Страница:
Трапезин несколько раз будто в нервном тике дернул верх ней губой, обвел тяжелым взглядом улыбающихся оперативников, проговорил веско:
– Ну-ну. Только учти, у меня есть средства. Но иные. Законные. И я не премину ими воспользоваться, – повернулся резко, насколько позволяла комплекция, и вышел из кабинета, Доставнин вздохнул и сказал негромко:
– Вот теперь по коням.
В квартире на Петровской проживала пожилая фасовщица из центрального гастронома. Она подтвердила, что Василий Ника-норович квартировал у нее неделю, но с час назад собрал ве-щинки и съехал, сказал, обязательно позвонит, она верит, что позвенит, не может не позвонить. Им было так хорошо. Вечерами – чай, тихие беседы, телевизор. Тепло и уютно. Дом. Впервые за десять лет дом. Надоело суетиться, озираться, подозревать. Хочется просто жить. Фасовщица плакала и курила длинные иностранные сигареты. Колотое оставил на квартире засаду и поехал в управление.
На площади возле входа в управление стояли большая тупорылая машина с голубым фургоном и забрызганный осенней грязью автобус. От машины к дверям управления тянулись толстые черные провода. Задние дверцы фургона то и дело раскрывались, оттуда выходили и через какое-то время входили обратно неряшливо одетые люди с деловитыми лицами, из фургона они тащили в управление маленькие прожекторы на длинных ножках и мотки провода, обратно возвращались вялые, с сигаретами в зубах. Внутри фургона что-то гудело и сизо светилось, и пахло оттуда дешевым табаком и горелой изоляцией. Колотов постоял с минуту, наблюдая за происходящим, потом пожал плечами и, перешагнув, через провода, вошел в управление.
– Эй, Колотушка, – крикнул из дежурки белобровый капитан Мильняк. – В кино хошь сыматься? Могу сосватать. Я теперь большой кинематографист.
– А… Кино, значит, – пробормотал Колотов. – Этого только не хватало. Работать надо.
На лестнице горячо спорили две симпатичные девушки, они говорили непонятные кинематографические слова, но друг друга явно понимали. Колотов мрачно попросил разрешения пройти. Девушки пропустили его, умолкли, и через мгновенье захихикали ему в спину. «Унылый красавец», – различил он тихий голосок.
– Балаган! – не сдержался Колотов и быстро зашагал по коридору. Теперь ему вслед хохотали уже откровенно.
Доставнин был в кабинете не один. На кресле развалился вальяжный малый в джинсах и тертой кожаной куртке. Он внимательно слушал Доставнина и ногтем большого пальца поглаживал черные аккуратные усы. Доставнин извинился перед гостем, повернул лицо к Колотову, спросил нетерпеливо:
– Ну?
Колотов кивнул на малого. Доставнин махнул рукой, мол, не мешает.
– Глухо, – сообщил Колотов. – Свалил, поганец. То ли позвонил ему кто, кроме Гуляя, то ли сам на вокзале был. Надо в адрес криминалиста направить, пусть пальцы снимет. Чем черт не шутит. Затем фоторобот Стилета с помощью сожительницы и Гуляя сделать. Немедленно.
– Хорошо, – кивнул Доставнин. – Я распоряжусь. И вот еще что… – Он оборвал себя, улыбнулся гостю, показал рукой на Колотова. – Простите, я не познакомил вас. Это наш лучший сыщик. Колотов Сергей Викторович. Он только что с трудной операции, задерживал опасных преступников. Там ранили нашего товарища. Но, слава богу, не опасно. А это, – гость встал, с воодушевлением протянул руку, обаятельно заулыбался, – кинорежиссер Капаров Андрей Владимирович.
– Очень рад, – поставленным голосом заговорил режиссер. – Уважаю вашу профессию. Искренне. Уважаю и благоговею, – черные влажные глаза режиссера весело ощупывали тяжелую фигуру оперативника. Колотов качнул головой, улыбнулся скупо, ему хотелось скорее пойти в свой кабинет, запереться там и вволю накуриться, а потом начать работать. – Вы видите жизнь наоборот, как сказал поэт, – продолжал режиссер. – Это страшно. Но далеко не каждому дано видеть так и не черстветь, не коснеть, а достойно делать свое дело. Именно поэтому вы благородны и прекрасны… – Последние слова он произнес для обоих собеседников.
– Ну это вы уж, пожалуй, чересчур, – смущенно заулыбался Доставнин, потом провел толстыми пальцами по волосам и неожиданно лихо закинул ногу на ногу, совсем как режиссер минуту назад. Колотов с глупым видом уставился на начальника. Доставнин кашлянул и ногу убрал.
– Андрей Владимирович снимает кино про будни уголовного розыска, – деловито сказал Доставнин. – Чтобы все было как в жизни, он хочет воспользоваться вместо декораций на некоторое время нашим зданием.
– Кино – важнейшее из искусств, – сказал Колотов.
– Ладно, – Доставнин махнул рукой, – иди работай. К концу дня напиши подробный рапорт о задержании и особенно о причинах ранения Зотова.
Колотов, довольный, развернулся и направился к двери.
– Погодите, – остановил его режиссер. Он подошел к оперативнику, несколько секунд смотрел ему в глаза, потом произнес смачно:
– Сволочь! – И резко от бедра выбросил руку вперед. Но тренированный Колотов оказался быстрее, он почти машинально выставил блок, отвел в сторону коснувшуюся уже его пиджака руку, жестко ухватил за кисть и крутанул. Капаров вскрикнул тускло и обреченно и согнулся, будто собрался истово кланяться Доставнину за хорошее его отношение. А Колотов уже по инерции взял руку режиссера на излом, ухватил его за волосы и со словами: «Что ж ты делаешь, гад!» – придавил кинематографиста к мягкой спинке кресла, стоявшего в углу кабинета.
Колотов почувствовал, как Капаров обмяк, ватной и податливой стала рука, и ему показалось, что он держит не человека, а полузадушенного куренка. Он брезгливо убрал руки, и Капаров рухнул в кресло.
– С ума сошел, медведь?! – брызгая слюной, заорал над ухом Доставнин. На багровом лбу его родничками бились синие жилки,
– Не надо ссориться, все нормально, – Капаров грузно поднимался. С силой массируя руку, он тряхнул красиво стриженной головой и улыбнулся. – Все просто отлично. У вас замечательная реакция и почти актерская пластика. Я это сразу заметил и решил проверить на деле. Я беру вас сниматься. – Он хотел бодро, по-дружески ткнуть Колотова в плечо, но передумал. – Проверка, – повторил он.
– Ну и методы, – заметил Доставнин.
– Вы большой профессионал, – сказал Колотое.
– У нас есть одна роль, – продолжал режиссер. – Прямо для вас. Я уже наметил актера, но вы будете достоверней. Я хочу правды, – он вскинул голову, – настоящей правды.
– Да, да, – Доставнин потрогал лоб, – сейчас это очень важно.
– Мне работать надо, – Колотову уже все надоело, и он понемногу пятился к двери,
– Я вас умоляю, – режиссер приложил руки к груди и сделав плаксивое лицо, посмотрел на Доставнина. Начальник не устоял: кинематограф – великая сила. Он приказал Колотову:
– Поступаешь в распоряжение товарища режиссера. На какое-то время замкни свою группу на меня. Все.
– Да я не могу, – Колотое растерялся. – Мне нельзя. У меня мениск…
Просторный кабинет на первом этаже, где располагалась канцелярия ГАИ, на несколько дней отдали киношникам. Они там не стали почти ничего менять – все должно быть как в жизни, – только вместо маленького портрета Дзержинского повесили большой, а на противоположную стену портрет Ленина – тоже большой. Гаишники кабинет оставили прибранным, как и полагается дисциплинированным работникам, а Капаров, наоборот, оглядев помещение, распорядился набросать на столы бумаги, папки, скрепки, а вымытые пепельницы наполнить окурками; шторы и вовсе велел снять – для большей сухости кадра.
– Достоверно? – спросил он Колотова, показывая ему кабинет.
– Вам видней, – дипломатично ответил Колотов.
– Я хотел, чтобы вам было видней, – настаивал режиссер.
– А мне все видно, – отозвался Колотов. – Здесь светло.
– Н-да, – неопределенно заметил Капаров. – Ну хорошо, – он подозвал ассистента, вертлявого, парня в мешковатой куртке, взял у него розовую папку. – Вот сценарий, вот ваш герой, ваш текст, – он раскрыл папку. – Ваша роль эпизодическая, с основным действием почти не связана. Просто в одной из сцен герой картины входит в кабинет и застает там своего коллегу, то есть вас за допросом жулика, угнавшего автомобиль. Жулик не хочет сознаваться и называть сообщников, а вы его раскалываете. Понятно? Читайте. Я скоро приду.
Капаров вернулся через полчаса возбужденный.
– Ну как? – спросил он, блеснув творческим зарядом в черных глазах,
– Это неправда, – Колотов отодвинул от себя сценарий.
– Что значит – неправда? – опешил режиссер.
– Мы так не говорим, – сказал Колотов.
– А как вы говорите? – творческий заряд в глазах Капарова растаял, появился нетворческий.
– По-другому.
– Точнее,
– Ну, по-другому, и все.
– У нас консультанты из центрального аппарата. Они что – дилетанты? – В глазах режиссера появилось такое же выражение, как некоторое время назад, когда он задумывал ударить Колотова в живот.
– Нет, конечно, – устало ответил Колотов. – Но все равно это неправда.
– Что конкретно?
– Ну вот, смотрите. – Колотов наклонился над папкой и зачитал: – «Вы будете говорить или нет? – Петров пристально и сурово посмотрел задержанному в глаза. – Лучше признавайтесь сразу. Это в ваших интересах. Суд примет во внимание ваше чистосердечное признание и смягчит наказание. В противном случае ваша участь незавидная. Наш суд строг с теми, кто не хочет осознать своей вины…»
– Ну и что здесь неверного? – Капаров с сочувствием учителя к нерадивому школьнику посмотрел на Колотова.
– Да нет… вроде все верно… – Колотов потрогал лоб, он почему-то был в испарине. – Но… неверно…
– Господи, – режиссер вздохнул. – Ну хорошо, а как бы сказали вы?
Колотов пожал плечами и посмотрел в окно. В стоящую у тротуара «Волгу» быстро усаживались ребята из БХСС.
– Ну подумайте, вспомните, – режиссер присел на краешек стола перед Колотовым. – Как вы допрашиваете? Какие слова произносите? Каким тоном? Как это было в последний раз?
Колотов вспомнил, как он говорил с Питоном, а потом с Гуляем, вспомнил слова и слабо усмехнулся – хорошо говорил, действенно.
– Вспомнили? – обрадовался Капаров, заметив тень усмешки на лице Колотова.
Колотов кивнул.
– Сейчас попробую, – сказал он и сосредоточился. Прошла минута.
– Ну, – торопил режиссер. – Ну представьте, что я преступник.
Колотов встал, посмотрел на Капарова недобро, открыл рот, обнажив крепкие зубы, и замер так, потом выдохнул и сказал:
– Бриться надо каждый день, у вас щетина быстро растет.
– Да? – Режиссер вскинул руку к подбородку, – Действительно. Замотался, не успел…
Колотов сел и насупился.
– Ну? – опять занукал режиссер. – Что же вы?
Колотов молчал и смотрел в окно. Режиссер потрогал еще раз щеки и встал.
– Хорошо, – он сунул руки в карманы, повел плечами, будто озяб. – Это пока терпит. Съемку я назначил на послезавтра. Подумайте, как это можно сделать правдиво, запишите, и послезавтра встретимся. Идет?
Он все-таки осуществил свою мечту, поднялся в кабинет, заперся и накурился вволю. Повеселев, с удовольствием поработал с документами – скопилось много переписки. Потом съездил проверить засаду на Петровской. Оперативники играли с фасовщицей в «дурака», курили длинные иностранные сигареты. Никто не приходил и не звонил – впрочем, как и ожидалось. И только после этого поехал домой.
Маша я пятилетний Алешка смотрели программу «Время». Алешка очень любил эту программу и вместо вечерней сказки насыщался на ночь последними новостями.
– Президент странно ходит, – сказал он, не отрываясь от телевизора. – Наверное, что-то у него с ногами.
– Подагра, – сказал Колотов, снимая пиджак,
– Вернее, остеохондроз, – поправил Алешка.
– Тебе видней, – согласился Колотов.
– Котлеты будешь? – Маша поднялась и направилась на кухню.
– Все равно, – ответил Колотов и посмотрел ей вслед. Халат прилип к ее ногам. «Она тоже странно ходит», – только сейчас заметил Колотов.
– Устала? – спросил он, садясь за стол.
– Есть немного, – не глядя на Колотова, Маша расставляла тарелки. Косметику она смыла, и лицо казалось теперь очень бледным. Маша села напротив. Стянутые назад волосы приподнимали тонкие выщипанные брови и придавали лицу слегка удивленное выражение.
– А что у тебя? – Маша скатала из хлебного мякиша шарик.
– Работаем, – ответил Колотов.
– Много дел? – спросила Маша и придавила шарик, сделав из него маленькую лепешку.
– Хватает, – Колотов чувствовал, что не наелся, но котлет больше не хотел, они отдавали жиром. – Спасибо. Очень вкусно.
– Наши продули, – сообщил Алешка, когда Колотов вошел в комнату.
– Бывает. – Колотов встал у окна, сладко потянулся. Скорей бы лечь. Темнело. Беспорядочно зажигались точечки окон в соседних домах, заходящим солнцем слоисто высвечивались тучи. Ночью, наверное, будет дождь.
– Я пошел спать, – сказал Алешка.
– Молодец, – похвалил Колотов и подумал: «Хороший мальчик. Только в кого такой белобрысый?»
Что-то томное и страдательное запел на экране телевизора курносый чернявый певец, он, как на ходулях, передвигался по сцене, делал волнообразные движения свободной от микрофона рукой и, наверное, думал, что он очень обаятельный.
– Девки по нему с ума сходят, когда видят, – констатировала Маша, удобней устраиваясь в кресле,
– Я тоже, – сказал Колотов.
– Что тоже? – не поняла Маша.
– С ума схожу, когда вижу, – ответил Колотов.
– Алешке пальто надо на зиму, – сказала Маша без всякого перехода.
– Купим, – Колотов облокотился на столик и подпер голову кулаком.
– Попроси своих бэхээсэсников, чтобы дубленочку достали, – добавила Маша.
– Сделаем, – Колотов нажал пальцем на правый глаз, и изображение на экране раздвоилось. Теперь певец пел дуэтом. Но вот наконец певцы завершили страдания и, горделиво приосанившись, ушли за кулисы. Колотов отпустил защипавший глаз. На сцену вышли жизнерадостные ведущие. Две симпатичные дикторши и один диктор с лицом исполкомовского работника областного масштаба. Улыбка ему не шла, и трудно было поверить, что он на самом деле такой веселый. Одна из дикторш очень нравилась Колотову. Она появилась недавно и заметно отличалась от других. У нее были нежные, пухлые губы и длинные, завлекательные глаза. Колотов видел такие лица в зарубежных, не совсем пристойных журналах. Дикторши что-то прощебетали, а потом камеры показали зал. В зале стояли столики, на столиках настольные лампы, бокалы на длинных ножках и бутылки боржоми. А за столами сидели мужчины и женщины в приличных костюмах и платьях. Зал выглядел уютным и праздничным. И Колотов представил, что вот он то же сидит в дорогом костюме за одним из столов поближе к сцене, чуть улыбается, перебрасывается незначащими словечками с соседями, потягивает боржоми, а может, чего и покрепче для поддержания тонуса и многозначительно переглядывается с красивой дикторшей. Встретив его взгляд, она невольно улыбается и опускает глаза. А потом, объявив номер, подходит к его столику, садится: «Привет», – говорит она. «Привет», – отвечает он и наливает ей в бокал напитка. Розовое платье у нее тонкое, облегающее, и ему приятно смотреть, как оно натягивается на бедре женщины, когда она аккуратно закидывает ногу на ногу, «Сегодня у авангардиста Матюшкина соберутся интересные люди, – говорит она. – Пойдем?» – «Конечно», – отвечает он. «Тогда в одиннадцать у выхода со студии», – говорит она, кивает ему, чуть прикрыв глаза, и поднимается, и идет на сцену. С соседних столов внимательно разглядывают Колотова. Но он не обращает ни на кого внимания. Пустое… А потом у Матюшкина – разговоры, споры, смех, влажная духота, ощущение приподнятости. Он не стесняется, не робеет, он вполне нормально может держаться в любом обществе. Правда, острит немного тяжеловесно. Но это нравится… А потом поиски такси под шутки провожающих, ее тихая, теплая квартирка…
– Пойду мясо потушу на завтра, – проговорила Маша и поднялась.
Колотов вздрогнул и с удивлением посмотрел на жену.
– Да, да, – сказал он. – Конечно.
…На кухне что-то грохнуло. Покатилась грузно по линолеуму то ли сковорода, то ли кастрюля.
– Что случилось? – громко спросил Колотов. Ответа не было. – Маша, – позвал он. Тишина. – Раз, два, три, четыре, пять, – сказал Колотов, – я иду искать.
Он оторвался от кресла, пошлепал в великоватых, еще отцовских тапочках в кухню. На полу валялась опрокинутая кастрю – ля, бурыми комочками темнели рассыпавшиеся на линолеуме котлеты. Маша сидела на табуретке у окна, отрешенно глядела на кастрюлю и молчала.
– Ну что такое? – Колотов нагнулся, поднял кастрюлю, поставил ее на стол, потом, не зная, что делать с котлетами, сел на корточки и стал их задумчиво разглядывать.
– Понимаешь, котлеты упали, – наконец едва слышно про бормотала Маша. – Я их в холодильник, а они вырвались и упали, и разбежались кто куда, как живые. Понимаешь, я хотела их в холодильник, а они разбежались. – Лицо у Маши сморщилось по-детски, и она заплакала, тихо, безнадежно.
– И что страшного? – мягко произнес Колотов, поднявшись. – И бог с ними, с котлетами. Мы сейчас с тобой мясо тушеное сделаем. Я помогу, хочешь? – Он шагнул к Маше, протянул руку к ее голове, пошевелил пальцами в воздухе, колеблясь, и наконец погладил по волосам. Маша опустила голову, уткнулась лицом в ладони и заплакала,
– Машенька, милая моя, хорошая, – он машинально продолжал гладить ее. – Не надо, прошу тебя. Все хорошо, все отлично. У нас дом, ребенок, замечательный ребенок, замечательный дом, и мы с тобой оба замечательные. И плевать на эти дурацкие котлеты, с кем не бывает. Ну подумаешь, упали. Разве это горе?
Он обнял ее за плечи, поцеловал пальцы, скрывающие лицо, потом поцеловал волосы, прильнул губами к горячему порозовевшему уху, зашептал:
– Ты моя хорошая, хорошая…
Маша раздвинула пальцы, с надеждой взглянула на него заплаканными глазами, спросила невнятно, потому что все еще сжимала ладонями щеки.
– Ты меня любишь?
– Я?.. – Колотов всеми силами старался смотреть ей прямо в глаза. – Конечно. Конечно, люблю. Очень люблю. А как же иначе?..
– Это правда? – Маша, зажмурившись, потянулась к нему лицом.
– Правда-правда, – поспешно сказал Колотов. Он быстро чмокнул ее в губы, раздвинул локти жены и прижался лицом к ее груди.
Халат горько и душно пах подгоревшим жиром, захотелось вскочить и бежать прочь из кухни, но Колотов прижимался все сильней и сильней и шептал яростно:
– Правда, правда, правда!..
Утром Колотов справился о дактилоскопическом запросе на Стилета – ответ запаздывал – и потом поехал со Скворцовым допрашивать Гуляя. За время, проведенное в камере, Гуляй посерел, потух – как-никак в первый раз «залетел», – на вопросы отвечал вяло, невнятно, но подробно, по всей видимости, на какое-то время потерял самоконтроль. Так бывает. Оперативники это знают. Знали, естественно, и Колотов со Скворцовым, поэтому и пришли пораньше в изолятор. Гуляй рассказал, где и когда он познакомился с Питоном, рассказал о его связях, местах «лежки», назвал адреса, которые знал, поведал о замечательных «делах» Питона, у которого был на подхвате». Сообщил кое-что о Стилете. Лет сорока пяти, появился в городе недавно, но деловые кличку его знают, слыхали о кое-каких его «шалостях» – то ли разбой, то ли бандитизм, неизвестно, но «крутой» дядька, в авторитете. Дает «наколки» и имеет чистые каналы сбыта. А это очень важно. На дела сам не ходит. Веселый, разгульный, грузноватый, нравится женщинам. Колотое выяснял каждый шаг Стилета, по нескольку раз заставлял Гуляя рассказывать одно и то же, и вот наконец… Гуляй вспомнил, что два раза ждал Стилета в такси, сначала в Мочаловском переулке, затем на улице Октябрьской, когда тот встречался с каким-то «мазилкой», как говорил Стилет, и во второй раз случайно Гуляй того увидел – красивый, лет сорока, но уже седой…
Мочаловский и Октябрьская совсем рядом, «мазилка», вероятно, художник, размышлял Колотое. Уже кое-что. Он или там живет, или работает, или мастерская у него там. Возвратившись к себе, Колотое тут же подрядил местное отделение. Срок – два часа. Позвонили раньше, через час сорок три участковый Кулябов доложил, что на его территории имеется мастерская художника Маратова. Он седой, красивый, одевается броско, ездит на «Волге». Есть заявления соседей, что в мастерской устраиваются пьянки, играет музыка, приходят девицы и лица кавказской национальности. Участковый Кулябов докладывал об этом начальнику отдельным рапортом. И, кстати, дополнил участковый, Маратов сегодня с утра был в мастерской. Работал.
И через час на отдельском «Жигуленке» они уже катили а сторону Мочаловского переулка и Октябрьской улицы. Лаптев небрежно крутил баранку, не вынимая сигареты изо рта, дымил в окно и щурил и без того узкий азиатский глаз. Колотов повернулся к Скворцову, спросил:
– У Зотова были?
– Были, – ответил Скворцов и, хмыкнув, посмотрел на затылок Лаптева.
– Как он там?
– Рана не опасная, но крови потерял много. Ослаб Валька. Бледный. Мы пришли, чуть не заплакали…
– А в его палате еще двенадцать человек, – подал голос шофер. – И все друг на друге лежат, и все балабонят, дышат, стонут, одним словом, создают неприемлемую обстановку.
– Почему не в военный госпиталь положили? – разозлился Колотов.
– Мест нет, – сообщил Скворцов. – Но ты не переживай, начальник. Теперь все путем.
– То есть?
– Ну пошли мы поначалу к завотделением. Он как раз дежурил вчера вечером. Говорим, мол, товарищ наш нуждается в особом уходе, в отдельной палате, ну и так далее. А он говорит, мол, все нуждаются, мол, не он один, мол, все одинаковые люди. Ну мы спорить не стали и пошли по палатам. И в отдельной палате нашли одного хмыря – абхазца, с холециститом, понимаешь ли, лежит. Роскошествует, можно сказать, и жирует, и в городе нашем не прописан.
– Так надо было к главврачу! – закипел Колотов. – Надо было кулаком по столу!..
– Поздно, шеф, девять вечера, зачем шуметь. Мы. просто к этому абхазцу зашли, поговорили. Ну и он сам запросился в общую палату. Заскучал, говорит, хочу с народом пообщаться, да так разнервничался, что чуть не плачет. Завотделением его успокаивать стал, слова разные добрые говорить принялся, отговаривать начал, мол, зачем вам общая палата, неспокойно, мол, у меня на сердце, когда вы, дорогой товарищ абхазец, в общей палате. А тот разбушевался, хочу, говорит, принести пользу советской милиции, уж очень, говорит, я ее уважаю, советскую милицию.
– Поговорили, значит? – Колотов покачал головой.
– Ага, поговорили, – Лаптев повернул к нему невинное лицо.
Всю оставшуюся дорогу Колотов сумрачно молчал.
Мастерская находилась в старом, тихом четырехэтажном доме на чердаке. Они быстро поднялись по крутым, высоким маршам, остановились перед обшарпанной дверью. Колотов позвонил и отступил по привычке в сторону, прислонившись к холодным железным перилам.
– А если Стилет там? – прошептал Скворцов и сунул руку за пазуху.
– Кто? – голос за дверью прозвучал внезапно, ни шагов не было слышно, ни движения какого, и оперативники замерли от неожиданности. Колотов взглянул на сотрудников, кивнул им и заговорил громко:
– До каких пор, вообще, ты безобразничать будешь, понимаешь ли?! Спокойно жить, понимаешь ли, нельзя! То музыка грохочет, то воду льешь, все потолки залил, поганец, понимаешьли! Житья нет, покою нет, управы нет! Я вот сейчас в милицию, я вот в ЖЭК!
– Тише, тише, не шуми, – забасили за дверью, – ща все уладим, – защелкали замки. – Ты что-то перепутал, сосед. У меня ничего не льется.
Дверь открылась, и в проеме возник темный силуэт. Колотов метнулся к нему, встал вплотную, чтоб лишить седого красавца маневренности, и выдохнул ему в лицо: «Милиция», – и только потом поднес к его глазам раскрытое удостоверение. Маратов сказал: «Ой», – и отступил на шаг. Колотов шагнул вперед, а за его спиной в квартиру втиснулись оперативники и шофер. Колотов упер палец в живот художнику и порекомендовал, обаятельно улыбаясь: «Не дыши!»
– Чисто, – доложил из комнаты Скворцов.
– Вернее, пусто, – поправил Лаптев. – Что касается чисто ты, то сие проблематично.
– Слова-то какие знаешь, – позавидовал Скворцов.
– На счет «три» можете выдохнуть, – сказал Колотов, – и почувствуете себя обновленным.
Колотов сделал несколько беспорядочных пассов руками, затем замер, направил на Маратова полусогнутые пальцы и, насупив брови, произнес загробным голосом:
– Раз, два, три!
На счет «три» благородное, слегка потрепанное лицо живописца налилось злобой, глаза подернулись мутной пеленой, как перед буйным припадком, и он выцедил, прерывисто дыша:
– Сумасшедший дом!.. Произвол!.. И на вас есть управа!
– Новый человек! – восхитился Колотое.
– Вы ответите! Это просто так не пройдет, – продолжал яриться седой художник. – Меня знают в городе!..
– Вы достойный человек, никто не оспаривает, – заметил Колотое. – Но наши действия вынужденны. – Колотов широко и добро улыбнулся. – Сейчас я все объясню.
Он захлопнул входную дверь, с удивлением обратив внимание на то, что изнутри она обита высшего качества белым, приятно пахнущим дерматином. Да и прихожая в мастерской, как в квартире у сановного человека, отделана темным лакированным деревом, на стенах причудливые светильники, пестрые эстампы, под ними два мягких кресла, стеклянный прозрачный столик, плоский заграничный телевизор с чуть ли не метровым экраном. Замечательная жизнь у отечественных живописцев. А все жалуются…
– Ну-ну. Только учти, у меня есть средства. Но иные. Законные. И я не премину ими воспользоваться, – повернулся резко, насколько позволяла комплекция, и вышел из кабинета, Доставнин вздохнул и сказал негромко:
– Вот теперь по коням.
В квартире на Петровской проживала пожилая фасовщица из центрального гастронома. Она подтвердила, что Василий Ника-норович квартировал у нее неделю, но с час назад собрал ве-щинки и съехал, сказал, обязательно позвонит, она верит, что позвенит, не может не позвонить. Им было так хорошо. Вечерами – чай, тихие беседы, телевизор. Тепло и уютно. Дом. Впервые за десять лет дом. Надоело суетиться, озираться, подозревать. Хочется просто жить. Фасовщица плакала и курила длинные иностранные сигареты. Колотое оставил на квартире засаду и поехал в управление.
На площади возле входа в управление стояли большая тупорылая машина с голубым фургоном и забрызганный осенней грязью автобус. От машины к дверям управления тянулись толстые черные провода. Задние дверцы фургона то и дело раскрывались, оттуда выходили и через какое-то время входили обратно неряшливо одетые люди с деловитыми лицами, из фургона они тащили в управление маленькие прожекторы на длинных ножках и мотки провода, обратно возвращались вялые, с сигаретами в зубах. Внутри фургона что-то гудело и сизо светилось, и пахло оттуда дешевым табаком и горелой изоляцией. Колотов постоял с минуту, наблюдая за происходящим, потом пожал плечами и, перешагнув, через провода, вошел в управление.
– Эй, Колотушка, – крикнул из дежурки белобровый капитан Мильняк. – В кино хошь сыматься? Могу сосватать. Я теперь большой кинематографист.
– А… Кино, значит, – пробормотал Колотов. – Этого только не хватало. Работать надо.
На лестнице горячо спорили две симпатичные девушки, они говорили непонятные кинематографические слова, но друг друга явно понимали. Колотов мрачно попросил разрешения пройти. Девушки пропустили его, умолкли, и через мгновенье захихикали ему в спину. «Унылый красавец», – различил он тихий голосок.
– Балаган! – не сдержался Колотов и быстро зашагал по коридору. Теперь ему вслед хохотали уже откровенно.
Доставнин был в кабинете не один. На кресле развалился вальяжный малый в джинсах и тертой кожаной куртке. Он внимательно слушал Доставнина и ногтем большого пальца поглаживал черные аккуратные усы. Доставнин извинился перед гостем, повернул лицо к Колотову, спросил нетерпеливо:
– Ну?
Колотов кивнул на малого. Доставнин махнул рукой, мол, не мешает.
– Глухо, – сообщил Колотов. – Свалил, поганец. То ли позвонил ему кто, кроме Гуляя, то ли сам на вокзале был. Надо в адрес криминалиста направить, пусть пальцы снимет. Чем черт не шутит. Затем фоторобот Стилета с помощью сожительницы и Гуляя сделать. Немедленно.
– Хорошо, – кивнул Доставнин. – Я распоряжусь. И вот еще что… – Он оборвал себя, улыбнулся гостю, показал рукой на Колотова. – Простите, я не познакомил вас. Это наш лучший сыщик. Колотов Сергей Викторович. Он только что с трудной операции, задерживал опасных преступников. Там ранили нашего товарища. Но, слава богу, не опасно. А это, – гость встал, с воодушевлением протянул руку, обаятельно заулыбался, – кинорежиссер Капаров Андрей Владимирович.
– Очень рад, – поставленным голосом заговорил режиссер. – Уважаю вашу профессию. Искренне. Уважаю и благоговею, – черные влажные глаза режиссера весело ощупывали тяжелую фигуру оперативника. Колотов качнул головой, улыбнулся скупо, ему хотелось скорее пойти в свой кабинет, запереться там и вволю накуриться, а потом начать работать. – Вы видите жизнь наоборот, как сказал поэт, – продолжал режиссер. – Это страшно. Но далеко не каждому дано видеть так и не черстветь, не коснеть, а достойно делать свое дело. Именно поэтому вы благородны и прекрасны… – Последние слова он произнес для обоих собеседников.
– Ну это вы уж, пожалуй, чересчур, – смущенно заулыбался Доставнин, потом провел толстыми пальцами по волосам и неожиданно лихо закинул ногу на ногу, совсем как режиссер минуту назад. Колотов с глупым видом уставился на начальника. Доставнин кашлянул и ногу убрал.
– Андрей Владимирович снимает кино про будни уголовного розыска, – деловито сказал Доставнин. – Чтобы все было как в жизни, он хочет воспользоваться вместо декораций на некоторое время нашим зданием.
– Кино – важнейшее из искусств, – сказал Колотов.
– Ладно, – Доставнин махнул рукой, – иди работай. К концу дня напиши подробный рапорт о задержании и особенно о причинах ранения Зотова.
Колотов, довольный, развернулся и направился к двери.
– Погодите, – остановил его режиссер. Он подошел к оперативнику, несколько секунд смотрел ему в глаза, потом произнес смачно:
– Сволочь! – И резко от бедра выбросил руку вперед. Но тренированный Колотов оказался быстрее, он почти машинально выставил блок, отвел в сторону коснувшуюся уже его пиджака руку, жестко ухватил за кисть и крутанул. Капаров вскрикнул тускло и обреченно и согнулся, будто собрался истово кланяться Доставнину за хорошее его отношение. А Колотов уже по инерции взял руку режиссера на излом, ухватил его за волосы и со словами: «Что ж ты делаешь, гад!» – придавил кинематографиста к мягкой спинке кресла, стоявшего в углу кабинета.
Колотов почувствовал, как Капаров обмяк, ватной и податливой стала рука, и ему показалось, что он держит не человека, а полузадушенного куренка. Он брезгливо убрал руки, и Капаров рухнул в кресло.
– С ума сошел, медведь?! – брызгая слюной, заорал над ухом Доставнин. На багровом лбу его родничками бились синие жилки,
– Не надо ссориться, все нормально, – Капаров грузно поднимался. С силой массируя руку, он тряхнул красиво стриженной головой и улыбнулся. – Все просто отлично. У вас замечательная реакция и почти актерская пластика. Я это сразу заметил и решил проверить на деле. Я беру вас сниматься. – Он хотел бодро, по-дружески ткнуть Колотова в плечо, но передумал. – Проверка, – повторил он.
– Ну и методы, – заметил Доставнин.
– Вы большой профессионал, – сказал Колотое.
– У нас есть одна роль, – продолжал режиссер. – Прямо для вас. Я уже наметил актера, но вы будете достоверней. Я хочу правды, – он вскинул голову, – настоящей правды.
– Да, да, – Доставнин потрогал лоб, – сейчас это очень важно.
– Мне работать надо, – Колотову уже все надоело, и он понемногу пятился к двери,
– Я вас умоляю, – режиссер приложил руки к груди и сделав плаксивое лицо, посмотрел на Доставнина. Начальник не устоял: кинематограф – великая сила. Он приказал Колотову:
– Поступаешь в распоряжение товарища режиссера. На какое-то время замкни свою группу на меня. Все.
– Да я не могу, – Колотое растерялся. – Мне нельзя. У меня мениск…
Просторный кабинет на первом этаже, где располагалась канцелярия ГАИ, на несколько дней отдали киношникам. Они там не стали почти ничего менять – все должно быть как в жизни, – только вместо маленького портрета Дзержинского повесили большой, а на противоположную стену портрет Ленина – тоже большой. Гаишники кабинет оставили прибранным, как и полагается дисциплинированным работникам, а Капаров, наоборот, оглядев помещение, распорядился набросать на столы бумаги, папки, скрепки, а вымытые пепельницы наполнить окурками; шторы и вовсе велел снять – для большей сухости кадра.
– Достоверно? – спросил он Колотова, показывая ему кабинет.
– Вам видней, – дипломатично ответил Колотов.
– Я хотел, чтобы вам было видней, – настаивал режиссер.
– А мне все видно, – отозвался Колотов. – Здесь светло.
– Н-да, – неопределенно заметил Капаров. – Ну хорошо, – он подозвал ассистента, вертлявого, парня в мешковатой куртке, взял у него розовую папку. – Вот сценарий, вот ваш герой, ваш текст, – он раскрыл папку. – Ваша роль эпизодическая, с основным действием почти не связана. Просто в одной из сцен герой картины входит в кабинет и застает там своего коллегу, то есть вас за допросом жулика, угнавшего автомобиль. Жулик не хочет сознаваться и называть сообщников, а вы его раскалываете. Понятно? Читайте. Я скоро приду.
Капаров вернулся через полчаса возбужденный.
– Ну как? – спросил он, блеснув творческим зарядом в черных глазах,
– Это неправда, – Колотов отодвинул от себя сценарий.
– Что значит – неправда? – опешил режиссер.
– Мы так не говорим, – сказал Колотов.
– А как вы говорите? – творческий заряд в глазах Капарова растаял, появился нетворческий.
– По-другому.
– Точнее,
– Ну, по-другому, и все.
– У нас консультанты из центрального аппарата. Они что – дилетанты? – В глазах режиссера появилось такое же выражение, как некоторое время назад, когда он задумывал ударить Колотова в живот.
– Нет, конечно, – устало ответил Колотов. – Но все равно это неправда.
– Что конкретно?
– Ну вот, смотрите. – Колотов наклонился над папкой и зачитал: – «Вы будете говорить или нет? – Петров пристально и сурово посмотрел задержанному в глаза. – Лучше признавайтесь сразу. Это в ваших интересах. Суд примет во внимание ваше чистосердечное признание и смягчит наказание. В противном случае ваша участь незавидная. Наш суд строг с теми, кто не хочет осознать своей вины…»
– Ну и что здесь неверного? – Капаров с сочувствием учителя к нерадивому школьнику посмотрел на Колотова.
– Да нет… вроде все верно… – Колотов потрогал лоб, он почему-то был в испарине. – Но… неверно…
– Господи, – режиссер вздохнул. – Ну хорошо, а как бы сказали вы?
Колотов пожал плечами и посмотрел в окно. В стоящую у тротуара «Волгу» быстро усаживались ребята из БХСС.
– Ну подумайте, вспомните, – режиссер присел на краешек стола перед Колотовым. – Как вы допрашиваете? Какие слова произносите? Каким тоном? Как это было в последний раз?
Колотов вспомнил, как он говорил с Питоном, а потом с Гуляем, вспомнил слова и слабо усмехнулся – хорошо говорил, действенно.
– Вспомнили? – обрадовался Капаров, заметив тень усмешки на лице Колотова.
Колотов кивнул.
– Сейчас попробую, – сказал он и сосредоточился. Прошла минута.
– Ну, – торопил режиссер. – Ну представьте, что я преступник.
Колотов встал, посмотрел на Капарова недобро, открыл рот, обнажив крепкие зубы, и замер так, потом выдохнул и сказал:
– Бриться надо каждый день, у вас щетина быстро растет.
– Да? – Режиссер вскинул руку к подбородку, – Действительно. Замотался, не успел…
Колотов сел и насупился.
– Ну? – опять занукал режиссер. – Что же вы?
Колотов молчал и смотрел в окно. Режиссер потрогал еще раз щеки и встал.
– Хорошо, – он сунул руки в карманы, повел плечами, будто озяб. – Это пока терпит. Съемку я назначил на послезавтра. Подумайте, как это можно сделать правдиво, запишите, и послезавтра встретимся. Идет?
Он все-таки осуществил свою мечту, поднялся в кабинет, заперся и накурился вволю. Повеселев, с удовольствием поработал с документами – скопилось много переписки. Потом съездил проверить засаду на Петровской. Оперативники играли с фасовщицей в «дурака», курили длинные иностранные сигареты. Никто не приходил и не звонил – впрочем, как и ожидалось. И только после этого поехал домой.
Маша я пятилетний Алешка смотрели программу «Время». Алешка очень любил эту программу и вместо вечерней сказки насыщался на ночь последними новостями.
– Президент странно ходит, – сказал он, не отрываясь от телевизора. – Наверное, что-то у него с ногами.
– Подагра, – сказал Колотов, снимая пиджак,
– Вернее, остеохондроз, – поправил Алешка.
– Тебе видней, – согласился Колотов.
– Котлеты будешь? – Маша поднялась и направилась на кухню.
– Все равно, – ответил Колотов и посмотрел ей вслед. Халат прилип к ее ногам. «Она тоже странно ходит», – только сейчас заметил Колотов.
– Устала? – спросил он, садясь за стол.
– Есть немного, – не глядя на Колотова, Маша расставляла тарелки. Косметику она смыла, и лицо казалось теперь очень бледным. Маша села напротив. Стянутые назад волосы приподнимали тонкие выщипанные брови и придавали лицу слегка удивленное выражение.
– А что у тебя? – Маша скатала из хлебного мякиша шарик.
– Работаем, – ответил Колотов.
– Много дел? – спросила Маша и придавила шарик, сделав из него маленькую лепешку.
– Хватает, – Колотов чувствовал, что не наелся, но котлет больше не хотел, они отдавали жиром. – Спасибо. Очень вкусно.
– Наши продули, – сообщил Алешка, когда Колотов вошел в комнату.
– Бывает. – Колотов встал у окна, сладко потянулся. Скорей бы лечь. Темнело. Беспорядочно зажигались точечки окон в соседних домах, заходящим солнцем слоисто высвечивались тучи. Ночью, наверное, будет дождь.
– Я пошел спать, – сказал Алешка.
– Молодец, – похвалил Колотов и подумал: «Хороший мальчик. Только в кого такой белобрысый?»
Что-то томное и страдательное запел на экране телевизора курносый чернявый певец, он, как на ходулях, передвигался по сцене, делал волнообразные движения свободной от микрофона рукой и, наверное, думал, что он очень обаятельный.
– Девки по нему с ума сходят, когда видят, – констатировала Маша, удобней устраиваясь в кресле,
– Я тоже, – сказал Колотов.
– Что тоже? – не поняла Маша.
– С ума схожу, когда вижу, – ответил Колотов.
– Алешке пальто надо на зиму, – сказала Маша без всякого перехода.
– Купим, – Колотов облокотился на столик и подпер голову кулаком.
– Попроси своих бэхээсэсников, чтобы дубленочку достали, – добавила Маша.
– Сделаем, – Колотов нажал пальцем на правый глаз, и изображение на экране раздвоилось. Теперь певец пел дуэтом. Но вот наконец певцы завершили страдания и, горделиво приосанившись, ушли за кулисы. Колотов отпустил защипавший глаз. На сцену вышли жизнерадостные ведущие. Две симпатичные дикторши и один диктор с лицом исполкомовского работника областного масштаба. Улыбка ему не шла, и трудно было поверить, что он на самом деле такой веселый. Одна из дикторш очень нравилась Колотову. Она появилась недавно и заметно отличалась от других. У нее были нежные, пухлые губы и длинные, завлекательные глаза. Колотов видел такие лица в зарубежных, не совсем пристойных журналах. Дикторши что-то прощебетали, а потом камеры показали зал. В зале стояли столики, на столиках настольные лампы, бокалы на длинных ножках и бутылки боржоми. А за столами сидели мужчины и женщины в приличных костюмах и платьях. Зал выглядел уютным и праздничным. И Колотов представил, что вот он то же сидит в дорогом костюме за одним из столов поближе к сцене, чуть улыбается, перебрасывается незначащими словечками с соседями, потягивает боржоми, а может, чего и покрепче для поддержания тонуса и многозначительно переглядывается с красивой дикторшей. Встретив его взгляд, она невольно улыбается и опускает глаза. А потом, объявив номер, подходит к его столику, садится: «Привет», – говорит она. «Привет», – отвечает он и наливает ей в бокал напитка. Розовое платье у нее тонкое, облегающее, и ему приятно смотреть, как оно натягивается на бедре женщины, когда она аккуратно закидывает ногу на ногу, «Сегодня у авангардиста Матюшкина соберутся интересные люди, – говорит она. – Пойдем?» – «Конечно», – отвечает он. «Тогда в одиннадцать у выхода со студии», – говорит она, кивает ему, чуть прикрыв глаза, и поднимается, и идет на сцену. С соседних столов внимательно разглядывают Колотова. Но он не обращает ни на кого внимания. Пустое… А потом у Матюшкина – разговоры, споры, смех, влажная духота, ощущение приподнятости. Он не стесняется, не робеет, он вполне нормально может держаться в любом обществе. Правда, острит немного тяжеловесно. Но это нравится… А потом поиски такси под шутки провожающих, ее тихая, теплая квартирка…
– Пойду мясо потушу на завтра, – проговорила Маша и поднялась.
Колотов вздрогнул и с удивлением посмотрел на жену.
– Да, да, – сказал он. – Конечно.
…На кухне что-то грохнуло. Покатилась грузно по линолеуму то ли сковорода, то ли кастрюля.
– Что случилось? – громко спросил Колотов. Ответа не было. – Маша, – позвал он. Тишина. – Раз, два, три, четыре, пять, – сказал Колотов, – я иду искать.
Он оторвался от кресла, пошлепал в великоватых, еще отцовских тапочках в кухню. На полу валялась опрокинутая кастрю – ля, бурыми комочками темнели рассыпавшиеся на линолеуме котлеты. Маша сидела на табуретке у окна, отрешенно глядела на кастрюлю и молчала.
– Ну что такое? – Колотов нагнулся, поднял кастрюлю, поставил ее на стол, потом, не зная, что делать с котлетами, сел на корточки и стал их задумчиво разглядывать.
– Понимаешь, котлеты упали, – наконец едва слышно про бормотала Маша. – Я их в холодильник, а они вырвались и упали, и разбежались кто куда, как живые. Понимаешь, я хотела их в холодильник, а они разбежались. – Лицо у Маши сморщилось по-детски, и она заплакала, тихо, безнадежно.
– И что страшного? – мягко произнес Колотов, поднявшись. – И бог с ними, с котлетами. Мы сейчас с тобой мясо тушеное сделаем. Я помогу, хочешь? – Он шагнул к Маше, протянул руку к ее голове, пошевелил пальцами в воздухе, колеблясь, и наконец погладил по волосам. Маша опустила голову, уткнулась лицом в ладони и заплакала,
– Машенька, милая моя, хорошая, – он машинально продолжал гладить ее. – Не надо, прошу тебя. Все хорошо, все отлично. У нас дом, ребенок, замечательный ребенок, замечательный дом, и мы с тобой оба замечательные. И плевать на эти дурацкие котлеты, с кем не бывает. Ну подумаешь, упали. Разве это горе?
Он обнял ее за плечи, поцеловал пальцы, скрывающие лицо, потом поцеловал волосы, прильнул губами к горячему порозовевшему уху, зашептал:
– Ты моя хорошая, хорошая…
Маша раздвинула пальцы, с надеждой взглянула на него заплаканными глазами, спросила невнятно, потому что все еще сжимала ладонями щеки.
– Ты меня любишь?
– Я?.. – Колотов всеми силами старался смотреть ей прямо в глаза. – Конечно. Конечно, люблю. Очень люблю. А как же иначе?..
– Это правда? – Маша, зажмурившись, потянулась к нему лицом.
– Правда-правда, – поспешно сказал Колотов. Он быстро чмокнул ее в губы, раздвинул локти жены и прижался лицом к ее груди.
Халат горько и душно пах подгоревшим жиром, захотелось вскочить и бежать прочь из кухни, но Колотов прижимался все сильней и сильней и шептал яростно:
– Правда, правда, правда!..
Утром Колотов справился о дактилоскопическом запросе на Стилета – ответ запаздывал – и потом поехал со Скворцовым допрашивать Гуляя. За время, проведенное в камере, Гуляй посерел, потух – как-никак в первый раз «залетел», – на вопросы отвечал вяло, невнятно, но подробно, по всей видимости, на какое-то время потерял самоконтроль. Так бывает. Оперативники это знают. Знали, естественно, и Колотов со Скворцовым, поэтому и пришли пораньше в изолятор. Гуляй рассказал, где и когда он познакомился с Питоном, рассказал о его связях, местах «лежки», назвал адреса, которые знал, поведал о замечательных «делах» Питона, у которого был на подхвате». Сообщил кое-что о Стилете. Лет сорока пяти, появился в городе недавно, но деловые кличку его знают, слыхали о кое-каких его «шалостях» – то ли разбой, то ли бандитизм, неизвестно, но «крутой» дядька, в авторитете. Дает «наколки» и имеет чистые каналы сбыта. А это очень важно. На дела сам не ходит. Веселый, разгульный, грузноватый, нравится женщинам. Колотое выяснял каждый шаг Стилета, по нескольку раз заставлял Гуляя рассказывать одно и то же, и вот наконец… Гуляй вспомнил, что два раза ждал Стилета в такси, сначала в Мочаловском переулке, затем на улице Октябрьской, когда тот встречался с каким-то «мазилкой», как говорил Стилет, и во второй раз случайно Гуляй того увидел – красивый, лет сорока, но уже седой…
Мочаловский и Октябрьская совсем рядом, «мазилка», вероятно, художник, размышлял Колотое. Уже кое-что. Он или там живет, или работает, или мастерская у него там. Возвратившись к себе, Колотое тут же подрядил местное отделение. Срок – два часа. Позвонили раньше, через час сорок три участковый Кулябов доложил, что на его территории имеется мастерская художника Маратова. Он седой, красивый, одевается броско, ездит на «Волге». Есть заявления соседей, что в мастерской устраиваются пьянки, играет музыка, приходят девицы и лица кавказской национальности. Участковый Кулябов докладывал об этом начальнику отдельным рапортом. И, кстати, дополнил участковый, Маратов сегодня с утра был в мастерской. Работал.
И через час на отдельском «Жигуленке» они уже катили а сторону Мочаловского переулка и Октябрьской улицы. Лаптев небрежно крутил баранку, не вынимая сигареты изо рта, дымил в окно и щурил и без того узкий азиатский глаз. Колотов повернулся к Скворцову, спросил:
– У Зотова были?
– Были, – ответил Скворцов и, хмыкнув, посмотрел на затылок Лаптева.
– Как он там?
– Рана не опасная, но крови потерял много. Ослаб Валька. Бледный. Мы пришли, чуть не заплакали…
– А в его палате еще двенадцать человек, – подал голос шофер. – И все друг на друге лежат, и все балабонят, дышат, стонут, одним словом, создают неприемлемую обстановку.
– Почему не в военный госпиталь положили? – разозлился Колотов.
– Мест нет, – сообщил Скворцов. – Но ты не переживай, начальник. Теперь все путем.
– То есть?
– Ну пошли мы поначалу к завотделением. Он как раз дежурил вчера вечером. Говорим, мол, товарищ наш нуждается в особом уходе, в отдельной палате, ну и так далее. А он говорит, мол, все нуждаются, мол, не он один, мол, все одинаковые люди. Ну мы спорить не стали и пошли по палатам. И в отдельной палате нашли одного хмыря – абхазца, с холециститом, понимаешь ли, лежит. Роскошествует, можно сказать, и жирует, и в городе нашем не прописан.
– Так надо было к главврачу! – закипел Колотов. – Надо было кулаком по столу!..
– Поздно, шеф, девять вечера, зачем шуметь. Мы. просто к этому абхазцу зашли, поговорили. Ну и он сам запросился в общую палату. Заскучал, говорит, хочу с народом пообщаться, да так разнервничался, что чуть не плачет. Завотделением его успокаивать стал, слова разные добрые говорить принялся, отговаривать начал, мол, зачем вам общая палата, неспокойно, мол, у меня на сердце, когда вы, дорогой товарищ абхазец, в общей палате. А тот разбушевался, хочу, говорит, принести пользу советской милиции, уж очень, говорит, я ее уважаю, советскую милицию.
– Поговорили, значит? – Колотов покачал головой.
– Ага, поговорили, – Лаптев повернул к нему невинное лицо.
Всю оставшуюся дорогу Колотов сумрачно молчал.
Мастерская находилась в старом, тихом четырехэтажном доме на чердаке. Они быстро поднялись по крутым, высоким маршам, остановились перед обшарпанной дверью. Колотов позвонил и отступил по привычке в сторону, прислонившись к холодным железным перилам.
– А если Стилет там? – прошептал Скворцов и сунул руку за пазуху.
– Кто? – голос за дверью прозвучал внезапно, ни шагов не было слышно, ни движения какого, и оперативники замерли от неожиданности. Колотов взглянул на сотрудников, кивнул им и заговорил громко:
– До каких пор, вообще, ты безобразничать будешь, понимаешь ли?! Спокойно жить, понимаешь ли, нельзя! То музыка грохочет, то воду льешь, все потолки залил, поганец, понимаешьли! Житья нет, покою нет, управы нет! Я вот сейчас в милицию, я вот в ЖЭК!
– Тише, тише, не шуми, – забасили за дверью, – ща все уладим, – защелкали замки. – Ты что-то перепутал, сосед. У меня ничего не льется.
Дверь открылась, и в проеме возник темный силуэт. Колотов метнулся к нему, встал вплотную, чтоб лишить седого красавца маневренности, и выдохнул ему в лицо: «Милиция», – и только потом поднес к его глазам раскрытое удостоверение. Маратов сказал: «Ой», – и отступил на шаг. Колотов шагнул вперед, а за его спиной в квартиру втиснулись оперативники и шофер. Колотов упер палец в живот художнику и порекомендовал, обаятельно улыбаясь: «Не дыши!»
– Чисто, – доложил из комнаты Скворцов.
– Вернее, пусто, – поправил Лаптев. – Что касается чисто ты, то сие проблематично.
– Слова-то какие знаешь, – позавидовал Скворцов.
– На счет «три» можете выдохнуть, – сказал Колотов, – и почувствуете себя обновленным.
Колотов сделал несколько беспорядочных пассов руками, затем замер, направил на Маратова полусогнутые пальцы и, насупив брови, произнес загробным голосом:
– Раз, два, три!
На счет «три» благородное, слегка потрепанное лицо живописца налилось злобой, глаза подернулись мутной пеленой, как перед буйным припадком, и он выцедил, прерывисто дыша:
– Сумасшедший дом!.. Произвол!.. И на вас есть управа!
– Новый человек! – восхитился Колотое.
– Вы ответите! Это просто так не пройдет, – продолжал яриться седой художник. – Меня знают в городе!..
– Вы достойный человек, никто не оспаривает, – заметил Колотое. – Но наши действия вынужденны. – Колотов широко и добро улыбнулся. – Сейчас я все объясню.
Он захлопнул входную дверь, с удивлением обратив внимание на то, что изнутри она обита высшего качества белым, приятно пахнущим дерматином. Да и прихожая в мастерской, как в квартире у сановного человека, отделана темным лакированным деревом, на стенах причудливые светильники, пестрые эстампы, под ними два мягких кресла, стеклянный прозрачный столик, плоский заграничный телевизор с чуть ли не метровым экраном. Замечательная жизнь у отечественных живописцев. А все жалуются…