У хвастовства есть особая обаятельная разновидность -- бахвальство. Если хвастливость может быть подчинена корыстным целям, то бахвальство навсегда породнено с шуткой и оттого не принесет ощутимого вреда. Хвастовство, полное к себе иронии, и есть бахвальство.
   Оно само себя не принимает всерьез, готовое в любой момент рассмеяться и признаться выдумкой. Эта округлая, добродушная, улыбающаяся хвастливость, обычно присуща физически сильным, добрым и уверенным в себе людям. Улыбающийся хвастун, всегда готовый свою выдумку обернуть шуткой -- таков бахвал. Он не может не вызвать ответной улыбки.
   Бахвалится восторженный и опьяненный жизнью человек, не вкладывающий в свои слова двойного смысла, не ведущий ими интриги, а простодушно наслаждающийся прелестью выдумки, собственной мощью, красотой мира. Да не исчезнет никогда это бурление торжествующей жизни, столь мило являющее себя в бахвальстве!
   Ревность, наверное, самая свирепая, самая лютая страсть. Она бывает опаснее взбесившегося льва и гонимого амоком безумца. Ничто не может остановить ревность, если она проросла в душе и дала метастазы. Где господствует ревность, там жди несчастья.
   Так обычно думают о ревнивости и потому за ней утвердилась худая слава беспочвенного и глупого притязания на жизнь и независимость ближнего. Однако, в отличие от данного одностороннего мнения, в ревности я склонен усматривать первую попытку "я" утвердить себя: начальное проявление личностью собственной натуры, свидетельство не равнодушия к окружающему. В ревности заявляет о себе все, что человеку дорого. Сила ревности показывает накал стремления отстоять, сохранить, уберечь то, что личность в этом мире признала своим.
   Не ревнует лишь тот, кто ничем не дорожит и ни на что не притязает. Проблема не в ревности. Проблема в том, что она с нами делает. Без ревности все для человека стало бы чужим, ни в чем бы не находил он себя -- и такой, ничем не дорожащий, пребывал бы в вечном скитании, как гонимый по дороге сухой лист. Ревнивость же соседствует со страстностью, и не случайно выражение "ревностное служение" служит обозначением наилучшего выполнения долга.
   Нет человека более заботливого, чем ревнивец. Правда, он бывает так поглощен этой заботливостью и ухаживанием за дорогим существом, что перестает само это существо замечать. Тот, к кому относятся ревниво, подчас принужден поступиться своей свободой, что весьма утомительно и вызывает естественное раздражение. Однако взамен некоторых причиняемых неудобств, ревнивец дарит свое не знающее меры усердие -- и сколь многого можно добиться, если его умело использовать'
   Ревнивца стоит пожалеть, ибо он схож с больным ребенком; он, в сущности, слеп как андабат, и становится жертвой этого своего недуга. Андабатами в Древнем Риме называли гладиаторов, чье лицо закрывал щиток с узкими прорезями, отчего воин почти ничего не видел. Отчаянно размахивая мечом, андабат старался восполнить этот недостаток, но чаще всего поражал воздух, тогда как подкравшийся противник набрасывал сеть и наносил ему смертельную рану. У нас не может не возникнуть сочувствия к этой яростной и трагически беспомощной фигуре!
   ПАМЯТКА РЕВНИВЦУ
   Ревность -- лютый зверь. И обходится с ней следует, как с лютым зверем. Животные обычно опасаются человека. Они, видимо, ощущают в нем смутную угрозу всему живому. Такая угроза действительно заключена в людях. Это -готовность человека убивать. Неуловимо присутствующая в человеке решимость к убийству служит едва ли не важнейшим основанием укрощения животных. Это верно, даже если человек любит животных, добр к ним и укрощает их лаской своей. Человек есть тот, кто может убить и в ком убийство может явиться не из вынуждающих его условий (голод, угроза жизни и т.п.), а из собственной его воли. Укорененная в человеческом существе способность своевольного убийства угадывается, должно быть, тонкой чувствительностью живых существ и служит их укрощению. Даже если, повторю, животное не видит от человека ничего, кроме любви. Видит только любовь, но знает и другое. Не от этого ли инстинктивного угадывания исходит привязанность живых существ к человеку?
   Так и личность должна быть готова убить свою ревность. Иначе с этим зверем не будет сладу. Я говорю: "готова". Это не значит осуществлять насилие над чувством ревности и пытаться погубить его. Достаточно иметь в себе окончательную решимость сделать это во всякий момент, когда возникнет нужда. Если такая настроенность действительно серьезна и ваша собственная душа ощутила это, то, скорее всего, ревность присмиреет. Однако успех укрощения ревности, основанный только на решимости убийства ее, никогда не будет стойким и продолжительным без иного рода усилий. Эти усилия, как ни парадоксально, с первого взгляда прямо противоположны "убийственной" решимости. Человек должен расположиться к своей ревности, проникнуться к ней добродушием. Спросите ее: "Как поживаешь? Тебе не надоело? Чего ты хочешь? Может, попытаемся достичь твоих целей вместе?" Ничто так не обескураживает ревность, как спокойный ровный тон и рассудительность. Нужно принять свои ревнивые импульсы как простое, не опасное чувство, имеющее право на существование. Но, как и все живое, не посягающее своим бытием на существование других чувств и тем более на всю человеческую личность. Едва только ревность окажется среди многих других чувств и побуждений, как только она превратится из одинокого и пожравшего все чудовища в одно из существ, живущих в большом живом сообществе, тотчас в ней начнут происходить благодатные перемены и она начнет утрачивать свои опасные свойства.
   Не оставляйте ревность одну, не позволяйте ей захватить все пространство души и выжить оттуда другие чувства. Не пытайтесь создать в себе резкую враждебность к ревнивым импульсам. Не бойтесь, дайте ревности друга, введите ее в круг чувств, которыми вы живете. И там, среди иных побуждений, влечений и впечатлений, ревность укротит свой ужасный нрав. Она может даже стать полезной. Ибо иссушающая и губительная ревнивость, смиренная другими чувствами, склонна превращаться в ревностность, в рвение, в немножко глупую рьяность. А без этих качеств, едва ли возможен успех в деятельности, тем более в деле сложном, необычном и ранее не опробованном. Также, впрочем, как и во всяком трудном начинании, требующем воли и настойчивости. Пусть же то, что нас губит, нам поможет.
   P.S. Однако наилучшее средство укротить ревность -- никогда не встречаться с ней и никогда ее не вызывать. Это единственно безотказный метод.
   В пессимисте кроется редкая способность пребывать в унынии. На всем видит он печать скорби, нестойкости, неблагополучия. Даже глядя на солнце, он не обманывается его сиянием и помнит, что светило не вечно. Постоянно присутствует в его сознании идея конца и неудачи.
   Пессимист не верит в благополучный исход дел. Оттого он -- лучший знаток и исследователь трудностей. Спокойствие пессимиста дорогого стоит. И если Вы добились, что ваш замысел не смущает пессимистичную натуру, не вызывает в ней возражений и недоверия -- тогда смело пускайтесь в предприятие, успех Вам обеспечен.
   Самое упорное сопротивление действительности кажется пустяком по сравнению с тоской пессимистично настроенной личности. Каковы же истоки столь удивительного и стойкого чувства?
   Вообще-то источники пессимизма разнообразны, но примечательно, что часто пессимистическое настроение охватывает как раз того, кто всего пристрастнее относится к делу и к достижению поставленной цели. Пессимист, как правило, крайне неравнодушное существо. Он только -- благодаря преданности, делу-- яснее прочих видит тот нелегкий путь, какой предстоит всякому человеческому начинанию. Пессимист глубже других постиг ту истину, что в , этом мире мало что зависит от человеческих усилий, и что даже при наилучшем исходе достигнутое разительно отличается от замысла. Уныние пессимистичной натуры -- это переживание личности, видящей неосуществимость идеала. А чем сильнее жажда воплощения, тем глубже уныние.
   В пессимисте проявляется породненность человека с трагическим. Люди смертны, силы их обозримы и возможности имеют очевидный предел. Этот печальный привкус конечности присутствует во всяком, даже самом счастливом событии человеческой жизни. Обычно мы склонны его не ощущать, находя разнообразнейшие способы забытья. Пессимист, напротив, живет в этой правде нашего существования; он не бежит от нее, и в этом самостоянии перед демоном печали проявляет редкое мужество и силу духа. Ему открыта неизбывная трагичность жизни; он угадывает сумерки, которые, словно легкие тени, присутствуют в ней в самый светлый час.
   Поскольку человек сам конечное существо, он испытывает неизъяснимое тяготение к ситуациям, несущим угрозу его бытию и всему тому, чем он обладает: будь это положение в обществе, признание друзей, опыт жизни или любовь близких. Нами овладевает искушение все, чем мы располагаем, поставить под вопрос, подвергнуть угрозе и опасности. Неверный путь, случается, манит нас сильнее, чем обещание счастья. В остром испытании себя личность преступает собственные пределы, переживая горькое и упоительное наслаждение. Пессимист -- гурман такой жизни. В ней он находит исход из собственной ограниченности, хотя и знает: конечность -- непреложный рок человеческого существа.
   Несправедливо упрекать пессимиста в отсутствии смелости или способности дерзать. Напротив, именно к дерзким поступкам, нарушающим установленное и привычное, пессимист склонен более, чем оптимист (этот привык довольствоваться тем, что есть: ему все отрада). Правда, всякое предприятие пессимиста окрашено грустными тонами. Ведь ему известно" все счастливое -чудесно и потому мимолетно.
   Только пессимист знает истинную цену радости, только он способен глубоко насладиться приподнятым, свободным и веселым состоянием духа. Мы ценим лишь то, что редко и что дается нелегко. Пессимизм -- настойка радости; радость необходимо выдержать, как доброе вино. Только тогда она обретет свой пьянящий вкус. Скромное и благодарное умение дорожить мимолетной похвалой, добрым словом, незначительной помощью, ласковым взглядом -- присуще пессимисту как никому другому.
   Пессимистичный человек выглядел бы несимпатично, если бы собственные сомнения обрекали его на бездеятельность. Однако убеждение, что пессимист уклоняется от дел и событий, безусловно, ложно. Ведь недоверчивость пессимиста рождается из пристрастности и заботы о наилучшем исходе, и потому она не мешает действовать, а лишь обнажает всю сложность дела и величину препятствий. Пессимист, живя в вечном ощущении трудностей и неблагополучия, постепенно привыкает к этой атмосфере и оттого переносит невзгоды более стойко, чем неподготовленный таким образом человек. Когда иссякает воодушевление самого заядлого оптимиста, пессимист продолжает свое дело, ибо для него мало что изменилось -- ведь и начиная предприятие, он не надеялся на успех.
   Пессимизм может угнетать силы личности, но гораздо чаще он освобождает человека от пресса внутренних обязательств. Не веря в благополучный исход, пессимист действует с той раскованностью и бесстрастием, которые вернее обеспечивают успех дела, чем горячие надежды, исступленное стремление к цели и не всегда оправданная вера в свои силы. Пессимистичный человек склонен к фатализму. Он уважает судьбу, он благоговеет перед случаем, он рачительно и точно использует всякое благоприятное обстоятельство и счастливую случайность. Самонадеянная личность пренебрегает удачным стечением обстоятельств, упуская одну счастливую возможность за другой. Подобная расточительность чужда пессимисту. Его сосредоточенность на ходе событий беспримерна, и можно быть уверенным:
   пессимистично настроенная натура извлечет из ситуации все возможное. Были бы возможности...
   Ох, лень, блаженная лень... Ни одно чувство не охватывает нас столь легко и непринужденно, как она. Достаточно лишь подумать о ней, и вот она уже ластится, нежит, окутывает истомой. Редкую глубину наслаждения дарит нам леность. Она убаюкивает в блаженном сне, она приносит грезы наяву. Счастливая расслабленность души и тела -- вот что такое лень.
   Невежественные люди, у которых отсутствует вкус к жизни, часто смешивают лень с бездельем. Это глубочайшее заблуждение. Бездельем следует назвать уклонение от дела, бегство от него. Безделье несамостоятельно и тревожно; оно не имеет собственно содержания, ибо суть его -- в отрицании. Бездельник всегда помнит о деле, которое оставил. Дело тревожит его, преследует, рождая постоянную обеспокоенность. Одним словом, безделье суть та же деятельность, только вывернутая наизнанку и оттого еще сильнее закрепощающая. Лентяй, напротив, всегда самодостаточен и не признает диктат деятельного существования. Деятельные люди вызывают во мне светлое любопытство. Право, они забавны, очень забавны. В своей вечной и постоянной озабоченности, непрестанно устремленные к чему-то, они не ведают вкуса свободы. Счастливая незанятость жизни никакими побуждениями,-- для них лишь источник смятения, а великая воля-вольная, ничем не стесненный простор -всего лишь пустое пространство, которое они тщатся заполнить, во что бы то ни стало и чем угодно.
   Их доля -- самозабвенное рабство. Бедняги! они истово служат целям, которые непрестанно обманывают их. Им не дано насладиться сочной плотью жития, слиться с великой стихией неспешного, ровного, всеобщего существования. Увы! им не дано пережить хотя бы единого мгновения глубокой, всепоглощающей безмятежности. Только ленивцу, только ему -- счастливому избраннику -- доступна волшебная власть непринужденности; только он, баловень неземного покоя, изведал блаженство неги и довольства. Во всякой ситуации бытия лентяй располагается как в уютном родном доме, и потому лишь ему свойственна истинная независимость и раскрепощенность.
   Деятельный человек ищет собственное достоинство в чем угодно, но только не в самом себе. Любой предмет, свойство или отношение он сумеет подчинить своей воле, во всем он осуществит положенную цель. Быть может лишь в миг, когда достигнутое положение вещей станет прочным и неколебимым, лишь тогда, быть может, успокоится деятельный человек. Однако и в этом случае, боюсь, успокоение его не будет длительным. Скорее всего, ощутит деятельная натура несовершенство результата, смутное беспокойство овладеет ею, и она снова втянется в процесс деятельности, ибо ее внутренняя неустроенность -неистребима.
   Совсем не то человек ленивый. Он изначально полон смыслом бытия. В нем нет тревоги и никак не удерживаются заботы, стекая с него, будто капли воды со стеклянного шара. Едва лишь чрезвычайные жизненные обстоятельства заставят ленивца сдвинуться с места, как тотчас, повинуясь заключенной в нем силе, он как ванька-встанька возвращается в исходное положение. Так происходит, ибо центр тяжести жизни ленивца расположен в нем самом и его душевных предпочтениях, а не предметах внешнего мира. Леностью человек спасается от того, что ему не по душе.
   И в то же время там, где человек удовлетворен, где жизнь его наполнена смыслом и не терпит ущерба,-- там он ленив, там жизнь сладострастна.
   Справедливо говорят: наглость -- второе счастье. А когда нет счастья первого, естественного, тогда наглость вдвойне дорога.
   Поведение наглого человека выглядит вызывающим и обращает на себя искреннее возмущение и негодование окружающих. Однако на деле наглость не более, чем синоним человеческого самоутверждения и самостоятельности.
   Когда человек не сообразуется с внешними условиями, когда не смиряет свою волю согласно с обстоятельствами, когда не следит за тем, чтобы выражение его лица совпало с мимикой остальных лиц -- тогда его называют наглым. Но осуждение ли это?
   Вдумайтесь в нелепость фразы: "Он ведет себя вызывающе". Ею чаще всего определяют наглеца, однако, что за смысл в ней заключен? Кто поймет, что же в данном случае "вызывается": смех, слезы, радость, гнев или благодарность? Один лишь нелепый диктат видится за этим грамматически бездарным, оборванным выражением. В нем заявляет себя деспотическое стремление: всем и вся предписать определенное место, причем на совершенно непонятных и произвольных основаниях. Отвергая этот диктат, наглость выступает против конформизма, косности и нерассуждающего повиновения. Разве не это качество требуется сейчас, в эпоху пробуждения личной свободы?
   Наглость вызывает в нас протест, и вызывая его, она выманивает из теплой пещеры тела нашу истинную сущность. И если в ответ наглому выкрику раздается только подобострастное эхо, или стыдливо молчит пустота -- не узнаем ли мы тогда о себе нечто малоприятное, но немаловажное для дальнейшей жизни? Наглость служит символом дерзания и неукротимости; оттого именно в проявлениях наглости лучше всего видна природа человеческого материала, сущность людей. Встречаясь с заключенным в наглом существовании вызовом, мы лучше понимаем себя и учимся быть сами собою. Не к этому ли стремится каждый? А раз так, то встречу с наглецом можно смело назвать необходимой частью нашего личностного становления.
   Противоположность наглеца -- человек вежливый, терпеливый, обходительный. Однако всегда ли присущее наглецу противоположное стремление "ни с чем не считаться" заслуживает осуждения? Спору нет: обходительный человек, умеющий сообразовываться с принятыми в общении нормами и правилами поведения, никогда не преступающий меру дозволенного и стремящийся не вызвать неудовольствия окружающих, производит самое благоприятное впечатление. Однако в таком поведении одновременно таится невольное коварство. Ведь обходительный и деликатный своей манерой держаться поневоле внушает всем, с кем имеет дело, что таковы они должны быть. Он никогда не возбудит ни в ком опасений, не заставит другого задуматься: "А прав ли я? Вполне ли я справедлив? Правильно ли поступаю?" Всех оставляет в приятной безмятежности деликатная личность, тогда как, может быть, пора бить тревогу, усомниться в собственном "я", отбросить все привычное, превзойти себя и решительно перемениться. Именно наглец, органично неспособный считаться с общепринятым, выполняет эту возбуждающую функцию, которая нередко приносит немалую пользу.
   Хотя наглецы пользуются сомнительной славой людей, умеющих устроиться в жизни, однако часто наглость бескорыстна и вырастает из вполне благородных побуждений души. Ведь нередко проявления наглости -- это просто буйство заключенной в человеке силы, не желающей мириться с тесными или вовсе отжившими предписаниями извне.
   Наглым является всякое стремление к независимости. Представим, в какую беду попал бы мир, исчезни наглость. Ведь если бы люди не преступали меру положенного, тогда ничего не менялось бы от века: не родились бы необычайные произведения искусства, не свершились бы революции, не появились бы неожиданные, меняющие жизнь открытия. Мир замер бы в косности, смирении и недвижности, не будь живительной наглости!
   Корыстолюбивый человек по всем найдет свою положительную сторону. Всякий предмет или лицо он приспособит так, что они начнут приносить хоть какую-нибудь пользу. В этом искусстве извлечения полезности корыстолюбец не знает себе равных. Нужно ли объяснять, какую неоценимую выгоду государству могут принести люди, обладающие столь выгодным качеством? Всякое хозяйство держится на корыстолюбии.
   При этом, следует с сожалением признать, корыстолюбие делает личность развитой весьма односторонне. В этом смысле корыстолюбец -- несомненный урод. Однако не таких ли однобоких натур требует современная жизнь, в которой только польза, выгода, расчет принимаются за силы, с которыми следует считаться? Вероятно, так. Потому-то корыстолюбивая личность имеет все шансы достичь высоких чинов общественного служения -- ведь его способность извлекать пользу беспрецедентна и изумительна. Нужно лишь внушить ему истинное сознание собственного "я" не как отдельного, но всецело социального существа. Какие заманчивые перспективы откроются перед обществом, сумевшим привлечь к себе на службу корыстолюбивых людей!
   Однако есть в корыстолюбии тона не только социально значимые, но и более теплые, интимные. Подлинный корыстолюбец весьма мил. Сущность его натуры обнаруживается перед более-менее внимательным наблюдателем довольно скоро и ясно. А это значит, что всякий сколь-нибудь разумный человек может быть спокоен в отношении корыстолюбца. От него нечего ждать подвоха, его действия надежно предсказуемы, возможная направленность его поступков не вызывает сомнений. В отношениях с корыстолюбцем требуется одно: не становиться у него на дороге, не мешать удовлетворению его корыстного устремления, и тогда он становится столь же безопасен и беспомощен, как перевернутый на Спину неповоротливый жук.
   Однако если вы с опрометчивой небрежностью отнеслись к характеру корыстного человека, если неверно определили предмет его устремлений, если стали раздражающим препятствием к вожделенной ценности... тогда мне жаль вас, читатель. Корыстолюбец обладает бешеной энергией, он неразборчив в средствах, и хотя диапазон его движений узок, однако в этой узкой полосе он обладает дьявольской мощью и совершенно неудержим. Он прокатывается по траектории, определенной корыстью, подобно тяжелому катку, и горе всему живому, оказавшемуся на пути всеподминающей глухой массы.
   Но отойдите в сторону, приблизьте его немножко к предмету его притязаний, удовлетворите слегка его корыстное чувство -- словом, побудьте к нему чуть-чуть снисходительны и бескорыстны. Тогда не окажется более безопасного и надежного товарища, чем корыстный человек. Только не показывайте ему, что вы угадали его характер, только не требуйте от него малейшего проявления жертвенности -- и вы легко получите от него все, что для него ничего не стоит. Однако для вас-то как раз это и может значить многое, очень многое. Не так ли?
   А он, даже увидев, что вы бессовестно используете его, останется к вам доброжелателен. Ведь, по уже обнаруженным нами свойствам корыстолюбия, корыстный человек устремлен в каком-то одном направлении, только в нем он патологически активен. Все же иные ценности и отношения, не сулящие прямой зримой выгоды, оставляют его равнодушным и оттого делают неожиданно щедрым и вялым. Удовлетворив свою корыстную страсть, он становится подобен напитавшейся кровью пиявке, которую ничто более не способно возбудить и которая мерно покачивается на воде. Так и корыстолюбец позволяет вам приобретать все, к чему сам не испытывает интереса; и не только позволяет, но нередко и помогает, ибо испытывает естественное сочувствие собрата к тому, кто ищет своей выгоды. Корыстный человек не обязательно жаден. Он стремится к определенной выгоде и чрезвычайно упорен в этом стремлении, но вместе с тем действует весьма избирательно и не пытается присвоить все вокруг. В отличие от жадины, поглощающего все сколь-нибудь стоящее, корыстолюбец душевно опрятнее, вкус его строже и лучше развит; расчетливость воспитывает в нем благотворную брезгливость. Все вне круга своих интересов он легко отдает на откуп другим людям, с холодным недоумением наблюдая кипение их страстей вокруг предметов, его не привлекающих.
   Корыстолюбец не будет навязывать вам своего мнения, он не станет горой на защиту отвлеченных и никому не нужных идеалов, он мил и удобен, как домашнее животное, как корова в хлеву -- не обижай, корми ее-- и всегда будешь иметь молоко.
   Самодовольство подобно бодрым маршам, торжественным созвучиям духовых оркестров. Изящно и задорно маршируют под звуки удалой, искрящейся музыки стройные девушки в красочных мундирах старинных времен. И воздух наполнен воодушевлением, и все светло, радостно, здорово и здорово! Нет места унынию, печали, тревоге, страданию. В едином звуке, в слаженном ритме, в общей мелодии сливаются души всех и торжествуют одинаковыми чувствами.
   Самодовольство действует столь же свежо и очищающе. Самый истовый оптимист будет посрамлен самодовольным человеком. Он -- самое бодрое существо на свете, и оттого -- лучшая забава души.
   Нечего, конечно, ждать от этого существа глубокого анализа действительности, внимания и сочувствия к окружающим, поддержки и помощи слабым. На эти действия самодовольная личность органически не способна. Как капли воды не могут проникнуть сквозь пропитанную жиром ткань, так точно все заботы и смуты скатываются с лоснящейся кожи довольного собой.
   Из всех способов самовыражения самодовольство предпочитает торжественные песнопения, гулкие скандирования, упоительные выкрики. Или, наоборот, подчеркнутое, полное значительности молчание и тихие веские слова. Самозабвение, которого достигает довольный собой, одновременно трогательно и отвратительно. Я склонен думать, что самодовольство -- редкий случай душевной болезни. Это -- парадоксальная болезнь от здоровья. Бывает, что здоровья накапливается столько, что его некуда девать; оно давит само себя, и тогда само здоровье становится болезнью или тяготой. Оно угнетает своего обладателя, а в окружающих вызывает тошноту.
   Но сделайте самодовольному человеку целительную прививку неудачей, огорчением, легкой обидой. И вы увидите тогда, как безалаберное самодовольство закаливается, зреет, постепенно формируясь в столь желательные для каждого качества -- уверенность в собственных силах, стойкость духа, способность не теряться в сложных ситуациях. Самодовольство, прошедшее испытание жизненным опытом, становится скромнее и крепче. Оно теряет способность вызывать злую панику, ведущую к жестоким и несправедливым поступкам. Зрелое самодовольство придает человеческому существованию притягательную прочность и даже известное благородство. Но по-прежнему заразительно бодрой остается самодовольная жизнь, и мы любуемся, глядя на нее!