Страница:
– Давайте Черепашку-слизня доведем, а?
– И чем она тебя так задолбала?
Никто в классе не понимает моей упертой ненависти к Черепашке. Она никогда не вступает в откровенную конфронтацию. Вежливая. Ханжа. Пытается своими намеками показать, какие мы все недоумки. В ее ведении – наше поступление в институт. Она поддерживает какие-то тайные связи школы с подготовительными курсами и еще что-то там важное мутит.
– Если вы сейчас не получите нужных знаний – опозорите нас перед Университетом.
Черепашке нравится это слово «Университет». А мои предки говорят – в городе только один настоящий универ, со стародавних времен.
– Вопрос можно?
– Спрашивай. – На меня смотрят неодобрительно, но с кривой, всепонимающей улыбочкой.
– А почему все, кто поступили, говорят, что на первом курсе им сказали: «Забудьте все, чему вас учили в школе»? И целый год знания до нужного уровня подтягивают. И еще – что вы нас разучили самостоятельно думать…
– Кто ИМЕННО сказал тебе такую чушь?
По ее голосу сразу ясно, что признаваться никак нельзя. Найдет и обезвредит.
– Не скажу.
– У тебя с фантазией все в порядке. Тебе бы книжки писать.
Она оглядывает класс, уверенная в поддержке. И точно – раздаются три четких смешка. Можно даже не оглядываться – и так ясно, кто хихикает. Любимчики хреновы.
– Вы просто не понимаете, какие усилия прилагает школа, чтобы вы смогли поступить…
Маразм полнейший. Получается, мы изо всех сил сопротивляемся грядущему счастью. Как Иванушки в печке Бабы-яги. Уперлись ручками-ножками – и ни в какую.
Но мне с Черепашкой бороться не с руки. Она меня сожрет и косточки выплюнет. Когда нас возили табуном в институт, Черепашка разыгралась на публике. Обзывала нас тупыми уродами. Говорила, что мы быдло и вести себя не умеем. А все потому, что потеряла пару учеников по дороге. Они потом нашлись, конечно, но досталось нам по полной программе. На нас все, кто был в аудитории, смотрели с сочувствием, а она разорялась… гнида она. И мы тоже хороши – ей до сих пор никто не сказал, что обзываться нельзя.
– Она власть свою чует. Пока не поступим – терпеть надо.
– У меня терпелка не выросла.
Моя злость оправданна. Я не хочу в этот институт, а решиться выбрать другой – кишка тонка. Нас так запугали этим гребаным поступлением. Точнее – непоступлением. И еще – моим предкам не оплатить учебу, если я провалюсь. Да я и просить не буду. На фиг. Лучше работать пойду, а потом – на вечернее. Мне в армию не надо, я не мальчик.
– Бедные вы, бедные!
Мальчишки радуются моей внезапной жалости. Их армией запугали похлеще тюрьмы. Таких ужасов про нее понарассказывали – лучше ногу себе отрезать, чем в армию.
– Мишаня, давай я тебе ногу отрежу? – От моего предложения он просто обалдел.
– Зачем? Она мне самому нужна.
– Ты будешь не годен к строевой.
– Я и так не годен. Я офицером буду. Наверное.
Вообразить Мишаню в качестве офицера я не могу. Он мешковатый какой-то. И слишком уж добродушный. Был бы офицер – вряд ли меня так долго терпел бы.
В тот же день.
В столовке в меня попали кашей гнусные пятиклашки. Я раздала несколько подзатыльников и пошла отмываться. В сортире девчонки курили в открытое окно. И одновременно плевались. Как верблюдицы.
– Блин, девчонки, если курите – покупайте что-то получше. Не фиг дерьмо всякое смолить.
К морали пришлось прибавить пару хороших сигарет. Я каждый раз, когда курю, думаю о смерти. Правда. Я не сомневаюсь, что помру из-за этих сигарет. И когда буду страшно мучиться и страдать – вспомню каждую выкуренную сигарету. И окончательно возненавижу себя. Когда я вижу старуху с сигаретой – зрелище не из приятных, надо сказать, – то дико радуюсь. Она курила и дожила до возраста египетской пирамиды. Значит, и я так могу… Жалкие уловки. Ум говорит: прекрати убивать себя, а кто-то другой: да ладно, ничего страшного не случится. Наверное, тот, кто науськивает меня на курево, зовется чертом… Снова жалкие уловки. Черт тут ни при чем.
Я сама во всем виновата, мне отвечать. Потом. Когда-нибудь. Я в принципе смерти не боюсь. А вот мучений всяких – боюсь страшно. Я боль плохо переношу. И как нарики не боятся так рисковать? Наверное, у них чувства страха совсем нет. Как у самоубийц. Надумал – фигак – и об асфальт. Интересно, а они успевают передумать, пока летят?
– Ты это что такое мне понаписала? – Физичка стоит передо мной, размахивая моей тетрадкой.
В которой нет домашки. А вместо формул – определенное сочетание иксов и игреков. Красивенький орнамент. Бессмысленный, как и моя жизнь.
– Извините, я нужную тетрадку дома забыла.
Попытка отобрать тетрадь привела к разделению ее на две части. В моей – пресловутая домашка. Я шустро выбросила ее в приоткрытое окно. Физичка рысью рванула вон из класса. Ее мечта уличить меня в жульничестве сбылась. Она никак не могла словить меня за списыванием. Получалось, что за контрольные – отлично, за ответ по теории – хорошо, а знаний – ноль. Я не виновата, я реально физику не понимаю. Сначала понимала, а потом мозг сказал «не могу». Я не обманываю – я, честное слово, не понимаю физику. И все, что связано с формулами.
– Сегодня тебе снова повезло, – физичка разочарована.
Нам любопытно, куда делась вторая половина тетрадки.
– Мистика какая-то.
Следующий день. Суббота.
Кильку сломали. Теперь он не тот, что раньше. Хотя и раньше был так себе – неприкаянный какой-то.
– Я не нарик, – он повторяет эту фразу слитком часто.
– Ты не нарик. Ты трус.
Кильке и так плохо, а я его добиваю. Я спорить была готова, что он разозлится и перестанет ныть. Но я ошиблась.
– Да. Ты права. Я – трус. Хотя умею драться. Стреляю неплохо и все такое…
Теперь он ходит в школу, но ни с кем, кроме меня, не разговаривает.
– От нас отец решил уйти.
– Не уйдет. У него чувство долга развито. Он знаешь как за тебя переживает?
– Знаю. Поэтому он и хочет уйти. Чтоб меня не видеть. И еще – меня мать теперь боится. Она не может со мной в одном помещении находиться.
– Тогда это тебе надо от них уходить. А еще лучше – попробуй понять, что тебе самому в этой жизни нужно.
Килька сопит. Он теперь часто сопит. Противно слушать.
– А тебе что нужно?
Вот зараза какой. Откуда я знаю.
– Ну я хочу закончить школу… Поступить в институт.
– Выйти замуж. Дожить до пенсии и помереть своей смертью во сне.
Мы сидим на подоконнике лестничной площадки. Я курю. Он – нет. Смотрим в немытое окно. Между рамами ползает сонная муха. Она точно знает, что ей нужно в этой жизни.
Ближе к теплым солнечным дням.
– Ты уже в курсе, какая трагедия у наших соседей? – Мама взволнована.
Для нее развод – трагедия и повод для бесконечных разговоров. Она срочно вспоминает массу историй на эту тему Пройдет пара дней, и она начнет странно поглядывать на папу.
– Ты подстриглась? – Папа нервничает, не понимая, в чем дело.
Он наивный. Он ничего не смыслит в маминой психологии. И, как всякий невиновный человек, живет себе припеваючи. Работа, дом, телевизора немного, Интернет. Летом – рыбалка и поездки на природу.
– Ничего я не подстриглась. – Папино безоблачное счастье под угрозой, а он недоуменно рассматривает жену, не понимая, что в ней изменилось.
Они у меня мирные. Хорошая дружная семья и все такое. Почти не ссорятся – причин нет. Но маме иногда нужен накал чувств, и она черпает причины для страданий в чужих неприятностях.
– А как чужие СМС-ки читать можно? – От маминого вопроса я начинаю неприлично ржать.
– Как ты можешь! У нас такое горе…
– Мама, не обижайся, но ты – дура. Ты слитком впечатлительная. Папа тебя любит. Не надо его обижать подозрениями, а?
Мама пораженно рассматривает меня, словно я – чревовещательница.
– Я не понимаю – ты про что?
– Про соседей. И про тебя. Ты любую историю примеряешь на себя. Кстати, именно поэтому ты смертельно боишься разговоров про всякие болезни типа рака.
Мама чуть в обморок не грохнулась. Весь вечер молчала, а потом посветлела лицом и принялась заигрывать с папой. Реально! Глазки ему строила и хихикала, как девчонка.
Той же ночью.
Часа в три позвонил Килька. Разбудил меня своим звонком и сопел в трубку.
– Если хочешь поговорить, захвати с собой чашку кофе.
На площадке было тепло. Какой-то идиот наконец починил отопление. Конечно, как весна – так батареи раскаленными становятся.
– И что? Они реально на развод подали? – Раз Килька молчит, можно и мне высказаться.
– Нет. Они просто не могут жить вместе. Они даже разговаривать не могут. Мать старается, как может, а он молчит. Только рожу кривит.
– Дерьмо ситуация. Я думала, все вояки – крутые. Любую проблему разрулят.
Я пила остывший кофе, а он сопел.
– Когда я была маленькая, мне яблоко дали. Красивое. Я его откусила, а там половина червяка. Жирного такого. Белого. Он шевелился даже…
Килька аж сопеть перестал.
– Ты для него – как то яблоко. Я ведь их больше не ем. Даже смотреть на них не могу. Мне кажется, что внутри каждого животное поганое сидит.
– Или как автомат, который во время боя заело, – голос Килькиного папы заставил нас вздрогнуть.
– Я пойду, а? – Килька встал со ступеньки и пошаркал домой.
– Я права?
– Права. Только мне от этого не легче. У тебя закурить есть?
– Вы же не курите…
Килькин папа недоуменно рассмотрел предложенную тонкую сигарету.
– Он хороший. Правда. Только вы его совсем не знаете, – намекнула я.
– Я и себя не знаю.
Он смешно курил, совсем как маленький, держа сигарету двумя оттопыренными пальцами. Не затягивался и морщился.
– Да выкиньте ее на фиг, – посоветовала я.
– Ты меня осуждаешь?
Блин, да он пьяный! И как я раньше не заметила…
– Оказывается, я ничего не понимаю в мирной жизни. Вот она смотрит на меня, а я не пойму, о чем она думает. А с ним мне как теперь жить? Урод, а не сын.
– Это вы урод. Килька нормальный. Вы бы поговорили с ним, а?
Он меня совсем не слушал. Он говорил и говорил. Про то, каким Килька был маленьким, как они вместе куда-то ходили, и что он ему дарил. Типа – у него все было, а он вырос дефектным говном. И что он для них все делал, а они его не понимают и не ценят.
– Да ни фига вы для них не делали! – Я заорала так, что по лестнице понеслось гулкое эхо. – Вы в войнушку играли. Вам там классно было. Вы и сейчас по войне тоскуете. Что, не так?
И знаете, что это гад сделал? Он меня нах послал. Я ребенок еще, между прочим, а он меня матом.
– Да сам ты пошел…
На следующее утро.
Я была злая, как сто злых собак. И первое, что я сделала, – достала с лоджии стремянку и полезла отрывать ковер. Оказалось, что это непростое занятие. Папа его как-то хитро прицепил. Но постепенно дело пошло на лад. И мы вместе с ковром дружно рухнули на пол. А на стене оказалось форменное безобразие. Папа из каких-то хитроумных соображений не поклеил под ковром обои. Теперь моя красивая комната смотрелась как бомжатник.
– А его нет дома. Он в школе. А ты что – прогуливаешь?
Оказывается, я Килькиного папу побаиваюсь. Тем более после ночного разговора. Но что делать? Ковер придется вешать обратно, а одной мне никак.
– Ладно. Зайду.
Пока он шел, я переоделась в спортивные штаны, а то встречать гостя в трусиках как-то неудобно.
– Весело живете, – голос у Килькиного папы был хриплый.
– Голова не болит? Вы бы хоть извинились за вчерашнее…
– Вот наглая. Я ей помогать пришел, а она наезды устраивает. Слушай, может, вам денег на ремонт дать? Потом вернете, когда сможете…
Мы ругались и ворчали друг на друга, как две старухи. Я – от неловкости, он – почти с удовольствием.
– Хорошо у вас, – на прощание сообщил он, довольный выполненной работой.
В понедельник.
В школе мне предложили хорошенько подумать о своей дальнейшей судьбе, напрямую связанной с хромой успеваемостью. Получив очередное честное-пречестное слово исправиться, классная сразу успокоилась и переключилась на какие-то записи в журнале.
– Ты почему прогуляла? – спросил меня Килька при встрече.
– Ковер сначала оторвала, а потом снова вешала. С папашей твоим. Он вроде как оттаивать начал. То матом ругается, то ворчит. Прикольный такой.
– Ага. Прикольный. Лучше бы его на войне убило.
Мне так страшно стало. Даже холодно.
– Ты чего несешь? Идиот ты проклятый. Разве можно так думать?
– Он то же самое обо мне думает. Типа лучше бы мне передоз устроили.
– Вы похожи. В этом вся проблема. Ты его не хочешь понять, а он тебя понять не может.
– И что делать?
– Время. И много разговоров. Про всякую ерунду Про школу. Про тренировки. Про друзей.
– Про тебя, что ли?
Вчера началось лето.
Килькин папа никуда не ушел. Мой папа заглянул под ковер и передумал его снимать. Я с ним согласилась. Килька выпросил у матери подарок на день рождения – собаку. Овчарку. Черную. У нее нос такой смешной и ухи стоят. Прикольная зверюга. Теперь они с отцом водят пса на учебу. Вместе. Пес считает хозяином отца, а Килька ревнует и злится. Но это все ерунда. Главное – они снова разговаривают.
Александр Егоров. Я не буду скучать
– И чем она тебя так задолбала?
Никто в классе не понимает моей упертой ненависти к Черепашке. Она никогда не вступает в откровенную конфронтацию. Вежливая. Ханжа. Пытается своими намеками показать, какие мы все недоумки. В ее ведении – наше поступление в институт. Она поддерживает какие-то тайные связи школы с подготовительными курсами и еще что-то там важное мутит.
– Если вы сейчас не получите нужных знаний – опозорите нас перед Университетом.
Черепашке нравится это слово «Университет». А мои предки говорят – в городе только один настоящий универ, со стародавних времен.
– Вопрос можно?
– Спрашивай. – На меня смотрят неодобрительно, но с кривой, всепонимающей улыбочкой.
– А почему все, кто поступили, говорят, что на первом курсе им сказали: «Забудьте все, чему вас учили в школе»? И целый год знания до нужного уровня подтягивают. И еще – что вы нас разучили самостоятельно думать…
– Кто ИМЕННО сказал тебе такую чушь?
По ее голосу сразу ясно, что признаваться никак нельзя. Найдет и обезвредит.
– Не скажу.
– У тебя с фантазией все в порядке. Тебе бы книжки писать.
Она оглядывает класс, уверенная в поддержке. И точно – раздаются три четких смешка. Можно даже не оглядываться – и так ясно, кто хихикает. Любимчики хреновы.
– Вы просто не понимаете, какие усилия прилагает школа, чтобы вы смогли поступить…
Маразм полнейший. Получается, мы изо всех сил сопротивляемся грядущему счастью. Как Иванушки в печке Бабы-яги. Уперлись ручками-ножками – и ни в какую.
Но мне с Черепашкой бороться не с руки. Она меня сожрет и косточки выплюнет. Когда нас возили табуном в институт, Черепашка разыгралась на публике. Обзывала нас тупыми уродами. Говорила, что мы быдло и вести себя не умеем. А все потому, что потеряла пару учеников по дороге. Они потом нашлись, конечно, но досталось нам по полной программе. На нас все, кто был в аудитории, смотрели с сочувствием, а она разорялась… гнида она. И мы тоже хороши – ей до сих пор никто не сказал, что обзываться нельзя.
– Она власть свою чует. Пока не поступим – терпеть надо.
– У меня терпелка не выросла.
Моя злость оправданна. Я не хочу в этот институт, а решиться выбрать другой – кишка тонка. Нас так запугали этим гребаным поступлением. Точнее – непоступлением. И еще – моим предкам не оплатить учебу, если я провалюсь. Да я и просить не буду. На фиг. Лучше работать пойду, а потом – на вечернее. Мне в армию не надо, я не мальчик.
– Бедные вы, бедные!
Мальчишки радуются моей внезапной жалости. Их армией запугали похлеще тюрьмы. Таких ужасов про нее понарассказывали – лучше ногу себе отрезать, чем в армию.
– Мишаня, давай я тебе ногу отрежу? – От моего предложения он просто обалдел.
– Зачем? Она мне самому нужна.
– Ты будешь не годен к строевой.
– Я и так не годен. Я офицером буду. Наверное.
Вообразить Мишаню в качестве офицера я не могу. Он мешковатый какой-то. И слишком уж добродушный. Был бы офицер – вряд ли меня так долго терпел бы.
В тот же день.
В столовке в меня попали кашей гнусные пятиклашки. Я раздала несколько подзатыльников и пошла отмываться. В сортире девчонки курили в открытое окно. И одновременно плевались. Как верблюдицы.
– Блин, девчонки, если курите – покупайте что-то получше. Не фиг дерьмо всякое смолить.
К морали пришлось прибавить пару хороших сигарет. Я каждый раз, когда курю, думаю о смерти. Правда. Я не сомневаюсь, что помру из-за этих сигарет. И когда буду страшно мучиться и страдать – вспомню каждую выкуренную сигарету. И окончательно возненавижу себя. Когда я вижу старуху с сигаретой – зрелище не из приятных, надо сказать, – то дико радуюсь. Она курила и дожила до возраста египетской пирамиды. Значит, и я так могу… Жалкие уловки. Ум говорит: прекрати убивать себя, а кто-то другой: да ладно, ничего страшного не случится. Наверное, тот, кто науськивает меня на курево, зовется чертом… Снова жалкие уловки. Черт тут ни при чем.
Я сама во всем виновата, мне отвечать. Потом. Когда-нибудь. Я в принципе смерти не боюсь. А вот мучений всяких – боюсь страшно. Я боль плохо переношу. И как нарики не боятся так рисковать? Наверное, у них чувства страха совсем нет. Как у самоубийц. Надумал – фигак – и об асфальт. Интересно, а они успевают передумать, пока летят?
– Ты это что такое мне понаписала? – Физичка стоит передо мной, размахивая моей тетрадкой.
В которой нет домашки. А вместо формул – определенное сочетание иксов и игреков. Красивенький орнамент. Бессмысленный, как и моя жизнь.
– Извините, я нужную тетрадку дома забыла.
Попытка отобрать тетрадь привела к разделению ее на две части. В моей – пресловутая домашка. Я шустро выбросила ее в приоткрытое окно. Физичка рысью рванула вон из класса. Ее мечта уличить меня в жульничестве сбылась. Она никак не могла словить меня за списыванием. Получалось, что за контрольные – отлично, за ответ по теории – хорошо, а знаний – ноль. Я не виновата, я реально физику не понимаю. Сначала понимала, а потом мозг сказал «не могу». Я не обманываю – я, честное слово, не понимаю физику. И все, что связано с формулами.
– Сегодня тебе снова повезло, – физичка разочарована.
Нам любопытно, куда делась вторая половина тетрадки.
– Мистика какая-то.
Следующий день. Суббота.
Кильку сломали. Теперь он не тот, что раньше. Хотя и раньше был так себе – неприкаянный какой-то.
– Я не нарик, – он повторяет эту фразу слитком часто.
– Ты не нарик. Ты трус.
Кильке и так плохо, а я его добиваю. Я спорить была готова, что он разозлится и перестанет ныть. Но я ошиблась.
– Да. Ты права. Я – трус. Хотя умею драться. Стреляю неплохо и все такое…
Теперь он ходит в школу, но ни с кем, кроме меня, не разговаривает.
– От нас отец решил уйти.
– Не уйдет. У него чувство долга развито. Он знаешь как за тебя переживает?
– Знаю. Поэтому он и хочет уйти. Чтоб меня не видеть. И еще – меня мать теперь боится. Она не может со мной в одном помещении находиться.
– Тогда это тебе надо от них уходить. А еще лучше – попробуй понять, что тебе самому в этой жизни нужно.
Килька сопит. Он теперь часто сопит. Противно слушать.
– А тебе что нужно?
Вот зараза какой. Откуда я знаю.
– Ну я хочу закончить школу… Поступить в институт.
– Выйти замуж. Дожить до пенсии и помереть своей смертью во сне.
Мы сидим на подоконнике лестничной площадки. Я курю. Он – нет. Смотрим в немытое окно. Между рамами ползает сонная муха. Она точно знает, что ей нужно в этой жизни.
Ближе к теплым солнечным дням.
– Ты уже в курсе, какая трагедия у наших соседей? – Мама взволнована.
Для нее развод – трагедия и повод для бесконечных разговоров. Она срочно вспоминает массу историй на эту тему Пройдет пара дней, и она начнет странно поглядывать на папу.
– Ты подстриглась? – Папа нервничает, не понимая, в чем дело.
Он наивный. Он ничего не смыслит в маминой психологии. И, как всякий невиновный человек, живет себе припеваючи. Работа, дом, телевизора немного, Интернет. Летом – рыбалка и поездки на природу.
– Ничего я не подстриглась. – Папино безоблачное счастье под угрозой, а он недоуменно рассматривает жену, не понимая, что в ней изменилось.
Они у меня мирные. Хорошая дружная семья и все такое. Почти не ссорятся – причин нет. Но маме иногда нужен накал чувств, и она черпает причины для страданий в чужих неприятностях.
– А как чужие СМС-ки читать можно? – От маминого вопроса я начинаю неприлично ржать.
– Как ты можешь! У нас такое горе…
– Мама, не обижайся, но ты – дура. Ты слитком впечатлительная. Папа тебя любит. Не надо его обижать подозрениями, а?
Мама пораженно рассматривает меня, словно я – чревовещательница.
– Я не понимаю – ты про что?
– Про соседей. И про тебя. Ты любую историю примеряешь на себя. Кстати, именно поэтому ты смертельно боишься разговоров про всякие болезни типа рака.
Мама чуть в обморок не грохнулась. Весь вечер молчала, а потом посветлела лицом и принялась заигрывать с папой. Реально! Глазки ему строила и хихикала, как девчонка.
Той же ночью.
Часа в три позвонил Килька. Разбудил меня своим звонком и сопел в трубку.
– Если хочешь поговорить, захвати с собой чашку кофе.
На площадке было тепло. Какой-то идиот наконец починил отопление. Конечно, как весна – так батареи раскаленными становятся.
– И что? Они реально на развод подали? – Раз Килька молчит, можно и мне высказаться.
– Нет. Они просто не могут жить вместе. Они даже разговаривать не могут. Мать старается, как может, а он молчит. Только рожу кривит.
– Дерьмо ситуация. Я думала, все вояки – крутые. Любую проблему разрулят.
Я пила остывший кофе, а он сопел.
– Когда я была маленькая, мне яблоко дали. Красивое. Я его откусила, а там половина червяка. Жирного такого. Белого. Он шевелился даже…
Килька аж сопеть перестал.
– Ты для него – как то яблоко. Я ведь их больше не ем. Даже смотреть на них не могу. Мне кажется, что внутри каждого животное поганое сидит.
– Или как автомат, который во время боя заело, – голос Килькиного папы заставил нас вздрогнуть.
– Я пойду, а? – Килька встал со ступеньки и пошаркал домой.
– Я права?
– Права. Только мне от этого не легче. У тебя закурить есть?
– Вы же не курите…
Килькин папа недоуменно рассмотрел предложенную тонкую сигарету.
– Он хороший. Правда. Только вы его совсем не знаете, – намекнула я.
– Я и себя не знаю.
Он смешно курил, совсем как маленький, держа сигарету двумя оттопыренными пальцами. Не затягивался и морщился.
– Да выкиньте ее на фиг, – посоветовала я.
– Ты меня осуждаешь?
Блин, да он пьяный! И как я раньше не заметила…
– Оказывается, я ничего не понимаю в мирной жизни. Вот она смотрит на меня, а я не пойму, о чем она думает. А с ним мне как теперь жить? Урод, а не сын.
– Это вы урод. Килька нормальный. Вы бы поговорили с ним, а?
Он меня совсем не слушал. Он говорил и говорил. Про то, каким Килька был маленьким, как они вместе куда-то ходили, и что он ему дарил. Типа – у него все было, а он вырос дефектным говном. И что он для них все делал, а они его не понимают и не ценят.
– Да ни фига вы для них не делали! – Я заорала так, что по лестнице понеслось гулкое эхо. – Вы в войнушку играли. Вам там классно было. Вы и сейчас по войне тоскуете. Что, не так?
И знаете, что это гад сделал? Он меня нах послал. Я ребенок еще, между прочим, а он меня матом.
– Да сам ты пошел…
На следующее утро.
Я была злая, как сто злых собак. И первое, что я сделала, – достала с лоджии стремянку и полезла отрывать ковер. Оказалось, что это непростое занятие. Папа его как-то хитро прицепил. Но постепенно дело пошло на лад. И мы вместе с ковром дружно рухнули на пол. А на стене оказалось форменное безобразие. Папа из каких-то хитроумных соображений не поклеил под ковром обои. Теперь моя красивая комната смотрелась как бомжатник.
– А его нет дома. Он в школе. А ты что – прогуливаешь?
Оказывается, я Килькиного папу побаиваюсь. Тем более после ночного разговора. Но что делать? Ковер придется вешать обратно, а одной мне никак.
– Ладно. Зайду.
Пока он шел, я переоделась в спортивные штаны, а то встречать гостя в трусиках как-то неудобно.
– Весело живете, – голос у Килькиного папы был хриплый.
– Голова не болит? Вы бы хоть извинились за вчерашнее…
– Вот наглая. Я ей помогать пришел, а она наезды устраивает. Слушай, может, вам денег на ремонт дать? Потом вернете, когда сможете…
Мы ругались и ворчали друг на друга, как две старухи. Я – от неловкости, он – почти с удовольствием.
– Хорошо у вас, – на прощание сообщил он, довольный выполненной работой.
В понедельник.
В школе мне предложили хорошенько подумать о своей дальнейшей судьбе, напрямую связанной с хромой успеваемостью. Получив очередное честное-пречестное слово исправиться, классная сразу успокоилась и переключилась на какие-то записи в журнале.
– Ты почему прогуляла? – спросил меня Килька при встрече.
– Ковер сначала оторвала, а потом снова вешала. С папашей твоим. Он вроде как оттаивать начал. То матом ругается, то ворчит. Прикольный такой.
– Ага. Прикольный. Лучше бы его на войне убило.
Мне так страшно стало. Даже холодно.
– Ты чего несешь? Идиот ты проклятый. Разве можно так думать?
– Он то же самое обо мне думает. Типа лучше бы мне передоз устроили.
– Вы похожи. В этом вся проблема. Ты его не хочешь понять, а он тебя понять не может.
– И что делать?
– Время. И много разговоров. Про всякую ерунду Про школу. Про тренировки. Про друзей.
– Про тебя, что ли?
Вчера началось лето.
Килькин папа никуда не ушел. Мой папа заглянул под ковер и передумал его снимать. Я с ним согласилась. Килька выпросил у матери подарок на день рождения – собаку. Овчарку. Черную. У нее нос такой смешной и ухи стоят. Прикольная зверюга. Теперь они с отцом водят пса на учебу. Вместе. Пес считает хозяином отца, а Килька ревнует и злится. Но это все ерунда. Главное – они снова разговаривают.
Александр Егоров. Я не буду скучать
Витюша сидит с гитарой на подоконнике. За окном темнеет, и Витюшино лицо в полумраке выглядит значительным.
Зачем в собственной квартире сидеть с гитарой на подоконнике? Это олдскул. Русский рок. Нам не понять.
Сумка с учебниками валяется на полу. Дома – никого, только телевизор бормочет в родительской комнате. Раскрытый ноутбук светится на столе. Это дешевый «acer», дрянной, медленный. На экране…
Витюша прислоняет гитару к батарее (гитара вздыхает вопросительно). Подходит к столу. Поправляет веб-камеру (круглую, на клипсе, с темным глазком). Возвращается.
Так. Теперь на экране – его силуэт и черный квадрат окна. Цепочки огней в доме напротив похожи на елочные гирлянды.
Витюша шмыгает носом. Тянется, включает икеевскую лампу на гибком кронштейне. Все в порядке, теперь его видно.
Глаза у Витюши – голубые, почти васильковые.
Волосы соломенного цвета.
Футболка с «Арией».
«Вот сочинить бы клевую песню», – думает он. Закачать на «трубу» [2], а потом проснуться знаменитым. Поклонницы в подъезде, стены исписаны граффити, тысяча друзей в Контакте.
И больше не надо будет дрочить на чье-то видео. Это станет уже неактуально. Один раз едва не уронил ноутбук в ванну. А если бы уронил? Тут бы ему и ппц пришел. Дрянь, конечно, дешевка, а все же подарок на ДР. И какие мысли возникли бы у родителей? Легко представить, какие.
Хотя всегда можно отмазаться – ну, скажем, готовил там реферат.
В ванной, ага.
«Вот зря я об этом вспомнил», – думает Витюша.
Маша смотрит на нее, улыбаясь.
– Мне – нет, – говорит она.
У Маши точеный носик и серебряная заколка в волосах. На холодильнике в ее кухне – магнитик: «Ялта».
Светка белыми зубками кусает пирожное.
– Нет, я даже не про секс, – начинает она снова, – Им же самим ничего от жизни не нужно. Им нужно пиво бухать каждый день. И чтобы жена сидела на кухне и обед готовила. Не, ну она еще и работать должна как лошадь, чтобы обед мужу было из чего готовить. Это понятно. Они уже сейчас такие, я что, не вижу?
Маша грустно кивает.
– И Витюша твой – он такой же. Надо же, песни он пишет. Русский рок! Да потому и русский, что он по-английски не понимает ни хрена. И учиться не хочет. Так что я тебе реально говорю – уезжай и оставайся, – Она гремит чашкой и смотрит на Машу из-под стриженой челки, – Нечего тут ловить. Английский у тебя как родной. Такой случай дается только один раз.
– Да не хочу я там оставаться.
– Ну и зря. А я бы на твоем месте точно осталась.
Маша смотрит на магнитик. На магнитике – пальма и фальшиво-лазурное море.
– Тебе хорошо, Светка, – говорит она задумчиво. – У вас с Даником – любовь. А у меня… даже не знаю.
– Лозинский не такой. Он с отцом в Англии был уже два раза. Если что, у него вообще проблем не будет там учиться. Или работать. Без гранта без всякого.
Тут Светка останавливается. Берет тирамису с тарелки. На ее лице гордость. Конечно, ведь у нее есть Дан (он просит, чтоб его Даном называли, а не Данилом и уж точно не Даней).
Маша улыбается. Губы у нее – как нарисованные, алые без всякой косметики.
– Ты меня тоже будешь этим грантом попрекать? – спрашивает она.
– И не подумаю.
– Какой смысл от этого гранта? У нас с матерью денег ни копейки. А кредит ей не дадут, я уже спрашивала.
– Не дадут?
– Мать, мне кажется, вообще против. Она так-то вслух не говорит, но…
Маша отводит взгляд. За окном кухни – мерцающие огнями высотки. Светка туда не смотрит, она осторожно берет чашку за ручку, пьет остывший чай.
– А что говорит? – интересуется она.
Женщина лет сорока держит трубку возле уха двумя руками, будто та свинцовая. В кафе на четвертом этаже – приглушенный свет. Больше никто не придет, из офисов все разбежались.
– Неправда, неправда, – возражает она в трубку. – Там как раз все было честно. Маша отослала свои работы. Сочинение на английском. Вы же знаете, с этим у нее… Да. Нет. А зачем школу извещать? Это негосударственная программа… И потом, а если бы мы ничего не выиграли? Пошли бы только лишние разговоры…
Женщина умолкает. На том конце провода ей внушают что-то – громко и настойчиво, по-учительски.
– Да я с вами полностью согласна, Ларисочка Васильевна, – говорит женщина, перемещая трубку к другому уху, – Я как мать полностью себе отдаю отчет… Но мне кажется, не надо ставить вопрос так однозначно… безапелляционно… Вот вы бы свою дочку… Что?
Несколько минут она слушает. Ее лицо меняется.
– Ну да, конечно, – говорит она другим голосом, – Тут вы правы. Я тоже эту передачу смотрела… по НТВ, да… А вот в Турции мы как раз и не были. Мы этим летом отдыхали в Ялте…
Урчание в трубке сбавляет обороты.
– И не говорите, Ларисочка Васильевна. Кипарисы, акации… как в детстве… И Машеньке так понравилось. Она даже познакомилась с одним мальчиком… Ну, такой черномазенький, из армян, наверно… Нет, ничего серьезного. Что вы. Она у меня еще…
Разговор переходит в правильное русло. Женщина улыбается. Рассеянно оглядывается на аккуратные ряды столиков, смотрит в окно: там темнеет… Кассу сняли, теперь прибраться немножко – и можно закрывать.
«Acer» он кидает на диван. Берет в руки гитару, прижимает пальцами струны. Бррень! – звучит вялый аккорд. И гитара тоже летит на диван.
Скучно.
На стене – галерея русского рока. Здесь же висит кожаная куртка-косуха. Он в ней не ходит, но иметь нужно. Это же олдскул.
Из кармана куртки Витюша достает пачку сигарет. Со скрипом отворяет пластиковую раму. Морозный воздух заползает в комнату. Внизу мигают и перемещаются разноцветные огоньки. Так было всегда, так будет и завтра. Надо об этом песню написать.
Он чиркает зажигалкой.
Слова складываются в строчки. Нет, все не то. Не то.
У людей на плакатах (оглядывается он) как-то получалось. И телки их ждали и мерзли под окнами. А ведь тогда не было ни «трубы», ни Контакта.
В комнате пищит телефон: ему пришла СМС-ка. Он читает, самодовольно улыбается. Подумав, перезванивает.
– Спасибо, Машка, – говорит он в трубку. – Я помню. Нет, еще не записал… горло болит. Ага. Ты принеси мне завтра английский, ладно?
Трубка взрывается возмущением.
– А что? Ты уедешь, кто мне будет английский делать? – говорит Витюша, посмеиваясь. – Да ладно… шучу, шучу…
Трубка успокаивается.
– Окей, – говорит Витюша, – завтра увидимся.
Сигарета летит за окно. Теперь надо проветрить, а то в полвосьмого мать вернется.
На перемене Витюша ее догоняет.
– Спасибо за английский, – говорит он, – Я на химии все переписал. Вот.
С этими словами он протягивает ей тетрадку.
– Ты прочитал? – спрашивает она, слегка краснея.
Витюша мнется.
– Ну, – начинает он, – ты же не думаешь, что… Короче, ты поезжай. Надо так надо. Потом же все равно вернешься, так?
– Will you miss me? [3] – спрашивает Маша тихо.
Пятиклассники несутся мимо с визгом. Один цепляет Машку за руку, успевает получить оплеуху.
– Чего ты говоришь? – хмурится Витя, – Прости, я не слышал.
– Так. Ничего. Учи английский.
Следующий урок – история. Лариса Васильевна – жуткая молодящаяся дама музейного вида, зато у нее правильно поставленный, педагогический, уверенный голос. История для нее – точная наука. А точнее любой истории – методичка, спущенная из отдела образования.
Она поблескивает очками и говорит, говорит, говорит.
– Ключевая роль Иоанна Грозного в становлении российской государственности еще недавно подвергалась сомнению, – вещает она, – К счастью, в последние годы все вернулось на свои места. Сегодня не так важно, за что именно Иоанна Четвертого прозвали Грозным; важно, что в его время государство было крепким, как никогда до тех пор, и Россию уважали на Западе… – Она переводит дыхание, впечатленная важностью момента. Окинув класс орлиным взором, продолжает: – И особенно печально видеть, как впоследствии это уважение разрушалось и разбазаривалось – как в давние смутные времена, так и в совсем недавние… Наше поколение все это видело… Очевидно, что России необходима сильная рука, какая была у царя Иоанна Грозного!
– Бред, – тихо говорит Дан (он сидит у окна и рисует что-то в тетрадке). – Полный бред.
Но Лариса Васильевна не слышит.
– Конечно, несогласные всегда будут, – говорит она, – Достаточно послушать западных псевдоисториков, которые специализируются на охаивании России… Случается, я по долгу службы просматриваю передачи на канале «Discovery». Там царя Ивана называют не иначе как патологической личностью. – Она оскорбленно блестит очками. – Выпячивают, что называется, не лучшие его черты и акцентируют внимание только на них. По-вашему, это научный подход? Вот вы, Парфенова, что думаете?
Машка вздрагивает.
– Не знаю, – говорит она. – Наверно, ненаучный.
– Где-то вы в облаках витаете, Парфенова. И я даже знаю, в каких облаках.
Машка бледнеет. Поднимает глаза на учительницу.
– Это здесь вообще ни при чем, – говорит она.
– Отчего же. Где вы там собираетесь учиться? В Лондоне? Представляю себе, чему они вас там научат.
– Я не знаю, что будет там, – звенящим голосом произносит Маша, – И вы не знаете. Вы там не были никогда. Зачем же говорите?
Лариса Васильевна картинно разводит руками.
– Ну, примерно этого я и ждала, – говорит она. – Вот они, эти западные благотворители. Они там только и рассчитывают на нашу молодежь. Думаете, вы там только английским будете заниматься? Не-ет, Мария. Там у вас будет совсем другая история. И в прямом, знаете ли, и в переносном смысле. Вы читали, как о России отзывался Уинстон Черчилль?
Но Маша не желает этого знать. Она поднимается с места, подхватывает сумку и идет вон из класса. Витюша недоуменно смотрит ей вслед, Светка качает головой.
Дверь захлопывается. Рослый Дан (тот, что сидит у окна) негромко, но отчетливо хлопает в ладоши.
– Лозинский, вы хотите следом? – Лариса Васильевна переводит прицел на него.
Дан смотрит на нее с усмешкой. Он абсолютно спокоен. «Он похож на юного Элвиса», – поневоле думает учительница. Да к тому же сын богатых родителей. Умница и отличник. И от этого досадно втройне.
– Вы совершенно напрасно думаете, Лариса Васильевна, что вся история замыкается на России, – говорит он (ее же языком, негодяй!). – За границей тоже есть кое-что интересное.
– То-то вас всех туда и тянет! Ну и давайте, уезжайте! Все уезжайте! Мало там проституток в борделях!
Тут Лариса Васильевна понимает, что сказала лишнее. Она даже напрягается слегка, заметив, как Лозинский отмечает что-то в своей тетрадке – но, прищурившись, видит: тот просто нарисовал ее портрет.
На пол-листа – уродливая драная ворона в нелепых очках.
Очень похоже.
– А ваш Иван Грозный был параноик и сексуальный маньяк, – говорит Дан, отложив ручку. – Может, поэтому он вам и нравится?
– Выйдите вон! – взвизгивает Лариса Васильевна, – Вслед за этой вашей… англичанкой…
– С удовольствием, – улыбается Даник.
Не спеша собирает вещи.
Светка смотрит на него и не понимает. Даже привстает, будто хочет бежать тоже. Он останавливает ее жестом:
– Я пойду. Не надо волноваться. Пока-пока.
Дверь за ним захлопывается. На столе остается лежать листок с нарисованной вороной.
Можно продолжать урок.
Зачем в собственной квартире сидеть с гитарой на подоконнике? Это олдскул. Русский рок. Нам не понять.
Сумка с учебниками валяется на полу. Дома – никого, только телевизор бормочет в родительской комнате. Раскрытый ноутбук светится на столе. Это дешевый «acer», дрянной, медленный. На экране…
Витюша прислоняет гитару к батарее (гитара вздыхает вопросительно). Подходит к столу. Поправляет веб-камеру (круглую, на клипсе, с темным глазком). Возвращается.
Так. Теперь на экране – его силуэт и черный квадрат окна. Цепочки огней в доме напротив похожи на елочные гирлянды.
Витюша шмыгает носом. Тянется, включает икеевскую лампу на гибком кронштейне. Все в порядке, теперь его видно.
Глаза у Витюши – голубые, почти васильковые.
Волосы соломенного цвета.
Футболка с «Арией».
«Вот сочинить бы клевую песню», – думает он. Закачать на «трубу» [2], а потом проснуться знаменитым. Поклонницы в подъезде, стены исписаны граффити, тысяча друзей в Контакте.
И больше не надо будет дрочить на чье-то видео. Это станет уже неактуально. Один раз едва не уронил ноутбук в ванну. А если бы уронил? Тут бы ему и ппц пришел. Дрянь, конечно, дешевка, а все же подарок на ДР. И какие мысли возникли бы у родителей? Легко представить, какие.
Хотя всегда можно отмазаться – ну, скажем, готовил там реферат.
В ванной, ага.
«Вот зря я об этом вспомнил», – думает Витюша.
* * *
– Так они и будут сидеть тут и дрочить, – говорит Светка с уверенностью, – От школы до пенсии. Кому они там нужны? Они и здесь-то никому не нужны. Тебе вот нужны?Маша смотрит на нее, улыбаясь.
– Мне – нет, – говорит она.
У Маши точеный носик и серебряная заколка в волосах. На холодильнике в ее кухне – магнитик: «Ялта».
Светка белыми зубками кусает пирожное.
– Нет, я даже не про секс, – начинает она снова, – Им же самим ничего от жизни не нужно. Им нужно пиво бухать каждый день. И чтобы жена сидела на кухне и обед готовила. Не, ну она еще и работать должна как лошадь, чтобы обед мужу было из чего готовить. Это понятно. Они уже сейчас такие, я что, не вижу?
Маша грустно кивает.
– И Витюша твой – он такой же. Надо же, песни он пишет. Русский рок! Да потому и русский, что он по-английски не понимает ни хрена. И учиться не хочет. Так что я тебе реально говорю – уезжай и оставайся, – Она гремит чашкой и смотрит на Машу из-под стриженой челки, – Нечего тут ловить. Английский у тебя как родной. Такой случай дается только один раз.
– Да не хочу я там оставаться.
– Ну и зря. А я бы на твоем месте точно осталась.
Маша смотрит на магнитик. На магнитике – пальма и фальшиво-лазурное море.
– Тебе хорошо, Светка, – говорит она задумчиво. – У вас с Даником – любовь. А у меня… даже не знаю.
– Лозинский не такой. Он с отцом в Англии был уже два раза. Если что, у него вообще проблем не будет там учиться. Или работать. Без гранта без всякого.
Тут Светка останавливается. Берет тирамису с тарелки. На ее лице гордость. Конечно, ведь у нее есть Дан (он просит, чтоб его Даном называли, а не Данилом и уж точно не Даней).
Маша улыбается. Губы у нее – как нарисованные, алые без всякой косметики.
– Ты меня тоже будешь этим грантом попрекать? – спрашивает она.
– И не подумаю.
– Какой смысл от этого гранта? У нас с матерью денег ни копейки. А кредит ей не дадут, я уже спрашивала.
– Не дадут?
– Мать, мне кажется, вообще против. Она так-то вслух не говорит, но…
Маша отводит взгляд. За окном кухни – мерцающие огнями высотки. Светка туда не смотрит, она осторожно берет чашку за ручку, пьет остывший чай.
– А что говорит? – интересуется она.
* * *
– Нет, будь она постарше… ну хотя бы года на два… а так – что это: пятнадцать? Вы же все не хуже меня понимаете, Лариса Васильевна.Женщина лет сорока держит трубку возле уха двумя руками, будто та свинцовая. В кафе на четвертом этаже – приглушенный свет. Больше никто не придет, из офисов все разбежались.
– Неправда, неправда, – возражает она в трубку. – Там как раз все было честно. Маша отослала свои работы. Сочинение на английском. Вы же знаете, с этим у нее… Да. Нет. А зачем школу извещать? Это негосударственная программа… И потом, а если бы мы ничего не выиграли? Пошли бы только лишние разговоры…
Женщина умолкает. На том конце провода ей внушают что-то – громко и настойчиво, по-учительски.
– Да я с вами полностью согласна, Ларисочка Васильевна, – говорит женщина, перемещая трубку к другому уху, – Я как мать полностью себе отдаю отчет… Но мне кажется, не надо ставить вопрос так однозначно… безапелляционно… Вот вы бы свою дочку… Что?
Несколько минут она слушает. Ее лицо меняется.
– Ну да, конечно, – говорит она другим голосом, – Тут вы правы. Я тоже эту передачу смотрела… по НТВ, да… А вот в Турции мы как раз и не были. Мы этим летом отдыхали в Ялте…
Урчание в трубке сбавляет обороты.
– И не говорите, Ларисочка Васильевна. Кипарисы, акации… как в детстве… И Машеньке так понравилось. Она даже познакомилась с одним мальчиком… Ну, такой черномазенький, из армян, наверно… Нет, ничего серьезного. Что вы. Она у меня еще…
Разговор переходит в правильное русло. Женщина улыбается. Рассеянно оглядывается на аккуратные ряды столиков, смотрит в окно: там темнеет… Кассу сняли, теперь прибраться немножко – и можно закрывать.
* * *
Витя выходит из ванной. Ноутбук несет перед собой – на всякий случай. Замедляет шаг, прислушивается: никого. В родительской комнате о чем-то рассказывает телевизор.«Acer» он кидает на диван. Берет в руки гитару, прижимает пальцами струны. Бррень! – звучит вялый аккорд. И гитара тоже летит на диван.
Скучно.
На стене – галерея русского рока. Здесь же висит кожаная куртка-косуха. Он в ней не ходит, но иметь нужно. Это же олдскул.
Из кармана куртки Витюша достает пачку сигарет. Со скрипом отворяет пластиковую раму. Морозный воздух заползает в комнату. Внизу мигают и перемещаются разноцветные огоньки. Так было всегда, так будет и завтра. Надо об этом песню написать.
Он чиркает зажигалкой.
Слова складываются в строчки. Нет, все не то. Не то.
У людей на плакатах (оглядывается он) как-то получалось. И телки их ждали и мерзли под окнами. А ведь тогда не было ни «трубы», ни Контакта.
В комнате пищит телефон: ему пришла СМС-ка. Он читает, самодовольно улыбается. Подумав, перезванивает.
– Спасибо, Машка, – говорит он в трубку. – Я помню. Нет, еще не записал… горло болит. Ага. Ты принеси мне завтра английский, ладно?
Трубка взрывается возмущением.
– А что? Ты уедешь, кто мне будет английский делать? – говорит Витюша, посмеиваясь. – Да ладно… шучу, шучу…
Трубка успокаивается.
– Окей, – говорит Витюша, – завтра увидимся.
Сигарета летит за окно. Теперь надо проветрить, а то в полвосьмого мать вернется.
* * *
Утром в школе Маша держится независимо. Ей кажется, что все смотрят на нее, включая мелких. На ее тонких губах – презрительная улыбка. А так она спокойна, даже очень спокойна. Легко догадаться, чего ей это стоит.На перемене Витюша ее догоняет.
– Спасибо за английский, – говорит он, – Я на химии все переписал. Вот.
С этими словами он протягивает ей тетрадку.
– Ты прочитал? – спрашивает она, слегка краснея.
Витюша мнется.
– Ну, – начинает он, – ты же не думаешь, что… Короче, ты поезжай. Надо так надо. Потом же все равно вернешься, так?
– Will you miss me? [3] – спрашивает Маша тихо.
Пятиклассники несутся мимо с визгом. Один цепляет Машку за руку, успевает получить оплеуху.
– Чего ты говоришь? – хмурится Витя, – Прости, я не слышал.
– Так. Ничего. Учи английский.
Следующий урок – история. Лариса Васильевна – жуткая молодящаяся дама музейного вида, зато у нее правильно поставленный, педагогический, уверенный голос. История для нее – точная наука. А точнее любой истории – методичка, спущенная из отдела образования.
Она поблескивает очками и говорит, говорит, говорит.
– Ключевая роль Иоанна Грозного в становлении российской государственности еще недавно подвергалась сомнению, – вещает она, – К счастью, в последние годы все вернулось на свои места. Сегодня не так важно, за что именно Иоанна Четвертого прозвали Грозным; важно, что в его время государство было крепким, как никогда до тех пор, и Россию уважали на Западе… – Она переводит дыхание, впечатленная важностью момента. Окинув класс орлиным взором, продолжает: – И особенно печально видеть, как впоследствии это уважение разрушалось и разбазаривалось – как в давние смутные времена, так и в совсем недавние… Наше поколение все это видело… Очевидно, что России необходима сильная рука, какая была у царя Иоанна Грозного!
– Бред, – тихо говорит Дан (он сидит у окна и рисует что-то в тетрадке). – Полный бред.
Но Лариса Васильевна не слышит.
– Конечно, несогласные всегда будут, – говорит она, – Достаточно послушать западных псевдоисториков, которые специализируются на охаивании России… Случается, я по долгу службы просматриваю передачи на канале «Discovery». Там царя Ивана называют не иначе как патологической личностью. – Она оскорбленно блестит очками. – Выпячивают, что называется, не лучшие его черты и акцентируют внимание только на них. По-вашему, это научный подход? Вот вы, Парфенова, что думаете?
Машка вздрагивает.
– Не знаю, – говорит она. – Наверно, ненаучный.
– Где-то вы в облаках витаете, Парфенова. И я даже знаю, в каких облаках.
Машка бледнеет. Поднимает глаза на учительницу.
– Это здесь вообще ни при чем, – говорит она.
– Отчего же. Где вы там собираетесь учиться? В Лондоне? Представляю себе, чему они вас там научат.
– Я не знаю, что будет там, – звенящим голосом произносит Маша, – И вы не знаете. Вы там не были никогда. Зачем же говорите?
Лариса Васильевна картинно разводит руками.
– Ну, примерно этого я и ждала, – говорит она. – Вот они, эти западные благотворители. Они там только и рассчитывают на нашу молодежь. Думаете, вы там только английским будете заниматься? Не-ет, Мария. Там у вас будет совсем другая история. И в прямом, знаете ли, и в переносном смысле. Вы читали, как о России отзывался Уинстон Черчилль?
Но Маша не желает этого знать. Она поднимается с места, подхватывает сумку и идет вон из класса. Витюша недоуменно смотрит ей вслед, Светка качает головой.
Дверь захлопывается. Рослый Дан (тот, что сидит у окна) негромко, но отчетливо хлопает в ладоши.
– Лозинский, вы хотите следом? – Лариса Васильевна переводит прицел на него.
Дан смотрит на нее с усмешкой. Он абсолютно спокоен. «Он похож на юного Элвиса», – поневоле думает учительница. Да к тому же сын богатых родителей. Умница и отличник. И от этого досадно втройне.
– Вы совершенно напрасно думаете, Лариса Васильевна, что вся история замыкается на России, – говорит он (ее же языком, негодяй!). – За границей тоже есть кое-что интересное.
– То-то вас всех туда и тянет! Ну и давайте, уезжайте! Все уезжайте! Мало там проституток в борделях!
Тут Лариса Васильевна понимает, что сказала лишнее. Она даже напрягается слегка, заметив, как Лозинский отмечает что-то в своей тетрадке – но, прищурившись, видит: тот просто нарисовал ее портрет.
На пол-листа – уродливая драная ворона в нелепых очках.
Очень похоже.
– А ваш Иван Грозный был параноик и сексуальный маньяк, – говорит Дан, отложив ручку. – Может, поэтому он вам и нравится?
– Выйдите вон! – взвизгивает Лариса Васильевна, – Вслед за этой вашей… англичанкой…
– С удовольствием, – улыбается Даник.
Не спеша собирает вещи.
Светка смотрит на него и не понимает. Даже привстает, будто хочет бежать тоже. Он останавливает ее жестом:
– Я пойду. Не надо волноваться. Пока-пока.
Дверь за ним захлопывается. На столе остается лежать листок с нарисованной вороной.
Можно продолжать урок.