Страница:
практически несоединимое осуждает и Блок: "Шиповник"
высказывает свое расположение Андрееву и Куприну с
одной стороны, Сологубу и Зайцеву с другой, Гарину,
Серафимовичу, Сергееву-Ценскому и Муйжелю с третьей,
Баксту, Рериху, Бенуа и Добужинскому с четвертой, русским
поэтам-символистам с пятой, французским мистическим
анархистам с шестой, Метерлинку с седьмой и т. д. Нечего и
говорить, как мало все это вяжется между собою: как будто
нарочно представляешь все несогласия русского
интеллигентного искусства пред лицом незнакомого ему
многомиллионного и в чем-то тайно, нерушимо, от века
согласного между собою -- народа"3.
Вместе с тем и альманаху "Шиповник" и знаньевским
сборникам, соревнуясь и соперничая, существовать суждено
было долго. Они сыграли видную роль в консолидации
литературного движения в период между двумя
революциями. В "Шиповнике" и Борис Зайцев публикует
лучшие свои вещи этого периода: рассказы "Полковник
Розов", "Сны", "Заря", повесть "Аграфена", а также пьесы
"Верность", "Усадьба Ланиных", "Пощада".
В 1912 году Зайцев вступает в литераторский кооператив
"Книгоиздательство писателей в Москве". Некоторые
отнеслись настороженно-критически к идее создания
нового писательского предприятия. Одному из них
(Муйжелю) Горький вынужден был пояснить: "А по поводу
мос-
' Скиталец. Повести и рассказы. Воспоминания. М., I960,
с. 363. 2 Белый Андрей. Символизм и современное русское
искусство. "Весы", 1908, No 10, с. 44.
Блок А. .Литературные итоги 1907 года. Собр. соч. в 8-ми
т., т. 5, с. 224.
14
ковского книгоиздательства, в члены коего я, вероятно,
вступлю, вы, как мне думается, осведомлены неверно.
Махалов -- это Разумовский, автор книги о Гамлете и
нескольких пьес. К" -- Телешов, Бунин, Найденов, Зайцев,
Вересаев, Юшкевич и т. д. Все они -- члены-вкладчики,
компания, как видите, не дурная"'.
А вот интервью, данное 6 сентября 1912 года Буниным
"Одесским новостям": "Гостящий теперь в Одессе
академик И. А. Бунин сообщает небезынтересные новости.
В Москве недавно организовался кооператив под названием
"Книгоиздательство писателей", предполагающий выпуск
ряда книг отдельных писателей, а также сборников. В
издательство это вошли Бунин, Телешов, Шмелев,
Карзинкин, Зайцев, Юшкевич и др. Редактором
издательства назначен Вересаев. Ставя себе задачей работу
вне всяких партийных уз, издательство отмежевывается
лишь от модернизма, предполагая придерживаться
исключительно реалистического направления".
В этом книгоиздательстве, в сборниках "Слово",
Зайцев печатает такие произведения, ставшие в его
творчестве веховыми, как повесть "Голубая звезда",
рассказы "Мать и Катя", "Студент Бенедиктов", "Путники".
Здесь же начинает выходить его первое Собрание
сочинений в семи томах, а также продолжают издаваться
однотомники его рассказов, повестей, пьес.
8 апреля 1912 года Зайцев принял участие в
благотворительном спектакле "Ревизор", поставленном
членами литературно-художественного кружка (сбор в
пользу пострадавших от неурожая). Почти все роли
исполняли журналисты и литераторы, в их числе: Брюсов
(Коробкин), Телешов (Держиморда), Зайцев (купец). В
журнале "Рампа и жизнь" затем в трех номерах появились
рецензия на этот спектакль, фотоснимки, рисунки, шаржи.
В этом же году, наконец, официально оформляется его
брак с Верой Алексеевной: ей удалось добиться развода со
своим первым мужем, от которого у нее был сын Алексей. А
16 августа рождается дочь Наташа. На фоне этих событий
личной жизни Зайцев завершает напряженную работу над
первым своим романом "Дальний край" -- итог многолет-
них раздумий над судьбами романтически-восторженных
молодых людей, загоревшихся идеей революционного
переустройства жизни России.
К этому времени относится вспыхнувшее в нем под
влиянием многочисленных поездок в Италию увлечение
"Божественной комедией" Данте,-- увлечение, захватившее
его на всю жизнь. Он начинает переводить "Ад". В
дальнейшем Зайцев напишет о великом флорентийце и его
поэме книгу, которая выйдет в 1922 ГОДУ в московском
издательстве "Вега" и в 1929 году в парижском журнале
"Современные записки". В парижской газете
"Возрождение" в 1928 году будут опубликованы его
переводы третьей и пятой песен "Ада", а в парижском сбор-
нике "Числа" (1931) -- песнь восьмая. В 1961 ГОДУ Зайцев
издаст свой
' Архив А. М. Горького. Письмо Муйжелю,
датированное августом 1912 года. 15
перевод "Ада" и статью -- размышление о гениальной
поэме Данте отдельной книгой.
К 1913 году относится одна из серьезных размолвок
Зайцева с Буниным, в которой каждый был по-своему прав,
поскольку исходил из принятых для себя эстетических
канонов. Едва ли не самый крупный художник начала века,
названного в русской литературе "серебряным", Бунин до
конца своих дней оставался убежденным приверженцем
того пути, который был утвержден достижениями наших
классиков "золотого" XIX столетия: ему чуждо было то, что
создавали, например, его великие современники Блок и
Андрей Белый, не говоря уж о Леониде Андрееве,
Бальмонте, Брюсове, Сологубе и других ярких предста-
вителях литературы поиска и эксперимента. Скандал
разразился 6 октября 1913 года, когда Бунин на юбилее
"Русских ведомостей" выступил не с традиционной --
юбилейно-елейной --- речью, каких немало успели
произнести тут до него, а заявил, что за последние двадцать
лет "не создано никаких новых ценностей, напротив,
произошло невероятное обнищание, оглупение и омертвение
русской литературы", "дошли до самого плоского
хулиганства, называемого нелепым словом "футуризм". Это
ли не Вальпургиева ночь!"'
"Прав ли Бунин?" -- под таким заголовком газета "Голос
Москвы" провела среди писателей анкетный опрос. Вот
ответ -- возражение Бориса Зайцева, опубликованное 13
октября: "При всем моем глубоком уважении к И. А.
Бунину, решительно не могу согласиться с его оценкой
литературы (и культуры) нашего времени... Для того, кто
осведомлен и не предубежден, ясно, что настоящая твердыня
современной русской литературы -- именно ее лирическая
поэзия, давшая в лице Бальмонта, Бунина, Блока, Сологуба,
Андрея Белого и некоторых других образцы искусства, очень
далекие от улицы и хулиганства"2. Эта же газета опуб-
ликовала решительные несогласия с Буниным Бальмонта,
Балтрушайтиса, Брюсова, Арцыбашева.
В. Брюсов заявил, что речи не слышал, так как в этот
момент выходил из зала, но в изложении газет "речь была
просто вздорной, потому что обнаруживала полное
незнакомство с задачами литературы вообще и с развитием
русской литературы за последнее время. По этому изложе-
нию выходит, будто И. Бунин смешал в одно все то, что
составляет гордость нашей литературы за последнее
десятилетие, чем обусловлен, например, давно небывалый у
нас (с эпохи Пушкина) расцвет лирики, с явлениями
действительно уродливыми и случайными. Но, зная И. А. Бу-
нина как человека умного и следящего за литературой, я не
могу допустить, чтобы его речь была передана правильно".
Однако оправдательные ссылки на неточности газетного
изложения никому не помогли: Бунин в следующем же
номере "Голоса Москвы" категорично отвел критику в свой
адрес каждого из высказавшихся о его речи. Спор о
ценностях истинных и мнимых в литературе того времени,
вспыхнувший по конкретному поводу, не погас. Ему
суждено было
' Бунин Иван. Литературное наследство. М., 1983, т.
84, кн. I, с. 319--320.
-' Там же. с. 324.
16
продолжаться еще долго. Более того, волны его докатились и
до наших дней, разделяя так же решительно сторонников и
противников того нового, что рождалось в искусстве начала
века.
Под десятками произведений Зайцева стоит пометка:
"Притыкино". Начиная с 1905 года, если не ранее, до 1922
года в этом живописном приокском краю -- в Каширском
уезде Тульской губернии, в отцовском доме, Зайцев подолгу
живет и работает. Здесь застала его весть о начавшейся
первой мировой войне, здесь через два года, летом 1916-го,
получает повестку о мобилизации. Тридцатипятилетний
писатель, с первых своих рассказов выступивший против
жестокости и насилия, гуманист, боровшийся за торжество
светлого и разумного в человеке, по прихоти судьбы
надевает вместе с безусыми юнцами погоны курсанта Алек-
сандровского военного училища в Москве, а в апреле 1917-
го он офицер запаса 192-го пехотного полка Московского
гарнизона.
Революционный 1917 год Зайцев, наряду, впрочем, с
многими и многими сотнями литераторов, людей искусства,
воспринял как "конец всего того и зыбкого и
промежуточно-изящно-романтического, что и был наш
склад душевный". Это фраза из очерка Зайцева
"Побежденный" о встречах с Александром Блоком. Нет, не
Блок, а Зайцев, хотя и не выступавший против революции,
оказался ею побежденным, ею поверженным. Он по
инерции продолжает заниматься литературной работой,
пристально, но отстраненно вглядывается в события,
перестраивающие привычный для него мир, пытается найти
в нем место для себя. Дается ему все это с трудом, многое в
свершающемся его возмущает, оказывается неприемлемым.
"Годы же трагедий,-- напишет Зайцев четверть века
спустя,-- все перевернули, удивительно "перетрясли".
Писание (в ближайшем времени) направилось по двум
линиям, довольно разным: лирический отзыв на
современность, проникнутый мистицизмом и острой
напряженностью ("Улица св. Николая") --и полный отход
от современности: новеллы "Рафаэль", "Карл V", "Дон
Жуан", "Души чистилища". Ни в них, ни в одновременно
писавшейся "Италии" нет ни деревенской России, ни поме-
щичьей жизни, ни русских довоенных людей, внуков
тургеневских и детей чеховских. Да и вообще русского
почти нет. В самый разгар террора, крови автор уходит,
отходит от окружающего -- сознательно это не делалось,
это просто некоторая evasion', вызванная таким
"реализмом" вокруг, от которого надо было куда-то
спастись"2.
С июня по декабрь Зайцев сотрудничает в еженедельнике
"Народоправство", редактировавшемся его давним другом и
соратником по другим изданиям Г. И. Чулковым. Вместе с
Н. А. Бердяевым, Б. П. Вышеславцевым и Г. И. Чулковым
участвует в работе Московской просвети-
Бегство (франц.).
2 Зайцев Б. С) себе. Литературно-политические
тетради "Возрождение! Париж, октябрь 1957. No 70.
17
тельской комиссии, которая издавала серию популярных
брошюр (в их числе вышла и "Беседа о войне" Зайцева). В
однодневной газете "Слову--свобода" Клуба московских
писателей 10 декабря 1917 года он печатает политический
очерк "Гнет душит свободное слово. Старая, старая
история...".
1918 год для Зайцева начинается радостным событием:
"Книгоиздательство писателей в Москве" пятым изданием
выпускает его книгу "Тихие зори", которая становится
первым томом его нового собрания сочинений. В этом же
году выходят второй том ("Полковник Розов") и третий том
("Сны"). Вместе с Б. Грифцовым, А. Дживелеговым, II.
Муратовым, И. Новиковым, М. Осоргиным участвует в Studio
Jtaliano ("Итальянском обществе") -- кружке, занимавшемся
изучением и популяризацией великого наследия в
литературе и искусстве, "нечто вроде самодельной академии
гуманитарных знаний"'.
"Один из самых ужасных годов моей жизни"--так о
1919 годе скажет через много лет Зайцев. 19 января умирает
в Притыкино его отец. 1 октября арестован Алексей
Смирнов, сын Веры Алексеевны Зайцевой от первого мужа,
который обвинен в участии в заговоре и расстрелян.
Рушится мир, в котором Зайцев полнокровно и деятельно
жил и к которому он привык. Борис Константинович,
похоронив отца, остается в Притыкино, пишет здесь очерки-
воспоминания о своих поездках еще в довоенную пору в
полюбившуюся ему Италию.
"Книгоиздательство писателей в Москве" в этом году
выпускает его седьмую книгу рассказов "Путники", в
которую вошло лучшее из написанного им в последнее
двухлетие. Здесь его превосходные новеллы "Осенний свет"
и "Путники", эссе о деревенских дурачках, юродивых и бла-
женных "Люди Божие", пьеса "Ариадна", стихотворение в
прозе -- раздумье о человеческой судьбе "Призраки" и,
наконец, повесть "Голубая звезда", которую он считал
"самой полной и выразительной" из первой половины
своего пути, "это завершение целой полосы, в некотором
смысле и прощание с прежним. Эту вещь могла породить
лишь Москва, мирная и покойная, послечеховская,
артистическая и отчасти богемная, Москва друзей Италии и
поэзии.." ("О себе").
В 1921 году происходит важное в его жизни событие:
московские литераторы избирают его председателем Союза
писателей (вице-председателями стали Николай Бердяев и
Михаил Осоргин). В этом же году он активно работает в
Книжной лавке писателей, торгуя старыми и новыми
книгами вместе с А. Белым, Н. Бердяевым, Б. Грифцовым,
М. Осоргиным и другими. 21 июля Зайцев, Осоргин,
Муратов, Дживелегов и другие деятели культуры вступают
во Всероссийский комитет помощи голодающим (Помгол), а
через месяц их арестовывают и отвозят на Лубянку. Однако
ввиду несуразности обвинений Зайцева и Муратова уже
через несколько дней освобождают. Вконец расстроенный и
обескураженный арестом, Борис Константинович уезжает в
свое спасительное Притыкино, понимая, что за первым
арестом в эти времена неминуем и второй, который, кто
знает, может стать последним: ведь только что безвинно
аресто-
' Зайцев Борис. Далекое. Вашингтон,
1965, с. 92. 18
ван и расстрелян поэт Николай Гумилев и с ним еще
шестьдесят один человек.
В Москву Зайцев возвращается лишь весной 1922 года и
здесь тяжело заболевает сыпным тифом. Двенадцать
изнурительных дней и ночей проходят для него между
жизнью и смертью. Наконец наступает перелом в болезни и
выздоровление. Обессиленный и изнемогший Борис
Константинович решает хотя бы на короткий срок для
поправки здоровья выехать с семьей за границу -- подальше
от голода и житейской неустроенности. Необходимую для
этого визу он получает благодаря вмешательству А. В.
Луначарского, Л. Б. Каменева и содействию Ю. К.
Балтрушайтиса. Но фактически это была виза на
добровольную высылку из России. В 1922 году такую же
визу -- "для поправки здоровья" -- получили многие сотни:
высылка интеллигенции приобрела массовый характер, и
это оказалось спасением: большинство оставшихся вскоре
попали под сталинскую гильотину. Зайцев впоследствии об
этом вспоминал: "Осенью 1922 г. почти все правление
нашего Союза (московского Союза писателей.-- Т. П.)
выслали за границу, вместе с группой профессоров и писате-
лей из Петрограда. Высылка эта была делом рук Троцкого.
За нее высланные должны быть ему благодарны: это дало им
возможность дожить свои жизни в условиях свободы и
культуры. Бердяеву же открыло дорогу к мировой
известности"'.
Будучи исконно русским человеком, любившим Россию,
Зайцев не без боли покинул ее. Но не осталось уже ни
физических, ни духовных сил бороться за хотя бы
простейшие условия для жизни, для работы. Он был в числе
тех, кто не понял революцию, кого устрашил ее размах,
драматизм событий, нахлынувших и на него.
Первое лето на чужбине Зайцев проводит в Берлине и
в курортной местности близ Штеттина, поправляя здоровье,
приходя в себя после тифа и житейских треволнений. Здесь
он встречается с А. Н. Толстым, начинает писать свой
второй лирический роман "Золотой узор", который частями
сразу же публикуется в парижском ежемесячном журнале
"Современные записки". Вскоре ему дают понять, что его
возвращение в Россию и невозможно, и нежелательно. Так
пришло и его пожизненное изгнанничество. Однако "годы
оторванности от России оказались годами особенно тесной
с ней связи в писании. За ничтожными исключениями,--
вспоминает много лет спустя Борис Константинович в
одной из автобиографий,-- все написанное здесь мною
выросло из России, лишь Россией и дышит"2.
Осенью 1922 года покинуть страну -- вслед за Б.
Зайцевым, но теперь уже не добровольно, а принудительно -
- предлагается Ю. Айхенвальду, Н. Бердяеву, Б.
Вышеславцеву, М. Осоргину, Ф. Степуну... Все они
приезжают в Берлин, ставший первым пристанищем для
русской
Зайцев Борис. Далекое, с.
115. 2 3 а и ц е в Борис . О
себе.
эмиграции, "неким русско-интеллигентским центром"'.
Здесь же по разным причинам и обстоятельствам
оказываются А. Белый, Н. Берберова, П. Муратов, Б.
Пастернак, А. Ремизов, А. Толстой, В. Ходасевич, М.
Цветаева, В. Шкловский, И. Шмелев, сотни других деятелей
культуры и науки. Одним рано или поздно удастся вернуться
на родину, другие так и окончат свои дни на чужбине,
преданные полному забвению в России. Лишь теперь
некоторые из них приходят к нам из небытия своими
книгами, музыкой, живописными полотнами, научными
трудами.
Русская колония в Берлине живет хотя и трудно, бедно,
но дружно. Встречаются почти ежедневно на литературных
собраниях в кафе Ландграф, называвшемся Русским клубом
или Домом Искусств, одним из организаторов которого стал
Зайцев. Борис Константинович некоторое время
сотрудничает, зарабатывая на жизнь, в ежедневной газете А.
Ф. Керенского "Дни" и в журналах "Жар-птица" и "Воля
России". Кстати, в "Днях" Зайцев публикует первые очерки
своего писательского дневника под названием "Странник"
(переименованного впоследствии в "Дни").
Первый год пребывания на чужбине завершается
выходом трех томов его нового семитомного собрания
сочинений (последние три тома выйдут в следующем году).
Это издание -- поистине царский подарок его давнего друга
и соратника еще по "Шиповнику" 3. И. Гржебина, который
по инициативе Горького здесь, в Берлине, печатает и
высылает в Россию книги лучших русских и советских
писателей. Кроме того, берлинским издательством "Слово"
переиздается его роман "Дальний край" (в гржебинском
Собрании сочинений -- четвертым томом -- он так и не вы-
шел).
В марте 1923 года Зайцева избирают вице-
председателем берлинского Союза русских писателей и
журналистов (возглавлял Союз И. В. Гессен). В то же время
начинается его многолетнее сотрудничество в парижском
общественно-политическом и литературном журнале
"Современные записки", что было, как утверждает Н.
Берберова, "своего рода знаком эмигрантского отличия".
"Это издание,-- вспоминает она,-- несмотря на его
редакторов, которые ничего в литературе не понимали, и,
может быть, благодаря давлению на редакцию самих
сотрудников стало значительным именно в своей
литературной части"2. Здесь за семнадцать лет (в 1940 году,
в дни оккупации Парижа фашистами, журнал перестал
выходить) напечатано несколько десятков произведений
Зайцева, в том числе романы "Золотой узор" и "Дом в
Пасси", повесть "Анна", новеллы "Рафаэль", "Улица св.
Николая", "Странное путешествие", первые главы
тетралогии "с автобиографическим оттенком" (по
характеристике автора) "Путешествие Глеба" и первая из
его литературных биографий "Жизнь Тургенева". Кроме
того, здесь мы впервые встречаем его воспоминания о
Блоке, Бальмонте, Юшкевиче, статьи "Жизнь с Гоголем",
"Данте и его поэмы", рецензии на книги и новые
произведения И. Бунина ("Солнечный удар"), П. Муратова
("Образы
Зайцев Борис. Далекое, с. 115.
Берберова Н. Курсив мои.--"Октябрь", 1988,
No 12. с. 191.
20
Италии", трехтомный труд, посвященный Зайцеву), Н.
Тэффи ("Городок"), Мих. Осоргина ("Сивцев Вражек").
В канун Нового, 1924 года Зайцев приезжает в Париж,
встречается здесь с И. Буниным, Д. Мережковским, 3.
Гиппиус, А. Куприным, И. Шмелевым, А. Ремизовым, К.
Бальмонтом, Тэффи, М. Алдановым. А через две недели
Борис Константинович с женой Верой Алексеевной и
дочерью Натальей поселяется в столице эмигрантского
зарубежья теперь уже надолго--без малого на полвека. 13
августа Зайцевых навещают Иван Алексеевич и Вера
Николаевна Бунины, приглашают к себе на виллу Бельведер
в Грассе. С этого времени возобновляются, укрепляются,
становятся более искренними и доверительными их друже-
ские встречи и переписка. Зайцев внимательно следит за
всем, что пишет и публикует его великий друг. В свою
очередь и Бунин заинтересованно расспрашивает Зайцева,
как тот воспринял ту или иную его вещь, советуется с ним.
"Напиши: был ли ты когда-нибудь на "Капустнике"
Художественного театра и не наврал ли я чего про этот
"Капустник" в "Чистом понедельнике"? -- сомневается
Иван Алексеевич.-- Я на этих "Капустниках" никогда не
был..."'
Вот Зайцев прочитал бунинский рассказ "Поздний
час" и сразу же отправляет письмо на виллу Бельведер:
"Сколько раз все писали лунные ночи, а тут все свежо,
богато, сильно -- и общий дух превосходен -- и смерть, и
вечность, и спиритуальность: одним словом (...) высокая
поэзия"2.
"Друг,-- снова пишет Зайцев Бунину,-- "Мистраль"
-- великолепно! Принадлежит к лучшим партиям
гроссмейстера (так пишут о шахматах). Нет, серьезно,--
словно бы извиняется Борис Константинович за возможную
неумеренность своих похвал,-- это даже выше "Холодной
осени". Какая-то совершенно особенная, твоя линия,
необыкновенно тебе удающаяся (в ней считаю: "Воды
многие", "Цикады", "Поздней ночью"3 ("Поздний час".-- Т.
П.).
"Дорогой, милый Борис,-- отвечает Бунин на письмо
Зайцева о романе "Жизнь Арсеньева",-- прости, что поздно
благодарю тебя и за услугу и за добрые слова насчет моего
писания. Я сейчас отношусь к себе так болезненно, так
унижаю себя, что это была большая радость -- услыхать --
да еще от тебя -- одобрение"4.
А вот Иван Алексеевич делится с Зайцевым
посетившими его сомнениями в прежних оценках
творчества их давнего общего друга -- Леонида Андреева:
"Дорогой братишка, целую тебя и Веру, сообщаю, что вчера
начал перечитывать Андреева, прочел пока три четверти
"Моих записок" и вот: не знаю, что дальше будет, но сейчас
думаю, что напрасно мы так уж его развенчали: редко
талантливый человек..."5
Бунин И. А. Собр. соч. в б-ти т. М.,
1988, т. 5, с. 626. 2 Там же, с. 614. J Там же, с.
632.
4 Цитирую по изд.: Б а б ор е ко Александр. Златое
древо жизни. "Альманах библиофила", выпуск 12. М.,
"Книга", 1982, с. 83.
5 Там же.
21
История полувековой дружбы этих двух верных рыцарей
русской литературы -- тема для особого исследования, тема
благодарная и значительная как высокий нравственный
урок, как пример подвижнического служения великому
искусству слова. Много светлых страниц этой дружбы
открывает также большая переписка их верных подруг, двух
Вер. Уже в конце жизни своей Борис Константинович
предпринимает попытки издать эту переписку, даже
публикует часть ее в "Русской мысли" ("Повесть о Вере") и
в "Новом журнале" под названием "Другая Вера", но пол-
ностью замысел так и остался неосуществленным.
В творческих исканиях Бориса Зайцева едва ли не
основное место всегда занимало художественное и
философское постижение духовности, его идейно-
нравственного смысла и истоков. "Для внутреннего же
моего мира, его роста,-- вспоминает он, например, о днях
своей юности,-- Владимир Соловьев был очень важен. Тут
не литература, а приоткрытие нового в философии и
религии. Соловьевым зачитывался я в русской деревне, в
имении моего отца, короткими летними ночами. И
случалось, косари на утренней заре шли на покос, а я тушил
лампу над "Чтением о Богочеловечестве". Соловьев первый
пробивал пантеистическое одеяние моей юности и давал
толчок к вере"'.
Вот откуда у Зайцева ореол мистичности,
присутствующий почти во всех его вещах как
необходимейший орнамент, окрашивающий и во многом
объясняющий поступки и размышления его героев. Эта
мистичность как проявление одухотворенности поднимает,
возвышает создаваемые им образы и картины жизни до
уровня надмирности, космичности, общезначимости (что
Андрей Белый назвал "переживанием пре-вознесенности
над миром", "ощущением горней озаренности", когда
"мистическая нота топится в экстазе образности"2). Этот
художественный прием, точнее -- способ художественного
познания мира и человека в сочетании с поэтическим
импрессионизмом открыт и разработан Зайцевым глубоко и
всесторонне, проиллюстрирован им в самых разнообразных
жанрах -- от эссе, новеллы, очерка до романа, пьесы,
художественного жизнеописания.
В 1924 году Зайцев снова увлекается художественным
и философским исследованием духовности, его корней и
сути, на примере высоконравственного жития лесного
отшельника, одного из самых страстных в нашей истории
патриотов земли русской Сергия Радонежского, вооду-
шевившего русское воинство во главе с Дмитрием Донским
на свершение великого подвига в Куликовской битве --
предвестнице освобождения Руси от трехвекового монголо-
татарского ига. 8 октября глава из рождающейся книги
публикуется в парижской газете "Последние новости", а в
1925 году выходит и сама книга.
'Зайцев Бор и с. О себе.
" Б е лый Андрей. Стихотворения. Берлин--
Петербург--Москва, изд-во 3. И. Гржебина. 1923. с. 13.
22
"...Сергий одинаково велик для всякого. Подвиг его
всечеловечен,-- утверждает на первой же странице своего
житийного повествования Борис Зайцев.-- Но для русского
в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие
народу, великая типичность -- сочетание в одном
рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и
поклонение ему в России, безмолвная канонизация в
народного святого, что навряд ли выпала другому".
К сожалению, не все поняли и приняли эти
художественные и философские искания Зайцева. В их
числе был и Горький. 3 июня 1925 года он из Сорренто
пишет К. А. Федину: "С изумлением, почти с ужасом слежу,
как отвратительно разлагаются люди, еще вчера
"культурные". Б. Зайцев пишет жития святых. Шмелев --
нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет -- пьет.
Бунин переписывает "Крейцерову сонату" под титулом
"Митина любовь". Алданов -- тоже списывает Л. Толстого.
О Мережковском и Гиппиус не говорю. Вы представить не
можете, как тяжко видеть все это"'.
Горький в этом резком попреке был далеко не во всем
прав. Да, русские изгои за редким исключением вели в
Париже жизнь нелегкую, страдальческую, но в творчестве
своем не пали, талант многих из них не только не угас, но
еще больше окреп, напитался болью, какою их каждодневно
наделяла судьба изгнанников, судьба людей, неизбывно
тоскующих по родине, ревностно следящих за тем, что
вершится там, в далекой России. По крайней мере, ни
Бунин, ни Зайцев, ни Шмелев, ни Куприн писать хуже не
стали. Более того, именно в эту пору они создают
высказывает свое расположение Андрееву и Куприну с
одной стороны, Сологубу и Зайцеву с другой, Гарину,
Серафимовичу, Сергееву-Ценскому и Муйжелю с третьей,
Баксту, Рериху, Бенуа и Добужинскому с четвертой, русским
поэтам-символистам с пятой, французским мистическим
анархистам с шестой, Метерлинку с седьмой и т. д. Нечего и
говорить, как мало все это вяжется между собою: как будто
нарочно представляешь все несогласия русского
интеллигентного искусства пред лицом незнакомого ему
многомиллионного и в чем-то тайно, нерушимо, от века
согласного между собою -- народа"3.
Вместе с тем и альманаху "Шиповник" и знаньевским
сборникам, соревнуясь и соперничая, существовать суждено
было долго. Они сыграли видную роль в консолидации
литературного движения в период между двумя
революциями. В "Шиповнике" и Борис Зайцев публикует
лучшие свои вещи этого периода: рассказы "Полковник
Розов", "Сны", "Заря", повесть "Аграфена", а также пьесы
"Верность", "Усадьба Ланиных", "Пощада".
В 1912 году Зайцев вступает в литераторский кооператив
"Книгоиздательство писателей в Москве". Некоторые
отнеслись настороженно-критически к идее создания
нового писательского предприятия. Одному из них
(Муйжелю) Горький вынужден был пояснить: "А по поводу
мос-
' Скиталец. Повести и рассказы. Воспоминания. М., I960,
с. 363. 2 Белый Андрей. Символизм и современное русское
искусство. "Весы", 1908, No 10, с. 44.
Блок А. .Литературные итоги 1907 года. Собр. соч. в 8-ми
т., т. 5, с. 224.
14
ковского книгоиздательства, в члены коего я, вероятно,
вступлю, вы, как мне думается, осведомлены неверно.
Махалов -- это Разумовский, автор книги о Гамлете и
нескольких пьес. К" -- Телешов, Бунин, Найденов, Зайцев,
Вересаев, Юшкевич и т. д. Все они -- члены-вкладчики,
компания, как видите, не дурная"'.
А вот интервью, данное 6 сентября 1912 года Буниным
"Одесским новостям": "Гостящий теперь в Одессе
академик И. А. Бунин сообщает небезынтересные новости.
В Москве недавно организовался кооператив под названием
"Книгоиздательство писателей", предполагающий выпуск
ряда книг отдельных писателей, а также сборников. В
издательство это вошли Бунин, Телешов, Шмелев,
Карзинкин, Зайцев, Юшкевич и др. Редактором
издательства назначен Вересаев. Ставя себе задачей работу
вне всяких партийных уз, издательство отмежевывается
лишь от модернизма, предполагая придерживаться
исключительно реалистического направления".
В этом книгоиздательстве, в сборниках "Слово",
Зайцев печатает такие произведения, ставшие в его
творчестве веховыми, как повесть "Голубая звезда",
рассказы "Мать и Катя", "Студент Бенедиктов", "Путники".
Здесь же начинает выходить его первое Собрание
сочинений в семи томах, а также продолжают издаваться
однотомники его рассказов, повестей, пьес.
8 апреля 1912 года Зайцев принял участие в
благотворительном спектакле "Ревизор", поставленном
членами литературно-художественного кружка (сбор в
пользу пострадавших от неурожая). Почти все роли
исполняли журналисты и литераторы, в их числе: Брюсов
(Коробкин), Телешов (Держиморда), Зайцев (купец). В
журнале "Рампа и жизнь" затем в трех номерах появились
рецензия на этот спектакль, фотоснимки, рисунки, шаржи.
В этом же году, наконец, официально оформляется его
брак с Верой Алексеевной: ей удалось добиться развода со
своим первым мужем, от которого у нее был сын Алексей. А
16 августа рождается дочь Наташа. На фоне этих событий
личной жизни Зайцев завершает напряженную работу над
первым своим романом "Дальний край" -- итог многолет-
них раздумий над судьбами романтически-восторженных
молодых людей, загоревшихся идеей революционного
переустройства жизни России.
К этому времени относится вспыхнувшее в нем под
влиянием многочисленных поездок в Италию увлечение
"Божественной комедией" Данте,-- увлечение, захватившее
его на всю жизнь. Он начинает переводить "Ад". В
дальнейшем Зайцев напишет о великом флорентийце и его
поэме книгу, которая выйдет в 1922 ГОДУ в московском
издательстве "Вега" и в 1929 году в парижском журнале
"Современные записки". В парижской газете
"Возрождение" в 1928 году будут опубликованы его
переводы третьей и пятой песен "Ада", а в парижском сбор-
нике "Числа" (1931) -- песнь восьмая. В 1961 ГОДУ Зайцев
издаст свой
' Архив А. М. Горького. Письмо Муйжелю,
датированное августом 1912 года. 15
перевод "Ада" и статью -- размышление о гениальной
поэме Данте отдельной книгой.
К 1913 году относится одна из серьезных размолвок
Зайцева с Буниным, в которой каждый был по-своему прав,
поскольку исходил из принятых для себя эстетических
канонов. Едва ли не самый крупный художник начала века,
названного в русской литературе "серебряным", Бунин до
конца своих дней оставался убежденным приверженцем
того пути, который был утвержден достижениями наших
классиков "золотого" XIX столетия: ему чуждо было то, что
создавали, например, его великие современники Блок и
Андрей Белый, не говоря уж о Леониде Андрееве,
Бальмонте, Брюсове, Сологубе и других ярких предста-
вителях литературы поиска и эксперимента. Скандал
разразился 6 октября 1913 года, когда Бунин на юбилее
"Русских ведомостей" выступил не с традиционной --
юбилейно-елейной --- речью, каких немало успели
произнести тут до него, а заявил, что за последние двадцать
лет "не создано никаких новых ценностей, напротив,
произошло невероятное обнищание, оглупение и омертвение
русской литературы", "дошли до самого плоского
хулиганства, называемого нелепым словом "футуризм". Это
ли не Вальпургиева ночь!"'
"Прав ли Бунин?" -- под таким заголовком газета "Голос
Москвы" провела среди писателей анкетный опрос. Вот
ответ -- возражение Бориса Зайцева, опубликованное 13
октября: "При всем моем глубоком уважении к И. А.
Бунину, решительно не могу согласиться с его оценкой
литературы (и культуры) нашего времени... Для того, кто
осведомлен и не предубежден, ясно, что настоящая твердыня
современной русской литературы -- именно ее лирическая
поэзия, давшая в лице Бальмонта, Бунина, Блока, Сологуба,
Андрея Белого и некоторых других образцы искусства, очень
далекие от улицы и хулиганства"2. Эта же газета опуб-
ликовала решительные несогласия с Буниным Бальмонта,
Балтрушайтиса, Брюсова, Арцыбашева.
В. Брюсов заявил, что речи не слышал, так как в этот
момент выходил из зала, но в изложении газет "речь была
просто вздорной, потому что обнаруживала полное
незнакомство с задачами литературы вообще и с развитием
русской литературы за последнее время. По этому изложе-
нию выходит, будто И. Бунин смешал в одно все то, что
составляет гордость нашей литературы за последнее
десятилетие, чем обусловлен, например, давно небывалый у
нас (с эпохи Пушкина) расцвет лирики, с явлениями
действительно уродливыми и случайными. Но, зная И. А. Бу-
нина как человека умного и следящего за литературой, я не
могу допустить, чтобы его речь была передана правильно".
Однако оправдательные ссылки на неточности газетного
изложения никому не помогли: Бунин в следующем же
номере "Голоса Москвы" категорично отвел критику в свой
адрес каждого из высказавшихся о его речи. Спор о
ценностях истинных и мнимых в литературе того времени,
вспыхнувший по конкретному поводу, не погас. Ему
суждено было
' Бунин Иван. Литературное наследство. М., 1983, т.
84, кн. I, с. 319--320.
-' Там же. с. 324.
16
продолжаться еще долго. Более того, волны его докатились и
до наших дней, разделяя так же решительно сторонников и
противников того нового, что рождалось в искусстве начала
века.
Под десятками произведений Зайцева стоит пометка:
"Притыкино". Начиная с 1905 года, если не ранее, до 1922
года в этом живописном приокском краю -- в Каширском
уезде Тульской губернии, в отцовском доме, Зайцев подолгу
живет и работает. Здесь застала его весть о начавшейся
первой мировой войне, здесь через два года, летом 1916-го,
получает повестку о мобилизации. Тридцатипятилетний
писатель, с первых своих рассказов выступивший против
жестокости и насилия, гуманист, боровшийся за торжество
светлого и разумного в человеке, по прихоти судьбы
надевает вместе с безусыми юнцами погоны курсанта Алек-
сандровского военного училища в Москве, а в апреле 1917-
го он офицер запаса 192-го пехотного полка Московского
гарнизона.
Революционный 1917 год Зайцев, наряду, впрочем, с
многими и многими сотнями литераторов, людей искусства,
воспринял как "конец всего того и зыбкого и
промежуточно-изящно-романтического, что и был наш
склад душевный". Это фраза из очерка Зайцева
"Побежденный" о встречах с Александром Блоком. Нет, не
Блок, а Зайцев, хотя и не выступавший против революции,
оказался ею побежденным, ею поверженным. Он по
инерции продолжает заниматься литературной работой,
пристально, но отстраненно вглядывается в события,
перестраивающие привычный для него мир, пытается найти
в нем место для себя. Дается ему все это с трудом, многое в
свершающемся его возмущает, оказывается неприемлемым.
"Годы же трагедий,-- напишет Зайцев четверть века
спустя,-- все перевернули, удивительно "перетрясли".
Писание (в ближайшем времени) направилось по двум
линиям, довольно разным: лирический отзыв на
современность, проникнутый мистицизмом и острой
напряженностью ("Улица св. Николая") --и полный отход
от современности: новеллы "Рафаэль", "Карл V", "Дон
Жуан", "Души чистилища". Ни в них, ни в одновременно
писавшейся "Италии" нет ни деревенской России, ни поме-
щичьей жизни, ни русских довоенных людей, внуков
тургеневских и детей чеховских. Да и вообще русского
почти нет. В самый разгар террора, крови автор уходит,
отходит от окружающего -- сознательно это не делалось,
это просто некоторая evasion', вызванная таким
"реализмом" вокруг, от которого надо было куда-то
спастись"2.
С июня по декабрь Зайцев сотрудничает в еженедельнике
"Народоправство", редактировавшемся его давним другом и
соратником по другим изданиям Г. И. Чулковым. Вместе с
Н. А. Бердяевым, Б. П. Вышеславцевым и Г. И. Чулковым
участвует в работе Московской просвети-
Бегство (франц.).
2 Зайцев Б. С) себе. Литературно-политические
тетради "Возрождение! Париж, октябрь 1957. No 70.
17
тельской комиссии, которая издавала серию популярных
брошюр (в их числе вышла и "Беседа о войне" Зайцева). В
однодневной газете "Слову--свобода" Клуба московских
писателей 10 декабря 1917 года он печатает политический
очерк "Гнет душит свободное слово. Старая, старая
история...".
1918 год для Зайцева начинается радостным событием:
"Книгоиздательство писателей в Москве" пятым изданием
выпускает его книгу "Тихие зори", которая становится
первым томом его нового собрания сочинений. В этом же
году выходят второй том ("Полковник Розов") и третий том
("Сны"). Вместе с Б. Грифцовым, А. Дживелеговым, II.
Муратовым, И. Новиковым, М. Осоргиным участвует в Studio
Jtaliano ("Итальянском обществе") -- кружке, занимавшемся
изучением и популяризацией великого наследия в
литературе и искусстве, "нечто вроде самодельной академии
гуманитарных знаний"'.
"Один из самых ужасных годов моей жизни"--так о
1919 годе скажет через много лет Зайцев. 19 января умирает
в Притыкино его отец. 1 октября арестован Алексей
Смирнов, сын Веры Алексеевны Зайцевой от первого мужа,
который обвинен в участии в заговоре и расстрелян.
Рушится мир, в котором Зайцев полнокровно и деятельно
жил и к которому он привык. Борис Константинович,
похоронив отца, остается в Притыкино, пишет здесь очерки-
воспоминания о своих поездках еще в довоенную пору в
полюбившуюся ему Италию.
"Книгоиздательство писателей в Москве" в этом году
выпускает его седьмую книгу рассказов "Путники", в
которую вошло лучшее из написанного им в последнее
двухлетие. Здесь его превосходные новеллы "Осенний свет"
и "Путники", эссе о деревенских дурачках, юродивых и бла-
женных "Люди Божие", пьеса "Ариадна", стихотворение в
прозе -- раздумье о человеческой судьбе "Призраки" и,
наконец, повесть "Голубая звезда", которую он считал
"самой полной и выразительной" из первой половины
своего пути, "это завершение целой полосы, в некотором
смысле и прощание с прежним. Эту вещь могла породить
лишь Москва, мирная и покойная, послечеховская,
артистическая и отчасти богемная, Москва друзей Италии и
поэзии.." ("О себе").
В 1921 году происходит важное в его жизни событие:
московские литераторы избирают его председателем Союза
писателей (вице-председателями стали Николай Бердяев и
Михаил Осоргин). В этом же году он активно работает в
Книжной лавке писателей, торгуя старыми и новыми
книгами вместе с А. Белым, Н. Бердяевым, Б. Грифцовым,
М. Осоргиным и другими. 21 июля Зайцев, Осоргин,
Муратов, Дживелегов и другие деятели культуры вступают
во Всероссийский комитет помощи голодающим (Помгол), а
через месяц их арестовывают и отвозят на Лубянку. Однако
ввиду несуразности обвинений Зайцева и Муратова уже
через несколько дней освобождают. Вконец расстроенный и
обескураженный арестом, Борис Константинович уезжает в
свое спасительное Притыкино, понимая, что за первым
арестом в эти времена неминуем и второй, который, кто
знает, может стать последним: ведь только что безвинно
аресто-
' Зайцев Борис. Далекое. Вашингтон,
1965, с. 92. 18
ван и расстрелян поэт Николай Гумилев и с ним еще
шестьдесят один человек.
В Москву Зайцев возвращается лишь весной 1922 года и
здесь тяжело заболевает сыпным тифом. Двенадцать
изнурительных дней и ночей проходят для него между
жизнью и смертью. Наконец наступает перелом в болезни и
выздоровление. Обессиленный и изнемогший Борис
Константинович решает хотя бы на короткий срок для
поправки здоровья выехать с семьей за границу -- подальше
от голода и житейской неустроенности. Необходимую для
этого визу он получает благодаря вмешательству А. В.
Луначарского, Л. Б. Каменева и содействию Ю. К.
Балтрушайтиса. Но фактически это была виза на
добровольную высылку из России. В 1922 году такую же
визу -- "для поправки здоровья" -- получили многие сотни:
высылка интеллигенции приобрела массовый характер, и
это оказалось спасением: большинство оставшихся вскоре
попали под сталинскую гильотину. Зайцев впоследствии об
этом вспоминал: "Осенью 1922 г. почти все правление
нашего Союза (московского Союза писателей.-- Т. П.)
выслали за границу, вместе с группой профессоров и писате-
лей из Петрограда. Высылка эта была делом рук Троцкого.
За нее высланные должны быть ему благодарны: это дало им
возможность дожить свои жизни в условиях свободы и
культуры. Бердяеву же открыло дорогу к мировой
известности"'.
Будучи исконно русским человеком, любившим Россию,
Зайцев не без боли покинул ее. Но не осталось уже ни
физических, ни духовных сил бороться за хотя бы
простейшие условия для жизни, для работы. Он был в числе
тех, кто не понял революцию, кого устрашил ее размах,
драматизм событий, нахлынувших и на него.
Первое лето на чужбине Зайцев проводит в Берлине и
в курортной местности близ Штеттина, поправляя здоровье,
приходя в себя после тифа и житейских треволнений. Здесь
он встречается с А. Н. Толстым, начинает писать свой
второй лирический роман "Золотой узор", который частями
сразу же публикуется в парижском ежемесячном журнале
"Современные записки". Вскоре ему дают понять, что его
возвращение в Россию и невозможно, и нежелательно. Так
пришло и его пожизненное изгнанничество. Однако "годы
оторванности от России оказались годами особенно тесной
с ней связи в писании. За ничтожными исключениями,--
вспоминает много лет спустя Борис Константинович в
одной из автобиографий,-- все написанное здесь мною
выросло из России, лишь Россией и дышит"2.
Осенью 1922 года покинуть страну -- вслед за Б.
Зайцевым, но теперь уже не добровольно, а принудительно -
- предлагается Ю. Айхенвальду, Н. Бердяеву, Б.
Вышеславцеву, М. Осоргину, Ф. Степуну... Все они
приезжают в Берлин, ставший первым пристанищем для
русской
Зайцев Борис. Далекое, с.
115. 2 3 а и ц е в Борис . О
себе.
эмиграции, "неким русско-интеллигентским центром"'.
Здесь же по разным причинам и обстоятельствам
оказываются А. Белый, Н. Берберова, П. Муратов, Б.
Пастернак, А. Ремизов, А. Толстой, В. Ходасевич, М.
Цветаева, В. Шкловский, И. Шмелев, сотни других деятелей
культуры и науки. Одним рано или поздно удастся вернуться
на родину, другие так и окончат свои дни на чужбине,
преданные полному забвению в России. Лишь теперь
некоторые из них приходят к нам из небытия своими
книгами, музыкой, живописными полотнами, научными
трудами.
Русская колония в Берлине живет хотя и трудно, бедно,
но дружно. Встречаются почти ежедневно на литературных
собраниях в кафе Ландграф, называвшемся Русским клубом
или Домом Искусств, одним из организаторов которого стал
Зайцев. Борис Константинович некоторое время
сотрудничает, зарабатывая на жизнь, в ежедневной газете А.
Ф. Керенского "Дни" и в журналах "Жар-птица" и "Воля
России". Кстати, в "Днях" Зайцев публикует первые очерки
своего писательского дневника под названием "Странник"
(переименованного впоследствии в "Дни").
Первый год пребывания на чужбине завершается
выходом трех томов его нового семитомного собрания
сочинений (последние три тома выйдут в следующем году).
Это издание -- поистине царский подарок его давнего друга
и соратника еще по "Шиповнику" 3. И. Гржебина, который
по инициативе Горького здесь, в Берлине, печатает и
высылает в Россию книги лучших русских и советских
писателей. Кроме того, берлинским издательством "Слово"
переиздается его роман "Дальний край" (в гржебинском
Собрании сочинений -- четвертым томом -- он так и не вы-
шел).
В марте 1923 года Зайцева избирают вице-
председателем берлинского Союза русских писателей и
журналистов (возглавлял Союз И. В. Гессен). В то же время
начинается его многолетнее сотрудничество в парижском
общественно-политическом и литературном журнале
"Современные записки", что было, как утверждает Н.
Берберова, "своего рода знаком эмигрантского отличия".
"Это издание,-- вспоминает она,-- несмотря на его
редакторов, которые ничего в литературе не понимали, и,
может быть, благодаря давлению на редакцию самих
сотрудников стало значительным именно в своей
литературной части"2. Здесь за семнадцать лет (в 1940 году,
в дни оккупации Парижа фашистами, журнал перестал
выходить) напечатано несколько десятков произведений
Зайцева, в том числе романы "Золотой узор" и "Дом в
Пасси", повесть "Анна", новеллы "Рафаэль", "Улица св.
Николая", "Странное путешествие", первые главы
тетралогии "с автобиографическим оттенком" (по
характеристике автора) "Путешествие Глеба" и первая из
его литературных биографий "Жизнь Тургенева". Кроме
того, здесь мы впервые встречаем его воспоминания о
Блоке, Бальмонте, Юшкевиче, статьи "Жизнь с Гоголем",
"Данте и его поэмы", рецензии на книги и новые
произведения И. Бунина ("Солнечный удар"), П. Муратова
("Образы
Зайцев Борис. Далекое, с. 115.
Берберова Н. Курсив мои.--"Октябрь", 1988,
No 12. с. 191.
20
Италии", трехтомный труд, посвященный Зайцеву), Н.
Тэффи ("Городок"), Мих. Осоргина ("Сивцев Вражек").
В канун Нового, 1924 года Зайцев приезжает в Париж,
встречается здесь с И. Буниным, Д. Мережковским, 3.
Гиппиус, А. Куприным, И. Шмелевым, А. Ремизовым, К.
Бальмонтом, Тэффи, М. Алдановым. А через две недели
Борис Константинович с женой Верой Алексеевной и
дочерью Натальей поселяется в столице эмигрантского
зарубежья теперь уже надолго--без малого на полвека. 13
августа Зайцевых навещают Иван Алексеевич и Вера
Николаевна Бунины, приглашают к себе на виллу Бельведер
в Грассе. С этого времени возобновляются, укрепляются,
становятся более искренними и доверительными их друже-
ские встречи и переписка. Зайцев внимательно следит за
всем, что пишет и публикует его великий друг. В свою
очередь и Бунин заинтересованно расспрашивает Зайцева,
как тот воспринял ту или иную его вещь, советуется с ним.
"Напиши: был ли ты когда-нибудь на "Капустнике"
Художественного театра и не наврал ли я чего про этот
"Капустник" в "Чистом понедельнике"? -- сомневается
Иван Алексеевич.-- Я на этих "Капустниках" никогда не
был..."'
Вот Зайцев прочитал бунинский рассказ "Поздний
час" и сразу же отправляет письмо на виллу Бельведер:
"Сколько раз все писали лунные ночи, а тут все свежо,
богато, сильно -- и общий дух превосходен -- и смерть, и
вечность, и спиритуальность: одним словом (...) высокая
поэзия"2.
"Друг,-- снова пишет Зайцев Бунину,-- "Мистраль"
-- великолепно! Принадлежит к лучшим партиям
гроссмейстера (так пишут о шахматах). Нет, серьезно,--
словно бы извиняется Борис Константинович за возможную
неумеренность своих похвал,-- это даже выше "Холодной
осени". Какая-то совершенно особенная, твоя линия,
необыкновенно тебе удающаяся (в ней считаю: "Воды
многие", "Цикады", "Поздней ночью"3 ("Поздний час".-- Т.
П.).
"Дорогой, милый Борис,-- отвечает Бунин на письмо
Зайцева о романе "Жизнь Арсеньева",-- прости, что поздно
благодарю тебя и за услугу и за добрые слова насчет моего
писания. Я сейчас отношусь к себе так болезненно, так
унижаю себя, что это была большая радость -- услыхать --
да еще от тебя -- одобрение"4.
А вот Иван Алексеевич делится с Зайцевым
посетившими его сомнениями в прежних оценках
творчества их давнего общего друга -- Леонида Андреева:
"Дорогой братишка, целую тебя и Веру, сообщаю, что вчера
начал перечитывать Андреева, прочел пока три четверти
"Моих записок" и вот: не знаю, что дальше будет, но сейчас
думаю, что напрасно мы так уж его развенчали: редко
талантливый человек..."5
Бунин И. А. Собр. соч. в б-ти т. М.,
1988, т. 5, с. 626. 2 Там же, с. 614. J Там же, с.
632.
4 Цитирую по изд.: Б а б ор е ко Александр. Златое
древо жизни. "Альманах библиофила", выпуск 12. М.,
"Книга", 1982, с. 83.
5 Там же.
21
История полувековой дружбы этих двух верных рыцарей
русской литературы -- тема для особого исследования, тема
благодарная и значительная как высокий нравственный
урок, как пример подвижнического служения великому
искусству слова. Много светлых страниц этой дружбы
открывает также большая переписка их верных подруг, двух
Вер. Уже в конце жизни своей Борис Константинович
предпринимает попытки издать эту переписку, даже
публикует часть ее в "Русской мысли" ("Повесть о Вере") и
в "Новом журнале" под названием "Другая Вера", но пол-
ностью замысел так и остался неосуществленным.
В творческих исканиях Бориса Зайцева едва ли не
основное место всегда занимало художественное и
философское постижение духовности, его идейно-
нравственного смысла и истоков. "Для внутреннего же
моего мира, его роста,-- вспоминает он, например, о днях
своей юности,-- Владимир Соловьев был очень важен. Тут
не литература, а приоткрытие нового в философии и
религии. Соловьевым зачитывался я в русской деревне, в
имении моего отца, короткими летними ночами. И
случалось, косари на утренней заре шли на покос, а я тушил
лампу над "Чтением о Богочеловечестве". Соловьев первый
пробивал пантеистическое одеяние моей юности и давал
толчок к вере"'.
Вот откуда у Зайцева ореол мистичности,
присутствующий почти во всех его вещах как
необходимейший орнамент, окрашивающий и во многом
объясняющий поступки и размышления его героев. Эта
мистичность как проявление одухотворенности поднимает,
возвышает создаваемые им образы и картины жизни до
уровня надмирности, космичности, общезначимости (что
Андрей Белый назвал "переживанием пре-вознесенности
над миром", "ощущением горней озаренности", когда
"мистическая нота топится в экстазе образности"2). Этот
художественный прием, точнее -- способ художественного
познания мира и человека в сочетании с поэтическим
импрессионизмом открыт и разработан Зайцевым глубоко и
всесторонне, проиллюстрирован им в самых разнообразных
жанрах -- от эссе, новеллы, очерка до романа, пьесы,
художественного жизнеописания.
В 1924 году Зайцев снова увлекается художественным
и философским исследованием духовности, его корней и
сути, на примере высоконравственного жития лесного
отшельника, одного из самых страстных в нашей истории
патриотов земли русской Сергия Радонежского, вооду-
шевившего русское воинство во главе с Дмитрием Донским
на свершение великого подвига в Куликовской битве --
предвестнице освобождения Руси от трехвекового монголо-
татарского ига. 8 октября глава из рождающейся книги
публикуется в парижской газете "Последние новости", а в
1925 году выходит и сама книга.
'Зайцев Бор и с. О себе.
" Б е лый Андрей. Стихотворения. Берлин--
Петербург--Москва, изд-во 3. И. Гржебина. 1923. с. 13.
22
"...Сергий одинаково велик для всякого. Подвиг его
всечеловечен,-- утверждает на первой же странице своего
житийного повествования Борис Зайцев.-- Но для русского
в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие
народу, великая типичность -- сочетание в одном
рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и
поклонение ему в России, безмолвная канонизация в
народного святого, что навряд ли выпала другому".
К сожалению, не все поняли и приняли эти
художественные и философские искания Зайцева. В их
числе был и Горький. 3 июня 1925 года он из Сорренто
пишет К. А. Федину: "С изумлением, почти с ужасом слежу,
как отвратительно разлагаются люди, еще вчера
"культурные". Б. Зайцев пишет жития святых. Шмелев --
нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет -- пьет.
Бунин переписывает "Крейцерову сонату" под титулом
"Митина любовь". Алданов -- тоже списывает Л. Толстого.
О Мережковском и Гиппиус не говорю. Вы представить не
можете, как тяжко видеть все это"'.
Горький в этом резком попреке был далеко не во всем
прав. Да, русские изгои за редким исключением вели в
Париже жизнь нелегкую, страдальческую, но в творчестве
своем не пали, талант многих из них не только не угас, но
еще больше окреп, напитался болью, какою их каждодневно
наделяла судьба изгнанников, судьба людей, неизбывно
тоскующих по родине, ревностно следящих за тем, что
вершится там, в далекой России. По крайней мере, ни
Бунин, ни Зайцев, ни Шмелев, ни Куприн писать хуже не
стали. Более того, именно в эту пору они создают