Страница:
— Откуда знаешь?
— По голосу слышу. Что наш строитель? Заговорил?
— Мне кажется, Вулых тронулся умом.
— В чем это выражается?
— Он может говорить только о миллионе долларов. И больше ни о чем. Любой вопрос воспринимает, как интерес к миллиону. Его замкнуло, Паша.
— Но смерть Петришко он помнит?
— Может быть, и помнит. Может — нет. Его глаза сошлись к переносице, остановились и остекленели.
— Как я его понимаю!
— Да? — насторожился Шаланда. — Это в каком же смысле?
— Если бы у меня отняли миллион долларов, у меня тоже глаза сошлись бы к переносице и остекленели. Навсегда.
— А! — облегченно вздохнул Шаланда, убедившись, что его не разыгрывают. — Я вот еще чего звоню... Общественность взбудоражена, Паша! Народ требует подробностей. В городе страшные слухи. Какие-то люди рассказывают, что сами видели подвалы объячевского дома, забитые трупами. Говорят, он был людоедом и лакомился младенцами. Представляешь? И это еще не все, Паша, это еще не самое страшное.
— Неужели что-то может быть страшнее?
— Якобы он был в сговоре и с милицией, и с прокуратурой!
— Не знаю, как насчет сговора, но могу тебя порадовать кое-чем пострашнее... В подвале объячевского дома обнаружен узник.
— Что?!
— Узник, говорю. Худолей обнаружил. Весь зарос, одичал, слова человеческие забыл, бросается на людей. Кое-кого уже искусал.
— Ты шутишь! — твердо сказал Шаланда, но просочилось все-таки в его голос сомнение — неужели и такое может быть?
— Помнишь, несколько месяцев назад пропал бизнесмен по фамилии Скурыгин? С дурацким именем — Эдуард Игоревич, помнишь?
— Ну?
— Нашелся.
— Где?!
— В личной тюрьме Объячева. Это он одичал, Жора, это он забыл человеческую речь, зарос густой шерстью и бросается на людей. Я тебе о нем рассказываю. Сначала Объячев его на цепи держал, а потом, когда убедился, что тот сбежать не может, разрешил по клетке ходить. Сейчас дает показания.
— Ты же сказал, что он слова позабыл?
— Обходится теми, которые помнит.
— А смысл? Цель?! Зачем это Объячеву?
— За эти несколько месяцев Скурыгин подписал кабальные договоры, расписки, доверенности... Подозреваю, что он взял на себя все объячевские долги.
Шаланда долго молчал, сопел в трубку, переваривая услышанное, — видимо, что-то записал на бумажке, кому-то что-то ответил, прикрыв трубку рукой, и, наконец, понял.
— А что, — сказал он почти игриво, — очень даже может быть! Это, кстати, не первый случай. Если твой Худолей думает, что он столкнулся с чем-то невиданным, то передай ему...
— Жора, мы все с этим столкнулись.
— Где он сейчас, этот узник?
— Отдыхает, вспоминает свое подземное существование. Ему есть что рассказать общественности.
— Мне тоже будет что рассказать. Значит, так, Паша... Нас с тобой пригласили сегодня на вечерний выпуск новостей. Город жаждет правды. И люди имеют право знать правду.
— Я тебе, Жора, сказал еще не все, — перебил Пафнутьев. — Суть-то в том, что последнее время Скурыгин сидел в своем подземелье при открытых дверях.
— Это как? — не понял Шаланда.
— Он мог выйти на свободу в любое время.
— Почему же не уходил?
— Боялся.
— Кого?!
— Людей, которым задолжал, которым не вернул деньги, товар, которые ищут его после того, как он подписал бумаги. Объячев показал везде, где только мог, документы, из которых следует, что должник не он, должник — Скурыгин. Поэтому тот не столько сидел в объячевском подвале, сколько отсиживался, спасался в этом самом подвале.
— Паша, ты пойдешь со мной на передачу?
— Знаешь, Жора... Чуть попозже. Сходи один. У тебя больше успехов, твои ребята поймали человека с миллионом долларов... Тебе есть что рассказать. А что я? Пустое место.
— Как знаешь, — Шаланда не стал спорить и доказывать, что Пафнутьев тоже кое-что мог бы рассказать, но тем и отличался Шаланда, что его можно было легко убедить в собственном превосходстве — он этому верил сразу и до конца.
— Худолей вот тоже не хочет, к тому же у него сегодня связность речи нарушена. Хромает у него связность речи.
— Пьет? — жестко спросил Шаланда.
— Так можно сказать, но, знаешь, сегодня он активно закусывает. Можно сказать — обильно.
— Гнал бы ты его, Паша. Я тебе могу такого эксперта предложить... Потрясающий парень.
— Не пьет?
— В рот не берет. Прислать?
— Чуть попозже, Жора, чуть попозже.
— Ладно, пока. Не пропусти последние известия.
Пафнутьев сложил коробочку телефона, сунул ее в карман и, подпрыгнув, уселся рядом с Худолеем на подоконнике. Это место было хорошо хотя бы тем, что здесь их наверняка никто не подслушивал, а они просматривали и лестницу, которая шла вниз, и лестницу, которая шла наверх. И передвижение всех жильцов дома было перед ними, как на ладони.
— Не любит меня Шаланда? — спросил Худолей.
— Замену предлагает.
— А ты?
— Ты же слышал... Сказал, что чуть попозже. Он по телевидению сегодня выступает. Будет рассказывать о своих поисках и находках. Город, говорит, взбудоражен, люди хотят знать правду, их надо успокоить, а то прошли слухи, что здесь подвалы забиты трупами, а сам Объячев питался младенцами.
— Бедные младенцы, — вздохнул Худолей. — Только вот что я тебе, Паша, скажу... Не надо бы нам так усиленно работать, так стремиться к истине и поставлять Шаланде материалы для выступлений перед жителями города. Спешка, она ведь никогда до добра не доводит. Не зря народ сказал... Поспешишь — людей насмешишь. И мы с тобой можем так насмешить всех наших знакомых, что они будут по земле кататься каждый раз, как только увидят тебя или меня. Обещай мне, Паша, что ты не будешь очень уж спешить раскрывать это дело. Я ведь тебе уже говорил об этом, предупреждал о грозящей опасности.
— Но поясни хотя бы свою глубокую мысль, а то я здесь, честно говоря, стал хуже соображать.
— Это заметно, Паша.
— Внимательно тебя слушаю.
— Паша, в этом доме столько виски, в этом доме столько виски, что, если все останется здесь... мы себе этого никогда не простим. А люди будут над нами смеяться. Одни будут зло смеяться, другие ехидно, но самым обидным будет просто веселый, безудержный смех. Ты обещал, Паша, не торопиться.
— Да, обещал.
— И у меня в связи с этим разговором возникла совершенно невероятная мысль, просто как счастливое озарение. И все существо мое воспрянуло и затрепетало.
— Ну?
— А не выпить ли нам по глоточку? Нас здесь никто не осудит, Паша.
Ответить Пафнутьев не успел — снизу раздалось пыхтение, тяжелые шаги, и перед ними возникла плотная фигура Вохмянина. Преодолев последние ступеньки, он остановился на площадке, смахнул пот со лба, перевел дыхание. На Пафнутьева и Худолея он смотрел затравленно и выглядел откровенно несчастным.
— Маргарита мертва, — сказал Вохмянин негромко, одними губами, и сел на грязную, засыпанную песком и цементом площадку, опустив ноги на ступеньки.
— Соскользнула все-таки, — пробормотал Пафнутьев.
— Что? — поднял голову Вохмянин.
— Кто-то мне говорил совсем недавно, что Маргарита уже соскальзывает в небытие, уже нет у нее в жизни опоры. Не на что ей опереться. Или, точнее будет сказать, не на кого. Где она?
— У себя в комнате. Как и муж, умерла в своей постели.
— Кажется, я начинаю к этому привыкать, — вздохнул Пафнутьев.
— Я тоже, — сказал Вохмянин, не оборачиваясь, и впервые за последние дни в голосе его прозвучала неподдельная усталость. — Хотя, казалось, это те вещи, к которым привыкнуть невозможно.
— Не знаю даже, что мне с вами делать, — пробормотал Пафнутьев. — Всех по комнатам запереть, что ли?
— А все и так по комнатам заперлись, — сказал Вохмянин, сидя лицом к ступенькам, уходящим из-под его ног вниз, в темноту. — Да и осталось-то нас не так уж и много... Мы с женой, Света, Вьюев... Кто еще? Да, наш родной зек... Скурыгин. Решил все-таки побриться, всю ванную шерстью загадил. Войти невозможно. Не он ли Маргариту порешил? — обернулся Вохмянин.
— Разберемся, — Пафнутьев спрыгнул с подоконника, отряхнул с себя пыль, оглянулся на Худолея. — Пошли, дорогой. У нас опять пополнение. Или убыль... Не знаю даже как и сказать. Остальные знают, что Маргарита мертва?
— А я и не скрывал, — пожал плечами Вохмянин.
— Для пользы дела мог бы и скрыть, — проворчал Пафнутьев.
И спальня Маргариты тоже оказалась в порядке — паркетный пол был устлан мохнатым розово-лиловым ковром, тут же стоял большой комод, над ним — зеркало со встроенными светильниками. На окне висела тяжелая штора, помимо нее, некое подобие уюта создавали полупрозрачные гардины. В углу, на черной тумбе, стоял телевизор, слишком большой телевизор для спальни — Маргарита, как уже знал Пафнутьев, любила, уединившись здесь, смотреть самую низкопробную порнуху с какими-то жеребячьими подробностями.
Войдя в спальню, Пафнутьев замялся на минутку, прикидывая, не следовало ли ему снять туфли, но, поколебавшись, снимать не стал. «Перебьется, — подумал он о мертвой хозяйке. — Ей это уже безразлично. И потом, здесь будет столько суеты, столько побывает людей на этом лиловом паласе, что отпечатки моих одиноких следов будут наверняка затоптаны». Пройдя в спальню вслед за Пафнутьевым, Худолей тоже не стал снимать туфли, хотя как бы споткнулся о порог, как бы приостановился — слишком велика была разница между этой спальней и остальным домом.
Маргарита лежала на кровати, вытянувшись во весь рост, накрытая одеялом. Руки ее тоже были вытянуты вдоль тела, и только сейчас, всматриваясь в ее тельце, выступающее продолговатым бугорком, Пафнутьев осознал, насколько Маргарита была худа.
— Сколько она весила? — спросил он, обернувшись к Вохмянину.
— Понятия не имею, — ответил тот, выражая неподвижным своим лицом удивление таким вопросом. — Килограммов пятьдесят, наверное, вряд ли больше.
Пафнутьев осмотрел комнату. У самой кровати стояла все та же початая бутылка виски, тут же валялся длинный мундштук с недокуренной сигаретой. Сама Маргарита лежала в позе, совершенно естественной. Никаких следов насилия Пафнутьев не увидел. Но зато заметил, что мертвое лицо Маргариты как бы улыбалось — легкая, почти неуловимая улыбка застыла на серых губах женщины. Она словно продолжала общаться с живыми, что-то выражала этой своей улыбкой.
Пафнутьев подошел ближе, отдернул одеяло — на теле не было следов ни от удушения, ни от ножа, ни от пули. Ничего.
— Что будем делать? — спросил Худолей.
— Шаланде надо звонить. Пусть присылает машину. Я что-то уже сбился со счета...
— Маргарита — четвертая, — подсказал Вохмянин.
— Что скажешь? — спросил Пафнутьев у Худолея. — Как относятся к этой цифре мистические силы.
— Четыре — плохое число, Павел Николаевич, — когда вокруг были люди, Худолей старался называть Пафнутьева по имени-отчеству. Но хватало его ненадолго — через несколько минут он опять переходил на «Пашу».
— В каком смысле плохое? — Пафнутьев хмуро посмотрел на Худолея. — На что намекаешь?
— Никаких намеков. Я сказал, что число плохое, оно действительно неважное... Зыбкое, струящееся, не имеющее четких границ ни в пространстве, ни во времени. Плывущее число.
— Если перевести твои слова на нормальный человеческий язык... — медленно проговорил Пафнутьев, но так и не закончил вопроса.
— Число может измениться, — ответил Худолей.
— Но меньше уже не станет?
— Никогда.
— Может только увеличиться? — продолжал Пафнутьев.
— Да, Паша, да. Пределов нет. Так говорят мистики, колдуны, провидцы и другие представители потусторонних сил.
— По науке, значит, все делается, не просто так, да?
Худолей лишь развел руками.
В спальне Маргариты к этому времени собрались едва ли не все обитатели дома — супруги Вохмянины, Света, настороженный Вьюев, выбритый и совершенно неузнаваемый Скурыгин. Посмотрев каждому в глаза, словно заглянув в душу, Пафнутьев прекрасно понял состояние всех.
Если Света была просто перепугана и, кажется, думала только над тем, как побыстрее убежать, удрать, уехать из этого дома, который постепенно превращался в какой-то морг, то Вьюев был откровенно печален. Его можно было понять — он потерял близкого человека. Когда-то у них с Маргаритой что-то было — любовь, молодость, болезненный разрыв, который и поныне, возможно, саднил и напоминал о себе. Вохмянины друг с другом не общались, и это тоже было объяснимо — муж был объячевским телохранителем, а его жена была объячевской любовницей. Сейчас в глазах полнотелой красавицы можно было прочесть все, что угодно, но уж никак не боль. Задумчивость была, даже раздумчивость — она как бы прикидывала будущие последствия этой смерти, свои собственные возможности. Взглянув еще раз на Вохмянину, Пафнутьев изумился — ему показалось, что он увидел удовлетворение.
— Кто последний видел Маргариту живой? — спросил Пафнутьев у Вохмяниной.
— Живой я не видела ее... Никогда, — женщина твердо посмотрела Пафнутьеву в глаза.
— Не понял? — сказал он, хотя прекрасно уловил, что имела в виду женщина.
— Я хочу сказать, что она всегда была полумертвой, вымороченной. Если у нее и появлялся какой-то блеск в глазах, то разве что после стакана виски или после двух часов порнухи.
— Она всегда была такой?
— Такой она не была никогда, — прозвучал в наступившей тишине голос Вьюева. — Если ее забили, замордовали унижениями, пренебрежением, откровенным хамством... Это убийство, — Вьюев показал на узкое тело Маргариты, — тоже имеет свое объяснение, для него была причина.
— Какая? — спросил Пафнутьев.
— Ей принадлежал этот дом.
— Но вряд ли его получит убийца...
— Как знать, — произнес загадочные слова Вохмянин. Вроде как самому себе сказал, про себя. И повторил: — Как знать... По-разному может случиться, — он посмотрел на жену. И та ответила ему взглядом долгим и каким-то непоколебимым.
— А что вы скажете, Эдуард Игоревич? — спросил Пафнутьев у Скурыгина, который как остановился у дверей, так и стоял там в полном одиночестве. После того как он срезал свою щетину ножницами, а потом еще и побрился, лицо его предстало худым, бледным, но не изможденным, нет. В его глазах оставалась твердость, если не сказать остервенелость. Была в нем какая-то своя правда. И это чувствовалось. — Как вам нравится жизнь на воле? Не потянуло снова в тишину подвала?
— Не потянуло, — Скурыгин покачал головой. — И жизнь на воле ничуть меня не удивила. Именно такой я ее и представлял, сидя в подвале, как вы изволили выразиться.
«Ого! — подумал Пафнутьев. — У этого господина прорезается чувство превосходства. Скорее всего, они с Объячевым стоили друг друга, иначе не могли бы работать на равных, а они работали на равных. Правда, в конце Объячев нарушил правила игры, пренебрег своими обязательствами и посадил друга любезного в собственную кутузку».
— Ее убил Объячев, — опять в тишине прозвучал голос Вьюева. — Ее убила эта скотина.
— Покойники обычно этим не занимаются, — заметил Пафнутьев.
— Он убил ее, еще когда был жив.
— А, — протянул Пафнутьев. — Вы имеете в виду, что убил морально, нравственно, духовно... Я правильно понимаю?
— Да, она еще самостоятельно передвигалась по этому кошмарному сооружению, находила в себе силы выпить стакан виски или посмотреть нечто такое же кошмарное, как и этот дом... Но была уже почти мертва.
Вьюев замолчал, потом неожиданно шагнул к кровати, упал на колени и опустил лицо в одеяло. Похоже, он единственный переживал смерть Маргариты искренне и тяжело.
— Прости, прости, дорогая, — пробормотал он и, неловко поднявшись, вышел из комнаты в коридор.
Пафнутьев проводил его сочувственным взглядом, повернулся к Худолею — а ты, мол, что скажешь? Но тот лишь беспомощно развел руками — все было настолько очевидно, что даже его утонченная натура не почувствовала ничего двусмысленного, ложного, фальшивого.
— А ведь он прав, — сказал Скурыгин. — Вот вы, — он повернулся к Пафнутьеву, — все убийц ищете, а убийца-то, оказывается, первым отошел в лучший мир.
— Разберемся, — неуязвимо ответил Пафнутьев — не трогали его подобные уколы, укоры. То ли привык к ним, то ли действительно не видел в них ничего, что задевало бы самолюбие.
— Разберетесь? — Скурыгин удивился, но с насмешкой. — Должен вам сказать откровенно — очень в этом сомневаюсь.
— В чем сомневаетесь? — спросил Пафнутьев.
— В том, что вам удастся распутать этот клубок с четырьмя трупами.
— А почему? — простодушно удивился Пафнутьев. — Вас смущают мои умственные способности? Или мои помощники кажутся беспомощными?
— Может быть, они и не совсем беспомощны... Но и трезвыми я их не видел.
Это уже был удар.
Причем достаточно болезненный.
Несколькими словами Скурыгину удалось задеть и Худолея, и Пафнутьева. Но Худолей молчал, он всегда молчал, когда с кем-то разговаривал Пафнутьев.
— Так ваше же освобождение обмывали, Эдуард Игоревич! — рассмеялся Пафнутьев. — Вы на свободе всего с утра, а уже много выводов сделали, правильных выводов, чувствуется, что человек вы образованный и смелый. Опять же, в делах преуспеваете. Правда, время от времени почему-то в подвалах оказываетесь, но тут уж, как говорится, судьба.
— Если я вас обидел — простите. Право же, мне не хотелось этого.
— Вы? Меня? Его? — Пафнутьев куражливо указал на Худолея. — Скурыгин, вы должны портрет этого человека заказать знаменитому художнику Шилову, а потом заплатить все оставшиеся у вас деньги, но выкупить у Шилова портрет, на котором этот человек должен быть изображен на лошади, со знаменем в руках, с горящим взглядом, на фоне сражающихся армий! Выкупить, заказать золотую раму и повесить у себя в конторе.
— У меня не контора. У меня офис.
— А для офиса закажите Шилову еще один портрет, где ваш спаситель должен быть изображен в окружении соратников и красивых юных женщин.
— И по какой причине я все это должен проделать?
— Если бы не этот человек, от которого так приятно попахивает хорошим виски, если бы не этот человек, то сидеть вам в объячевском подвале и поныне. А поскольку жить в этом покойницком доме невозможно, поскольку не завтра-послезавтра все отсюда съедут с чувством величайшего душевного удовлетворения, то остались бы вы в своем подвале надолго, другими словами, навсегда. А вы говорите — пьян.
— Виноват, — Скурыгин склонил голову перед Худолеем и вытянул руки вдоль туловища. — Виноват. Заверяю вас — больше этого не повторится.
— Как не повторится? — удивился Худолей. — Я надеюсь сегодня еще повторить разок-другой. Если, конечно, хозяйка не будет возражать, — он уважительно посмотрел на Вохмянину.
И тут случилось нечто такое, что поразило Пафнутьева ничуть не меньше, чем появление в доме очередного трупа. До сих пор Вохмянина прекрасно держала себя в руках, была спокойна, уверена, не произнесла ни единого сомнительного слова. Она была попросту неуязвима — в каждом ее взгляде чувствовались достоинство, невозмутимость и легкая снисходительность к собеседнику, кто бы перед ней ни находился. Но, услышав слова Худолея о том, что, дескать, если хозяйка не будет возражать, то он не прочь пропустить еще глоточек-второй потрясающего виски, женщина покраснела, смутилась. Стало ясно, что ей лестно называться хозяйкой, более того: она, похоже, в душе и считала себя хозяйкой. Мгновенные перемены, происшедшие с Вохмяниной, заметили, кажется, все присутствующие. Тем более что они прекрасно понимали условность худолеевского обращения, понимали, что тот просто решил подсластиться к домоправительнице, кухарке, домработнице, но уж никак не к хозяйке.
А Пафнутьев, подозрительный и недоверчивый, вынужденный каждый день заниматься тем, что выворачивал людей наизнанку и доискивался, докапывался до истинных причин человеческих слов и поступков, не мог не подумать, — видимо, у Вохмяниной остаются надежды быть здесь хозяйкой. Что-то она знает, что-то таит в себе, что-то есть у нее такое, о чем никто не догадывается.
Хотя, может быть, кто-то и догадывается — Пафнутьев вспомнил вдруг, какими красноречивыми взглядами обменялись совсем недавно Вохмянина с мужем здесь же, в этой комнате, у постели, на которой лежала мертвая Маргарита. Почему они взглянули друг на друга так яростно, так быстро и понимающе? Это были понимающие взгляды. Жена и муж одновременно услышали намек, проскочивший в общем разговоре.
О чем шла речь, о чем говорили в тот момент у постели покойницы?
Так, так, так, — мысленно зачастил про себя Пафнутьев. — Вьюев, говорил Вьюев. Он сказал, что была причина, по которой убили Маргариту, была убедительная, бесспорная причина. А заключается она в том, что ей принадлежал этот дом, она была его владелицей. Да, дом принадлежал Маргарите, он ей и сейчас принадлежит, но владеть им она не сможет в силу определенных обстоятельств. Владеть им будет кто-то другой.
Вряд ли дом достанется убийце — эти слова сказал Пафнутьев. Правильно, если кто убил Маргариту, то вряд ли это узаконит его владение домом. Но возразил Вохмянин, не резко возразил, но достаточно внятно. Как же он выразился? Да, он сказал: дескать, как знать, действительно ли убийце не удастся заполучить это сооружение.
«Вот!» — мысленно воскликнул Пафнутьев в восторге от самого себя, от того, что ему удалось восстановить разговор, интонацию и кто какое слово произнес. И тогда, именно тогда они взглянули друг на друга понимающе и жестко. А если добавить прекрасный румянец, покрывший щечки Вохмяниной при слове «хозяйка», при обращении к ней, как к хозяйке, то можно, уже можно делать кое-какие предположения и догадки.
— Сейчас, Катя, вам, наверное, придется взять на себя все хлопоты по дому? — обратился Пафнутьев к Вохмяниной, коварные слова произнес, с тайным умыслом и недобрым замыслом.
— Не знаю, как получится, — Вохмянина уже справилась со смущением, снова была спокойна и неуязвима. Это новое ее превращение тоже оказалось полезным Пафнутьеву — он еще раз убедился, что имеет дело с человеком сильным и способным поступать решительно. «Пусть так, — подумал он, — пусть так».
Из спальни Маргариты все потянулись к выходу, словно решив, что последний долг выполнен, ритуал соблюден и торчать возле покойницы нет надобности.
— Я могу уехать сегодня? — спросил Скурыгин у Пафнутьева уже в коридоре.
— Вы же сказали, что прячетесь? Решили броситься в бой?
— Нет, я продолжаю прятаться, но не здесь. Этот дом мне уже не кажется безопасным.
— Вам лучше подзадержаться на денек-другой, — ответил Пафнутьев. — Кто знает, что еще здесь может произойти.
— Позвольте мне самому судить, что для меня лучше, — резковато ответил Скурыгин, снова показав остренькие зубки.
«Вряд ли его любят партнеры, — подумал Пафнутьев. — И Объячева можно понять — наверняка без должной почтительности вел себя Скурыгин. А учитывая самолюбие и властность Объячева, тому было приятно посадить ершистого партнера в подвал. Что он и сделал. И не мне судить его за это», — усмехнулся про себя Пафнутьев.
— В таком случае я выражусь иначе, — Пафнутьев помолчал, подбирая слова, достаточно точные. — Я запрещаю вам покидать этот дом без моего разрешения.
— Вы имеете на это право?
— Да.
— Вы меня подозреваете?
— Да.
— В чем?
— В убийстве.
— Кого же я убил?
— В интересах следствия не могу сказать... Но здесь все убийцы. Просто я пока не могу каждому дать по трупу. Хотя трупов на всех уже хватает. Но они не распределены. Между убийцами. Моя задача — распределить. Пока я этого не сделаю, никто из дома уйти не может. Не имеет права.
— Даже тайком?
— Об этом я тоже позаботился.
— Но когда тут происходили нехорошие дела, я сидел в подвале. Вы это учитываете?
— Учитываю. Так же, как и все остальные подробности вашего сидения в вышеупомянутом подвале.
— Я могу, наконец, сходить туда за своими вещами?
— Чуть попозже.
— Это когда, простите?
— Я сам скажу, когда будет можно.
— Вы обладаете столь полной властью? — уже злясь, взвинчиваясь, спросил Скурыгин.
— Да.
— Очевидно, мне следовало бы вести себя с вами обходительнее? Вежливее? Подобострастнее?
— Угодливости, которую вы проявляете, мне вполне достаточно.
— Я ничего не сказал об угодливости.
— А я сказал. Простите, мне нужно позвонить. Можете отправляться в свою комнату, можете в каминном зале смотреть телевизор, можете включить телевизор даже в комнате покойницы. Там в видик вставлена какая-то порнушка... После долгого воздержания в подвале вам понравится.
— А вы, оказывается, не столь прост и неуклюж, как это может показаться поначалу.
— О! Я хитер, коварен и злопамятен. От меня лучше держаться подальше.
— По голосу слышу. Что наш строитель? Заговорил?
— Мне кажется, Вулых тронулся умом.
— В чем это выражается?
— Он может говорить только о миллионе долларов. И больше ни о чем. Любой вопрос воспринимает, как интерес к миллиону. Его замкнуло, Паша.
— Но смерть Петришко он помнит?
— Может быть, и помнит. Может — нет. Его глаза сошлись к переносице, остановились и остекленели.
— Как я его понимаю!
— Да? — насторожился Шаланда. — Это в каком же смысле?
— Если бы у меня отняли миллион долларов, у меня тоже глаза сошлись бы к переносице и остекленели. Навсегда.
— А! — облегченно вздохнул Шаланда, убедившись, что его не разыгрывают. — Я вот еще чего звоню... Общественность взбудоражена, Паша! Народ требует подробностей. В городе страшные слухи. Какие-то люди рассказывают, что сами видели подвалы объячевского дома, забитые трупами. Говорят, он был людоедом и лакомился младенцами. Представляешь? И это еще не все, Паша, это еще не самое страшное.
— Неужели что-то может быть страшнее?
— Якобы он был в сговоре и с милицией, и с прокуратурой!
— Не знаю, как насчет сговора, но могу тебя порадовать кое-чем пострашнее... В подвале объячевского дома обнаружен узник.
— Что?!
— Узник, говорю. Худолей обнаружил. Весь зарос, одичал, слова человеческие забыл, бросается на людей. Кое-кого уже искусал.
— Ты шутишь! — твердо сказал Шаланда, но просочилось все-таки в его голос сомнение — неужели и такое может быть?
— Помнишь, несколько месяцев назад пропал бизнесмен по фамилии Скурыгин? С дурацким именем — Эдуард Игоревич, помнишь?
— Ну?
— Нашелся.
— Где?!
— В личной тюрьме Объячева. Это он одичал, Жора, это он забыл человеческую речь, зарос густой шерстью и бросается на людей. Я тебе о нем рассказываю. Сначала Объячев его на цепи держал, а потом, когда убедился, что тот сбежать не может, разрешил по клетке ходить. Сейчас дает показания.
— Ты же сказал, что он слова позабыл?
— Обходится теми, которые помнит.
— А смысл? Цель?! Зачем это Объячеву?
— За эти несколько месяцев Скурыгин подписал кабальные договоры, расписки, доверенности... Подозреваю, что он взял на себя все объячевские долги.
Шаланда долго молчал, сопел в трубку, переваривая услышанное, — видимо, что-то записал на бумажке, кому-то что-то ответил, прикрыв трубку рукой, и, наконец, понял.
— А что, — сказал он почти игриво, — очень даже может быть! Это, кстати, не первый случай. Если твой Худолей думает, что он столкнулся с чем-то невиданным, то передай ему...
— Жора, мы все с этим столкнулись.
— Где он сейчас, этот узник?
— Отдыхает, вспоминает свое подземное существование. Ему есть что рассказать общественности.
— Мне тоже будет что рассказать. Значит, так, Паша... Нас с тобой пригласили сегодня на вечерний выпуск новостей. Город жаждет правды. И люди имеют право знать правду.
— Я тебе, Жора, сказал еще не все, — перебил Пафнутьев. — Суть-то в том, что последнее время Скурыгин сидел в своем подземелье при открытых дверях.
— Это как? — не понял Шаланда.
— Он мог выйти на свободу в любое время.
— Почему же не уходил?
— Боялся.
— Кого?!
— Людей, которым задолжал, которым не вернул деньги, товар, которые ищут его после того, как он подписал бумаги. Объячев показал везде, где только мог, документы, из которых следует, что должник не он, должник — Скурыгин. Поэтому тот не столько сидел в объячевском подвале, сколько отсиживался, спасался в этом самом подвале.
— Паша, ты пойдешь со мной на передачу?
— Знаешь, Жора... Чуть попозже. Сходи один. У тебя больше успехов, твои ребята поймали человека с миллионом долларов... Тебе есть что рассказать. А что я? Пустое место.
— Как знаешь, — Шаланда не стал спорить и доказывать, что Пафнутьев тоже кое-что мог бы рассказать, но тем и отличался Шаланда, что его можно было легко убедить в собственном превосходстве — он этому верил сразу и до конца.
— Худолей вот тоже не хочет, к тому же у него сегодня связность речи нарушена. Хромает у него связность речи.
— Пьет? — жестко спросил Шаланда.
— Так можно сказать, но, знаешь, сегодня он активно закусывает. Можно сказать — обильно.
— Гнал бы ты его, Паша. Я тебе могу такого эксперта предложить... Потрясающий парень.
— Не пьет?
— В рот не берет. Прислать?
— Чуть попозже, Жора, чуть попозже.
— Ладно, пока. Не пропусти последние известия.
Пафнутьев сложил коробочку телефона, сунул ее в карман и, подпрыгнув, уселся рядом с Худолеем на подоконнике. Это место было хорошо хотя бы тем, что здесь их наверняка никто не подслушивал, а они просматривали и лестницу, которая шла вниз, и лестницу, которая шла наверх. И передвижение всех жильцов дома было перед ними, как на ладони.
— Не любит меня Шаланда? — спросил Худолей.
— Замену предлагает.
— А ты?
— Ты же слышал... Сказал, что чуть попозже. Он по телевидению сегодня выступает. Будет рассказывать о своих поисках и находках. Город, говорит, взбудоражен, люди хотят знать правду, их надо успокоить, а то прошли слухи, что здесь подвалы забиты трупами, а сам Объячев питался младенцами.
— Бедные младенцы, — вздохнул Худолей. — Только вот что я тебе, Паша, скажу... Не надо бы нам так усиленно работать, так стремиться к истине и поставлять Шаланде материалы для выступлений перед жителями города. Спешка, она ведь никогда до добра не доводит. Не зря народ сказал... Поспешишь — людей насмешишь. И мы с тобой можем так насмешить всех наших знакомых, что они будут по земле кататься каждый раз, как только увидят тебя или меня. Обещай мне, Паша, что ты не будешь очень уж спешить раскрывать это дело. Я ведь тебе уже говорил об этом, предупреждал о грозящей опасности.
— Но поясни хотя бы свою глубокую мысль, а то я здесь, честно говоря, стал хуже соображать.
— Это заметно, Паша.
— Внимательно тебя слушаю.
— Паша, в этом доме столько виски, в этом доме столько виски, что, если все останется здесь... мы себе этого никогда не простим. А люди будут над нами смеяться. Одни будут зло смеяться, другие ехидно, но самым обидным будет просто веселый, безудержный смех. Ты обещал, Паша, не торопиться.
— Да, обещал.
— И у меня в связи с этим разговором возникла совершенно невероятная мысль, просто как счастливое озарение. И все существо мое воспрянуло и затрепетало.
— Ну?
— А не выпить ли нам по глоточку? Нас здесь никто не осудит, Паша.
Ответить Пафнутьев не успел — снизу раздалось пыхтение, тяжелые шаги, и перед ними возникла плотная фигура Вохмянина. Преодолев последние ступеньки, он остановился на площадке, смахнул пот со лба, перевел дыхание. На Пафнутьева и Худолея он смотрел затравленно и выглядел откровенно несчастным.
— Маргарита мертва, — сказал Вохмянин негромко, одними губами, и сел на грязную, засыпанную песком и цементом площадку, опустив ноги на ступеньки.
— Соскользнула все-таки, — пробормотал Пафнутьев.
— Что? — поднял голову Вохмянин.
— Кто-то мне говорил совсем недавно, что Маргарита уже соскальзывает в небытие, уже нет у нее в жизни опоры. Не на что ей опереться. Или, точнее будет сказать, не на кого. Где она?
— У себя в комнате. Как и муж, умерла в своей постели.
— Кажется, я начинаю к этому привыкать, — вздохнул Пафнутьев.
— Я тоже, — сказал Вохмянин, не оборачиваясь, и впервые за последние дни в голосе его прозвучала неподдельная усталость. — Хотя, казалось, это те вещи, к которым привыкнуть невозможно.
— Не знаю даже, что мне с вами делать, — пробормотал Пафнутьев. — Всех по комнатам запереть, что ли?
— А все и так по комнатам заперлись, — сказал Вохмянин, сидя лицом к ступенькам, уходящим из-под его ног вниз, в темноту. — Да и осталось-то нас не так уж и много... Мы с женой, Света, Вьюев... Кто еще? Да, наш родной зек... Скурыгин. Решил все-таки побриться, всю ванную шерстью загадил. Войти невозможно. Не он ли Маргариту порешил? — обернулся Вохмянин.
— Разберемся, — Пафнутьев спрыгнул с подоконника, отряхнул с себя пыль, оглянулся на Худолея. — Пошли, дорогой. У нас опять пополнение. Или убыль... Не знаю даже как и сказать. Остальные знают, что Маргарита мертва?
— А я и не скрывал, — пожал плечами Вохмянин.
— Для пользы дела мог бы и скрыть, — проворчал Пафнутьев.
* * *
Проходя по сумрачным переходам, Пафнутьев только сейчас в полной мере осознал, что, видимо, Объячеву нравилась в доме незаконченность, недостроенность, он явно не торопился побыстрее довести дом до жилого состояния. Прими он решение о скорейшем завершении строительства, дом можно было привести в порядок за месяц. Но он этого не делал, а в результате с потолка свисали электрические шнуры с тусклыми лампочками, пол устилала строительная пыль, немытые окна создавали ощущение непрекращающихся работ. Да, конечно, отдельные спальни, собственный кабинет, каминный зал были в порядке и давали ясное представление о том, каким в конце концов должен стать дом.И спальня Маргариты тоже оказалась в порядке — паркетный пол был устлан мохнатым розово-лиловым ковром, тут же стоял большой комод, над ним — зеркало со встроенными светильниками. На окне висела тяжелая штора, помимо нее, некое подобие уюта создавали полупрозрачные гардины. В углу, на черной тумбе, стоял телевизор, слишком большой телевизор для спальни — Маргарита, как уже знал Пафнутьев, любила, уединившись здесь, смотреть самую низкопробную порнуху с какими-то жеребячьими подробностями.
Войдя в спальню, Пафнутьев замялся на минутку, прикидывая, не следовало ли ему снять туфли, но, поколебавшись, снимать не стал. «Перебьется, — подумал он о мертвой хозяйке. — Ей это уже безразлично. И потом, здесь будет столько суеты, столько побывает людей на этом лиловом паласе, что отпечатки моих одиноких следов будут наверняка затоптаны». Пройдя в спальню вслед за Пафнутьевым, Худолей тоже не стал снимать туфли, хотя как бы споткнулся о порог, как бы приостановился — слишком велика была разница между этой спальней и остальным домом.
Маргарита лежала на кровати, вытянувшись во весь рост, накрытая одеялом. Руки ее тоже были вытянуты вдоль тела, и только сейчас, всматриваясь в ее тельце, выступающее продолговатым бугорком, Пафнутьев осознал, насколько Маргарита была худа.
— Сколько она весила? — спросил он, обернувшись к Вохмянину.
— Понятия не имею, — ответил тот, выражая неподвижным своим лицом удивление таким вопросом. — Килограммов пятьдесят, наверное, вряд ли больше.
Пафнутьев осмотрел комнату. У самой кровати стояла все та же початая бутылка виски, тут же валялся длинный мундштук с недокуренной сигаретой. Сама Маргарита лежала в позе, совершенно естественной. Никаких следов насилия Пафнутьев не увидел. Но зато заметил, что мертвое лицо Маргариты как бы улыбалось — легкая, почти неуловимая улыбка застыла на серых губах женщины. Она словно продолжала общаться с живыми, что-то выражала этой своей улыбкой.
Пафнутьев подошел ближе, отдернул одеяло — на теле не было следов ни от удушения, ни от ножа, ни от пули. Ничего.
— Что будем делать? — спросил Худолей.
— Шаланде надо звонить. Пусть присылает машину. Я что-то уже сбился со счета...
— Маргарита — четвертая, — подсказал Вохмянин.
— Что скажешь? — спросил Пафнутьев у Худолея. — Как относятся к этой цифре мистические силы.
— Четыре — плохое число, Павел Николаевич, — когда вокруг были люди, Худолей старался называть Пафнутьева по имени-отчеству. Но хватало его ненадолго — через несколько минут он опять переходил на «Пашу».
— В каком смысле плохое? — Пафнутьев хмуро посмотрел на Худолея. — На что намекаешь?
— Никаких намеков. Я сказал, что число плохое, оно действительно неважное... Зыбкое, струящееся, не имеющее четких границ ни в пространстве, ни во времени. Плывущее число.
— Если перевести твои слова на нормальный человеческий язык... — медленно проговорил Пафнутьев, но так и не закончил вопроса.
— Число может измениться, — ответил Худолей.
— Но меньше уже не станет?
— Никогда.
— Может только увеличиться? — продолжал Пафнутьев.
— Да, Паша, да. Пределов нет. Так говорят мистики, колдуны, провидцы и другие представители потусторонних сил.
— По науке, значит, все делается, не просто так, да?
Худолей лишь развел руками.
В спальне Маргариты к этому времени собрались едва ли не все обитатели дома — супруги Вохмянины, Света, настороженный Вьюев, выбритый и совершенно неузнаваемый Скурыгин. Посмотрев каждому в глаза, словно заглянув в душу, Пафнутьев прекрасно понял состояние всех.
Если Света была просто перепугана и, кажется, думала только над тем, как побыстрее убежать, удрать, уехать из этого дома, который постепенно превращался в какой-то морг, то Вьюев был откровенно печален. Его можно было понять — он потерял близкого человека. Когда-то у них с Маргаритой что-то было — любовь, молодость, болезненный разрыв, который и поныне, возможно, саднил и напоминал о себе. Вохмянины друг с другом не общались, и это тоже было объяснимо — муж был объячевским телохранителем, а его жена была объячевской любовницей. Сейчас в глазах полнотелой красавицы можно было прочесть все, что угодно, но уж никак не боль. Задумчивость была, даже раздумчивость — она как бы прикидывала будущие последствия этой смерти, свои собственные возможности. Взглянув еще раз на Вохмянину, Пафнутьев изумился — ему показалось, что он увидел удовлетворение.
— Кто последний видел Маргариту живой? — спросил Пафнутьев у Вохмяниной.
— Живой я не видела ее... Никогда, — женщина твердо посмотрела Пафнутьеву в глаза.
— Не понял? — сказал он, хотя прекрасно уловил, что имела в виду женщина.
— Я хочу сказать, что она всегда была полумертвой, вымороченной. Если у нее и появлялся какой-то блеск в глазах, то разве что после стакана виски или после двух часов порнухи.
— Она всегда была такой?
— Такой она не была никогда, — прозвучал в наступившей тишине голос Вьюева. — Если ее забили, замордовали унижениями, пренебрежением, откровенным хамством... Это убийство, — Вьюев показал на узкое тело Маргариты, — тоже имеет свое объяснение, для него была причина.
— Какая? — спросил Пафнутьев.
— Ей принадлежал этот дом.
— Но вряд ли его получит убийца...
— Как знать, — произнес загадочные слова Вохмянин. Вроде как самому себе сказал, про себя. И повторил: — Как знать... По-разному может случиться, — он посмотрел на жену. И та ответила ему взглядом долгим и каким-то непоколебимым.
— А что вы скажете, Эдуард Игоревич? — спросил Пафнутьев у Скурыгина, который как остановился у дверей, так и стоял там в полном одиночестве. После того как он срезал свою щетину ножницами, а потом еще и побрился, лицо его предстало худым, бледным, но не изможденным, нет. В его глазах оставалась твердость, если не сказать остервенелость. Была в нем какая-то своя правда. И это чувствовалось. — Как вам нравится жизнь на воле? Не потянуло снова в тишину подвала?
— Не потянуло, — Скурыгин покачал головой. — И жизнь на воле ничуть меня не удивила. Именно такой я ее и представлял, сидя в подвале, как вы изволили выразиться.
«Ого! — подумал Пафнутьев. — У этого господина прорезается чувство превосходства. Скорее всего, они с Объячевым стоили друг друга, иначе не могли бы работать на равных, а они работали на равных. Правда, в конце Объячев нарушил правила игры, пренебрег своими обязательствами и посадил друга любезного в собственную кутузку».
— Ее убил Объячев, — опять в тишине прозвучал голос Вьюева. — Ее убила эта скотина.
— Покойники обычно этим не занимаются, — заметил Пафнутьев.
— Он убил ее, еще когда был жив.
— А, — протянул Пафнутьев. — Вы имеете в виду, что убил морально, нравственно, духовно... Я правильно понимаю?
— Да, она еще самостоятельно передвигалась по этому кошмарному сооружению, находила в себе силы выпить стакан виски или посмотреть нечто такое же кошмарное, как и этот дом... Но была уже почти мертва.
Вьюев замолчал, потом неожиданно шагнул к кровати, упал на колени и опустил лицо в одеяло. Похоже, он единственный переживал смерть Маргариты искренне и тяжело.
— Прости, прости, дорогая, — пробормотал он и, неловко поднявшись, вышел из комнаты в коридор.
Пафнутьев проводил его сочувственным взглядом, повернулся к Худолею — а ты, мол, что скажешь? Но тот лишь беспомощно развел руками — все было настолько очевидно, что даже его утонченная натура не почувствовала ничего двусмысленного, ложного, фальшивого.
— А ведь он прав, — сказал Скурыгин. — Вот вы, — он повернулся к Пафнутьеву, — все убийц ищете, а убийца-то, оказывается, первым отошел в лучший мир.
— Разберемся, — неуязвимо ответил Пафнутьев — не трогали его подобные уколы, укоры. То ли привык к ним, то ли действительно не видел в них ничего, что задевало бы самолюбие.
— Разберетесь? — Скурыгин удивился, но с насмешкой. — Должен вам сказать откровенно — очень в этом сомневаюсь.
— В чем сомневаетесь? — спросил Пафнутьев.
— В том, что вам удастся распутать этот клубок с четырьмя трупами.
— А почему? — простодушно удивился Пафнутьев. — Вас смущают мои умственные способности? Или мои помощники кажутся беспомощными?
— Может быть, они и не совсем беспомощны... Но и трезвыми я их не видел.
Это уже был удар.
Причем достаточно болезненный.
Несколькими словами Скурыгину удалось задеть и Худолея, и Пафнутьева. Но Худолей молчал, он всегда молчал, когда с кем-то разговаривал Пафнутьев.
— Так ваше же освобождение обмывали, Эдуард Игоревич! — рассмеялся Пафнутьев. — Вы на свободе всего с утра, а уже много выводов сделали, правильных выводов, чувствуется, что человек вы образованный и смелый. Опять же, в делах преуспеваете. Правда, время от времени почему-то в подвалах оказываетесь, но тут уж, как говорится, судьба.
— Если я вас обидел — простите. Право же, мне не хотелось этого.
— Вы? Меня? Его? — Пафнутьев куражливо указал на Худолея. — Скурыгин, вы должны портрет этого человека заказать знаменитому художнику Шилову, а потом заплатить все оставшиеся у вас деньги, но выкупить у Шилова портрет, на котором этот человек должен быть изображен на лошади, со знаменем в руках, с горящим взглядом, на фоне сражающихся армий! Выкупить, заказать золотую раму и повесить у себя в конторе.
— У меня не контора. У меня офис.
— А для офиса закажите Шилову еще один портрет, где ваш спаситель должен быть изображен в окружении соратников и красивых юных женщин.
— И по какой причине я все это должен проделать?
— Если бы не этот человек, от которого так приятно попахивает хорошим виски, если бы не этот человек, то сидеть вам в объячевском подвале и поныне. А поскольку жить в этом покойницком доме невозможно, поскольку не завтра-послезавтра все отсюда съедут с чувством величайшего душевного удовлетворения, то остались бы вы в своем подвале надолго, другими словами, навсегда. А вы говорите — пьян.
— Виноват, — Скурыгин склонил голову перед Худолеем и вытянул руки вдоль туловища. — Виноват. Заверяю вас — больше этого не повторится.
— Как не повторится? — удивился Худолей. — Я надеюсь сегодня еще повторить разок-другой. Если, конечно, хозяйка не будет возражать, — он уважительно посмотрел на Вохмянину.
И тут случилось нечто такое, что поразило Пафнутьева ничуть не меньше, чем появление в доме очередного трупа. До сих пор Вохмянина прекрасно держала себя в руках, была спокойна, уверена, не произнесла ни единого сомнительного слова. Она была попросту неуязвима — в каждом ее взгляде чувствовались достоинство, невозмутимость и легкая снисходительность к собеседнику, кто бы перед ней ни находился. Но, услышав слова Худолея о том, что, дескать, если хозяйка не будет возражать, то он не прочь пропустить еще глоточек-второй потрясающего виски, женщина покраснела, смутилась. Стало ясно, что ей лестно называться хозяйкой, более того: она, похоже, в душе и считала себя хозяйкой. Мгновенные перемены, происшедшие с Вохмяниной, заметили, кажется, все присутствующие. Тем более что они прекрасно понимали условность худолеевского обращения, понимали, что тот просто решил подсластиться к домоправительнице, кухарке, домработнице, но уж никак не к хозяйке.
А Пафнутьев, подозрительный и недоверчивый, вынужденный каждый день заниматься тем, что выворачивал людей наизнанку и доискивался, докапывался до истинных причин человеческих слов и поступков, не мог не подумать, — видимо, у Вохмяниной остаются надежды быть здесь хозяйкой. Что-то она знает, что-то таит в себе, что-то есть у нее такое, о чем никто не догадывается.
Хотя, может быть, кто-то и догадывается — Пафнутьев вспомнил вдруг, какими красноречивыми взглядами обменялись совсем недавно Вохмянина с мужем здесь же, в этой комнате, у постели, на которой лежала мертвая Маргарита. Почему они взглянули друг на друга так яростно, так быстро и понимающе? Это были понимающие взгляды. Жена и муж одновременно услышали намек, проскочивший в общем разговоре.
О чем шла речь, о чем говорили в тот момент у постели покойницы?
Так, так, так, — мысленно зачастил про себя Пафнутьев. — Вьюев, говорил Вьюев. Он сказал, что была причина, по которой убили Маргариту, была убедительная, бесспорная причина. А заключается она в том, что ей принадлежал этот дом, она была его владелицей. Да, дом принадлежал Маргарите, он ей и сейчас принадлежит, но владеть им она не сможет в силу определенных обстоятельств. Владеть им будет кто-то другой.
Вряд ли дом достанется убийце — эти слова сказал Пафнутьев. Правильно, если кто убил Маргариту, то вряд ли это узаконит его владение домом. Но возразил Вохмянин, не резко возразил, но достаточно внятно. Как же он выразился? Да, он сказал: дескать, как знать, действительно ли убийце не удастся заполучить это сооружение.
«Вот!» — мысленно воскликнул Пафнутьев в восторге от самого себя, от того, что ему удалось восстановить разговор, интонацию и кто какое слово произнес. И тогда, именно тогда они взглянули друг на друга понимающе и жестко. А если добавить прекрасный румянец, покрывший щечки Вохмяниной при слове «хозяйка», при обращении к ней, как к хозяйке, то можно, уже можно делать кое-какие предположения и догадки.
— Сейчас, Катя, вам, наверное, придется взять на себя все хлопоты по дому? — обратился Пафнутьев к Вохмяниной, коварные слова произнес, с тайным умыслом и недобрым замыслом.
— Не знаю, как получится, — Вохмянина уже справилась со смущением, снова была спокойна и неуязвима. Это новое ее превращение тоже оказалось полезным Пафнутьеву — он еще раз убедился, что имеет дело с человеком сильным и способным поступать решительно. «Пусть так, — подумал он, — пусть так».
Из спальни Маргариты все потянулись к выходу, словно решив, что последний долг выполнен, ритуал соблюден и торчать возле покойницы нет надобности.
— Я могу уехать сегодня? — спросил Скурыгин у Пафнутьева уже в коридоре.
— Вы же сказали, что прячетесь? Решили броситься в бой?
— Нет, я продолжаю прятаться, но не здесь. Этот дом мне уже не кажется безопасным.
— Вам лучше подзадержаться на денек-другой, — ответил Пафнутьев. — Кто знает, что еще здесь может произойти.
— Позвольте мне самому судить, что для меня лучше, — резковато ответил Скурыгин, снова показав остренькие зубки.
«Вряд ли его любят партнеры, — подумал Пафнутьев. — И Объячева можно понять — наверняка без должной почтительности вел себя Скурыгин. А учитывая самолюбие и властность Объячева, тому было приятно посадить ершистого партнера в подвал. Что он и сделал. И не мне судить его за это», — усмехнулся про себя Пафнутьев.
— В таком случае я выражусь иначе, — Пафнутьев помолчал, подбирая слова, достаточно точные. — Я запрещаю вам покидать этот дом без моего разрешения.
— Вы имеете на это право?
— Да.
— Вы меня подозреваете?
— Да.
— В чем?
— В убийстве.
— Кого же я убил?
— В интересах следствия не могу сказать... Но здесь все убийцы. Просто я пока не могу каждому дать по трупу. Хотя трупов на всех уже хватает. Но они не распределены. Между убийцами. Моя задача — распределить. Пока я этого не сделаю, никто из дома уйти не может. Не имеет права.
— Даже тайком?
— Об этом я тоже позаботился.
— Но когда тут происходили нехорошие дела, я сидел в подвале. Вы это учитываете?
— Учитываю. Так же, как и все остальные подробности вашего сидения в вышеупомянутом подвале.
— Я могу, наконец, сходить туда за своими вещами?
— Чуть попозже.
— Это когда, простите?
— Я сам скажу, когда будет можно.
— Вы обладаете столь полной властью? — уже злясь, взвинчиваясь, спросил Скурыгин.
— Да.
— Очевидно, мне следовало бы вести себя с вами обходительнее? Вежливее? Подобострастнее?
— Угодливости, которую вы проявляете, мне вполне достаточно.
— Я ничего не сказал об угодливости.
— А я сказал. Простите, мне нужно позвонить. Можете отправляться в свою комнату, можете в каминном зале смотреть телевизор, можете включить телевизор даже в комнате покойницы. Там в видик вставлена какая-то порнушка... После долгого воздержания в подвале вам понравится.
— А вы, оказывается, не столь прост и неуклюж, как это может показаться поначалу.
— О! Я хитер, коварен и злопамятен. От меня лучше держаться подальше.