Пронин Виктор Алексеевич. Кандибобер(Смерть Анфертьева)

   «Вадик, уедем, уедем, уедем! Не могу! И ты здесь пропадешь! Уедем, Вадик, и будем жить среди нормальных людей! Я права, Вадик, ты увидишь, я права!»
   Понимая, что самое лучшее — погладить жену по волосам, коснуться ее плеча, Вадим Кузьмич усмехнулся, осознав, что он этого не сделает. Наталья Михайловна подняла голову, ненавидяще посмотрела в темное окно...
   — Вадим, — произнесла она надтреснутым голосом будто только что узнала о несчастье с близким человеком, — не кажется ли тебе, что наша жизнь остановилась? Я не говорю, что она кончилась, нет, но она остановилась. Как заезженная пластинка, которая вращается по одной канавке и посылает в пространство одни и те же звуки, причем довольно невеселые звуки.
   — Ты ошибаешься, дорогая, — без убеждения сказал Вадим Кузьмич. — Это не так.
   — Что нас ждет хорошего, Вадим? Что нас ждет хорошего в этом году, на следующий год? Что хорошего ждет нас в этой пятилетке?
   — О! — воскликнул Вадим Кузьмич, воспрянув. — В этой пятилетке нас ждут большие радости! Мы вышли на первое место по производству чугуна, мы построим более пятисот миллионов квадратных метров жилья! Мы...
   — Заткнись. Зачем мы живем, Вадим?
   — Могу сказать, для чего жить не стоит.
   — Скажи.
   — Я думаю, не стоит жить ради того, чтобы подсчитывать чужие успехи. Тем более что от собственных успехов мы в свое время отказались сами.
   — Конечно, я знала, что когда-нибудь ты скажешь это, не удержишься. Но ты не прав. Отказались мы не от успехов. Мы отказались от трехсменной твоей работы в шахте, от грязи и копоти, от постоянной ругани, которой тебя осыпали все, от начальника шахты до последнего чертежника. И если мы уж скатились на этот разговор, могу напомнить, что в то время тебе было двадцать пять лет. Впрочем, извини, тогда тебе не было двадцати пяти. А сейчас тебе сорок. И ты через пятнадцать лет решил мне напомнить, что...
   Из комнаты вышла Танька, сразу поняла, что разговор у родителей тяжелый, и тут же решила сломать его:
   — Папа, а тот дядя, который сказал, что он Волк, он приедет к нам? Он уже едет.
   — Наверное, надо убрать?
   — Не мешало бы.
   — Тогда я начну с большой комнаты.
   — Скажи, Танька, — обратилась Наталья Михайловна к дочери, — что тебя больше всего радует?
   — Сказки. А тебя?
   — Меня тоже, — Наталья Михайловна невесело усмехнулась.
   — Папа, а тот дядя, который звонил... У него большие зубы?
   — Зубы? Нет, он не из зубастых. У него есть кое-что другое... Он знает, что нужно делать, и делает это. Несмотря ни на что.
   — А уши у него мохнатые? — Танька явно спасала положение.
   — Приедет — посмотрим. Может, и заросли уже. А пока — уборка! Объявляется часовая готовность. — Вадим Кузьмич хлопнул в ладоши. — Засекаю время. Через час в эту дверь войдет человек из Испании. Вы, девки, наводите порядок, не мешало бы посуду помыть, подмести, тряпки по углам рассовать... А я бегу в магазин.
   — Купи колбасы, — напомнила Наталья Михайловна. — Может, яйца увидишь...
   Что еще... Да, хлеба возьми.
   Сбегая вниз по лестнице, Вадим Кузьмин на ходу сунул авоську в карман, застегнул плащ, поднял воротник.
   Шел мелкий дождь, размокшие листья срывались с деревьев и, не кружась, тяжело падали на асфальт. Где-то в просвете между домами полыхала факелом буква М — опознавательный знак метро, с влажным шелестом проносились машины, торопились прохожие, прикрывшись от дождя перепончатыми зонтами, словно бы сделанными из крыльев каких-то ящеров. Вот, оказывается, почему они вымерли, вот почему исчезли — на зонты пошли.
   Вадим Кузьмич любил такую погоду, и Наталья Михайловна знала, что на рынок, в магазин, в прачечную Вадима Кузьмина лучше посылать в дождь — сорвется в две минуты. Наверно, все-таки не случайно стал Анфертьев фотографом, покинув обеспеченную гавань родной специальности. Его сокурсники уже разъезжали на своих машинах — Вадим Кузьмич не завидовал им. фотографией он занялся еще в школе, и до сих пор она не опротивела ему, хотя это случается со многими. Он любил снимать туманные лесные опушки, городскую осень, мосты над Москвой-рекой. На его фотографиях можно было увидеть и высотную громаду над площадью Восстания, и переплетения рельсов Курского вокзала, крутые переулки Сретенки, частокол небоскребов Калининского проспекта. Скорее всего он был пейзажистом, этот Вадим Кузьмич Анфертьев, хотя далеко не всегда печатал отснятое — кому они нужны, эти снимки? Журналы и газеты ими переполнены, телевидение доставляет их прямо в дом, фотоальбомы лучших мастеров к вашим услугам. Хотите — Колосов, Шерстенников, хотите — Боловин, Чурюканов, Антонец... Анфертьев просто любил снимать и радовался, увидев то, мимо чего остальное человечество пронеслось запыхавшейся толпой марафонцев. И даже когда не было под рукой этой игрушки, машинки, а теперь еще и кормилицы — фотокамеры, Анфертьев невольно гранил мир на кадры.
   Нередко, выходя в такую вот погоду, Анфертьев лишь крякал, сокрушаясь, что не может увековечить на все будущие времена двух ворон, хрипло лающих на столбе, свет фонаря в мокрой листве или разноцветный пасьянс окон высотного дома. Но, досадливо щелкнув пальцами, он как бы снимал эти картинки, все-таки снимал и навсегда запоминал. Зачастую Анфертьеву и не требовался аппарат, он сам превратился в ходячую камеру-обскуру, известную, между прочим, еще достославному Ибн-аль-Хайтаму, жившему никак не менее тысячи лет назад. Казалось бы, у Вадима Кузьмича постоянно Должно быть хорошее настроение, ан нет! Как-то уж очень близко к сердцу он принимал и хмурость жены, и недовольство директора товарища Подчуфарина, и Фубость продавцов выбивала Анфертьева из душевного благорасположения. Он понимал, что в самом деле трудно ублажать рыскающих между магазинами домохозяек или сбежавших с работы чиновников, научных работников, канцеляристов, раздраженных друг другом, очередями и теми же продавцами.
   Возможно, об этом и не стоило говорить, потому что всем нам бывает паршиво, когда нас облает туповатая баба в замусоленном халате, но Анфертьеву почему-то доставалось чаще других. Возвращаясь домой уже в полной темноте, вдыхая ночной воздух, настоянный на сырой коре деревьев, на желтой горечи листьев, на бензиновых отходах машин, он был почти горд собой — купив водки, хлеба и колбасы, Анфертьев умудрился не проронить ни слова. Правда, услышал все-таки брошенное ему вслед: «Ходят тут, как воды в рот набрали!», но сегодня это лишь позабавило его.
   Дома Анфертьев застал окончание уборки. Посуда была вымыта, раковина продраена какими-то порошками с романтическими названиями, Танька стаскивала со всей квартиры в свой угол бантики, карандаши, куски пластилина с завязшими в них пуговицами, головы и туловища кукол, рассыпавшиеся от безжалостного чтения книжки. Стол в комнате светился льняной скатертью с квадратами нетронутых складок, на Наталье Михайловне красовалось тесноватое платье из панбархата цвета хаки, и даже кольцо, ребята, она надела золотое обручальное кольцо, а на Таньку — новые тапочки. Надколотый кувшин исчез с полки, роскошный альбом вынут из ряда книг и поставлен лицом к Вовушке, опять для Вовушки в передней стояли расшитые комнатные туфли, за которыми битых три часа, самых лучших в ее жизни три часа Наталья Михайловна простояла в очереди. На креслах, которым Вадим Кузьмич самолично дважды менял обшивку, лежали накидки — вдруг Вовушка пожелает сесть, а если не сядет, тоже не беда, кресла будут радовать Вовушкин взор. И он подумает, он вынужден будет подумать, он просто никуда не денется от мысли, что Вадька Анфертьев неплохо, черт его подери, устроился в жизни! У него, у этого подонка Анфертьева, жена с монетным профилем, прелестный ребенок, отличная квартира из двух комнат, с прихожей в два квадратных метра, кухней, раздельными удобствами, окнами, с потолком и полом, у него кресла с алыми накидками, изготовленными народными мастерами Украины, альбом с сюрреалистической обложкой, у него комнатные тапки, расшитые цветными нитками в дружественной Индии, а для гостей у него всегда найдется бутылка водки, кусок колбасы и банка сайры, которая недавно и, кажется, навсегда попала в разряд изысканнейших блюд. «О! — подумает Вовушка. — Анфертьев всегда был парень не промах, и уж если кому завидовать в жизни, то, конечно, этому пройдохе Анфертьеву, мать его за ногу!»
   — Вадим! Ты что там копаешься! — прикрикнула Наталья Михайловна на ходу, но все видя, все чувствуя кончиками пальцев, кожей, волосами, ушами и пятнами, словно любая часть квартиры, каждая тарелка, ножка стула, тряпка и подоконник, унитаз и ситечко для чая невидимыми проводами, нервами, жилами соединялись с телом Натальи Михайловны, с ее мозгом и сердцем.
   Так вот, бросила Наталья Михайловна эти слова, как вишневые косточки из окна поезда, и умчалась дальше, нанося последние мазки. Цветок повернут бутоном к Вовушке, Танька расчесана так, чтобы лучший ее локон смотрел прямо Вовушке в глаза, штора отдернута ровно настолько, чтобы была видна занавеска с золотой ниткой и кактус гимнокалициум балдианум, который Анфертьев называл не иначе, как турбиникартус лофофороидес, на проигрывателе поставлена заморская, если не заокеанская пластинка, хрустальный графин, свадебный подарок соседа, который тот по пьянке спер у собственной жены, вот уже столько лет не видавший света дня, вынут, обласкан взглядом, осчастливлен нежными прикосновениями пальцев и воздушными касаниями махрового полотенца, поставлен на телевизор, как бы между прочим, как бы всем надоевшая вещь, но абажур повернут, и щель, прожженная лампой, направлена как раз на графин, чтобы блики в нем играли и радовали Вовушкину душу, Вовушкин взор, чтобы Вовушка в конце концов сказал себе: «Да, этот проныра Анфертьев всех нас обскакал, пока мы, как кроты, под землей рылись!»
   — Вадим! Ты оделся! — Это был не вопрос. Это было приказание.
   — Да я вроде ничего...
   — Надень другую рубашку. Красную.
   — Почему красную?
   — Потому! И штаны смени. Послушай! — вдруг произнесла Наталья Михайловна каким-то новым озаренным тоном. — Ведь этот Вовушка... состоятельный мужик, а?
   — Нет, — сказал Вадим Кузьмич. — Ни в коем случае.
   — И будет лето, отпуск, повезем Таньку на море... Все рядом. Надо только расколоть его на триста рублей.
   — Нет, — сказал Вадим Кузьмич тверже прежнего.
   — Но почему, Вадим? — жарко зашептала Наталья Михайловна. — Для него эти деньги — раз плюнуть.
   — Именно поэтому.
   — Ну, как знаешь, — оскорбленно отступила Наталья Михайловна. — Если тебе известны другие источники — пожалуйста. Скажите, сколько в нас гордости! Мы, оказывается, еще о достоинстве подумываем. Надо же!
   — Какова? — Танька отчаянно крутнулась на одной ноге. — Ну? Что же ты молчишь? Какова?
   — Да ты просто красавица! — воскликнул Анфертьев. — Если бы я встретил тебя на улице, то ни за что не узнал бы! Я бы только подумал: интересно, чья это девочка и где ей покупали наряды? И еще я бы подумал: вот счастливые папа и мама, у которых есть такая девочка!
   — Вот такушки! — Получив желаемое, Танька умчалась на кухню протирать газовую плитку, чтобы она сверкала белоснежно, и нравилась бы Вовушке, и настраивала его на мысли чистые и светлые.
   В общей суете Вадим Кузьмич нечаянно столкнулся со взглядом жены. И поразился — сколько было в Наталье Михайловне ожидания, стремления поразить гостя, предстать перед ним в наивозможно лучшем свете Вадима Кузьмича потрясла неистовость, с которой его жена прятала их неудачи, поражения, весь невысокий пошиб их бытия. Наталья Михайловна прятала от чужих глаз бездарность мужа, его малую зарплату, позорную должность.
   А Вовушка? Чем взял? Ведь он в самом деле был робок и беспомощен! Какая жизненная сила дремала в нем? Что движет им сейчас? Тщеславие? Жадность?
   Любопытство?
   Когда он внедрял свой лазерный излучатель, то почти год не ночевал дома, меняя самолеты, поезда, машины, носился из конца в конец по всей стране — доказывая пригодность прибора для любого климата, любого вида строительных работ. Как и прежде, он бледнел перед каждой дверью, обитой черным, это в нем осталось, но он распахивал эту дверь и входил. И хотя голос его не всегда был тверд, отстаивал все, что считал нужным отстаивать.
   Анфертьев уже знал невероятную историю о том, как Вовушка, не дожидаясь промышленного внедрения своего изобретения, однажды, очарованный потрясающим выступлением знаменитой певицы, смущаясь и хамя, просочился сквозь кордоны поклонников и телохранителей, явился за кулисы и предложил Несравненной Алле осветить ее выступление лазерными плоскостями, сверкающими конусами, мерцающими цилиндрами.
   Алла соблазнилась, и он ее осветил.
   Сказать, что на очередном выступлении публика была потрясена, это ничего не сказать. Зрители топали ногами, кричали дикими голосами, издавая звуки, по силе и красоте ничуть не уступающие их кумиру. А свет, что творилось со светом!
   Радужные лучи окутывали Бесподобную Аллу сверкающим покрывалом, потом вдруг вырастали вокруг нее стеной северного сияния, в нарушение всех законов физики и здравого смысла начинали струиться в стороны от божественной головки. Все решили, что это заслуга Аллы, что это под действием ее биологических и музыкальных ритмов пространство изменило свои свойства и принялось сворачиваться в световые кульки, сжиматься в плоскости, скручиваться в рулоны. А время! Оно исчезло! И мир исчез! И ничего во Вселенной не осталось, кроме Олимпийского зала на проспекте Мира, кроме Аллы и смятого, скомканного, обесчещенного ею пространства. Никто из тысяч зрителей не мог поручиться, что выйдя из зала, он не окажется на пляжах Копакабаны в лунном кратере Ломоносова или в собственном детстве. Автор присутствовал на этом концерте и может подтвердить — истинно все так и было.
   А Вовушка сидел в укромном уголке и настраивал сумасшедший свой прибор, меняя силу лазерного луча, его направление и гибкость. Он подставлял под него стеклянные шарики, колбочки, трубочки, которые выменял в Пакистане у мусульманских колдунов за блок сигарет. А когда в ход пошли выращенные из мумие и стирального порошка кристаллы, когда тонкий и злой, как цыганская игла, луч света вонзился в желтовато-зеленые додекаэдры и трапецоэдры, дрогнула сама Несравненная Алла и во всеуслышание на весь зал, на всю Москву и на весь мир объявила, что следующую песню она исполнит в честь ее нового друга из Днепропетровска.
   Вовушка улыбнулся и в знак благодарности поставил под свой адский луч такой ромботетраэдр, выращенный из бельевой синьки и лимонного сока, с такой силой пронзил его пьезоэлектрической индикатрисой, а его новая подружка Аллочка выдала такой шлягер, что религиозные чувства, охватившие публику, вырвались из Олимпийского дворца, прокатились по Москве, и волна их до сих пор невидимым валом идет по сибирским просторам нашей необъятной родины. Правда, не обошлось и без накладок — весь прилегающий район Москвы на несколько часов остался без электричества, производственные планы предприятий оказались сорванными, и отставание удалось наверстать только благодаря Всесоюзному субботнику. Что делать, искусство требует жертв.
   Ну вот, подготовка к приему гостя в доме Анфертьевых закончилась, и теперь можно остановить у подъезда такси и выпустить из машины высокого, сутуловатого человека с большим чемоданом и длинным предметом, обернутым бумажной лентой.
   Человек постоял с минуту, посмотрел, как выехала со двора машина мелькнув на прощание красными тормозными огнями. После этого он вошел в подъезд и, затаенно улыбаясь, поднялся на пятый этаж.
   Да это был Вовушка Сподгорятинский, несколько часов назад покинувший солнечную Испанию, с ее замками, женщинами, быками, кабачками, блюдами и песетами. Охваченный светлой грустью расставания, он пронесся над всей Европой и приземлился в Шереметьеве.
   Когда в прихожей прозвучал звонок, первой к двери подбежала Танька и бесстрашно ее открыла. Да, бесстрашно, потому что, не забывайте, ей было шесть лет и она ждала Серого Волка. Волк оказался смущенным и озадаченным.
   — Ой! — сказал он. — А ты кто?
   — Я — Таня. Я здесь живу. Это ты звонил по телефону?
   — Звонил, — виновато сказал Вовушка, опуская чемодан и устанавливая в угол длинный предмет. — А где твои папа и мама?
   — Наводят порядок. Они всегда наводят порядок, когда ждут гостей.
   Вовушка засмеялся, и в это время из комнаты вышел Вадим Кузьмич. Увидев старого приятеля, он протянул навстречу руки, чувствуя, как все гнетущее уходит, теряя всякое значение, и душа его освобождается для доброты и доверчивости. К нему приехал Вовушка, они выпьют, поболтают о старых добрых временах, когда у них не было ни проблем, ни болезней и все слова имели только то значение, которое приводилось в словарях. Мир был прост и благороден, а поджидавшее их прекрасное будущее позволяло быть снисходительными и великодушными. Правда, с тех пор многое изменилось, как, впрочем, и у всех нас Прекрасное будущее подстерегало их за каждым углом, в каждом женском имени, а в каждой бутылке вина сидел джинн — посланник прекрасного будущего, светофоры мигали из будущего, в будущее влекли трамвайные звонки, раскаты грома, полночный шепот, и все объявления на столбах, заборах, стеклах троллейбусов, надписи в подъездах рассказывали о нем и зазывали, как уполномоченные по найму, — так вот это прекрасное будущее неожиданно оказалось где-то далеко позади и все больше отдалялось, а впереди маячило и раскачивалось нечто тревожное, сырое, знобящее.
   О, эти проявившиеся на пятом десятке мысли, которые не хочется додумывать до конца, да и не у всех хватает духу представить, осознать и смириться с тем, что тебя ожидает. И надо иметь кое-что за душой, чтобы оставаться невозмутимым, когда речь заходит о зарплате, должности, ушедших годах, о молодости, промелькнувшей, как яркая картинка за окном поезда между двумя соседними тоннелями. Неплохо сказано, да? Нечто подобное можно увидеть, подъезжая к Сочи, к Уралу, путешествуя по Байкало-Амурской магистрали или добираясь по узкоколейке из Холмска в Южно-Сахалинск. Господи, да мало ли на земле дырок, которые наводят нас на печальные раздумья!
   Не будем корить за унизительную показуху очаровательную Наталью Михайловну, которая, сжав душу свою и гордыню, с улыбкой проходила мимо ковров ручной работы, мимо сослуживцев в дубленках, мимо задниц в джинсах. Какие невероятные перегрузки испытывала она годами! И как жестоко было бы требовать от Натальи Михайловны спокойной уверенности в себе, если ее радовала даже жалкая удача — опередив других, плюхнуться на свободное место в автобусе и, отвернувшись к окну, насладиться видом людей, оставшихся на остановке. Простим ее и первой дадим слово.
   — О! Да ты совсем не изменился! — воскликнула Наталья Михайловна, целуя гостя в щеку.
   — Что ты! — зарделся Вовушка. — Я совсем облысел!
   — Лысина тебя красит, — заметил Вадим Кузьмич, обнимая старого друга. — Просто она украсила тебя раньше других.
   — Ну, спасибо, ну, утешил! — совсем застеснялся Вовушка.
   — А что дарят в Испании маленьким детям? — неожиданно прозвучал вопрос Таньки.
   — Танька! Как тебе не стыдно! — всплеснула ладошками Наталья Михайловна. — А ну марш в свою комнату!
   — Зачем? Она задала очень своевременный вопрос. Ты любишь рисовать? — Вовушка присел перед девочкой и заглянул в ее смятенные собственной решимостью глаза.
   — Да. Люблю.
   — И что ты рисуешь?
   — Леших.
   — Почему леших?
   — Потому что они водятся в наших лесах.
   — А что еще водится в лесах?
   — Кикиморы болотные, василиски поганые, нетопыри... Много чего водится...
   — И ты их всех нарисовала?
   — Всех, — твердо сказала Танька.
   Водрузив на стул свой чемодан, Вовушка принялся отстегивать ремни, щелкать замками, скрежетать «молниями» и, наконец откинув верх, сделанный из желтой тисненой кожи, пахнущий настоящей, почти забытой кожей, показал его волшебное нутро. Прихожая сразу наполнилась запахами диковинных покупок, щедрых подарков, упоительными запахами, на которых настоящие дальние страны, города и универмаги.
   Подмигнув Таньке, Вовушка запустил загоревшую в пакистанских пустынях и на испанских побережьях руку под будоражащие свертки, волнующие пакеты, похрустывающие упаковки и вынул голубую, в радужных надписях и разводах коробку с фломастерами:
   — Держи!
   — Спасибо, — с достоинством произнесла Танька и тут же попыталась ногтем сковырнуть клейкую ленту — Что ты делаешь! — ужаснулась Наталья Михайловна. — Пусть целая побудет!
   — Пока не высохнут? — спросила Танька.
   — Все правильно, — Вовушка сам содрал ленту с коробки. — Она нарисует самого лучшего лешего подмосковных лесов и подарит мне. И когда приедет ко мне в гости, увидит над столом портрет ее знакомого лешего. И ему будет приятно, и мне, и Тане. Договорились?
   — Заметано! — деловито сказала Танька и умчалась рисовать.
   — А это тебе, — Вовушка извлек из таинственных глубин чемодана... Да, это было агатовое ожерелье. В свете тусклой электрической лампочки, среди потертых обоев, на фоне растерянной физиономии Натальи Михайловны в каждом камне вспыхнул живой огонек.
   — Мне?! — задохнулась в благодарном протесте Наталья Михайловна. — Ты с ума сошел! Нет, Вовушка, ты сошел с ума! Я не могу взять такой подарок, — продолжала она, прикладывая ожерелье к груди. — Он слишком дорог. Сколько он стоит?
   — Фу, какой плохой вопрос! — фыркнул Вовушка. — Ты надевай и зови за стол.
   Последний раз я ел часов пять назад в солнечной Испании. Между прочим, на плацца Майор.
   — Там что, исключительно одни майоры разгуливают? — спросил Вадим Кузьмич.
   — Вадька, ты очень глупый и невежественный человек. Плацца Майор означает Главная площадь. Центральная площадь, если уж по-нашему. Вот, держи, — Вовушка нащупал в чемодане еще один предмет — довольно вместительную, но какую-то мягкую, будто жеваную бутылку.
   — Какая прелесть! — воскликнула Наталья Михайловна. — Вадим, ты только посмотри! Умеют же люди, это прелесть! Просто прелесть!
   Вадим Кузьмич взял бутылку, повертел в руках, вчитался в мелкие буквочки.
   — Восемнадцать градусов, — сказал он. — Вроде «Солнцедара». Сойдет.
   В безудержных восторгах жены Вадиму Кузьмичу почудилось что-то уничижительное. Но, увидев сверкающие глаза Натальи Михайловны, он подумал, что нечасто они бывают такими. Потом задержался взглядом на агатах... И простил жену. Но с радостными воплями у нее явный перебор, решил Вадим Кузьмич. Она испускает такие фонтаны счастья, будто боится показаться неблагодарной.
   Направляясь в комнату, Вадим Кузьмич неловко задел длинный предмет, который Вовушка впопыхах поставил у вешалки. Предмет с грохотом рухнул на пол.
   — Боже! — радостно испугалась Наталья Михайловна. — Что это?
   — Меч, — смущенно засмеялся Вовушка. — Не удержался и в Толедо на толчке купил. — Он отмотал бумажную ленту, и взорам изумленных Анфертьевых предстал полутораметровый меч с алой рукоятью и кованым эфесом. Лезвие меча было украшено фигурами чудищ, крылатых людей и каких-то зубастых растений.
   — Вовушка, — озадаченно проговорила Наталья Михайловна, — это... Зачем он тебе?
   — А так! — шало рассмеялся Вовушка. — Половину всех своих песет отдал за этот меч. Дрогнула душа, не смог пройти мимо.
   — Но ведь... милиция отнимет, — Наталья Михайловна, выбитая из привычных представлений о том, что следует покупать за границей, мучительно искала верный тон. Она не могла понять этой покупки, не могла допустить, что человек, попавший в страну, о которой можно только мечтать, отваливает кучу денег за двухкилограммовую железяку... Наталья Михайловна почувствовала себя униженной. А что, так ли уж редко нас уязвляют разорительные, с нашей точки зрения, покупки, поступки, поездки, подарки ближних? Вот и Наталья Михайловна, сама того не замечая все увиденное и услышанное невольно примеряла к себе, словно бы все в мире делалось только для того чтобы узнать, как она к этому отнесется. — Это ведь холодное оружие, Вовушка! — Она решила, что искренняя озабоченность будет вполне уместна.
   — А! — Вовушка беззаботно махнул рукой. — Преследуется не владение холодным оружием, а ношение. Я постараюсь не брать его с собой на работу. Разве уж в крайнем случае, когда все другие доводы будут исчерпаны.
   — Как же тебя таможенники пропустили?
   — Они спрашивают, что это, дескать, такое у вас, молодой человек, под мышкой? Боковой меч, говорю, осколок средневековья. Они в хохот. А я уже в общем зале. Представляете, пройдет десять, двадцать, сто лет, и все эти годы меч будет висеть на почетном месте, и мои внуки скажут: «Этот меч наш дед привез в прошлом веке из Испании!» Как, звучит?
   — Нет, Вовушка, ты молодец! — воскликнул Вадим Кузьмич. — Честно говорю — завидую. Я бы не решился. — Он подержал меч на весу, подышал на лезвие, смахнул набежавшее облачко. Взяв меч в правую руку, Вадим Кузьмич повернулся к зеркалу и принял воинственную позу:
   — Хорош, да?
   — Никогда не видела ничего более несовместимого, — холодно заметила Наталья Михайловна.
   — Да? — вскинул брови Вадим Кузьмич. — Полагаю, дорогая, ты ошибаешься.
   — Ничуть, дорогой! — весело ответила Наталья Михайловна.
   — Ошибаешься!
   Вадим Кузьмич приблизился к зеркалу так близко, что эфес глухо ударился о стекло, и пристально посмотрел себе в глаза. Он увидел усталость человека который вот-вот готов сдаться, которого убивает не работа, а ее бесполезность.