Страница:
– Ох, батюшки! – восклицает кто-то из старушек. – Николу? Да неужто?
– Я тебе говорю, его, Угодника, – строго отвечает тетка Прасковья.
– Прости, Господи, грехи наши! – со вздохом восклицает густой голос из красного угла. Это Антиповна, тоже гостья частая.
– Дальше слушайте, – продолжает рассказчица. – Заревела она, сердешная, икону-то сложила и спать легла. А утром встала – что ты думаешь – икона на божнице цела-целехонька. Трещинки даже нету.
– Вот чудо-то! – шепчет рядом со мной старушка, такая горбатая, что даже сидеть, не опираясь на палку, не может.
А тетка Прасковья заканчивает рассказ:
– И ведь что, вернулся ее сынок-то. В плену был у немцев. Да… Только сама она с той поры маленько не в себе стала. Ходит по деревне и все шепчет, шепчет. А то молиться начнет прямо средь улицы…
И других историй полно. О ведьмах, домовых, всякой разной нечисти. Однако реже, да и то с оглядкой, с постоянным крестным знамением и поглядом на угол, где теплится лампадка перед святыми ликами. Там и Николай есть, Чудотворец. Потемнелая такая икона, старая, наверное, очень. На ней седой старик с крестовым воротником. Уж так хотелось мне снять его с божницы да посмотреть – нет ли где трещинки. Да страшно. Рассказывала мне бабушка:
– Николу Чудотворца любят все и уважают. А то как же! Он ведь бедных защитник. В горестях и несчастьях первый помощник. Обратишься к нему с молитвой – если от сердца, не откажет, поможет завсегда.
Я к Чудотворцу обращался. Что-то стало мне казаться тогда, что бабушка моя скоро умрет, и я просил святого: пусть этого никогда не случится…
Прихода «наслещиков» я всегда ждал с нетерпением. Спрашивал у бабушки, когда придут.
– Вот погоди, – отвечала она, – праздник скоро, Покров, тут и пожалуют. А ты, чай, с нами к заутрене пойдешь?
– Пойду! – уверенно заявляю я.
Просплю, конечно. Пожалеет меня бабушка, будить не станет. И только два раза в году – строго, без никаких поблажек – водит она меня к причастию. Это в Великий пост и на именины.
Годы прошли. О ком сегодня молиться мне? О чем просить Спасителя?
Об исцелении души? Подай, Господи!
О детях моих, чтобы и у них в жизни была своя избушка в сквозной березовой рощице, и морозный анисовый утренник, и тихий свет над августовским полем? Даруй, Господи!
О душе бабушки, пребывающей там, в заоблачных полях, уставленных без конца и края золотыми снопами? «Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоея, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».
Из той, неведомой нам жизни пришла она ко мне однажды ночью и, присев на край кровати, заговорила таким знакомым, родным голосом, что тоска несказанная в последний раз проколола мое сердце.
– Ну, полно, мой мальчик! Все будет хорошо. Ты ведь уже большой и знаешь, что такое смерть. Не рви душу. Коли помнишь про меня, значит, я тут, возле тебя, рядышком. Я всегда буду с тобой в трудный твой и радостный час. Не плачь, мой мальчик. Вот кончается ночь, и утро высушит твои слезы…
Светлые Ключи
Из рассказов бабушки Маши
Икона
– Я тебе говорю, его, Угодника, – строго отвечает тетка Прасковья.
– Прости, Господи, грехи наши! – со вздохом восклицает густой голос из красного угла. Это Антиповна, тоже гостья частая.
– Дальше слушайте, – продолжает рассказчица. – Заревела она, сердешная, икону-то сложила и спать легла. А утром встала – что ты думаешь – икона на божнице цела-целехонька. Трещинки даже нету.
– Вот чудо-то! – шепчет рядом со мной старушка, такая горбатая, что даже сидеть, не опираясь на палку, не может.
А тетка Прасковья заканчивает рассказ:
– И ведь что, вернулся ее сынок-то. В плену был у немцев. Да… Только сама она с той поры маленько не в себе стала. Ходит по деревне и все шепчет, шепчет. А то молиться начнет прямо средь улицы…
И других историй полно. О ведьмах, домовых, всякой разной нечисти. Однако реже, да и то с оглядкой, с постоянным крестным знамением и поглядом на угол, где теплится лампадка перед святыми ликами. Там и Николай есть, Чудотворец. Потемнелая такая икона, старая, наверное, очень. На ней седой старик с крестовым воротником. Уж так хотелось мне снять его с божницы да посмотреть – нет ли где трещинки. Да страшно. Рассказывала мне бабушка:
– Николу Чудотворца любят все и уважают. А то как же! Он ведь бедных защитник. В горестях и несчастьях первый помощник. Обратишься к нему с молитвой – если от сердца, не откажет, поможет завсегда.
Я к Чудотворцу обращался. Что-то стало мне казаться тогда, что бабушка моя скоро умрет, и я просил святого: пусть этого никогда не случится…
Прихода «наслещиков» я всегда ждал с нетерпением. Спрашивал у бабушки, когда придут.
– Вот погоди, – отвечала она, – праздник скоро, Покров, тут и пожалуют. А ты, чай, с нами к заутрене пойдешь?
– Пойду! – уверенно заявляю я.
Просплю, конечно. Пожалеет меня бабушка, будить не станет. И только два раза в году – строго, без никаких поблажек – водит она меня к причастию. Это в Великий пост и на именины.
Годы прошли. О ком сегодня молиться мне? О чем просить Спасителя?
Об исцелении души? Подай, Господи!
О детях моих, чтобы и у них в жизни была своя избушка в сквозной березовой рощице, и морозный анисовый утренник, и тихий свет над августовским полем? Даруй, Господи!
О душе бабушки, пребывающей там, в заоблачных полях, уставленных без конца и края золотыми снопами? «Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоея, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».
Из той, неведомой нам жизни пришла она ко мне однажды ночью и, присев на край кровати, заговорила таким знакомым, родным голосом, что тоска несказанная в последний раз проколола мое сердце.
– Ну, полно, мой мальчик! Все будет хорошо. Ты ведь уже большой и знаешь, что такое смерть. Не рви душу. Коли помнишь про меня, значит, я тут, возле тебя, рядышком. Я всегда буду с тобой в трудный твой и радостный час. Не плачь, мой мальчик. Вот кончается ночь, и утро высушит твои слезы…
Светлые Ключи
Назову деревню Светлые Ключи. Поселю в нее людей, дорогих моему сердцу. Живите. Рожайте детей и растите хлеб. Так было всегда, и так будет до скончания века.
Знакомьтесь, добрые люди.
Светлые Ключи – деревушка малая, тринадцать крыш. С трех сторон окружают ее поля, с четвертой – глубокий овраг, склоны которого заросли ивами, черемухой, гигантскими лопухами и крапивой. Невидимый на дне оврага, журчит по округлым камням среди кинжально острой осоки быстрый ручей. По левому его склону вытоптаны деревенским стадом тропинки, даже в жару влажные и вязкие.
За оврагом ровная большая поляна, за ней березовая роща. Стоял там когда-то барский дом да в лихое время сгорел как-то ночью дотла. С тех пор и поныне зовут это место Пожарище.
Если идти до поселка, который расположен в полукилометре от деревни, то надо спуститься с горы, потом перебраться по шаткому мостику через широкий в этом месте ручей, снова подняться по узкой тропинке в гору – вот вы и в Светлых Ключах.
Дома деревни смотрят друг на друга через улицу. Глухих заборов нет совсем, все на виду. Стоит дом, справа к нему двор пристроен, где скотина содержится, сен-ница тут же, за двором сад с огородом тянутся. На задах банька прилепилась. Каждый дом, конечно, на свой манер выглядит. Один бревенчатый, пегий от дождей, солнца и ветра, другой обшит рейкой и выкрашен яркой краской, чаще синей или зеленой, с наличниками белыми, как пена. На одном крыша железная, на другом – шиферная. А у Мити-немого весь дом в деревянных кружевах, легкий, словно парит в воздухе. Чудо!
Плотник Митя не немой вовсе, просто говорит не очень понятно. Например, знакомясь, он хочет сказать «Митя», а получается «Мика». Однажды весной мальчишки запускали в ручьях вдоль деревни кораблики. Тут Митя проходил. Смотрел-смотрел на пацанов, увидел, что кораблям их простора и скорости не хватает, да и говорит:
– Подите на ку реку, там вода чегез вегх буглик!
Те глаза на Митю вытаращили и ну хохотать. А он рукой махнул и сам смеется. Лицо у него темное – где-то уж загореть успел, а морщинки возле глаз белые, как лучики, к вискам разбегаются.
Вообще прозвища в Светлых Ключах в ходу. Но что любопытно (как так получилось, никто не знает), однако половина деревни носит фамилию Никитины, а другая половина – Бобылевы. Это официально. А в жизни совсем по-другому. Зовут друг друга, как тут говорят, «по дедушке». Так, среди Никитиных есть Панкратовы, Луканины, Матвеевы; среди Бобылевых – Захаровы, Епишины, Лавровы, Николины…
Можно нередко такой разговор услышать. Приедет, например, к кому-нибудь из города внук, его спрашивают:
– Ты чей?
– Бобылев.
– Чей Бобылев-то?
– Я у бабушки гощу, у Анны Петровны.
– A-а, Захаров, значит, так бы и говорил.
Но это не все. Немало прозвищ давалось в шутку, а то и по какой-нибудь приметной черте в характере, во внешности или благодаря случаю. Вот так Павла прозвали «пожарником», хотя он ни малейшего отношения к пожарному делу не имеет, поскольку работает на колхозной лесопилке. Но как-то раз Павел участвовал в тушении пожара – дом старухи Захаровой-Бобылевой горел – и будто бы очень отличился.
На прозвища никто не обижается, воспринимают их как должное. Да надо заметить, особо обидных и нет.
Конюха Серегу называют «рыжим». А уродился Серега не просто рыжим – прямо-таки огненным. Мальчишки, которые его, кстати, очень даже уважают и любят за то, что он допускает их к лошадям, распевают при виде него:
Вот и поди тут разберись!
Прошлым летом в Светлых Ключах провалился колодец. Лет тридцать служил верой-правдой – и вдруг на тебе! Вышли люди утром по воду – журавль в небо рвется, а сруб в землю ушел. Ну, пока мужики новый сруб ладили да землю копали, бабы потянулись за водой на забытый почти родник.
С войны из него воду не брали, он и затерялся, спрятался в густом разнотравье на склоне оврага под корнями старой черемухи. Но жил! Как колодец провалился, старик Арсентич пошел и расчистил родничок, выкопал под корнями яму и кадку в нее небольшую аккуратно опустил.
Хорошо возле родника. Тихо. Сквозь ветви черемухи солнце косыми лучами бьет, пахнет травой, землей мокрой. Самого родника и не слышно, только пчелы гудят… Придет какая бабенка, наберет воды да и засмотрится на красоту, что вокруг. Потом вздохнет, зацепит ведра коромыслами и айда – дела не ждут. Короче говоря, вся деревня на родник ходить наладилась, все черпали ведрами из Арсентичевой кадки, а в ней не убывало…
Утром над Светлыми Ключами еще можно услышать сухой дробный звук: данг-данг, дан-дан-данг… Это барабанка, развеселый пастуший инструмент. Доска на веревке да две палочки – куда проще! А какие коленца выстукивают на ней при умении! Далеко в рассветном воздухе раздается: данг-данг, дан-дан-данг.
И вот замычали коровы – пора! Овцы забеспокоились – открывайте ворота! День начался.
Собирается стадо. Невеликое оно в Светлых Ключах, но держится, не исчезает совсем. Хватает еще работы Сережке Синице, извечному пастуху Светлых Ключей. Уводит он стадо, и пустеет деревня до вечера.
Пастушья работа на деревне не из последних. Уважают тут пастуха, ценят. Сохранился еще обычай кормить его в очередь – дом за домом. В полдень, когда пригоняет Сережка стадо на стойло – так зовут пологий склон оврага под огромными старыми вязами, – несет ему очередная хозяйка обед. И почитает это за честь, каждой хочется накормить пастуха лучше, вкуснее, чем соседка. А Сережка ест, нахваливает, как, впрочем, и вчера.
Был Сережка из Бобылевых-Захаровых. Семейство большое – одиннадцать душ детей, Сережка – восьмой. Как перебивалась семья в те и без того несытые годы, сказать трудно. Но по миру не шли, дети у них всегда были опрятно одеты, и гордились они тем, что ничего не возьмут у посторонних. Поговаривали, будто бабка их клад нашла. Идет, дескать, она раз под вечер по Пожарищу, вдруг петушок из-под березки – порх! Откуда тут петушку быть? Да и странный он – росточком небольшой, а гладкий – перышко к перышку и будто медью отливает. Ну, старушка в первый-то раз на это внимания не обратила. Но когда дня через два этот петушок на том же месте ей опять повстречался, тут уж его разглядела. Испугалась маленько, а любопытство-то бабье верх берет. Она опять на закате к той березке, и снова петушок порх перед ней. А она с собой овса прихватила и давай его сыпать на тропинку, петушок – клевать. Так и привела домой. Только петушок в ворота – ударила она его по спине граблями и перекрестилась, он золотом и рассыпался.
Другие рассказывали, что достался Захаровым диван из барского дома, где бабка их в горничных служила. Стали обшивку на том диване менять, а внутри червонцы царские угольями горят.
Только это все сказки. Труд да руки золотые – вот и все богатство Захаровых. Отец, дядя Миша, в работе с темна до темна, мать – тоже, старшие помогают, да и младшие за ними тянутся. А золото… Да откуда ему в наших местах быть-то, кладов тут сроду никто не зарывал, про разбойников слыхом не слыхивал.
Это так бабушка Маша считает. Весь клад, говорит, руки работящие, да чтобы душа была незлая. А бабушке Маше не верить нельзя, ее вся деревня уважает за доброе сердце и светлый ум. Уж на что старики народ своенравный, а и те к Марье Петровне за советом идут.
Бабушка Маша – из Никитиных – живет в третьем доме от оврага. Две рябины у нее под окнами стоят и липа – сама сажала, на рождение каждого внука дерево. Домишко ее старый, в два окна, с крыльцом и двором. Над дверью в бревне врезана позеленевшая от времени медная иконка.
Старуха была совсем слепая. Она все сидела на завалинке, а рядом бегал ее городской внук белоголовый Вовка. Пробежит мимо бабушки – и стук ее ладошкой по колену:
– Я здесь, бабуся! – и снова задаст стрекача по деревне.
Досталось на веку бабушке Маше и горя, и радости. Горя, уж как повелось, больше. Помнила она старую жизнь, и рассказывать про нее была охотница. Управится люд деревенский с делами, и вот соберутся возле бабушки Маши и молодые, и постарше, беседуют. Что интересно, телевизоров тогда в Светлых Ключах еще не было. И слава Богу! Находилось и без того о чем поговорить, кого послушать.
Ах, бабушка Маша, бабушка Маша!.. Познакомил я уже людей добрых с деревней, названной мною Светлые Ключи, и ее славными жителями, на том бы и точку поставил, кабы не твои рассказы. Ну что делать? Посиди-ка, милая моя старушка, еще на своей завалинке, подставь лицо ласковому закатному солнцу – вон как заливает оно неярким светом бескрайнее поле, уставленное золотыми снопами. Порадуйся, родное сердце, жизни – хорош этот час! И говори, говори…
Знакомьтесь, добрые люди.
Светлые Ключи – деревушка малая, тринадцать крыш. С трех сторон окружают ее поля, с четвертой – глубокий овраг, склоны которого заросли ивами, черемухой, гигантскими лопухами и крапивой. Невидимый на дне оврага, журчит по округлым камням среди кинжально острой осоки быстрый ручей. По левому его склону вытоптаны деревенским стадом тропинки, даже в жару влажные и вязкие.
За оврагом ровная большая поляна, за ней березовая роща. Стоял там когда-то барский дом да в лихое время сгорел как-то ночью дотла. С тех пор и поныне зовут это место Пожарище.
Если идти до поселка, который расположен в полукилометре от деревни, то надо спуститься с горы, потом перебраться по шаткому мостику через широкий в этом месте ручей, снова подняться по узкой тропинке в гору – вот вы и в Светлых Ключах.
Дома деревни смотрят друг на друга через улицу. Глухих заборов нет совсем, все на виду. Стоит дом, справа к нему двор пристроен, где скотина содержится, сен-ница тут же, за двором сад с огородом тянутся. На задах банька прилепилась. Каждый дом, конечно, на свой манер выглядит. Один бревенчатый, пегий от дождей, солнца и ветра, другой обшит рейкой и выкрашен яркой краской, чаще синей или зеленой, с наличниками белыми, как пена. На одном крыша железная, на другом – шиферная. А у Мити-немого весь дом в деревянных кружевах, легкий, словно парит в воздухе. Чудо!
Плотник Митя не немой вовсе, просто говорит не очень понятно. Например, знакомясь, он хочет сказать «Митя», а получается «Мика». Однажды весной мальчишки запускали в ручьях вдоль деревни кораблики. Тут Митя проходил. Смотрел-смотрел на пацанов, увидел, что кораблям их простора и скорости не хватает, да и говорит:
– Подите на ку реку, там вода чегез вегх буглик!
Те глаза на Митю вытаращили и ну хохотать. А он рукой махнул и сам смеется. Лицо у него темное – где-то уж загореть успел, а морщинки возле глаз белые, как лучики, к вискам разбегаются.
Вообще прозвища в Светлых Ключах в ходу. Но что любопытно (как так получилось, никто не знает), однако половина деревни носит фамилию Никитины, а другая половина – Бобылевы. Это официально. А в жизни совсем по-другому. Зовут друг друга, как тут говорят, «по дедушке». Так, среди Никитиных есть Панкратовы, Луканины, Матвеевы; среди Бобылевых – Захаровы, Епишины, Лавровы, Николины…
Можно нередко такой разговор услышать. Приедет, например, к кому-нибудь из города внук, его спрашивают:
– Ты чей?
– Бобылев.
– Чей Бобылев-то?
– Я у бабушки гощу, у Анны Петровны.
– A-а, Захаров, значит, так бы и говорил.
Но это не все. Немало прозвищ давалось в шутку, а то и по какой-нибудь приметной черте в характере, во внешности или благодаря случаю. Вот так Павла прозвали «пожарником», хотя он ни малейшего отношения к пожарному делу не имеет, поскольку работает на колхозной лесопилке. Но как-то раз Павел участвовал в тушении пожара – дом старухи Захаровой-Бобылевой горел – и будто бы очень отличился.
На прозвища никто не обижается, воспринимают их как должное. Да надо заметить, особо обидных и нет.
Конюха Серегу называют «рыжим». А уродился Серега не просто рыжим – прямо-таки огненным. Мальчишки, которые его, кстати, очень даже уважают и любят за то, что он допускает их к лошадям, распевают при виде него:
А Серега и сам, бывало, добавляет в веселую минутку:
Рыжий красного спросил:
«Где ты бороду красил?»
«Я не краской, не замазкой,
Я на солнышке лежал,
Кверху бороду держал».
А еще проживают в деревне два Александра, мужики в годах, при седине. Так вот, одного зовут Саня, а другого – Сашка. И того, который Саня, никогда не назовут Сашкой, а Сашку, в свою очередь, никогда Саней. Или такое: у колодца стоит дом, в котором живет Софья, просто Софья. А еще есть две Сони – Соня Большая и Соня Маленькая.
Красно солнышко взошло,
Мне бородушку сожгло!
Вот и поди тут разберись!
Прошлым летом в Светлых Ключах провалился колодец. Лет тридцать служил верой-правдой – и вдруг на тебе! Вышли люди утром по воду – журавль в небо рвется, а сруб в землю ушел. Ну, пока мужики новый сруб ладили да землю копали, бабы потянулись за водой на забытый почти родник.
С войны из него воду не брали, он и затерялся, спрятался в густом разнотравье на склоне оврага под корнями старой черемухи. Но жил! Как колодец провалился, старик Арсентич пошел и расчистил родничок, выкопал под корнями яму и кадку в нее небольшую аккуратно опустил.
Хорошо возле родника. Тихо. Сквозь ветви черемухи солнце косыми лучами бьет, пахнет травой, землей мокрой. Самого родника и не слышно, только пчелы гудят… Придет какая бабенка, наберет воды да и засмотрится на красоту, что вокруг. Потом вздохнет, зацепит ведра коромыслами и айда – дела не ждут. Короче говоря, вся деревня на родник ходить наладилась, все черпали ведрами из Арсентичевой кадки, а в ней не убывало…
Утром над Светлыми Ключами еще можно услышать сухой дробный звук: данг-данг, дан-дан-данг… Это барабанка, развеселый пастуший инструмент. Доска на веревке да две палочки – куда проще! А какие коленца выстукивают на ней при умении! Далеко в рассветном воздухе раздается: данг-данг, дан-дан-данг.
И вот замычали коровы – пора! Овцы забеспокоились – открывайте ворота! День начался.
Собирается стадо. Невеликое оно в Светлых Ключах, но держится, не исчезает совсем. Хватает еще работы Сережке Синице, извечному пастуху Светлых Ключей. Уводит он стадо, и пустеет деревня до вечера.
Пастушья работа на деревне не из последних. Уважают тут пастуха, ценят. Сохранился еще обычай кормить его в очередь – дом за домом. В полдень, когда пригоняет Сережка стадо на стойло – так зовут пологий склон оврага под огромными старыми вязами, – несет ему очередная хозяйка обед. И почитает это за честь, каждой хочется накормить пастуха лучше, вкуснее, чем соседка. А Сережка ест, нахваливает, как, впрочем, и вчера.
Был Сережка из Бобылевых-Захаровых. Семейство большое – одиннадцать душ детей, Сережка – восьмой. Как перебивалась семья в те и без того несытые годы, сказать трудно. Но по миру не шли, дети у них всегда были опрятно одеты, и гордились они тем, что ничего не возьмут у посторонних. Поговаривали, будто бабка их клад нашла. Идет, дескать, она раз под вечер по Пожарищу, вдруг петушок из-под березки – порх! Откуда тут петушку быть? Да и странный он – росточком небольшой, а гладкий – перышко к перышку и будто медью отливает. Ну, старушка в первый-то раз на это внимания не обратила. Но когда дня через два этот петушок на том же месте ей опять повстречался, тут уж его разглядела. Испугалась маленько, а любопытство-то бабье верх берет. Она опять на закате к той березке, и снова петушок порх перед ней. А она с собой овса прихватила и давай его сыпать на тропинку, петушок – клевать. Так и привела домой. Только петушок в ворота – ударила она его по спине граблями и перекрестилась, он золотом и рассыпался.
Другие рассказывали, что достался Захаровым диван из барского дома, где бабка их в горничных служила. Стали обшивку на том диване менять, а внутри червонцы царские угольями горят.
Только это все сказки. Труд да руки золотые – вот и все богатство Захаровых. Отец, дядя Миша, в работе с темна до темна, мать – тоже, старшие помогают, да и младшие за ними тянутся. А золото… Да откуда ему в наших местах быть-то, кладов тут сроду никто не зарывал, про разбойников слыхом не слыхивал.
Это так бабушка Маша считает. Весь клад, говорит, руки работящие, да чтобы душа была незлая. А бабушке Маше не верить нельзя, ее вся деревня уважает за доброе сердце и светлый ум. Уж на что старики народ своенравный, а и те к Марье Петровне за советом идут.
Бабушка Маша – из Никитиных – живет в третьем доме от оврага. Две рябины у нее под окнами стоят и липа – сама сажала, на рождение каждого внука дерево. Домишко ее старый, в два окна, с крыльцом и двором. Над дверью в бревне врезана позеленевшая от времени медная иконка.
Старуха была совсем слепая. Она все сидела на завалинке, а рядом бегал ее городской внук белоголовый Вовка. Пробежит мимо бабушки – и стук ее ладошкой по колену:
– Я здесь, бабуся! – и снова задаст стрекача по деревне.
Досталось на веку бабушке Маше и горя, и радости. Горя, уж как повелось, больше. Помнила она старую жизнь, и рассказывать про нее была охотница. Управится люд деревенский с делами, и вот соберутся возле бабушки Маши и молодые, и постарше, беседуют. Что интересно, телевизоров тогда в Светлых Ключах еще не было. И слава Богу! Находилось и без того о чем поговорить, кого послушать.
Ах, бабушка Маша, бабушка Маша!.. Познакомил я уже людей добрых с деревней, названной мною Светлые Ключи, и ее славными жителями, на том бы и точку поставил, кабы не твои рассказы. Ну что делать? Посиди-ка, милая моя старушка, еще на своей завалинке, подставь лицо ласковому закатному солнцу – вон как заливает оно неярким светом бескрайнее поле, уставленное золотыми снопами. Порадуйся, родное сердце, жизни – хорош этот час! И говори, говори…
Из рассказов бабушки Маши
Икона
Иконку ту, что над воротами, свекор мой укрепил, Иван Панкратович Никитин. Давно это было, я не застала. Когда пришла в дом невесткой-то, Ивана Панкратовича, Царство ему Небесное, Господь прибрал. А изба его вот стоит. И иконка – Архангел Михаил на ней. Почистить бы надо – медная, позеленела, чай, вся. Да стара я стала, вижу плохо…
У нас в деревне иконы в каждой избе имеются. И не нынешние бумажные, а прежнего письма, и оклады на них – загляденье! Вон у Большой Софьи – Николай Чудотворец. Ризы-то так и горят! А у Павла – Спаситель. Лик строгий, а глаза добрые. Я хоть и давно не видела, а помню… Оно, конечно, замечательно, что к хорошим людям лики святые попали. В сохранности, значит, будут. И огонек возле них теплится, и человек молитву творит. Ино пропали бы иконы. Это ведь когда еще на церкви замки стали вешать да кресты с маковиц ломать, тогда люди и понесли по домам святые лики…
Такое время было, лучше и не помнить совсем. А все помнится, однако. Вот и у меня была одна иконка – самая мне, значит, дорогая. Господь мне ее послал. Сейчас расскажу, как дело-то было.
От нашей деревни до села минут двадцать ходу. Это теперь оно в запустение пришло, а прежде было знатное, село-то. На базары по понедельникам со всей округи народ ехал. Пять храмов Божьих. На Пасху, бывало, как зазвонят, далеко слыхать: так и вызванивают, так и выводят – сердце заходится. Помню, году в тринадцатом… ну да, триста лет дому Романовых праздновали, и по Волге на пароходе сам государь император Николай Александрович проплывал, тогда во всех церквах по берегам-то звонили ой красиво! А дьякон Сергий басом: «О благочестивейшей государыне императрице Александре Федоровне…» Мороз по спине. Да… Все думали, а вдруг случится – и сойдет государь у нас в селе?.. Не сошел, понятно.
Ну так вот. Наша деревня, стало быть, приписана была к Крестовоздвиженской церкви. Служил там отец Александр.
А в дьяконах отец Сергий состоял. Видный такой, борода во всю грудь и голос: грянет басом – свечи в паникадиле дрожат. Дом у него на яру стоял возле церкви. Я чуть не каждый день у отца Сергия в доме бывала – носила молоко. Дьяконица, матушка Серафима Петровна, усадит меня, чаем напоит. Добрая женщина была, только уж больно тоненькая. У нас таких нету. Говорили, отец Сергий ее из самого Питера привез. И занятие себе выдумала – картины рисовала. На картинах тех места наши, село Светлые Ключи, люди разные, Волга… И все этак живо у нее выходило, как взаправду.
Вот у дьякона в доме, а точнее, в горнице у Серафимы Петровны, я ту икону и заприметила. Размером иконка-то небольшая, без риз, простая, а глядишь – не наглядишься. Дева Мария на ней. Стоит, сердешная, глаза опущены и как бы закрыты даже, одежда цвета спелой бузины и накидка с плеч на руки лазоревая. Лицо молодое совсем. А от лица того вроде сияния кругом слова написаны: «Радуйся, Невесто Неневестная». Бывало, приду с молоком и стою, смотрю на ту икону. А Серафима Петровна спрашивает:
– Что, Машенька, нравится? Любо?
Я кивну, засмущаюсь. Как не любо! Сердце щемит. Век бы глядела…
– Эта икона, Маша, «Умиление» называется. Любил ее батюшка Серафим, чудотворец Саровский.
Где уж мне такую иметь!..
А потом вот что было. Отец Сергий вскоре после революции умер, Царство ему Небесное. Жена его одна осталась, детей им Господь не послал. Тут голодно жить стало, ну, Серафима Петровна стала брошки девочкам разрисовывать. Красота! Девчонки ей за это хлеба носили, яблок – кто что сумеет. Тем и жила.
Места у нас, известно, тихие, если что случится, на целый день разговоров хватит. А тут на тебе! Хоронили жену управляющего барина нашего Турчанинова. Сама-то я не видела – младшенькая у меня хворала, Катюша, – а сказывали, будто в дорогих нарядах лежала покойница, на пальцах словно бы перстни, сережки в ушах золотые, а на голове что-то навроде венца, в каменьях. И откуда такое богатство?
Возле часовни склеп находился турчаниновский, туда ее и положили. А ночью трое молодцов возьми да и подломай склеп-то! На золото, видать, польстились. Я вот отродясь не видала золота этого самого. Ну, дочки кольца показывали, конечно, обручальные. И чего? Медь, если ее начистишь, лучше горит!
Так ведь что, поймали лихоимцев, а главным зачинщиком у них был Пашка Хореев, первый наш комсомолец-активист! Ну, это потом уже. А в ту ночь, как склеп-то они взломали, пожар случился – сгорел дом Серафимы Петровны, и она погибла в огне, Царство и ей Небесное. Все смотреть бегали – кто на склеп, кто на пожарище, – благо рядом. Тут уж и я не удержалась, оставила Катюшку у соседки, а сама – в село.
Прибегаю – народу полно. Дай, думаю, пройду по задам, там тропинка есть, от часовни прямехонько к дому отца Сергия. Иду себе и вижу, возле куста в траве светится что-то. Подхожу, наклонилась – Господи Иисусе – икона! Да ведь та самая – «Радуйся, Невесто Неневестная». Я чуть не сомлела. Серафима, думаю, Петровна мне знак подает. Села в траву и реву, как дура, а к иконе притронуться боюсь. Добро, никого на тропинке-то не было, а так что бы люди подумали?
Наревелась, икону прикрыла платком, взяла в руки – и домой. Так простоволосая и шла.
Вот какая история. Давно было, а помнится крепче, чем вчера. Ну а икона у меня с тех пор всю жизнь, почитай лет пятьдесят, в избе стояла. Дочек замуж ею благословила и сынков на войну… Всю жизнь Ей, Владычице нашей, молилась…
Что же, на все воля Божья. Отдала я икону. В прошлом году, на Николу вешнего. Зашла ко мне Соня Маленькая, пойдем, дескать, Марья Петровна, к обедне. А куда мне? Глаза-то плохо видят. Ничего, говорит, вместе дойдем. Вот и пошли мы. А в церкви нашей новый священник, отец Афанасий. Хорошо служит. Да и певчие на крылосе выводят стройно. А после обедни бабы рассказали, мол, скоро собор, что на горе, начнут восстанавливать. Уж и деньги будто бы собирают, и епархия обещает помочь.
Обрадовалась я: вот и пришло время иконе моей в церковь возвращаться. Там ей место. Пускай в доме Сына пребывает. А я что, все равно с моими-то глазами ничего не вижу. Но место, где она стояла, и так чувствую. Свет оттуда идет. И тепло.
И сердце щемит, как в молодости. Стою я и шепчу:
– Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти, раби Твои, Богородице; но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: радуйся, Невесто Неневестная…
Пятерых ребятишек мне Господь послал. Двоих сынков да трех дочек. Младшенькая-то, Катюшка, в семнадцатом родилась. Год почти минул, как мужа моего Алексея Иваныча на германскую взяли. Ушел – и ни весточки, ровно в воду канул. Уж я его ждала. Не верила, что убили. Двое наших-то деревенских вернулись с войны, Павел да Егор. Как праздник, выпьют вина да и поют:
Старуха у нас жила, Анна Рачиха, в Пустошке, деревня так называлась за лесом, теперь ее и следа уж нет. Все знали, Рачиха знахарством да гаданием промышляет.
Ну вот, думала я, думала и раз под вечер, осенью, помню, дело было, завязала в узелок яичек с десяток и пошла.
Стемнело. Дорога недальняя, а все-таки жутко одной. Лес по левую сторону. Над ним месяц висит, красный такой, недобрый. Иду – боюсь. Узелок к груди прижала и молитвы шепчу – «Отче наш» да «Богородицу».
Дошла, однако. Изба Рачихи с краю стояла, у оврага. Гляжу – в окошке огонек. Значит, дома хозяйка. Стучу. Рачиха дверь мне отворяет:
– Проходи. Проходи, Марья-солдатка.
Как, думаю, она меня в темноте-то разглядела? Иду за Рачихой через сени, не видать ничего. Она меня за руку и ухватила, цепко так, пальцы у нее холодные, сухие, и ведет.
В избу вошли. Смотрит на меня старуха, а мне не по себе как-то. Уйти бы, да куда теперь денешься?
– Вот, – говорю, – гостинец тебе принесла, бабушка, а и ты мне помоги.
– Какая от меня, старухи, помочь, милая? – заныла Рачиха.
– Муж мой, Никитин Алексей Иваныч, третий год вестей не подает. Как взяли на войну, так и пропал…
– То мне ведомо. А от меня тебе чего надо?
– Погадай, бабушка! До смерти хочу знать, что с Алешей сделалось… Пятеро ведь у меня, мал мала меньше!
– Ишь! – усмехнулась Рачиха. – Любишь, видать, мужа-то?
Я тут и заревела.
– Ладно, не вой. Такое наше бабье дело – ждать. Не реви, говорю!.. Увидишь сейчас сама все, да уж не обессудь, коли правда – горькая.
Взяла Рачиха два зеркала, поставила друг против друга и свечи зажгла меж ними. Пока она свечи двигала, устанавливала, я глазами икону ищу. Темно в избе-то. Только у печи лучина в светце над блюдом коптит. Перекрестилась потихоньку на левый угол. Тут старуха и говорит:
– Сиди молча, думай про мужа своего и гляди туда, – на зеркало показывает.
А в нем навроде коридора видно, свечами освещенного. – Поняла? – спрашивает Рачиха.
– Поняла, – шепчу, а губы со страху не шевелятся.
– Ну, жди.
Долго ли я так-то просидела, не знаю. Вроде и не страшно уж мне, мысли какие-то тягучие. И про Рачиху забыла. А глаза от того коридора в зеркале отвести не могу. Как приковал он меня. Гляжу, не моргну даже. И вот будто колыхнулось что в глубине. Вижу, явственно так, из тьмы за свечами показался стол, а на нем гроб черный. Без крышки. И справа вроде как покров свешивается. Движется тот гроб ко мне, ближе, ближе… Вот сейчас увижу, кто в нем лежит… Только в ту минуту так мне страшно сделалось, как никогда в жизни ни до, ни после не было. Я криком закричала да бежать! Не помню, как до дому добралась…
Рассказала бабам то видение. Говорят, тут и толковать нечего. Я и сама поняла уж, что нету моего Алеши в живых. Только сердцу не прикажешь – не верит оно в смерть.
Ладно. Поплакала я, помолилась и стала умом своим бабьим раскидывать, как дальше жить. О себе уж не думаю, детишек растить надо. Старшему моему, Саше, Александру Алексеичу, значит, – и ему нынче Царство Небесное, – тогда лет двенадцать было. По тем временам помощник: за плугом уж ходил да и по дому какая работа, все на нем, сердешном.
Что это я? Не про то ведь хотела. Жили не хуже людей. Голоду особого не знали. Земля-матушка прокормит, коли руки есть. Да… Сватались, конечно, и ко мне мужики. Было дело. Да только как вспомню Алексея Иваныча – и от ворот им поворот. Сначала пошептывались в деревне, а после, гляжу, с уважением ко мне и бабы, и мужики наши относиться стали. А мне и раздумывать некогда, хозяйство немалое – полон дом ртов, скотина опять же, огород…
Долго-то чего говорить. Выросли мои детушки. Все как один. Александр женился. Девку хорошую взял, красивую, работящую. Свой дом поставил. Работал в колхозе, тогда уж колхозы образовались. Пять деревень объединили – вот тебе и колхоз «Гудок Октября». Ладно. Другой мой сынок, Ванюша, Иван Алексеич – Царство и ему, соколу, Небесное, – тот по иной части пошел. Токарем работал в городе, это от нас километров шесть будет. Каждый день туда ходил в завод.
И дочки тоже. Аннушка в артели гладью вышивала, подзоры со скатерки строчила – любо-дорого. Филя – в колхозе. А Катюшка – эта к учению прилежной оказалась… Оно бы все ничего. В доме достаток какой-никакой. Внучок у меня появился. Димитрием назвали, Митюшкой, значит. Хороший мальчонка, синеглазый, волосы, как лен, мягкие. В Никитиных пошел, в дедушку. У Алексея тоже волосы шелковистые были, светлые…
Выровнялась будто жизнь. Да видно, Бог на нас разгневался. Опять германец проклятый на Россию двинулся. Александру повестка пришла вскорости. Ну да, сенокос в разгаре был, в июле, значит. Поревели мы с Варварой, невесткой, а что поделаешь?
Провожать Александра в военкомат я отправилась. Да Митюшка увязался. Шестой годок ему тогда минул. Путь не близкий, лугами вдоль Волги. С полдороги прошли, сынок и говорит:
– Ладно, мама, дальше не ходите.
Я не соглашаюсь, до конца, мол, проводим.
– Нет, не надо. Я быстро пойду. И тебе тяжело, и Митюшка устанет. А вам еще назад возвращаться. Так что давайте простимся тут.
Обняла я сынка. Сердце-то как ножом режет, но не реву, креплюсь.
– Возвращайся, – говорю, – Сашенька, живым и здоровым. Береги себя, а береженого и Бог бережет.
Только отпустила я его, перекрестить не успела, как Митюшка на грудь отцу кинулся:
– Папка! Папка, не уходи!
Маленький, а откуда силы взялись. Я его еле оторвала. Тащу за руку, а он вырывается и опять к отцу.
– Папка, не уходи!
Я уж и сама реву, тащу Митюшку, он мне руки в кровь искусал да исцарапал. Кричу Александру:
– Иди, сынок! Скорее иди. С Богом…
Он зашагал, а Митюшка опять вырвался и догнал его.
– Папка! – кричит, захлебывается.
Как чувствовал, что не увидит больше отца-то… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий… Не помню, как и справилась с ребятенком. Дома только в память пришла…
Лето проскочило, а по осени письмо от Александра Варвара принесла. Под Москву ихнюю часть отправили. Он так и написал: «Попробовали московских булочек, которые сыпались с неба». Ясно, что за «булочки». Полгода потом писем не было, и вот бумага пришла из военкомата: «Пропал без вести». Надеялись, что живой, в плену, может. Да, видать, ошиблись… Беда, не знаю ведь даже, где могилка сыновняя-то. И есть ли она, могилка?..
У нас в деревне иконы в каждой избе имеются. И не нынешние бумажные, а прежнего письма, и оклады на них – загляденье! Вон у Большой Софьи – Николай Чудотворец. Ризы-то так и горят! А у Павла – Спаситель. Лик строгий, а глаза добрые. Я хоть и давно не видела, а помню… Оно, конечно, замечательно, что к хорошим людям лики святые попали. В сохранности, значит, будут. И огонек возле них теплится, и человек молитву творит. Ино пропали бы иконы. Это ведь когда еще на церкви замки стали вешать да кресты с маковиц ломать, тогда люди и понесли по домам святые лики…
Такое время было, лучше и не помнить совсем. А все помнится, однако. Вот и у меня была одна иконка – самая мне, значит, дорогая. Господь мне ее послал. Сейчас расскажу, как дело-то было.
От нашей деревни до села минут двадцать ходу. Это теперь оно в запустение пришло, а прежде было знатное, село-то. На базары по понедельникам со всей округи народ ехал. Пять храмов Божьих. На Пасху, бывало, как зазвонят, далеко слыхать: так и вызванивают, так и выводят – сердце заходится. Помню, году в тринадцатом… ну да, триста лет дому Романовых праздновали, и по Волге на пароходе сам государь император Николай Александрович проплывал, тогда во всех церквах по берегам-то звонили ой красиво! А дьякон Сергий басом: «О благочестивейшей государыне императрице Александре Федоровне…» Мороз по спине. Да… Все думали, а вдруг случится – и сойдет государь у нас в селе?.. Не сошел, понятно.
Ну так вот. Наша деревня, стало быть, приписана была к Крестовоздвиженской церкви. Служил там отец Александр.
А в дьяконах отец Сергий состоял. Видный такой, борода во всю грудь и голос: грянет басом – свечи в паникадиле дрожат. Дом у него на яру стоял возле церкви. Я чуть не каждый день у отца Сергия в доме бывала – носила молоко. Дьяконица, матушка Серафима Петровна, усадит меня, чаем напоит. Добрая женщина была, только уж больно тоненькая. У нас таких нету. Говорили, отец Сергий ее из самого Питера привез. И занятие себе выдумала – картины рисовала. На картинах тех места наши, село Светлые Ключи, люди разные, Волга… И все этак живо у нее выходило, как взаправду.
Вот у дьякона в доме, а точнее, в горнице у Серафимы Петровны, я ту икону и заприметила. Размером иконка-то небольшая, без риз, простая, а глядишь – не наглядишься. Дева Мария на ней. Стоит, сердешная, глаза опущены и как бы закрыты даже, одежда цвета спелой бузины и накидка с плеч на руки лазоревая. Лицо молодое совсем. А от лица того вроде сияния кругом слова написаны: «Радуйся, Невесто Неневестная». Бывало, приду с молоком и стою, смотрю на ту икону. А Серафима Петровна спрашивает:
– Что, Машенька, нравится? Любо?
Я кивну, засмущаюсь. Как не любо! Сердце щемит. Век бы глядела…
– Эта икона, Маша, «Умиление» называется. Любил ее батюшка Серафим, чудотворец Саровский.
Где уж мне такую иметь!..
А потом вот что было. Отец Сергий вскоре после революции умер, Царство ему Небесное. Жена его одна осталась, детей им Господь не послал. Тут голодно жить стало, ну, Серафима Петровна стала брошки девочкам разрисовывать. Красота! Девчонки ей за это хлеба носили, яблок – кто что сумеет. Тем и жила.
Места у нас, известно, тихие, если что случится, на целый день разговоров хватит. А тут на тебе! Хоронили жену управляющего барина нашего Турчанинова. Сама-то я не видела – младшенькая у меня хворала, Катюша, – а сказывали, будто в дорогих нарядах лежала покойница, на пальцах словно бы перстни, сережки в ушах золотые, а на голове что-то навроде венца, в каменьях. И откуда такое богатство?
Возле часовни склеп находился турчаниновский, туда ее и положили. А ночью трое молодцов возьми да и подломай склеп-то! На золото, видать, польстились. Я вот отродясь не видала золота этого самого. Ну, дочки кольца показывали, конечно, обручальные. И чего? Медь, если ее начистишь, лучше горит!
Так ведь что, поймали лихоимцев, а главным зачинщиком у них был Пашка Хореев, первый наш комсомолец-активист! Ну, это потом уже. А в ту ночь, как склеп-то они взломали, пожар случился – сгорел дом Серафимы Петровны, и она погибла в огне, Царство и ей Небесное. Все смотреть бегали – кто на склеп, кто на пожарище, – благо рядом. Тут уж и я не удержалась, оставила Катюшку у соседки, а сама – в село.
Прибегаю – народу полно. Дай, думаю, пройду по задам, там тропинка есть, от часовни прямехонько к дому отца Сергия. Иду себе и вижу, возле куста в траве светится что-то. Подхожу, наклонилась – Господи Иисусе – икона! Да ведь та самая – «Радуйся, Невесто Неневестная». Я чуть не сомлела. Серафима, думаю, Петровна мне знак подает. Села в траву и реву, как дура, а к иконе притронуться боюсь. Добро, никого на тропинке-то не было, а так что бы люди подумали?
Наревелась, икону прикрыла платком, взяла в руки – и домой. Так простоволосая и шла.
Вот какая история. Давно было, а помнится крепче, чем вчера. Ну а икона у меня с тех пор всю жизнь, почитай лет пятьдесят, в избе стояла. Дочек замуж ею благословила и сынков на войну… Всю жизнь Ей, Владычице нашей, молилась…
Что же, на все воля Божья. Отдала я икону. В прошлом году, на Николу вешнего. Зашла ко мне Соня Маленькая, пойдем, дескать, Марья Петровна, к обедне. А куда мне? Глаза-то плохо видят. Ничего, говорит, вместе дойдем. Вот и пошли мы. А в церкви нашей новый священник, отец Афанасий. Хорошо служит. Да и певчие на крылосе выводят стройно. А после обедни бабы рассказали, мол, скоро собор, что на горе, начнут восстанавливать. Уж и деньги будто бы собирают, и епархия обещает помочь.
Обрадовалась я: вот и пришло время иконе моей в церковь возвращаться. Там ей место. Пускай в доме Сына пребывает. А я что, все равно с моими-то глазами ничего не вижу. Но место, где она стояла, и так чувствую. Свет оттуда идет. И тепло.
И сердце щемит, как в молодости. Стою я и шепчу:
– Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти, раби Твои, Богородице; но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: радуйся, Невесто Неневестная…
Пятерых ребятишек мне Господь послал. Двоих сынков да трех дочек. Младшенькая-то, Катюшка, в семнадцатом родилась. Год почти минул, как мужа моего Алексея Иваныча на германскую взяли. Ушел – и ни весточки, ровно в воду канул. Уж я его ждала. Не верила, что убили. Двое наших-то деревенских вернулись с войны, Павел да Егор. Как праздник, выпьют вина да и поют:
Вот, думаю, и Алеша мой хоть бы калекой, а вернулся. Истомилась ждать-то. Бабы и присоветовали: сходи, дескать, к Рачихе. Она скажет, что с мужем твоим приключилось.
От павших твердынь Порт-Артура
С кровавых маньчжурских полей
Калека-солдат истомленный
К семье возвращался своей…
Т.Л. Щепкина-Куперник. На родине
Старуха у нас жила, Анна Рачиха, в Пустошке, деревня так называлась за лесом, теперь ее и следа уж нет. Все знали, Рачиха знахарством да гаданием промышляет.
Ну вот, думала я, думала и раз под вечер, осенью, помню, дело было, завязала в узелок яичек с десяток и пошла.
Стемнело. Дорога недальняя, а все-таки жутко одной. Лес по левую сторону. Над ним месяц висит, красный такой, недобрый. Иду – боюсь. Узелок к груди прижала и молитвы шепчу – «Отче наш» да «Богородицу».
Дошла, однако. Изба Рачихи с краю стояла, у оврага. Гляжу – в окошке огонек. Значит, дома хозяйка. Стучу. Рачиха дверь мне отворяет:
– Проходи. Проходи, Марья-солдатка.
Как, думаю, она меня в темноте-то разглядела? Иду за Рачихой через сени, не видать ничего. Она меня за руку и ухватила, цепко так, пальцы у нее холодные, сухие, и ведет.
В избу вошли. Смотрит на меня старуха, а мне не по себе как-то. Уйти бы, да куда теперь денешься?
– Вот, – говорю, – гостинец тебе принесла, бабушка, а и ты мне помоги.
– Какая от меня, старухи, помочь, милая? – заныла Рачиха.
– Муж мой, Никитин Алексей Иваныч, третий год вестей не подает. Как взяли на войну, так и пропал…
– То мне ведомо. А от меня тебе чего надо?
– Погадай, бабушка! До смерти хочу знать, что с Алешей сделалось… Пятеро ведь у меня, мал мала меньше!
– Ишь! – усмехнулась Рачиха. – Любишь, видать, мужа-то?
Я тут и заревела.
– Ладно, не вой. Такое наше бабье дело – ждать. Не реви, говорю!.. Увидишь сейчас сама все, да уж не обессудь, коли правда – горькая.
Взяла Рачиха два зеркала, поставила друг против друга и свечи зажгла меж ними. Пока она свечи двигала, устанавливала, я глазами икону ищу. Темно в избе-то. Только у печи лучина в светце над блюдом коптит. Перекрестилась потихоньку на левый угол. Тут старуха и говорит:
– Сиди молча, думай про мужа своего и гляди туда, – на зеркало показывает.
А в нем навроде коридора видно, свечами освещенного. – Поняла? – спрашивает Рачиха.
– Поняла, – шепчу, а губы со страху не шевелятся.
– Ну, жди.
Долго ли я так-то просидела, не знаю. Вроде и не страшно уж мне, мысли какие-то тягучие. И про Рачиху забыла. А глаза от того коридора в зеркале отвести не могу. Как приковал он меня. Гляжу, не моргну даже. И вот будто колыхнулось что в глубине. Вижу, явственно так, из тьмы за свечами показался стол, а на нем гроб черный. Без крышки. И справа вроде как покров свешивается. Движется тот гроб ко мне, ближе, ближе… Вот сейчас увижу, кто в нем лежит… Только в ту минуту так мне страшно сделалось, как никогда в жизни ни до, ни после не было. Я криком закричала да бежать! Не помню, как до дому добралась…
Рассказала бабам то видение. Говорят, тут и толковать нечего. Я и сама поняла уж, что нету моего Алеши в живых. Только сердцу не прикажешь – не верит оно в смерть.
Ладно. Поплакала я, помолилась и стала умом своим бабьим раскидывать, как дальше жить. О себе уж не думаю, детишек растить надо. Старшему моему, Саше, Александру Алексеичу, значит, – и ему нынче Царство Небесное, – тогда лет двенадцать было. По тем временам помощник: за плугом уж ходил да и по дому какая работа, все на нем, сердешном.
Что это я? Не про то ведь хотела. Жили не хуже людей. Голоду особого не знали. Земля-матушка прокормит, коли руки есть. Да… Сватались, конечно, и ко мне мужики. Было дело. Да только как вспомню Алексея Иваныча – и от ворот им поворот. Сначала пошептывались в деревне, а после, гляжу, с уважением ко мне и бабы, и мужики наши относиться стали. А мне и раздумывать некогда, хозяйство немалое – полон дом ртов, скотина опять же, огород…
Долго-то чего говорить. Выросли мои детушки. Все как один. Александр женился. Девку хорошую взял, красивую, работящую. Свой дом поставил. Работал в колхозе, тогда уж колхозы образовались. Пять деревень объединили – вот тебе и колхоз «Гудок Октября». Ладно. Другой мой сынок, Ванюша, Иван Алексеич – Царство и ему, соколу, Небесное, – тот по иной части пошел. Токарем работал в городе, это от нас километров шесть будет. Каждый день туда ходил в завод.
И дочки тоже. Аннушка в артели гладью вышивала, подзоры со скатерки строчила – любо-дорого. Филя – в колхозе. А Катюшка – эта к учению прилежной оказалась… Оно бы все ничего. В доме достаток какой-никакой. Внучок у меня появился. Димитрием назвали, Митюшкой, значит. Хороший мальчонка, синеглазый, волосы, как лен, мягкие. В Никитиных пошел, в дедушку. У Алексея тоже волосы шелковистые были, светлые…
Выровнялась будто жизнь. Да видно, Бог на нас разгневался. Опять германец проклятый на Россию двинулся. Александру повестка пришла вскорости. Ну да, сенокос в разгаре был, в июле, значит. Поревели мы с Варварой, невесткой, а что поделаешь?
Провожать Александра в военкомат я отправилась. Да Митюшка увязался. Шестой годок ему тогда минул. Путь не близкий, лугами вдоль Волги. С полдороги прошли, сынок и говорит:
– Ладно, мама, дальше не ходите.
Я не соглашаюсь, до конца, мол, проводим.
– Нет, не надо. Я быстро пойду. И тебе тяжело, и Митюшка устанет. А вам еще назад возвращаться. Так что давайте простимся тут.
Обняла я сынка. Сердце-то как ножом режет, но не реву, креплюсь.
– Возвращайся, – говорю, – Сашенька, живым и здоровым. Береги себя, а береженого и Бог бережет.
Только отпустила я его, перекрестить не успела, как Митюшка на грудь отцу кинулся:
– Папка! Папка, не уходи!
Маленький, а откуда силы взялись. Я его еле оторвала. Тащу за руку, а он вырывается и опять к отцу.
– Папка, не уходи!
Я уж и сама реву, тащу Митюшку, он мне руки в кровь искусал да исцарапал. Кричу Александру:
– Иди, сынок! Скорее иди. С Богом…
Он зашагал, а Митюшка опять вырвался и догнал его.
– Папка! – кричит, захлебывается.
Как чувствовал, что не увидит больше отца-то… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий… Не помню, как и справилась с ребятенком. Дома только в память пришла…
Лето проскочило, а по осени письмо от Александра Варвара принесла. Под Москву ихнюю часть отправили. Он так и написал: «Попробовали московских булочек, которые сыпались с неба». Ясно, что за «булочки». Полгода потом писем не было, и вот бумага пришла из военкомата: «Пропал без вести». Надеялись, что живой, в плену, может. Да, видать, ошиблись… Беда, не знаю ведь даже, где могилка сыновняя-то. И есть ли она, могилка?..