,
"поворот" тоже из словаря Хайдеггера - по Хайдеггеру, "Kehre" - такой возврат, который служит предпосылкою продвижения, оказывается необходимым, чтобы достичь нового качественного роста: "поворотом зовётся место, где серпантин горной дороги поворачивает почти назад, чтобы подобраться еще ближе к перевалу". Правда, для Хайдеггера "Ursprung" преимущественно досократическая греческая мысль, но какая "досократическая мысль" могла бы появиться, не будь за ее спиной мифа. А для нас-то уже и она сама является мифом. Можно провести такую линию, миф, "досократическая мысль",
"сократовско-платоновская мысль", аристотелевская мысль и, наконец, "мысль неоплатоническая". Перечисленные этапы - "исток" всех тех, кто считает себя "европейцем".
Когда св.ап. Павел проповедовал на территории Ближнего Востока и Передней Азии, находясь в сфере трех основных догматов, определяющих тамошнюю жизнь: "обрезания", "субботы" и "свинины", все было вполне хорошо и пристойно (где-то принимали, где-то нет). Но когда Он переплыл море и оказался в сфере высокой культуры, "субботы", "свинины" и "обрезания", мягко говоря, стало недостаточно, пришлось обратиться к "неоплатонизму", и лишь ему мы обязаны нашим "стройным догматическим православным учением". А неоплатонизм, как уже было сказано, весь в мифе.
В мире есть религия, культура и миф. Миф - не культура, не религия, тогда что? Миф-"Ursprung", исток, исток нас с вами, нашей души, нашего "Я", бытия? Пока одни вопросы без ответов, каждый решает для себя сам, ведь это всего лишь пустяк.
Евгений Всеволодович тоже не собирается отвечать на какие-нибудь вопросы, он просто будет писать о том, что лежит в "истоке", он этим "специально занимался" почти всю жизнь. Напомним читателю, что именно Головин познакомил нас с наследием Рене Генона, а, следовательно, ввел в русский философско-метафизический обиход понятие "традиция". Сейчас очень много говорится о "традиции" в геноновском ключе, но "исток", не менее важное понятие, требующее еще своего осмысления, понятие, вполне равнозначное "традиции".
Немного о "крови мифа". Головин любит повторять, когда говорит о религиозных, культурных, цивилизационных проблемах современности: "Кровь мифа иссякла". Казалось бы, пустячная проблема, но не она ли является основным корнем всех современных проблем, всей современности, так сильно возжаждавшей временного и отринувшей "пустяковую вечность". "Греческая религия впервые дала подлинное ощущение времени как настоящего. Тут - длительность, но без индийской безнадежности и гибели, постоянство, но без китайского оцепенения, ожидание будущего, но без ветхозаветного игнорирования природного процесса. Здесь вечное и временное сливаются в одно цельное настоящее, причем они не приносятся в жертву друг другу, но остаются в своей свободе и нетронутости. Я бы сказал, что тут впервые время и вечность делаются каждое в отдельности и оба вместе цельной и неделимой актуальной бесконечностью". (А.Ф.Лосев "Диалектика мифа").
В крови таится сама жизнь, если кровь иссякла, то жизнь уходит и остается лишь имитация жизни, имитация искусства, и, как ни страшно, имитация религиозного культа. В пределах "белой цивилизации" мы наблюдаем это повсеместно.
"Цельная и неделимая актуальная бесконечность" распалась, кровь покинула миф. То есть религия осталась, культура осталась, но третье условие бытия - миф - потерял кровь, и две другие составляющие агонизируют. В этом смысле поворот к "истоку", оказывается не таким уж и пустяком для всех тех, кто еще ощущает в себе призыв быть живым, кто хочет сбросить проклятие идентичности и тождества.
Очень хорошо, что Головин не только философ, но и поэт, то есть принадлежит как миру мудрости так и искусства. Думается, что в его повествовании о мифе мы столкнемся с тем, что Шеллинг называл эстетическим созерцанием:
"Искусство есть для философа наивысшее именно потому, что оно открывает его взору святая святых, где как бы пламенеет в вечном и изначальном единении то, что в природе и в истории разделено, что в жизни и в деятельности, так же как в мышлении, вечно должно избегать друг друга".
Впрочем, вердикт о смерти мифа, вполне возможно, преждевременный. Ведь есть же на свете живые люди, тонкие, глубокие и ищущие. Да и сам Головин своим "быванием" здесь, среди нас отрицает свое же высказывание об иссякании крови мифа. Просто Европа слишком отошла от "истока" и застыла в "ночи удаленности, в забытости бытия" (Хайдеггер). Нехватка "крови мифа" делается особенно ощутимой благодаря мучительно осознаваемому отсутствию, благодаря "удаленности"; все более настоятельно она дает почувствовать покинутым людям, чего же они лишены; таким образом, "кровь" все более убедительно предвещает свое возвращение: "в опасности - исток спасения" (Гельдерлин).
Нет, конечно, "миф" не умер (тем более, что для мира "изобилия", мира античности, откуда родом миф, смерти вообще не существует), просто сейчас час молчания и сна: "теперь, когда небо и земля и ветер молчат…".
Но сон кончится, и "слово" опять войдет в обиход. Только нужно вернуться к "истоку", и очистить его от многовековой иноприродной наслоенности. Собственно этот цикл так и задумывался: показать миф как он есть, без оглядки на позднейшие толкования. Думаю, Евгений Всеволодович не обидится, если я сравню его внутреннюю интуицию в деле представления мифа с лосевской: "Я беру миф так, как он есть, т.е. хочу вскрыть и позитивно зафиксировать, что такое миф сам по себе и как он мыслит сам свою чудесную и сказочную природу" (А.Ф.Лосев.
"Диалектика мифа").
Итак, бросим задумчивый долгий взгляд на звезды своего внутреннего неба, там живет "миф", там наш "исток", наша "традиция", и даже пусть для некоторых этот взгляд будет подобен нанесенной ране, но это лишь необходимое условие для обретения свободы от необходимости. "Там в ране роковой, мое сокрытое, второе Я открылось…" (П.Валери).
Итак, Евгений Головин - серия этюдов о мифе и его крови.
Р.S. "В час "Пана" день задерживает дыхание, время останавливается - преходящее мгновение обручается с вечностью" (Ю.Хабермас).
Евгений Головин ВЕЛИКИЙ ПАН I
Кто-то падает с верхушки клена, шумно прорезая красную листву, потом размашисто и широко отряхивается, малиновым ручьем пропадает среди корявых корней: в воде мелькают золотые нити, туда-сюда снуют зеленые иглы - бог Пан просыпается после полуденного сна. Ему необязательно спать на древесной вершине, он любит отдыхать в прохладных гротах, но часто его одолевают повелительные прихоти. Рыжебородый, весь покрытый шерстистой рыжизной, с рельефной складкой на лбу к переносью, он любит венчать малозаметные рожки большой еловой веткой. Такова зверино- человеческая ипостась Пана - бога дикой природы и одиночества. Жестокость или милосердие равно чужды ему, хотя он вполне способен к этим страстям. Он любит пустоши, дикие дебри, покинутые речные или морские берега, может днями и ночами блуждать по таким местам, ненавидит города, возделанные поля, словом, следы человеческой деятельности. "Панический страх" возбуждается независимо от него - просто он не любит, когда тревожат его послеполуденный сон или охоту. Пан знаменит сексуальной страстью к нимфам, хотя успех или неудача не нарушают его божественного спокойствия.
Это прекрасно передал Стефан Малларме в исключительно красивой поэме "Послеполуденный отдых фавна". Потревоженный укусом или царапиной, Пан смутно вспоминает двух нимф, которые играли поблизости, а затем пропали в реке. Он вспоминает неточно - ему вообще чужда точность, - но силуэты нимф не покидают воображения. Он берет флейту, пытаясь рассеять воспоминание в музыкальных вариациях. Тут ему приходит в голову, что богиня Венера любит в это время гулять по склонам Этны, оставляя на пылающей лаве следы своих божественных пяток.
Вот бы настигнуть богиню! Флейта выскальзывает из пальцев, веки смыкаются, слышно бормотанье о поиске нимф во сне…
Наравне с нимфами Пан любит музыку. Перед ним преклоняются пастухи и рыбаки - в благодарность он обучил их игре на разных дудках и свистульках, чтобы собирать стада и приманивать рыбу. Его собственная флейта "сиринга" появилась весьма любопытно: он преследовал нимфу Сиринкс, которая, испуганная его диким и неказистым видом, превратилась в тростник - впоследствии искусные руки бога смастерили флейту из этого тростника. С этим связана высшая ипостась Пана - согласно поэту Феокриту. Будучи одним из богов-творцов, он, по ладам своей флейты-сиринги, установил гармонию сфер и придал звездам совершенное движение. Он поделил мир на неживой и живой и одарил последний восприятием, то есть благодаря Пану мы видим, слышим, осязаем. В его власти ослепить и оглушить нас, лишить разума и заставить сколь угодно долго блуждать в лабиринтах и чащобах собственных иллюзий. По орфической теологии он - Фанес - создатель фантазии ("фанетии"), участник хаотической игры миров и пастух звездных хороводов. Посему он редко посещает Олимп, где боги любят весело потешаться над его гениталиями и неиссякаемой фаллической силой. Но он всегда на стороне богов. Например, участвовал в титаномахии, распугивая титанов ревом огромной морской раковины. Но иногда он бросает раковину, забывает про весла и парус, мечтает и засыпает.
Море сразу затихает, Пан спит, не заботясь, куда пристанет его суденышко.
Когда исчезла Деметра в тщетных поисках своей утраченной дочери Прозерпины, Зевс повелел во что бы то ни стало отыскать ее - в противном случае грозило бы несчастье из-за путаницы распорядка сезонов. Нашел ее никто иной как Пан, отлично знающий ее заповедные места.
У него все основания превосходно знать ее - богиню пограничья, хотя он и не может любить ее.
Пан - бог дикого плодородия, Деметра - богиня обработанных земель, способствует "культурному освоению пространства": ведь мало одарить людей оливками или виноградом, надо научить их осваивать. Мало наловить зверей, надо их приручить. Но Пан знает: возделанная земля довольно скоро придет в упадок, и нет ничего легче, как разогнать с трудом собранное стадо или навести ужас на землепашцев. Пан не очень-то умен даже с человеческой точки зрения, такие понятия как "труд", "свобода", "необходимость" ему абсолютно чужды. В поэме Стефана Малларме он высасывает сок из виноградин, надувает пустые ягоды и часами смотрит сквозь них на солнце.
Вообще он никого не осуждает и не презирает, хотя и не понимает, зачем работать пропитания ради - ведь в лесах и реках так легко раздобыть плодов, дичины и рыбы. Поэтому не любят работники явления Пана - игрой на свирели он заставляет петь, плясать и кривляться весь "рабочий день". Пан равнодушен к людям. В отличие от Аполлона и Диониса, он - прорицатель и врачеватель - редко пользуется этими дарами.
Бога, более чуждого людям, вообще трудно найти.
Равным образом его не волнует стремление к порядку Аполлона и неистовые страсти Диониса.
Когда Аполлон после музыкального состязания содрал кожу с Марсия, Пан, как ни в чем не бывало, продолжал преследовать нимфу. Когда прилежные дочери Миния неустанно трудились на ткацких станках и ухаживали за детьми, пренебрегая празднеством Диониса, станки вдруг обвились виноградными лозами, с потолка и стен стали сочиться молоко и мед. Объятые безумием женщины поубивали собственных детей и съели одного из них. Проходящий мимо Пан не обратил на эту сцену ни малейшего внимания. Когда царь Пентей из любопытства подглядывал оргию менад, обезумевшие вакханки, среди которых была его мать, растерзали его в клочья: мать отрезала ему голову, приняв сына за молодого льва, и повелела прибить к стене дворца. Неподалеку Пан продолжал играть на свирели.
Это нисколько не говорит о его жестокости или любви к кровавым зрелищам. Он охотно вылечит дерево, ягненка или косулю, предотвратит падение скалы или лесной пожар.
У Пана нет воспоминаний, нет ни малейшего представления о памяти. Здесь он похож на музу Мнемозину. Когда она жила среди титанов вечно повторяющейся жизнью, напоминающей постоянный круговорот Океаноса, ей были присущи запоминания. Став женой Зевса, она обрела мусическую память, где повторяемость события не играет роли, где важна только неожиданность события. Пан родился уродливым и сильным, без всякого сыновнего чувства. Мать испугалась его внешности, он накинулся на нее как на женщину.
Фаллическому богу не нужны родственные связи, он живет энергией преследования и минутой обладания, причем в случае неудачи забывает и о том и о другом. Фаллическое начало не беспокоит его, поскольку он и есть это начало. Притом ему чуждо чувство собственности. При первых звуках музыки - пусть это будет даже плеск воды или треск упавшего дерева - он погружается в глубокую мечтательность, забывая об охоте или преследовании нимф. Последние побаиваются его уродства и необузданных страстей, однако он неотступно притягивает их своей свирелью и любовью к пляскам и хороводам - изобретательным и веселым. Пан известен своей незлобивостью и добродушием. Знаменит только один пример его мстительности. Римские воины (это было во времена императора Диоклетиана) поймали фавна и привезли в клетке в Рим. Вскоре фавн умер от тоски. Напрасно Диоклетиан умолял бога и приносил жертвы - Рим подвергся пожарам и разрушениям. Пан не только не любил людей, но и был предан своему племени, особенно нимфам и фавнам.
Пан признавал зоо, а не био (культивированная жизнь). И если довольно равнодушно относился к земледелию и строительству городов, то не обращал внимания на уничтожение пустошей и вырубку леса, считая сие прихотью презренных людей. Сам он жил в Аркадии и не имея, разумеется, никакого представления о географии, представлял бесконечной эту маленькую область.
Дикие растения и плоды, охота и нимфы занимали все его время, в процессе своих вояжей он, сам того не зная, совершал маленькие или большие круги, потому-то Аркадия и казалась ему бескрайней. Границей своих владений он считал возделанные земли, но без постоянной обработки они довольно быстро приходили в упадок, завоеванные дикой природой. Буйные непроходимые заросли, луга, заросшие пестрыми цветами, топи, покрытые осокой и кувшинками, всё непроходимое, необъятное, неуемное, недоступное никакой обработке, чащобы, провальные овраги, мрачные лесные пещеры, всё это, дышащее неукротимой, первобытной мощью, Пан считал своим владением.
Поэтому, когда по греческим берегам пронесся вопль: "Умер великий Пан", жители сокрушались о конце древнего мира.
Радовались только христиане. Для них козлоногий и рогатый бог, сладострастный ненавистник семьи и домашнего очага, презирающий любую работу, стал воплощением дьявола. Присные его - фавны и нимфы - бесовщиной низшего разряда, указующие человеку путь к погибели.
Сергей Загатин СПАСТИ ВЕТЕРАНА ПОПОВА
Эта предпразничная история началась для меня со звонка старинного приятеля из Екатеринбурга. Он попросил заглянуть в "Живой Журнал" Евгения Ройзмана, екатеринбуржца, экс-депутата Госдумы, и по возможности принять участие в судьбе человека, о котором шла речь в последней записи электронного дневника.
Ройзман же писал следующее: "На Парад Победы в Москву из Екатеринбурга приехал Попов Петр Николаевич, 1923 г.р., фронтовик, воевавший, вся грудь в орденах. Одет был по-летнему. Пришел в мэрию, ему сказали адрес размещения. Он пошел искать. Видимо, голодный и уже замерз, да и 85 лет человеку - заблудился. И когда добрые люди обратили на него внимание, он, замерзший и уставший, единственное, что смог вымолвить, - "дом номер 13".
Его увезли в психбольницу №7, телефон такой-то, лечащий врач Михаил Викторович (хороший мужик)… Петр Николаевич отогрелся, пришел в себя, освоился. Он очень переживает, что может пропустить участие в Параде Победы. При этом полагает, что это может быть последний для него Парад Победы. Он совершенно нормальный, из больницы его отпустят.
Задача найти социальные службы, которые отвечают за участие фронтовиков в Параде Победы, состыковаться с ними, чтобы забрали Петра Николаевича, он там в списках, и дали ему возможность пройти по Красной Площади." Надо сказать - задача нетривиальная, особенно с учётом того, что приглашения на Парад у Петра Николаевича не было, а из всех родственников осталась только сестра, 78 лет, живущая на Урале, очень не вовремя сломавшая ногу. А забрать человека из учреждения подобного профиля могут или родственники, или работники социальных служб.
Теперь представьте, что всё происходило 8-го мая, в самый что ни на есть предпраздничный день, когда все чиновники, фигурально выражаясь, стоят на ушах, и никто ничего толком сказать не может.
Но если вам скажут, что, дескать, не те времена, все мы зачерствели и вообще - человек человеку волк, не верьте.
Совершенно незнакомые люди, самых разных политических взглядов и религиозных верований, в течении этого дня пытались сделать всё, чтобы Пётр Николаевич Попов не остался на праздник Победы в психиатрической больнице (огромное спасибо, кстати, персоналу больницы и лично Михаилу Викторовичу). Оказалось, что неравнодушных людей ещё очень много, - даже в коридорах власти.
В конце концов, ближе к вечеру, когда группа энтузиастов уже ехала в больницу с целью уговорить врачей отпустить Петра Николаевича с ними, гарантируя надлежащий уход, посещение праздничных мероприятий и отбытие ветерана в Екатеринбург, Попова уже забрали наши коллеги из "КП", имевшие связь с чиновниками из отдела по работе с ветеранами при комитете общественных связей при мэрии Москвы. Они забрали Петра Николаевича и перевезли в гостиницу "Славянская".
Пётр Николаевич не попал непосредственно на Парад Победы, и ему не удалось повидаться с боевыми товарищами на Поклонной горе. Из-за переживаний последних дней у него ухудшилось самочувствие. Пришлось ветерану до самого отъезда, 11 мая, пробыть в гостинице. И хотя история в целом получилась грустной, она лишний раз показывает как много всё-таки осталось в наших людях человеческого, за что и сражался Пётр Николаевич Попов.
Руслан Бычков АПОСТРОФ
Рудольф Отто. Священное. Об иррациональном в идее божественного и его соотношении с рациональным / Пер. с нем. яз. А.М.Руткевич. - СПб.: АНО "Изд-во С.-Пб. ун-та", 2008. - 272с.
Книга Рудольфа Отто "Священное" принадлежит к "классике" религиоведения. Впрочем, высказав сие, ловишь себя на мысли, что при всей правильности сказанного, подлинное значение сего труда рационально трудновыразимо, как трудновыразим, согласно Отто, и подлинный религиозный опыт, коренящийся в сфере иррационального… Ибо опыт переживания "священного" и есть тот первичный опыт, где укоренена всякая "религия", первичный по отношению к рациональной "теологической" обработке и "догматическому содержанию" религии.
Данная книга "оказала огромное влияние на религиоведение ХХ века, положив начало феноменологии религии. В 20-е гг. прошлого века её внимательно читали и использовали далёкие друг от друга по воззрениям мыслители (скажем, М.Хайдеггер и К.Г.Юнг); разумеется, она входила в обязательный круг чтения протестантских богословов в Германии.
Широкое распространение идеи этой книги получили уже после Второй мiровой войны, чему способствовало как влияние феноменологической философии и психологии, так и некоторые привходящие обстоятельства (например, успешная популяризация этого подхода М.Элиаде)" (А.Руткевич). Нельзя не приветствовать, принимая во внимание преждесказанное, первое русское издание труда Р.Отто. Ибо у нас на Руси, увы, за прикладной "амвонной моралистикой", за велемудрыми рассуждениями о "социальной доктрине" и о "патриотическом служении" Церкви, изрядно подзабыли, что суть Христианства - это не "моралистика", "патриотика" или даже "катехизис" с "курсом основного богословия" - но cognitio Dei experimentalis, т.е. не столько рационально-понятийный, сколько именно экзистенциальный опыт Божественного,
"нуминозного" (в терминологии Отто)… Р.Отто проводит различение меж тем, что "принято считать священным" от того, что "является священным на самом деле". "Священным" принято называть то, что "обычно связывается с некими моральными ценностями и концептуализируется в виде этических доктрин и теологических построений", однако, сие - неподлинное священное. Священное "на самом деле" обитает именно в сфере человеческого переживания, в сфере экзистенциального… Для того, чтобы акт "переживания священного" состоялся, по Отто, необходимы три условия: во-первых, нумен (numen), проявляющийся как одновременно ощущение мистического ужаса (mysterium tremendum) и ощущение восторга (fascinans) пред явленной потусторонней тайной; во-вторых, "наличие в сознании априорной категории святого, позволяющей воспринимать нумен в откровении"; в-третьих, "осознание святого как ценности".
Высшим проявлением святого, согласно Отто, должно почитать явление Христа-Спасителя. Как говорит сам Отто в заключении своего труда: "Это ступень Того, кто, с одной стороны, наделён всей полнотой духа, а с другой - лично и делами своими становится объектом дивинации явленного священного. Только Он уже более чем пророк. Он - Сын"… Опыт "священного" доступен более "мистикам", нежели "теологам"-профи… "Мистик мистика скорее поймёт, чем богослов богослова, несмотря на причудливое своеобразие языка…
Догматические выражения теологов, чёткость их катафатических формулировок больше связывают свободу их духа и делают их понятия более мёртвыми. Мистические же откровения, со всею туманностью выражений, а иногда и антиномичностью их символики, как это ни странно, сближают мистиков разных веков, народов и даже конфессий. Легче согласовать Платона, Ареопагитиков, Бемэ и Майстера Экхарта с Симеоном Новым Богословом, Паламой и св. Иоанном Креста, чем отдельные направления теологов: школы александрийскую и антиохийскую, томистов и православных" (архим. Киприан (Керн)).
Вдумчивое прочтение книги Отто, чаем, поспособствует всем ищущим истинного Христианства, яснее осознать, что таинственная вера наша намного глубже, нежели действие разума, пусть даже и оснащённого "катафатическими догматическими формулировками".
Вера - есть мистериальные личные отношения человека со Священным. И человек имеет в себе предпосылку к таким отношениям, ибо сотворён "по образу и подобию Божиему", несёт отпечатление "нумена" в глубинах собственного существа… "К numen принадлежит видящий его, а без последнего нет и первого".
К таинственному единению с Богом призван весь человек, а не только его разум (пусть даже "богословствующий" разум!): и сие укоренено в таинстве Воплощения, ибо Божественный Логос принимает на себя всю человеческую природу.