Прус Болеслав. Грехи детства

   — Ну, а теперь дай матери тумака, получишь молоко…
   — О, чтоб вам руки повывернуло! — кричала судомойка, а мальчик удирал за свою лохань.
   Иногда, запыхавшись, замирая от страха, он во весь дух мчался во двор и прятался в густой листве кустов против господского дома. А когда слезы на глазах его высыхали, он видел на крыльце прехорошенький столик, подле него два стульчика, а на них Лёню и мою сестру; горничная повязывала им салфетки на шею, Салюся наливала кофе, а графиня говорила:
   — Дуйте, детки, не обожгитесь, не пачкайтесь… А может, не сладко?..
   Когда батраки уходили на работу и в кухне никого не было, судомойка выходила во двор и кричала:
   — Валек!.. Валек!.. Поди-ка сюда!..
   По голосу мальчик угадывал, что можно выйти, и бежал в кухню. Мать давала ему ломоть хлеба, деревянную ложку и немного борща в огромной миске, из которой ели шесть человек. Валек садился на пол, мать ставила ему миску между ног и, оправляя на нем сзади рубашонку, говорила:
   — А если ты еще когда поцелуешь Бурека в хвост, я тебе все ребра пересчитаю. Попомни!
   И она уходила мыть посуду.
   Тогда, словно из-под земли, откуда-то вылезал дворовый пес и усаживался против мальчика. Сначала он лязгал зубами, отгоняя мух, зевал и облизывался. Потом, понюхав борщ раз и другой, осторожно опускал язык в миску. Валек его — хлоп! — ложкой по башке. Пес пятился, снова зевал и снова разика два ухитрялся лакнуть, уже посмелее. Потом мальчик мог хлопать его ложкой сколько угодно, — пес, войдя во вкус, ни за какие сокровища не оторвался бы от миски. Но тут и Валек смекал, что выгадает тот, кто первый приналяжет, и ел так, что за ушами трещало, с одного края, а пес как ни в чем не бывало лакал с другого.
   Если мать была в духе, а Валек оказывался под рукой, ему перепадало кое-что и с барского стола.
   — На-ка, полакомься, — говорила судомойка, давая ему крошки от пирожного, испачканную соусом тарелку, рыбью голову, необглоданное крылышко или стакан с капелькой кофе на дне и остатками нерастаявшего сахара. А когда он все высасывал из стакана или дочиста вылизывал тарелку, мать его спрашивала:
   — Ну что, вкусно?
   Валек подбоченивался, как то делали батраки после обеда, глубоко вздыхал и, сдвинув набекрень свою старую шляпу, отвечал:
   — Ничего покушал, слава богу!.. Ну, пора на работу…
   И, оставив мать, он уходил куда-то на добрых полдня.
   Игры Валека всегда зависели от того, что делали взрослые. Во время пахоты он доставал из-за водопойной колоды кнут, вытаскивал из плетня первый попавшийся кол или отламывал корень у поваленного дерева и часами «пахал», очень похоже раскачиваясь на месте и понукая волов.
   Если ловили рыбу, он отыскивал среди мусора рваные сети и с неистощимым терпением погружал их в воду. А то сядет на палку и едет поить у колодца лошадей. Однажды, найдя возле овчарни старый лапоть из липового лыка, он спустил его на воду: это была лодка, и он на ней катался — разумеется, в воображении.
   Словом, играл он отлично, но никогда не смеялся. На его детском лице застыло выражение невозмутимой серьезности, сменявшейся только страхом. Большие глаза его всегда смотрели с изумлением, как у людей, которые долгие годы наблюдали нечто поразительное.
   Валек умел ловко удирать из дому на целые дни, и батраки нимало не удивлялись, найдя его утром в стогу или в лесу под деревом. Он умел также часами неподвижно простаивать среди поля, словно серый столбик, и, разинув рот, смотреть неведомо куда. Раз я подстерег его, когда он так стоял, и, подойдя ближе, услышал, как он вздохнул. Не знаю сам почему, но меня ужаснуло, что эта маленькая фигурка так вздыхает. Меня охватило негодование — неизвестно против кого, и с этой минуты я полюбил Валека. Но, когда я двинулся к нему немножко смелей, мальчик очнулся и убежал в кусты с непостижимым проворством.
   Тогда-то и зародилась у меня в голове странная мысль, что у бога, который все время смотрит на такого ребенка, должно быть очень грустно на душе. Я понял также, почему на образах он всегда серьезен и почему в костеле нужно тихо разговаривать и ходить на цыпочках.
   И вот благодаря этому-то неприметному человечку я перестал прятаться за забором и решил идти в парк, предварительно сообщив Зосе, что теперь буду играть с ней и с Лёней.
   Сестра, как и следовало ожидать, пришла в восторг от моего предложения.
   — Так будь в парке, — наставляла она меня, — когда мы обе отправимся на прогулку. Поздоровайся с гувернанткой, — она всегда читает книжки в беседке, — но долго не разговаривай с ней, потому что она не любит, когда ей мешают. А потом увидишь, как нам будет весело!
   В этот же день за обедом она шепнула мне с таинственным видом:
   — Приходи в три часа; я уже сказала Лёне, что ты будешь. Когда мы выйдем из дому, я кашляну…
   Сестра принялась за какую-то работу, а я, конечно, ушел, но, правда, я и вообще не любил сидеть в комнате.
   Я уже был во дворе, когда Зося меня догнала:
   — Казик! Казик!
   — Что такое?
   — Когда я кашляну, ты ведь поймешь, что это значит?.. — напомнила она многозначительно.
   — Разумеется.
   Она ушла, но из комнаты еще раз крикнула мне в окно:
   — Так я кашляну… Не забудь!
   И куда же я мог пойти, как не в парк, хотя до назначенного срока еще оставалось добрых полтора часа. Я так задумался, что не заметил, пела ли в этот день хоть одна птица в саду, обычно звеневшем от щебета.
   Обежав его кругом несколько раз, я сел в лодку, привязанную у берега, и, так как в ней нельзя было кататься, хоть покачался со скуки.
   Тем временем я составил себе план возобновления знакомства с Лёней. Должно было это произойти следующим образом. Когда Зося кашлянет, я, опустив голову, выйду из глубины сада на главную аллею. Тогда Зося скажет:
   «Смотри, Лёня, это мой брат, пан Казимеж Лесьневский, ученик второго класса и друг того несчастного Юзика, о котором я столько тебе рассказывала».
   Лёня сделает реверанс, а я, сняв фуражку, скажу: «Давно уже я собирался…» Нет, нехорошо!.. «Давно уже я жаждал возобновить с вами…» Ох, нет! Лучше пусть так: «Давно уже я жаждал, сударыня, выразить вам мое почтение».
   Тогда Лёня спросит:
   «Давно ли вы прибыли к нам?..» Нет, она скажет не так, а так: «Мне очень приятно познакомиться с вами, я так много слышала о вас от Зоси». А потом?.. Потом вот что: «Не скучаете ли, сударь, в наших краях? Вы ведь привыкли к большому городу». А я отвечу: «Скучал, сударыня, пока был лишен вашего общества».
   В эту минуту, поднявшись из глубины, в воде блеснула щука чуть не в пол-аршина… Перед лицом столь прекрасной действительности мечты мои сразу рассеялись. Здесь, в пруду, такая рыба, а у меня нет удочки!..
   Я выскочил из лодки, чтобы посмотреть, есть ли дома крючки, и… едва не толкнул Лёню, которая как раз собиралась скакать через красную веревочку.
   Рыба, крючки, план торжественного возобновления знакомства — все смешалось у меня в голове. Вот она — щука!.. Я даже забыл поклониться Лёне, хуже того — забыл, что надо сказать. Но ведь какая щука!..
   Лёня, прелестная шатенка с отчетливо очерченными губками, которые поминутно изгибались по-иному, свысока посмотрела на меня и, откинув назад пышные локоны, спросила без всяких предисловий:
   — Это правда, что вы пробили дыру в нашей лодке?
   — Я?..
   — Так мне сказал садовник, теперь мама не позволяет нам кататься, велела лодку привязать, а весла убрать.
   — Да ей-богу, я не пробивал в лодке никакой дыры, — оправдывался я, словно перед инспектором.
   — Но только наверное? — спросила Лёня, пристально глядя мне в глаза. — Потому что это, мальчик, очень на вас похоже.
   Тон барышни мне не понравился. Какого черта! Ни один товарищ, будь он хоть какой силач, не посмел бы со мной так разговаривать.
   — Когда я говорю нет, то это наверное!.. — ответил я, напирая на соответствующие слова.
   — Значит, садовник сказал неправду, — заметила Лёня, хмуря брови.
   — Правильно сделал, — одобрил я, — потому что молодые барышни не умеют править лодкой.
   — А вы умеете?
   — Я умею и грести и плавать; плаваю на спине и стоймя.
   — А вы будете нас катать?
   — Если ваша мама позволит, буду.
   — Так вы посмотрите, нет ли дыры в лодке.
   — Нет.
   — Откуда же там вода?
   — От дождя.
   — От дождя?
   Разговор оборвался. А я только того и достиг, что хоть не боялся смотреть на Лёню; она же, насколько я теперь понимаю, просто не обращала на меня внимания. Не сходя с места, она скакала через веревку, в промежутках между прыжками переговариваясь со мной:
   — Почему вы не играли с нами?
   — Мне было некогда.
   — А что вы делаете?
   — Занимаюсь.
   — Но ведь на каникулах никто не занимается.
   — В нашем классе нужно заниматься даже во время каникул.
   Лёня дважды прыгнула через веревку и сказала:
   — Адась уже в четвертом классе, а в праздники не занимался. Ах, верно!.. Вы ведь не знаете Адася…
   — Кто это вам сказал, что не знаю? — спросил я гордо.
   — Так вы же учились в первом классе, а он в третьем.
   Снова два прыжка через веревку. Я думал, не выдержу, и сейчас произойдет нечто невероятное.
   — Со мной водились даже из четвертого класса, — возразил я с раздражением.
   — Да это все равно: ведь Адась учится в Варшаве, а вы… Где это вы учитесь?.. Где?..
   — В Седлеце, — с трудом выговорил я сдавленным голосом.
   — А я тоже поеду в Варшаву, — объявила Лёня и прибавила: — Может быть, вы скажете Зосе, что я уже здесь…
   И, не дожидаясь моего согласия или отказа, она вприпрыжку побежала к беседке.
   Я был ошеломлен: у меня в голове не укладывалось, как это девочка так со мной обращается.
   «Ах, отстаньте вы от меня со своими играми! — подумал я, уже по-настоящему рассердясь. — Лёня невежлива, невоспитанна, она просто сопляк!..»
   Однако суждения эти отнюдь не помешали мне немедленно выполнить ее приказ. Быстрым шагом я пошел домой, пожалуй даже чересчур быстрым, — но это, наверно, вследствие душевного волнения.
   Зося доставала зонтик, собираясь идти в сад.
   — Да, знаешь, — сказал я, бросая фуражку в угол, — я познакомился с Лёней.
   — И что же? — с любопытством спросила сестра.
   — Ничего… так себе!.. — пробормотал я, избегая ее взгляда.
   — Правда, какая она добрая, какая красивая?..
   — Ах, меня это нисколько не интересует. Кстати, она просила тебя прийти.
   — А ты не пойдешь?
   — Нет.
   — Почему? — спросила Зося и посмотрела мне в глаза.
   — Оставь меня в покое!.. — огрызнулся я. — Не пойду, потому что мне не хочется…
   Видимо тон мой был очень решителен, если сестра, не задавая мне больше вопросов, ушла. Заметив, что она пустилась чуть не бегом, я крикнул ей в окно:
   — Зося, только, пожалуйста, там ничего не говори… Скажи, что… у меня заболела голова.
   — Ну-ну, не беспокойся, — ответила сестра, подбегая ко мне. — Я о тебе дурного не скажу.
   — Так помни, Зося, если ты хоть немножко меня любишь.
   Тут мы, разумеется, очень нежно расцеловались.
   Трудно сейчас откопать в памяти чувства, которые меня терзали после ухода Зоси. Как это Лёня посмела так со мной разговаривать?.. Правда, учителя и особенно инспектор обращались со мной довольно фамильярно, — да, но это старые люди. Однако среди товарищей в первом классе (теперь уже во втором) я пользовался уважением. Да и тут, в деревне, вы бы послушали, как со мной разговаривал отец, поглядели бы, как мне кланялись батраки; а сколько раз меня приглашал приказчик: «Пан Казимеж, может, заглянете ко мне: посидим, покурим…» А я ему на это: «Благодарю вас, я не хочу привыкать». А он: «Какой вы счастливец, что у вас такая сила воли… Вы бы не поддались и гувернантке…»
   Соответственно обращению старших я тоже держался очень степенно. Недаром сам приходский ксендз говорил отцу: «Вы посмотрите, дражайший мой пан Лесьневский, что школа делает с мальчиком. Только год тому назад Казик был сорванцом и ветрогоном, а сейчас, дражайший мой, это дипломат, это Меттерних…»
   Такого мнения были обо мне люди… И надо же было случиться, чтобы какая-то коза, которая и одного-то класса не видела, чтобы она посмела мне сказать: «Это, мальчик, очень на вас похоже!..» Мальчик!.. Подумаешь, взрослая барышня! Оттого, что она знакома с каким-то Адасем, так уже задирает нос. А что такое этот Адась? Окончил третий класс. Ну, а я перешел во второй. Велика разница! Если будет ослом, так я его догоню или даже перегоню. Да еще вдобавок ко всему она велит мне идти за Зосей, как будто я ее лакей! Посмотрим, стану ли я тебя слушаться в другой раз!.. Честное слово, если она еще когда-нибудь ко мне обратится с чем-либо подобным, я просто суну руки в карманы и скажу: «Только, пожалуйста, не забывайтесь!» Или лучше: «Милая Лёня, я вижу, ты не научилась вежливо разговаривать…» Или даже так: «Милая Лёня, если ты хочешь, чтобы я с тобой водился…»
   Я чувствовал, что мне не приходит в голову подходящий ответ, и все больше раздражался. Должно быть, я даже изменился в лице, потому что ключница наша, старая Войцехова, дважды заходила в комнату, искоса поглядывала на меня и наконец не утерпела:
   — О, господи, что это ты какой скучный?.. Или набедокурил что, или, может, что случилось с тобой?..
   — Ничего со мной не случилось.
   — Уж я вижу, что-то есть: от меня ничего не утаишь. Если что натворил, ступай-ка ты сразу к отцу и повинись.
   — Да ничего я не сделал! Просто немножко устал — и все.
   — А устал, так отдохни да поешь. Сейчас я дам тебе хлеба с медом.
   Она вышла и через минуту вернулась с огромным куском хлеба, с которого мед так и капал.
   — Да не буду я есть, отстаньте от меня!..
   — Почему бы тебе не поесть? Бери-ка скорей, а то у меня мед течет по пальцам. Вот поешь, сразу повеселеешь. Оно всегда томит, когда проголодаешься, а поешь, сейчас в голове прояснеет. Ну, возьми-ка в руку!
   Пришлось взять, потому что я испугался, что она мне закапает медом волосы или мундир. Машинально я съел, и действительно мне стало полегче на душе. Я подумал, что как-нибудь с Лёней уладится и что не мешало бы угостить и бедного Валека: ведь он-то, наверно, не часто ел мед; к тому же я его уже полюбил.
   По моей просьбе Войцехова, видя, сколь благотворное действие оказало ее лечение, отрезала мне еще больший ломоть хлеба, не пожалев и меду. Я осторожно взял его и отправился искать мальчика.
   Нашел я его неподалеку от кухни. С ним разговаривали, пересмеиваясь, два батрака, привезшие из лесу дрова.
   — Как еще раз побьет тебя мать, — говорил один, — собирайся и ступай куда глаза глядят. Что? Пойдешь?
   — Да я не знаю как, — ответил Валек.
   — Бери сапоги на палку — и скорей в лес. Там есть на что поглядеть.
   — Да у меня и сапог нету.
   — Ну, бери одну палку. С палкой и без сапог дойдешь.
   Увидев меня, мальчик бросился к лопухам.
   — Что вы ему говорите? — спросил я батраков.
   — А ничего, смеемся над ним. Чего ж не посмеяться над дурачком.
   Почувствовав, что мед мне пачкает пальцы, я не стал вступать с ними в долгие разговоры, а пошел за Валеком. Он стоял в кустах и смотрел на меня.
   — Валек, на вот тебе хлеб с медом.
   Он не тронулся с места.
   — Да иди же. — И я двинулся к нему.
   Мальчик пустился бежать.
   — Ох, какой ты глупый… Ну, вот тебе хлеб, я кладу его сюда…
   Положив хлеб на камень, я пошел прочь. Но лишь когда я скрылся за углом кухни, мальчик осмелился приблизиться к камню, затем осторожно осмотрел хлеб и наконец съел его, насколько я мог судить, с аппетитом.
   Часом позже, подходя к лесу, я заметил, что на некотором расстоянии за мной плетется Валек. Я встал, и он тоже остановился. Когда я повернул к дому, он кинулся в сторону и скрылся в кустах. А через минутку снова бежал за мной.
   В этот день я ещё раз дал ему хлеба. Он взял его из рук, но еще с опаской, и тотчас же убежал. С этого времени он стал всюду ходить за мной, но всегда на некотором расстоянии.
   С утра он кружил под нашими окнами, как птица, которой дружеская рука посыпает зерно. Вечером он усаживался перед кухней и смотрел на наш флигель. И только когда гас свет, он уходил спать на свою дерюжку за печкой, где над головой его свиристели сверчки.
   Через несколько дней после первой встречи с Лёней я поддался уговорам Зоси и отправился с нею в парк.
   — Знаешь, — уверяла меня сестра, — Лёня очень интересуется тобой. Постоянно говорит о тебе, сердится, что ты тогда не вернулся, и спрашивает, когда ты придешь.
   И я не устоял; но можно ли этому удивляться, тем более что меня самого тянуло к Лёне. Мне казалось, что тогда лишь пройдет моя тоска, навеянная смертью Юзика, когда я смогу ходить с Лёней под руку и вести с нею серьезные разговоры. О чем именно? Не знаю и поныне. Но я чувствовал, что хочу говорить, говорить много, красиво, имея перед собой единственную слушательницу — Лёню.
   При мысли о прогулках вдвоем что-то звенело у меня в груди, как арфа, и сверкало, как солнце в каплях росы. Однако действительность не всегда соответствует мечтам. Когда я в сопровождении сестры снова встретился с Лёней и, намереваясь начать те самые возвышенные разговоры, спросил: «Любите ли вы ловить рыбу?» — девочки вдруг взялись за руки, стали шушукаться, бегать по аллее и страшно хохотать. Остолбенев, я вертел в руках удочку, из-за которой меня едва не лягнула копытом серая лошадь, когда я у нее рвал волос из хвоста.
   Оскорбленный до глубины души, я уже собирался уходить, но в эту минуту вернулись девочки, и Зося сказала:
   — Лёня просит тебя называть ее по имени.
   От смущения я только молча поклонился, а они снова захохотали и побежали к пруду.
   — Вы знаете, мальчик!.. — начала Лёня, но тотчас поправилась: — Знаешь, Зося, мама решительно не позволяет нам кататься на лодке. Я сказала, что нас будет катать твой брат, но мама…
   И она прошептала Зосе на ухо какую-то длинную фразу; однако я сразу догадался, о чем шла речь. Наверное, графиня боится, что я утоплю девочек, я, такой гребец и ученик второго класса!..
   Я был уязвлен. Лёня заметила это и вдруг сказала:
   — Пожалуйста, мальчик…
   Она снова поправилась:
   — Зося, попроси брата нарвать нам кувшинок. Они такие красивые, а я никогда не держала их в руках.
   Я воодушевился. Ну, теперь-то я покажу, на что я способен.
   На пруду росло много кувшинок, но не у берега, а чуть подальше. Я отломил ветку и вскочил в покачивающуюся на воде лодку.
   У кувшинок очень упругие стебли. Подцепишь их веткой, они приближаются, но сразу же уплывают. Я отломил прут подлиннее, с загнутым в виде крючка концом. На этот раз пошло лучше. Крепко ухватив кувшинку, я увидел, что она подплывает совсем близко. Протягиваю левую руку — нет, еще не достать. Присев на корточки, я с носа перегибаюсь через борт и уже хочу сорвать цветок, как вдруг — во весь рост шлепаюсь в воду, прут выскальзывает у меня из рук, а кувшинка снова отплывает.
   Барышни, как водится, поднимают визг… Я кричу:
   — Это ничего! Ничего! Тут мелко!..
   Выплескиваю воду из фуражки, надеваю ее на голову и, шагая по пояс в воде и по колено в грязи, срываю одну кувшинку, другую, третью, четвертую…
   — Казик! Ради бога, вернись!.. — кричит, плача, сестра.
   — Хватит уже, хватит!.. — вторит ей Лёня.
   Но я не слушаю. Рву пятую, шестую, десятую кувшинку, а потом листья.
   Из пруда я вылез мокрый с головы до ног, облепленный грязью выше колен и по локоть. На берегу Зося плачет, Лёня не хочет брать цветы, а за ними прячется позеленевший от страха Валек…
   Я вижу, что у Лёни тоже слезы стоят в глазах, по вдруг она как захохочет:
   — Смотри, Зося, какой у него вид!
   — Боже! Что скажет отец?.. — вскрикивает Зося. — Казик, милый, умой хоть лицо, ты весь испачкался.
   Я машинально трогаю нос грязной рукой. Лёня от хохота валится на траву. Зося тоже смеется, утирая слезы, и даже Валек открывает рот и издает странный звук, похожий на блеяние.
   Теперь его замечают девочки.
   — Кто это? — спрашивает Зося. — Откуда он тут взялся?
   — Он пришел сюда вслед за твоим братом, — ответила Лёня. — Я видела, как он крался в кустах.
   — Боже! Какая у него шляпа!.. Чего он хочет от тебя, Казик? — недоумевает сестра.
   — Он ходит за мной уже несколько дней.
   — Ага! Так это, должно быть, с ним Казик играл, когда бегал от нас… — насмешливо замечает Лёня. — Смотри, Зося, какой вид у них обоих: один весь мокрый, а другой — неумытый… Ох, помру со смеху!..
   Сопоставление с Валеком мне совсем не понравилось.
   — Ну, Казик, умойся же скорей и иди домой переодеться, а мы пока пойдем в беседку, — сказала Зося, поднимая Лёню, которая от чрезмерного веселья была близка к истерике.
   Они ушли. Остались только я с Валеком да забытая в траве охапка кувшинок, которых никто не подобрал.
   «Так я награжден за мою самоотверженность», — подумал я с горечью, ощущая во рту привкус ила. Я снял фуражку. Ужас, что с ней сделалось!.. Она стала, как тряпка, а козырек с одного края оторвался. С мундира, с жилетки, с рубашки струйками стекает вода. Полно воды и в сапогах, а когда я двигаюсь, она хлюпает. Я чувствую, как полотно превращается на мне в сукно, сукно — в кожу, а кожа — в дерево. И еще вдобавок из беседки доносится смех Лёни, которая рассказывает о моем приключении гувернантке.
   Через минуту они придут сюда. Я хочу умыться, но, не кончив, убегаю, потому что они уже идут!.. Вот я вижу в аллее их платья, слышу удивленные возгласы гувернантки. Они отрезают мне дорогу к дому, и я бросаюсь в другую сторону, к забору.
   — Где же он? — взвизгивает гувернантка.
   — Вон там!.. Вот они оба убегают, — отвечает Лёня.
   Тогда я замечаю, что Валек, не отставая, бежит вслед за мной. Я подбегаю к забору, он за мной. Я карабкаюсь по жердочкам — он тоже. И когда мы оба, обернувшись лицом друг к другу, сидим верхом на заборе, из кустов показываются Лёня, Зося и гувернантка.
   — Ах! И приятель здесь!.. — хохочет Лёня.
   Соскочив с забора, я мчусь полем к нашему флигелю, и Валек по-прежнему сопровождает меня. Очевидно, его забавляет эта погоня; он открывает рот и издает блеющий звук, который должен означать удовольствие.
   Я вдруг остановился в бешенстве.
   — Послушай-ка, любезный, ты чего от меня хочешь? Чего ты таскаешься за мной?.. — напустился я на мальчика.
   Валек оторопел.
   — Отвяжись от меня, убирайся прочь!.. — кричал я, сжимая кулаки. — Осрамил меня так, что все смеются надо мной… Если ты мне еще раз попадешься на глаза, изобью…
   Выпалив это, я ушел, а Валек остался. Отойдя на несколько шагов, я оглянулся и увидел мальчика на том же месте. Он смотрел на меня и горько плакал.
   Оборотнем влетел я к нам в кухню, и везде, куда ступала моя нога, оставались лужицы воды. При виде меня куры всполошились, раскудахтались и, хлопая крыльями, бросились к окнам, девушки-работницы покатились со смеху, а Войцехова всплеснула руками.
   — Господи, твоя воля!.. Да что с тобой? — закричала старуха.
   — Не видите, что ли?.. Упал в пруд — вот и все! Дайте мне полотняный костюм, башмаки и рубашку. Только скорей!
   — Горе мне с этим мальчиком! — разохалась Войцехова. — Да к кителю, верно, и пуговицы не пришиты… Каська, а ну пошевеливайся, ищи башмаки!
   Она принялась расстегивать и снимать с меня мундир с помощью второй девушки. Это кое-как удалось, но с сапогами пришлось-таки повозиться. Ни туда, ни сюда. Наконец позвали на помощь конюха. Мне пришлось лечь на койку; Войцехова с девушками держали меня под мышки, а конюх стаскивал сапоги. Я думал, он мне ноги выломает. Зато через полчаса я уже был как куколка — умыт, переодет и причесан. Прибежала Зося и пришила мне пуговицы к полотняному кителю. Войцехова выжала мокрую одежду, вынесла на чердак — и все шито-крыто.
   Однако отец, вернувшись домой, уже знал обо всем. Он насмешливо поглядел на меня, покачал головой и сказал:
   — Эх ты, осел, осел!.. Теперь иди к Лёне, пусть-ка она тебе справляет новые штаны.
   Вскоре явился винокур. Он тоже посмотрел на меня и посмеялся, но я подслушал, как он говорил отцу в конторе:
   — Резвый малый! Этот за девками полезет хоть в огонь. Как и мы в молодые годы, пан Лесьневский.
   Я догадался, что вся усадьба знает о моем любезничании с Лёней, и был страшно сконфужен.
   Под вечер пришла графиня с Лёней и гувернанткой, и у каждой — о чудо! — на платье была приколота… кувшинка! Я готов был провалиться сквозь землю, хотел бежать, но меня позвали, и я предстал перед дамами.
   Тотчас я заметил, что гувернантка смотрит на меня очень сочувственно. Графиня же погладила меня по раскрасневшимся щекам и дала конфет.
   — Милый мальчик, — сказала она, — очень похвально, что ты так любезен, но, пожалуйста, никогда не катай девочек на лодке. Хорошо?..
   Я поцеловал ей руку и что-то буркнул.
   — Да и сам тоже не катайся. Обещаешь мне?
   — Я не буду кататься.
   Тогда она обернулась к гувернантке и заговорила с ней о чем-то по-французски. Я услышал, как они несколько раз повторяли слово «эро». К несчастью, услышал его и отец и вскричал:
   — Ох, ваша правда, графиня: ирод, как есть ирод!..
   Дамы улыбнулись, а после их ухода Зося пыталась растолковать отцу, что «эро» пишется «heros» и по-французски значит не ирод, а герой.
   — Герой? — повторил отец. — Уж точно герой! Промочил мундир и порвал штаны, а я теперь выкладывай Шулиму двадцать злотых. Черт бы побрал такое геройство, за которое платить приходится другим!
   Прозаические взгляды отца были мне крайне неприятны. Однако я благодарил бога, что дело не кончилось хуже.
   С того дня я виделся с Лёней не только в парке, но и у них в доме. Несколько раз я там обедал, что приводило меня в величайшее смущение, и почти ежедневно оставался к полднику, за которым подавали кофе, или землянику, или малину с сахаром и со сливками.