Страница:
произведения, которые станут новым шагом вперед в их
художественном развитии. У Бориса Зайцева это роман
"Золотой узор", повесть "Анна", рассказы "Душа",
"Странное путешествие", "Авдотья-смерть" и конечно же
житийная повесть "Преподобный Сергий Радонежский".
В мае 1926 года Борис Константинович с паспортом
паломника совершит путешествие на гору Афон. Здесь он
проведет семнадцать дней, которые назовет незабываемыми.
В Париж вернется с черновыми набросками книги "Афон",
которую завершит и издаст через два года. Она продолжает
его художественное и философское освоение проблемы
духовности, но не с точки зрения религиозной, а с позиции
общечеловеческого познания этого высшего проявления
нравственности, духовного как средоточия этического и
эстетического опыта человечества. Без малого через десять
лет Зайцев уходит в новое дальнее странствие, теперь уже на
Валаамские острова в Карелии, в знаменитый русский
монастырь, тогда еще действовавший. А через год в
таллиннском издательстве "Странник" выходит его книга-
раздумье, книга-путешествие "Валаам", завершившая его
философско-публицистический триптих о русской
духовности (он будет издан посмертно в Нью-Йорке в 1973
году).
"Ни в одной книге Зайцева,-- справедливо отметит
Георгий Адамович,-- нет намека на стремление к
иночеству, и было бы досужим домыслом приписывать ему,
как человеку, не как писателю, такие чувства или
намерения. Но тот "вздох", который в его книгах слышится,
блоков-
' Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29, с. 431.
скому восклицанию не совсем чужд (имеется в виду строфа
Блока:
"Славой золотеет заревою монастырский крест издалека.
Не свернуть ли к вечному покою? Да и что за жизнь без
клобука!" -- Г. П.},-- вероятно, потому, что Зайцев, как
никто другой в нашей новейшей литературе, чувствителен к
эстетической стороне монастырей, монашества, отшель-
ничества. Ничуть не собираясь "бежать от мира", можно
ведь признать. что есть у такого бегства своеобразная,
неотразимая эстетическая прельстительность..."'
Во все годы зарубежья Борис Константинович Зайцев
ведет жизнь труженика, преданно служащего русской
литературе: много пишет, активно сотрудничает в журналах
и газетах, выступает на литературных вечерах, диспутах,
научных конференциях. Русский Париж празднично
отметил 25-летие его литературной деятельности. В
"Последних новостях" появляются статьи о нем К.
Бальмонта, М. Осоргина, П. Милюкова, а в "Литературных
новостях" -- очерк Алексея Ремизова под многозначи-
тельным названием "Юбилей великого русского писателя".
Несмотря на славу и признание, живет он, как и друг
его Бунин, скромно, в постоянной нужде. Однако
спокойствие, трудолюбие и жизнелюбие никогда не
покидают его. Одну из ранних новелл он так и назовет --
"Спокойствие", ибо, как всем своим творчеством
утверждает Борис Константинович, это главное для
человека состояние души. Не случайно вещь эта у него
выплеснулась словно на одном дыхании. "Спокойствие", по
мнению его критиков, -- настоящий шедевр. "Его
импрессионистическая техника достигает тут
виртуозности...-- не без оснований утверждает, например,
Е. А. Колтоновская и далее объясняет:-- Философия
рассказа--спокойствие, просветленный оптимизм, еще
более законченный, чем в "Аграфене". Люди тоскуют от
неудовлетворенности, страдают, иногда ослабевают в
борьбе, но не посягают на отрицание жизни. Они верят в
жизнь и поддерживают друг в друге эту веру. Таково общее
настроение"'.
Это "общее настроение" спокойствия, тотальной
умиротворенности, несмотря на житейские невзгоды и
бури, бушующие вокруг человека, не устает художественно
исследовать Зайцев, начиная с самых ранних вещей и
кончая своей последней новеллой "Река времен". И вдруг
эта, казалось бы, раз и навсегда избранная творческая стезя
на какое-то время обретает новый поворот -- Зайцев
обращается к жанру художественной (беллетризованной)
биографии. Неожиданно ли? Борис Константинович всю
жизнь размышляет о судьбе писателя в обществе и в той или
иной форме выражает свои художественные позиции,
обнажает свои литературные пристрастия: им написаны и
опубликованы многие десятки мемуарных и литературно-
критических статей, эссе и очерков. Только
' Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955, с.
201. ''Колтоновская Е. А. Поэт для немногих.-- В ее книге:
Новая жизнь. Критические статьи. С.-Петербург, 1910, с. 82.
24
малая их часть собрана и издана в двух книгах -- "Москва"
и "Далекое". Остальное остается в подшивках газет и
журналов -- ценнейшие документальные и художественно-
публицистические свидетельства эпохи, созданные рукою
яркого мастера и глубокого мыслителя.
22 декабря 1928 года Г. Н. Кузнецова в "Грасском
дневнике" записывает: "Илюша написал И. А. (Ивану
Алексеевичу Бунину.-- Т. /7.), что они задумали издавать
художественные биографии, как это теперь в моде. И вот
Алданов взял Александра II, Зайцев -- Тургенева,
Ходасевич -- Пушкина. И. А. предлагают Толстого или
Мопассана"'. А в 1929 году журнал "Современные записки"
(в No 30) уже официально известил своих читателей, что
намерен опубликовать следующие художественные
биографии: Бунин--о Лермонтове, Алданов--о
Достоевском, Ходасевич -- о Пушкине и Державине,
Цетлин -- о декабристах. Однако задуманное осуществили
только Ходасевич, Цетлин и Зайцев.
Зайцев смог начать новую работу только в июне 1929
года. Выбор, павший на его долю, счастливо совпал с тем, о
чем он и сам не раз задумывался: Тургенев был всегда ему
духовно близок (как и Жуковский, как и Чехов). Критика
многократно отмечала, что истоки творческой манеры
Зайцева, его литературного родословия надо искать именно
у этих трех русских классиков. Особенно -- у Жуковского.
Вот, к примеру, что говорит об этом Г. Адамович,
один из тонких ценителей творчества Зайцева: "И
меланхолии печать была на нем..." Вспомнились мне эти
знаменитые -- и чудесные -- строки из "Сельского
кладбища" не случайно.
Жуковский, как известно, один из любимых
писателей Зайцева, один из тех, с которым у него больше
всего духовного родства. Жуковский ведь то же самое:
вздох, порыв, многоточие... Между Державиным, с одной
стороны, и Пушкиным, с другой, бесконечно более
мощными, чем он, Жуковский прошел как тень, да, но как
тень, которую нельзя не заметить и нельзя до сих пор
забыть. Он полностью был самим собой, голос его ни с
каким другим не спутаешь. Пушкин, "ученик, победивший
учителя", его не заслонил.
Зайцева тоже ни с одним из современных наших
писателей не смешаешь. Он как писатель существует,-- в
подлинном, углубленном смысле слова,-- потому, что
существует, как личность"2.
Без малого год ушел у Зайцева на изучение трудов и
дней Тургенева, на творческое освоение нового не только
для него жанра беллетризованной биографии. По
единодушному мнению критиков, он существенно его
обновил: жанр. испытанный в литературе пока еще
немногими (и в их числе -- А. Моруа, С. Цвейг, Ю.
Тынянов, В. Вересаев, О. Форш, М. Булгаков), предстал в
облике чисто зайцевском -- как лирическое повествование
о событиях и происшествиях личной, "домашней" жизни
крупных художников слова, так или иначе сказавшихся на
их творческой судьбе.
В мае 1931 года "Жизнь Тургенева" завершена и в
1932 году выходит в издательстве ИМКА-Пресс. Не скоро,
только через двадцать
Бунин Иван. Литературное наследство, т. 84,
кн. II, с. 261. Адамович Г. Одиночество и свобода,
с. 194.
лет, вернется Зайцев снова к этому жанру и выразит в нем
свою любовь к Жуковскому и Чехову. Эти книги,
написанные, что называется, кровью сердца, встанут в ряд
его лучших творений. Борис Пастернак, прочитав одну из
них, послал 28 мая 1959 года из Переделкина в Париж
письмо:
"Дорогой Борис Константинович!
Все время зачитывался Вашим "Жуковским". Как я
радовался естественности Вашего всепонимания. Глубина,
способная говорить мне, должна быть такою же
естественной, как неосновательность и легкомыслие. Я не
люблю глубины особой, отделяющейся от всего другого на
свете. Как был бы странен высокий остроконечный колпак
звездочета в обыкновенной жизни! Помните, как грешили
ложным, навязчивым глубокомыслием самые слабые
символисты.
Замечательная книга по истории -- вся в красках. И
снова доказано, чего можно достигнуть сдержанностью
слога. Ваши слова текут, как текут Ваши реки в начале
книги; и виды, люди, годы, судьбы ложатся и
раскидываются по страницам. Я не могу сказать больше,
чтобы не повторяться"'.
История литературы и, в частности, ее
биографического жанра показывает нам, как нередко
нивелируется, приукрашивается в угоду тем или иным
исследовательским концепциям так называемая "частная"
жизнь писателей. Зайцевым предпринята попытка сказать
как можно более честную и откровенную правду о жизни
близких ему по духу великих мастеров слова, раскрыть
фактами из биографии каждого из них то, что решительнее
всего воздействовало на их духовный мир и творчество.
Перед читателями этих книг Зайцева встают поэтические, в
чем-то даже романтические страницы житийных
повествований о людях, которых судьба наградила
сверхталантами и тем их выделила из миллионов.
Издав в 1935 году свой третий роман "Дом в Пасси"
("где действие происходит в Париже, внутренне все с
Россией связано и из нее проистекает"', Зайцев на двадцать
лет погружается в работу над созданием "самого обширного
из писаний своих" -- автобиографической тетралогии
"Путешествие Глеба" (по определению автора, это "роман-
хроника-поэма") .
В одной из автобиографий он отмечает важную для
своего творчества веху: "Уже нет раннего моего
импрессионизма, молодой "акварельности", нет и
тургеневско-чеховского оттенка, сквозившего иногда в
конце предреволюционной полосы. Ясно и то, что от
предшествующих зарубежных писаний это отличается
большим спокойствием тона и удалением от остро
современного. "Путешествие Глеба" обращено к давнему
времени России, о нем повествуется как об истории, с
желанием что можно удержать, зарисовать, ничего не
пропуская из того, что было
' Цитирую по кн.: Шиляева А. Борис Зайцев и
его беллетризованные биографии. Нью-Йорк, 1971, с.
132. Зайцев Бори с. О себе.
26
мило сердцу. Это история одной жизни, наполовину
автобиография -- со всеми и преимуществами, и
трудностями жанра. Преимущество -- в совершенном
знании материала, обладании им изнутри. Трудность -- в
"нескромности": на протяжении трех книг автор занят
неким Глебом, который, может быть, только ему и
интересен, а вовсе не читателю. Но тут у автора появляется
и лазейка, и некоторое смягчающее обстоятельство: во-
первых, сам Глеб взят не под знаком восторга перед ним.
Напротив, хоть автор и любит своего подданного, все же
покаянный мотив в известной степени проходит через все.
Второе: внутренне не оказывается ли Россия главным
действующим лицом--тогдашняя ее жизнь, склад, люди,
пейзажи, безмерность ее, поля, леса и т. д.? Будто она и на
заднем плане, но фон этот, аккомпанемент повествования
чем дальше, тем более приобретает самостоятельности"'.
Первый роман тетралогии "Заря" выходит в берлинском
издательстве "Парабола" в 1937 году. Работа над
следующим томом время от времени прерывается: Зайцев
публикует в "Русских записках" воспоминания об Андрее
Белом, готовит тексты многочисленных очерков, опубли-
кованных в газетах и журналах, для мемуарной книги
"Москва" (она выйдет в Париже в 1939 году и будет
переиздана еще дважды--в 1960 и в 1973 годах в Мюнхене).
В 1939 и 1940 годах вчерне будут завершены второй и
третий тома тетралогии, однако придут они к читателю
только через десять лет: публикации помешала война,
началась гитлеровская оккупация Франции.
В годы, когда далекая Россия вела кровавую борьбу с
фашизмом, когда и во Франции мужественно сражались
патриоты Сопротивления, среди которых было немало
русских, шестидесятилетний писатель избрал свою форму
сопротивления: он воздерживается от публикации каких бы
то ни было текстов. В эти трудные годы Зайцев снова
возвращается к своему любимому Данте: редактирует свой
перевод "Ада", готовит комментарий к нему, берется за
новые тексты. Борис Константинович и здесь избрал свой
собственный путь; подсказанный ему десятилетиями
изучения дантовской "Божественной комедии": перевод,
поясняет он, "сделан ритмической прозой, строка в строку с
подлинником. Форма эта избрана потому, что лучше
передает дух и склад дантовского произведения, чем
перевод терцинами, всегда уводящий далеко от подлинного
текста и придающий особый оттенок языку. Мне же как раз
хотелось передать, по возможности, первозданную простоту
и строгость дантовской речи", "Я благодарен,-- вспоминает
он через много лет,-- за те дни и годы, которые прошли в
общении в Данте в России (1913--1918) и в Париже (1942),
когда весь перевод вновь был проверен, строка за строкой,
по тексту и комментариям. В тяжелые времена войны,
революции и нашествия иноплеменных эта работа утешала
и поддерживала"2.
Кроме того, в эти же годы он возвращается к текстам
тетралогии, а также к своему личному дневнику, тому
самому, который еще
Зайцев Борис. О себе.
'Данте Алигиери. Божественная комедия. Ад.
Перевод Бориса Зайцева. ж. ИМКА-Ппегс. 1961. с и.
Париж, ИМКА-Пресс, 1961, с. 5.
27
пятнадцать лет назад он начал публиковать в газете "Дни" и
продолжил в 1929--1936 годах в газете "Возрождение".
Новые дневниковые записи он напечатает, только когда
закончится воина. Отдельной книгой интереснейший
дневник писателя не издан до сих пор.
В годы оккупации по просьбе Бунина, находившегося в
Грассе, Борис Константинович принимает самоотверженное
участие в спасении бунинского архива (вместе с Е. Ю.
Кузьминой-Караваевой, замученной фашистами, Н. Н.
Берберовой и сотрудниками знаменитой Тургеневской
библиотеки, книгами которой в годы парижской эмиграции
пользовался В. И. Ленин). В предвоенные годы Зайцев
вместе с И. Буниным, А. Ремизовым, М. Осоргиным много
сделали для того, чтобы значительно пополнить ее фонды. В
1938 году при библиотеке был основан русский
литературный архив. Правление возглавил И. Бунин, а в
состав его вошли А. Бенуа, Б. Зайцев, С, Лифарь, А. Ремизов,
И. Шмелев и другие. Трагична судьба Тургеневки,
важнейшего центра Русской культуры в Париже, созданного
несколькими поколениями эмигрантов. По приказу одного
из идеологов фашизма А. Розенберга ее фонды были
вывезены в Германию и погибли'.
В 1947 году Зайцева избирают председателем Союза
русских писателей и журналистов во Франции. Он остается
на этом посту до конца своих, дней. Его предшественником
был П. Милюков. Старейшина русской интеллигенции
Павел Николаевич Милюков (1859--1943), возглавлявший
Союз и в самые трудные его годы --- годы второй мировой
войны, оставил о себе добрую память тем, что решительно
выступал против сотрудничества русской эмиграции с
фашистами, приветствовал успехи Красной Армии.
Деятельность Союза сводилась в основном к устройству
литературных вечеров, диспутов, юбилейных мероприятий.
Проходили они интересно. Об этом часто вспоминает в
своих письмах Борис Константинович. "18 декабря 1967
года наш Союз писателей (коего я председатель) устроил
вечер памяти Ахматовой,-- пишет он в Москву И. А.
Васильеву,-- Зал Русской Консерватории "ломился" от
публики. По отзывам, прошло хорошо". "Наш Союз
помаленьку действует,-- пишет он тому же корреспонденту
3 мая 1968 года,-- в чисто литературной области -- зимой
был большой вечер памяти А. М. Ремизова (10 лет кончины),
7-го июня -- Тургеневский вечер, 150-летия рождения. Да,
все больше поминки! -- сетует Борис Константинович.--
Действующей армии остается здесь все меньше и меньше,
смены почти нет. Молодежь есть хорошая, но уходит больше
в религию, к литературе мало тяготения. Зато французы есть
молодые, не только православные, но и с азартом
изучающие русскую литературу и культуру. Сегодня будет у
меня один такой, пишет обо мне докторскую работу
(очевидно, имеется в виду Рене Герра.-- Т. П.), писаное обо
мне знает лучше меня, по-русски говорит как мы с Вами. На
днях был профессор из Сорбонны (здешний университет),
пригласил во вторник в университет], беседовать со
студентами о литературе
' Русская библиотека в Париже. Русская
Общественная библиотека имени И. С. Тургенева:
сотрудники, друзья, почитатели. Сб. статей. Париж, 1987.
28
русской -- все говорят и понимают по-нашему. Студент мой --
бородатый по-русски, был в России, ему там один приятель сказал: "у
тебя и морда русская" (письма в архиве И. А. Васильева).
В последние годы жизни Борис Константинович переписывается
с десятками корреспондентов из Советского Союза, Он искренне рад
такой неожиданно возникшей возможности, счастлив получать
весточки из России, ценит высоко малейшие знаки внимания к его
творчеству, к его судьбе, охотно высылает свои книги. Увы, было
время, когда не все они доходили до адресатов, не все пробивали
"железный занавес", разделивший не только страны, но и культуры.
"Буду всячески стараться переслать книгу Вам,-- пишет он И. А.
Васильеву.-- Но все это не так просто... По почте почти все гибнет,
или возвращается. А содержание вполне безобидное. Что поделать..."
"Дорогой Игорь Анатольевич,-- пишет он 12 января 1967 года в
другом письме тому же москвичу Васильеву,-- очень рад был
получить от Вас письмо -- Вы ведь молодая Россия -- главная наша
надежда. Радостно видеть, что связь существует между приходящими в
жизнь и уходящими из нее, связь душевно-культурная, это самое
важное.
"Далекое" постараюсь Вам переслать. Отправить -- очень
просто. Получить -- много трудней. В книге нет ничего
политического (да это и не моя область), ряд зарисовок --
воспоминаний о Блоке, Белом, Бальмонте, Вяч. Иванове, Ал. Бенуа,
Бунине, Балтрушайтисе, Цветаевой и др.
...Повторяю, очень был тронут Вашим письмом и приму все
меры, чтобы осведомлять Вас о выходящем (и вышедшем) здесь.
А пока что "Здравствуй, племя молодое, незнакомое...".
С лучшими чувствами и пожеланиями Рождественско-
Новогодними.
Бор. Зайцев".
И в последние годы своей большой жизни он не знает отдыха,
продолжает вести дневник "Дни", готовит к своему
восьмидесятилетию антологический сборник "Тихие зори" (он выйдет
в 1961 году в Мюнхене), редактирует журнально-газетные тексты для
второй мемуарной книги "Далекое" (она будет издана в 1965 году в
Вашингтоне). В 1964 году пишет последний свой рассказ "Река
времен", который даст название и последней его книге. По просьбе
редколлегии "Литературного наследства" напишет последние
воспоминания о своем друге Бунине, которые, однако, постигнет та же
участь, что и мемуарный очерк Георгия Адамовича,-- им в бунинском
двухтомнике "Литнаследства" места не отыщется. Литературная
общественность Парижа, друзья и почитатели таланта Зайцева
устраивают праздничный банкет по случаю его 90-летия. В Нью-Йорке
публикуется исследовательский труд А. Шиляевой, посвященный
художественным биографиям Б. К. Зайцева. А вот факт из области
курьезов: 28 октября 1971 года парижская газета "Аврора" сообщает,
что патриарх русской литературы признан опасным -- в дни
пребывания во Франции Л. И. Брежнева префектура парижской
полиции потребовала от престарелого писателя отмечаться дважды в
день в комиссариате своего квартала.
художественном развитии. У Бориса Зайцева это роман
"Золотой узор", повесть "Анна", рассказы "Душа",
"Странное путешествие", "Авдотья-смерть" и конечно же
житийная повесть "Преподобный Сергий Радонежский".
В мае 1926 года Борис Константинович с паспортом
паломника совершит путешествие на гору Афон. Здесь он
проведет семнадцать дней, которые назовет незабываемыми.
В Париж вернется с черновыми набросками книги "Афон",
которую завершит и издаст через два года. Она продолжает
его художественное и философское освоение проблемы
духовности, но не с точки зрения религиозной, а с позиции
общечеловеческого познания этого высшего проявления
нравственности, духовного как средоточия этического и
эстетического опыта человечества. Без малого через десять
лет Зайцев уходит в новое дальнее странствие, теперь уже на
Валаамские острова в Карелии, в знаменитый русский
монастырь, тогда еще действовавший. А через год в
таллиннском издательстве "Странник" выходит его книга-
раздумье, книга-путешествие "Валаам", завершившая его
философско-публицистический триптих о русской
духовности (он будет издан посмертно в Нью-Йорке в 1973
году).
"Ни в одной книге Зайцева,-- справедливо отметит
Георгий Адамович,-- нет намека на стремление к
иночеству, и было бы досужим домыслом приписывать ему,
как человеку, не как писателю, такие чувства или
намерения. Но тот "вздох", который в его книгах слышится,
блоков-
' Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29, с. 431.
скому восклицанию не совсем чужд (имеется в виду строфа
Блока:
"Славой золотеет заревою монастырский крест издалека.
Не свернуть ли к вечному покою? Да и что за жизнь без
клобука!" -- Г. П.},-- вероятно, потому, что Зайцев, как
никто другой в нашей новейшей литературе, чувствителен к
эстетической стороне монастырей, монашества, отшель-
ничества. Ничуть не собираясь "бежать от мира", можно
ведь признать. что есть у такого бегства своеобразная,
неотразимая эстетическая прельстительность..."'
Во все годы зарубежья Борис Константинович Зайцев
ведет жизнь труженика, преданно служащего русской
литературе: много пишет, активно сотрудничает в журналах
и газетах, выступает на литературных вечерах, диспутах,
научных конференциях. Русский Париж празднично
отметил 25-летие его литературной деятельности. В
"Последних новостях" появляются статьи о нем К.
Бальмонта, М. Осоргина, П. Милюкова, а в "Литературных
новостях" -- очерк Алексея Ремизова под многозначи-
тельным названием "Юбилей великого русского писателя".
Несмотря на славу и признание, живет он, как и друг
его Бунин, скромно, в постоянной нужде. Однако
спокойствие, трудолюбие и жизнелюбие никогда не
покидают его. Одну из ранних новелл он так и назовет --
"Спокойствие", ибо, как всем своим творчеством
утверждает Борис Константинович, это главное для
человека состояние души. Не случайно вещь эта у него
выплеснулась словно на одном дыхании. "Спокойствие", по
мнению его критиков, -- настоящий шедевр. "Его
импрессионистическая техника достигает тут
виртуозности...-- не без оснований утверждает, например,
Е. А. Колтоновская и далее объясняет:-- Философия
рассказа--спокойствие, просветленный оптимизм, еще
более законченный, чем в "Аграфене". Люди тоскуют от
неудовлетворенности, страдают, иногда ослабевают в
борьбе, но не посягают на отрицание жизни. Они верят в
жизнь и поддерживают друг в друге эту веру. Таково общее
настроение"'.
Это "общее настроение" спокойствия, тотальной
умиротворенности, несмотря на житейские невзгоды и
бури, бушующие вокруг человека, не устает художественно
исследовать Зайцев, начиная с самых ранних вещей и
кончая своей последней новеллой "Река времен". И вдруг
эта, казалось бы, раз и навсегда избранная творческая стезя
на какое-то время обретает новый поворот -- Зайцев
обращается к жанру художественной (беллетризованной)
биографии. Неожиданно ли? Борис Константинович всю
жизнь размышляет о судьбе писателя в обществе и в той или
иной форме выражает свои художественные позиции,
обнажает свои литературные пристрастия: им написаны и
опубликованы многие десятки мемуарных и литературно-
критических статей, эссе и очерков. Только
' Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955, с.
201. ''Колтоновская Е. А. Поэт для немногих.-- В ее книге:
Новая жизнь. Критические статьи. С.-Петербург, 1910, с. 82.
24
малая их часть собрана и издана в двух книгах -- "Москва"
и "Далекое". Остальное остается в подшивках газет и
журналов -- ценнейшие документальные и художественно-
публицистические свидетельства эпохи, созданные рукою
яркого мастера и глубокого мыслителя.
22 декабря 1928 года Г. Н. Кузнецова в "Грасском
дневнике" записывает: "Илюша написал И. А. (Ивану
Алексеевичу Бунину.-- Т. /7.), что они задумали издавать
художественные биографии, как это теперь в моде. И вот
Алданов взял Александра II, Зайцев -- Тургенева,
Ходасевич -- Пушкина. И. А. предлагают Толстого или
Мопассана"'. А в 1929 году журнал "Современные записки"
(в No 30) уже официально известил своих читателей, что
намерен опубликовать следующие художественные
биографии: Бунин--о Лермонтове, Алданов--о
Достоевском, Ходасевич -- о Пушкине и Державине,
Цетлин -- о декабристах. Однако задуманное осуществили
только Ходасевич, Цетлин и Зайцев.
Зайцев смог начать новую работу только в июне 1929
года. Выбор, павший на его долю, счастливо совпал с тем, о
чем он и сам не раз задумывался: Тургенев был всегда ему
духовно близок (как и Жуковский, как и Чехов). Критика
многократно отмечала, что истоки творческой манеры
Зайцева, его литературного родословия надо искать именно
у этих трех русских классиков. Особенно -- у Жуковского.
Вот, к примеру, что говорит об этом Г. Адамович,
один из тонких ценителей творчества Зайцева: "И
меланхолии печать была на нем..." Вспомнились мне эти
знаменитые -- и чудесные -- строки из "Сельского
кладбища" не случайно.
Жуковский, как известно, один из любимых
писателей Зайцева, один из тех, с которым у него больше
всего духовного родства. Жуковский ведь то же самое:
вздох, порыв, многоточие... Между Державиным, с одной
стороны, и Пушкиным, с другой, бесконечно более
мощными, чем он, Жуковский прошел как тень, да, но как
тень, которую нельзя не заметить и нельзя до сих пор
забыть. Он полностью был самим собой, голос его ни с
каким другим не спутаешь. Пушкин, "ученик, победивший
учителя", его не заслонил.
Зайцева тоже ни с одним из современных наших
писателей не смешаешь. Он как писатель существует,-- в
подлинном, углубленном смысле слова,-- потому, что
существует, как личность"2.
Без малого год ушел у Зайцева на изучение трудов и
дней Тургенева, на творческое освоение нового не только
для него жанра беллетризованной биографии. По
единодушному мнению критиков, он существенно его
обновил: жанр. испытанный в литературе пока еще
немногими (и в их числе -- А. Моруа, С. Цвейг, Ю.
Тынянов, В. Вересаев, О. Форш, М. Булгаков), предстал в
облике чисто зайцевском -- как лирическое повествование
о событиях и происшествиях личной, "домашней" жизни
крупных художников слова, так или иначе сказавшихся на
их творческой судьбе.
В мае 1931 года "Жизнь Тургенева" завершена и в
1932 году выходит в издательстве ИМКА-Пресс. Не скоро,
только через двадцать
Бунин Иван. Литературное наследство, т. 84,
кн. II, с. 261. Адамович Г. Одиночество и свобода,
с. 194.
лет, вернется Зайцев снова к этому жанру и выразит в нем
свою любовь к Жуковскому и Чехову. Эти книги,
написанные, что называется, кровью сердца, встанут в ряд
его лучших творений. Борис Пастернак, прочитав одну из
них, послал 28 мая 1959 года из Переделкина в Париж
письмо:
"Дорогой Борис Константинович!
Все время зачитывался Вашим "Жуковским". Как я
радовался естественности Вашего всепонимания. Глубина,
способная говорить мне, должна быть такою же
естественной, как неосновательность и легкомыслие. Я не
люблю глубины особой, отделяющейся от всего другого на
свете. Как был бы странен высокий остроконечный колпак
звездочета в обыкновенной жизни! Помните, как грешили
ложным, навязчивым глубокомыслием самые слабые
символисты.
Замечательная книга по истории -- вся в красках. И
снова доказано, чего можно достигнуть сдержанностью
слога. Ваши слова текут, как текут Ваши реки в начале
книги; и виды, люди, годы, судьбы ложатся и
раскидываются по страницам. Я не могу сказать больше,
чтобы не повторяться"'.
История литературы и, в частности, ее
биографического жанра показывает нам, как нередко
нивелируется, приукрашивается в угоду тем или иным
исследовательским концепциям так называемая "частная"
жизнь писателей. Зайцевым предпринята попытка сказать
как можно более честную и откровенную правду о жизни
близких ему по духу великих мастеров слова, раскрыть
фактами из биографии каждого из них то, что решительнее
всего воздействовало на их духовный мир и творчество.
Перед читателями этих книг Зайцева встают поэтические, в
чем-то даже романтические страницы житийных
повествований о людях, которых судьба наградила
сверхталантами и тем их выделила из миллионов.
Издав в 1935 году свой третий роман "Дом в Пасси"
("где действие происходит в Париже, внутренне все с
Россией связано и из нее проистекает"', Зайцев на двадцать
лет погружается в работу над созданием "самого обширного
из писаний своих" -- автобиографической тетралогии
"Путешествие Глеба" (по определению автора, это "роман-
хроника-поэма") .
В одной из автобиографий он отмечает важную для
своего творчества веху: "Уже нет раннего моего
импрессионизма, молодой "акварельности", нет и
тургеневско-чеховского оттенка, сквозившего иногда в
конце предреволюционной полосы. Ясно и то, что от
предшествующих зарубежных писаний это отличается
большим спокойствием тона и удалением от остро
современного. "Путешествие Глеба" обращено к давнему
времени России, о нем повествуется как об истории, с
желанием что можно удержать, зарисовать, ничего не
пропуская из того, что было
' Цитирую по кн.: Шиляева А. Борис Зайцев и
его беллетризованные биографии. Нью-Йорк, 1971, с.
132. Зайцев Бори с. О себе.
26
мило сердцу. Это история одной жизни, наполовину
автобиография -- со всеми и преимуществами, и
трудностями жанра. Преимущество -- в совершенном
знании материала, обладании им изнутри. Трудность -- в
"нескромности": на протяжении трех книг автор занят
неким Глебом, который, может быть, только ему и
интересен, а вовсе не читателю. Но тут у автора появляется
и лазейка, и некоторое смягчающее обстоятельство: во-
первых, сам Глеб взят не под знаком восторга перед ним.
Напротив, хоть автор и любит своего подданного, все же
покаянный мотив в известной степени проходит через все.
Второе: внутренне не оказывается ли Россия главным
действующим лицом--тогдашняя ее жизнь, склад, люди,
пейзажи, безмерность ее, поля, леса и т. д.? Будто она и на
заднем плане, но фон этот, аккомпанемент повествования
чем дальше, тем более приобретает самостоятельности"'.
Первый роман тетралогии "Заря" выходит в берлинском
издательстве "Парабола" в 1937 году. Работа над
следующим томом время от времени прерывается: Зайцев
публикует в "Русских записках" воспоминания об Андрее
Белом, готовит тексты многочисленных очерков, опубли-
кованных в газетах и журналах, для мемуарной книги
"Москва" (она выйдет в Париже в 1939 году и будет
переиздана еще дважды--в 1960 и в 1973 годах в Мюнхене).
В 1939 и 1940 годах вчерне будут завершены второй и
третий тома тетралогии, однако придут они к читателю
только через десять лет: публикации помешала война,
началась гитлеровская оккупация Франции.
В годы, когда далекая Россия вела кровавую борьбу с
фашизмом, когда и во Франции мужественно сражались
патриоты Сопротивления, среди которых было немало
русских, шестидесятилетний писатель избрал свою форму
сопротивления: он воздерживается от публикации каких бы
то ни было текстов. В эти трудные годы Зайцев снова
возвращается к своему любимому Данте: редактирует свой
перевод "Ада", готовит комментарий к нему, берется за
новые тексты. Борис Константинович и здесь избрал свой
собственный путь; подсказанный ему десятилетиями
изучения дантовской "Божественной комедии": перевод,
поясняет он, "сделан ритмической прозой, строка в строку с
подлинником. Форма эта избрана потому, что лучше
передает дух и склад дантовского произведения, чем
перевод терцинами, всегда уводящий далеко от подлинного
текста и придающий особый оттенок языку. Мне же как раз
хотелось передать, по возможности, первозданную простоту
и строгость дантовской речи", "Я благодарен,-- вспоминает
он через много лет,-- за те дни и годы, которые прошли в
общении в Данте в России (1913--1918) и в Париже (1942),
когда весь перевод вновь был проверен, строка за строкой,
по тексту и комментариям. В тяжелые времена войны,
революции и нашествия иноплеменных эта работа утешала
и поддерживала"2.
Кроме того, в эти же годы он возвращается к текстам
тетралогии, а также к своему личному дневнику, тому
самому, который еще
Зайцев Борис. О себе.
'Данте Алигиери. Божественная комедия. Ад.
Перевод Бориса Зайцева. ж. ИМКА-Ппегс. 1961. с и.
Париж, ИМКА-Пресс, 1961, с. 5.
27
пятнадцать лет назад он начал публиковать в газете "Дни" и
продолжил в 1929--1936 годах в газете "Возрождение".
Новые дневниковые записи он напечатает, только когда
закончится воина. Отдельной книгой интереснейший
дневник писателя не издан до сих пор.
В годы оккупации по просьбе Бунина, находившегося в
Грассе, Борис Константинович принимает самоотверженное
участие в спасении бунинского архива (вместе с Е. Ю.
Кузьминой-Караваевой, замученной фашистами, Н. Н.
Берберовой и сотрудниками знаменитой Тургеневской
библиотеки, книгами которой в годы парижской эмиграции
пользовался В. И. Ленин). В предвоенные годы Зайцев
вместе с И. Буниным, А. Ремизовым, М. Осоргиным много
сделали для того, чтобы значительно пополнить ее фонды. В
1938 году при библиотеке был основан русский
литературный архив. Правление возглавил И. Бунин, а в
состав его вошли А. Бенуа, Б. Зайцев, С, Лифарь, А. Ремизов,
И. Шмелев и другие. Трагична судьба Тургеневки,
важнейшего центра Русской культуры в Париже, созданного
несколькими поколениями эмигрантов. По приказу одного
из идеологов фашизма А. Розенберга ее фонды были
вывезены в Германию и погибли'.
В 1947 году Зайцева избирают председателем Союза
русских писателей и журналистов во Франции. Он остается
на этом посту до конца своих, дней. Его предшественником
был П. Милюков. Старейшина русской интеллигенции
Павел Николаевич Милюков (1859--1943), возглавлявший
Союз и в самые трудные его годы --- годы второй мировой
войны, оставил о себе добрую память тем, что решительно
выступал против сотрудничества русской эмиграции с
фашистами, приветствовал успехи Красной Армии.
Деятельность Союза сводилась в основном к устройству
литературных вечеров, диспутов, юбилейных мероприятий.
Проходили они интересно. Об этом часто вспоминает в
своих письмах Борис Константинович. "18 декабря 1967
года наш Союз писателей (коего я председатель) устроил
вечер памяти Ахматовой,-- пишет он в Москву И. А.
Васильеву,-- Зал Русской Консерватории "ломился" от
публики. По отзывам, прошло хорошо". "Наш Союз
помаленьку действует,-- пишет он тому же корреспонденту
3 мая 1968 года,-- в чисто литературной области -- зимой
был большой вечер памяти А. М. Ремизова (10 лет кончины),
7-го июня -- Тургеневский вечер, 150-летия рождения. Да,
все больше поминки! -- сетует Борис Константинович.--
Действующей армии остается здесь все меньше и меньше,
смены почти нет. Молодежь есть хорошая, но уходит больше
в религию, к литературе мало тяготения. Зато французы есть
молодые, не только православные, но и с азартом
изучающие русскую литературу и культуру. Сегодня будет у
меня один такой, пишет обо мне докторскую работу
(очевидно, имеется в виду Рене Герра.-- Т. П.), писаное обо
мне знает лучше меня, по-русски говорит как мы с Вами. На
днях был профессор из Сорбонны (здешний университет),
пригласил во вторник в университет], беседовать со
студентами о литературе
' Русская библиотека в Париже. Русская
Общественная библиотека имени И. С. Тургенева:
сотрудники, друзья, почитатели. Сб. статей. Париж, 1987.
28
русской -- все говорят и понимают по-нашему. Студент мой --
бородатый по-русски, был в России, ему там один приятель сказал: "у
тебя и морда русская" (письма в архиве И. А. Васильева).
В последние годы жизни Борис Константинович переписывается
с десятками корреспондентов из Советского Союза, Он искренне рад
такой неожиданно возникшей возможности, счастлив получать
весточки из России, ценит высоко малейшие знаки внимания к его
творчеству, к его судьбе, охотно высылает свои книги. Увы, было
время, когда не все они доходили до адресатов, не все пробивали
"железный занавес", разделивший не только страны, но и культуры.
"Буду всячески стараться переслать книгу Вам,-- пишет он И. А.
Васильеву.-- Но все это не так просто... По почте почти все гибнет,
или возвращается. А содержание вполне безобидное. Что поделать..."
"Дорогой Игорь Анатольевич,-- пишет он 12 января 1967 года в
другом письме тому же москвичу Васильеву,-- очень рад был
получить от Вас письмо -- Вы ведь молодая Россия -- главная наша
надежда. Радостно видеть, что связь существует между приходящими в
жизнь и уходящими из нее, связь душевно-культурная, это самое
важное.
"Далекое" постараюсь Вам переслать. Отправить -- очень
просто. Получить -- много трудней. В книге нет ничего
политического (да это и не моя область), ряд зарисовок --
воспоминаний о Блоке, Белом, Бальмонте, Вяч. Иванове, Ал. Бенуа,
Бунине, Балтрушайтисе, Цветаевой и др.
...Повторяю, очень был тронут Вашим письмом и приму все
меры, чтобы осведомлять Вас о выходящем (и вышедшем) здесь.
А пока что "Здравствуй, племя молодое, незнакомое...".
С лучшими чувствами и пожеланиями Рождественско-
Новогодними.
Бор. Зайцев".
И в последние годы своей большой жизни он не знает отдыха,
продолжает вести дневник "Дни", готовит к своему
восьмидесятилетию антологический сборник "Тихие зори" (он выйдет
в 1961 году в Мюнхене), редактирует журнально-газетные тексты для
второй мемуарной книги "Далекое" (она будет издана в 1965 году в
Вашингтоне). В 1964 году пишет последний свой рассказ "Река
времен", который даст название и последней его книге. По просьбе
редколлегии "Литературного наследства" напишет последние
воспоминания о своем друге Бунине, которые, однако, постигнет та же
участь, что и мемуарный очерк Георгия Адамовича,-- им в бунинском
двухтомнике "Литнаследства" места не отыщется. Литературная
общественность Парижа, друзья и почитатели таланта Зайцева
устраивают праздничный банкет по случаю его 90-летия. В Нью-Йорке
публикуется исследовательский труд А. Шиляевой, посвященный
художественным биографиям Б. К. Зайцева. А вот факт из области
курьезов: 28 октября 1971 года парижская газета "Аврора" сообщает,
что патриарх русской литературы признан опасным -- в дни
пребывания во Франции Л. И. Брежнева префектура парижской
полиции потребовала от престарелого писателя отмечаться дважды в
день в комиссариате своего квартала.