— Ну вот и славно, — смилостивился комсомольский начальник, превратно истолковав доброжелательный взгляд директора. — Насчет декораций не беспокойтесь. Командир батальона дает вам взвод солдат, чтобы соответствующим образом оборудовать поселковый клуб — приступайте…
0 всех перипетиях представления распространяться не стану — скажу лишь, что оно не удалось с самого начала. В клубе было стыло, народ по большей части пожелал оставаться дома, а те, кто явился, оказались вдрызг пьяными. Для массовости пригнали два отряда зеков под конвоем — остальные были заняты расчисткой снега, который грозил к утру завалить основное ограждение жилой зоны. В дополнение ко всем неприятностям приключилось еще вот что: комсомольский начальник — устроитель этого веселого мероприятия, рискнул сесть за стол совместно с батальонными офицерами в соседствующем с клубом доме — там проживал командир батальона, жена которого на зиму укатила с детьми в Омск к матери. Офицеры собрались не в преддверии светлого праздника 23 февраля, до которого оставалась еще целая неделя, а потому что аккурат в тот день у командира батальона были именины. Волею случая так вышло… К началу первого действия (ставили пресловутое «Лебединое озеро») веселье было в самом разгаре, офицерам стало так хорошо, что ни о каком балете никто и слышать не желал. Давили песняка, анекдоты травили политические — теперь можно, теперь не страшно, — вкусно хрустели капусткой и маринованными груздями в сметане, закопченного поросенка потребляли и с довольным видом косились на два ящика водки, которые про запас стояли прямо тут же, в зале. Лейтенант Дятлов обещал, что через пять-семь тостов смотается на другой конец поселка и привезет на санях аж четверых егерских жен, у которых мужья по случаю непогоды застряли на дальних точках — он-де загодя разведку провел и все там в ажуре. Ну какой тут может быть балет? Правда, замполит — как самый культурный — робко заикнулся: ну их в задницу, этих егерских жен, после них потом приходится лобок брить и керосином промежность смазывать. А неплохо было бы для разнообразия пощупать балерин, которых в клубе будет целый вагон. Там уж наверняка керосин не понадобится — культура, мать вашу! Однако его тут же поправили компетентные товарищи: а не хрена там щупать, дорогой боевой товарищ. Ледащие эти балерины, кожа да кости — смотреть без слез нельзя. Так что сядь и стакан возьми, нечего встревать поперек мнения коллектива.
Между тем комсомольский начальник к тому моменту был мертвецки пьян — хлипкий кабинетный организм не смог состязаться в выносливости с лужеными желудками офицеров конвойной стражи. Подивившись непонятной для сибирского мужика слабости столичного гостя, офицеры уложили комсомольца в спальне на кровать, а сами вернулись к столу, чтобы до утра продолжать со всех сторон приятное времяпрепровождение.
Однако посидеть как следует доблестным воякам не дали. В середине первого акта сильно нетрезвый завклубом за каким-то бесом полез в гримерную, где был за что-то ударен неодетой балериной по морде и упал на пол ввиду крайней неустойчивости своего сиюминутного положения. Падая, завклубом опрокинул керосиновую лампу (буквально перед самым началом представления в гримерной совершенно случайно перегорела проводка, а починить не успели), занавески вспыхнули, и спустя несколько секунд в помещении полыхало пламя. Локализовать сие досадное происшествие было бы очень просто, если сразу принять надлежащие меры: содрать занавески и быстро истоптать их пуантами. Но таковые меры приняты не были — мужественная балерина, несмотря на острую неприязнь, потратила минуты три на то, чтобы вытащить из гримерной завклубом, который сильно ударился головой и оттого на время полностью утратил вменяемость. А когда вытащила, было уже поздно — огонь взялся за деревянные перегородки, выскочил в коридор и принялся лизать обитые шпоном стены. Расположившийся в оркестровой яме и созерцавший оттуда представление клубный плотник Панкрат, бывший также изрядно под градусом, первым учуял запах дыма — сквозняком протянуло через подвал — и выдвинулся на место происшествия. Не вникнув в ситуацию, плотник решил, что его начальник при смерти, и, грозно рыкнув на балерину, велел ей помочь транспортировать тело на выход. Балерина, пребывавшая в состоянии идеомоторной прострации от всего происходящего, перечить не посмела, и они вдвоем потащили завклубом на улицу. Таким образом, совершенно непреднамеренно, без злого умысла, огню дали время окрепнуть и разрастись до размеров настоящего пожара; когда толпившиеся за кулисами участники представления увидели клубившиеся из-под коридорной двери струйки дыма, вся служебная половина клуба была уже охвачена пламенем. Какой-то умница подскочил к двери и распахнул ее настежь — а противоположная дверь была неплотно прикрыта плотником, который с балериной куда-то к чертовой матери уволок завклубом, — в результате чего в длинном коридоре мгновенно возникла великолепная тяга. Пламя обрадованно ухнуло, резво плеснуло на сцену, жарким дыханием опалив волосы всем, кто имел неосторожность находиться поблизости, и принялось жадно жрать пропыленные насквозь тяжеленные портьеры.
В зрительном зале началась паника — из присутствующих никто и не подумал попытаться противостоять стихийному бедствию, все ринулись прочь из горящего клуба и тем самым создали грандиозную давку, в которой немало людей получили серьезные травмы.
К чести праздновавших именины офицеров, следует отметить, что при поступлении тревожного сигнала они повели себя правильно и разумно — несмотря на изрядную к тому времени пьянственность.
— Г… Икх! Горим, — внятно икнув, сообщил зоркий сокол — лейтенант Дятлов, сидевший у окна и имевший возможность наблюдать за улицей. — Видимо, с егершами придется обождать…
— Действительно — горим, — привстав из-за стола и глянув в окно, подтвердил командир батальона. — Не иначе — подожгли, сволочи! Так, товарищи офицеры, всем форма шинель и на выход. Прошу помочь мне организовать пожаротушение…
И действительно — организовали. Штатских отправили за лопатами, чтобы снег кидать, в близлежавших домах реквизировали все ведра, зеков выстроили в две колонны к имевшимся в наличии колодцам, а конвойными солдатами оцепили редкой цепочкой прилегавший к клубу район — чтобы зеки не удрали под шумок. Но блатная рать и не собиралась никуда удирать: пурга, холодина, на пятьсот километров вокруг ни одного села. Куда, к черту, бежать? Сгинешь в этакую непогодь, и следов не найдут — волки сожрут вместе с костями и биркой. Напротив, все старательно работали, устраняя общую беду, а какой-то здоровенный активист из ссученных вообще полез проявлять благородную инициативу — облился водой и ломанулся в клуб: посмотреть, не остался ли кто там лежать, зашибленный в панике. И что вы думаете? Нашел. Оказывается, при тотальной ретираде прима труппы хряпнулась с разбегу в оркестровую яму и, всеми кинутая на произвол судьбы, валялась там без сознания. Ссученный активист вынес приму на руках, победно кашляя дымом, предъявил командиру батальона и поинтересовался, что с нею делать. А командиру недосуг было заострить внимание на столь ничтожной по сравнению с масштабом бедствия детали: он хрипло орал на штатских огнеборцев, которые, в отличие от зеков, никак не могли разобраться с лопатами по расчету и бестолково суетились, мешая друг другу.
— Да ну ее в задницу! — Комбат потыкал пальцем в сторону своего дома, который ближе всех был расположен к клубу. — Ну, оттащи ее ко мне. И этим скажи — пусть туда дуют, а то обморозятся нагишом… Давай, проваливай!
Последнее замечание насчет «этих», которые нагишом, касалось труппы, подпрыгивающей на пуантах неподалеку от клуба и, по всей видимости, оркестра — хотя оркестранты были вовсе не нагишом. Но добросовестный ссученный активист этого последнего замечания не расслышал — вокруг орали, пламя гудело, — он вприпрыжку помчался выполнять первое распоряжение, благо дом комбата находился на территории района оцепления и препятствий доброму рыцарю с биркой на груди никто не чинил.
Оказавшись в зале комбатова жилища, ссученный активист аккуратно уложил приму на диван и хотел было тут же покинуть помещение, дабы влиться в ряды пожаротушенцев, но внимание его привлек накрытый стол… Представляете? Сибирь, зима, зона. Баланда и черные сухари. Кусочек ржавого прошлогоднего сальца — надолго запоминающееся событие. А тут… Водки было — море, закуска же превосходила самые смелые зековские мечты. Искушение было столь велико, что активист не удержался и, залпом опрокинув стаканчик, принялся стремительно поедать насаженный на чью-то вилку добротный кус жареного поросенка. Ах, как здорово! Вот везуха-то! Закусил, мозги слегка затуманило… обратил внимание на приму. Балерина лежала на диване, мерно дыша и не подавая признаков активности. Прима была хороша собой и прекрасно сложена, а одежонка ее вполне позволяла рассмотреть все подробности женской конституции. Ага! Так-так…
Активист вначале ужаснулся пришедшей в голову пакостной мыслишке — показалось, что это бред, вызванный запрещенной едой. Но при ближайшем рассмотрении этот «бред» таковым не оказался: в доме больше никого не было, в ближайший час сюда никто не заявится.
— А что я — не человек, что ли? — дрожащими губами пробормотал активист. — А почему не попробовать…
Метнулся к окну — все на улице были заняты пожаром. Вернувшись к дивану, зечара аккуратно стянул с примы трико и в процессе этого занятия до того возбудился вдруг — хоть стреляй его в этот момент, ничем не остановишь! Балерина не подавала признаков жизни, голова ее была повернута к спинке дивана, глаза прикрыты. Осторожно разведя тренированные бедра примы, активист с минуту любовался курчавым женским естеством и не мог поверить своему счастью. Восемь лет без бабы: только грязные «петухи» да размеренная мастурбация на рисованные зоновским художником картинки (в то время эротических журналов, если помните, в природе соцреализма не водилось, а любые пикантные фотографии безжалостно изымались бдительной администрацией). Восемь лет. И вдруг — на тебе, с неба упало…
Обмирая от волнения, активист закинул точеные лодыжки примы на свои плечи, медленно, по миллиметру, вторгся в безответную плоть молодой женщины и, поверив наконец, что это не сон, принялся яростно дергать тазом, дрожа при этом, как в лихорадке, животно рыча и выкрикивая нечлено-раздельные проклятия…
Процесс завершился спустя двенадцать секунд — предсмертно вскрикнув, активист рухнул всей массой на приму, конвульсивно задрожал волосатым задом и затих; показалось ему, что умрет сейчас от блаженства неземного, обрушившегося на его зековский организм. Однако не умер, сволочь, — спустя минуту опомнился, сполз с дивана и на карачках пошлепал к столу. Метнул подряд еще два стакана водки, закусил хорошо, с непривычки моментально окосел и вернулся к дивану.
— Ну держись, красючка, — щас попрыгаем по-настоящему…
Совсем раздев приму, которая продолжала пребывать в бессознательном состоянии, активист вновь вторгся в безответную плоть и на этот раз терзал ее минут десять, с чувством, толком, расстановкой, вовсю наминая маленькие упругие груди, покрикивая от удовольствия и даже напевая что-то из блатного репертуара.
— Эх, хорошо в стране советской жить! — счастливо заключил активист, заканчивая резвиться и натягивая штаны. Пора было убираться восвояси — все что можно было желать от жизни, он уже получил. Вот привалило, так привалило! Теперь два с небольшим года — до самого звонка — можно будет без картинок обходиться: глаза прикрыл, и вот она, балеринка на диване, дрочи сколько влезет! А кореша от зависти помрут. Слюной будут исходить всякий раз, как он станет расписывать все эти удовольствия… Тут, однако, в затуманенном алкоголем сознании всплыло справедливое опасение: а ведь не поверит никто! Начнешь рассказывать корешам, на смех подымут: ты че фуфло толкаешь, баклан! Разве в такое можно поверить?
— А мы щас так замастырим… — хитро подмигнув своему троящемуся в серванте отражению, пробормотал активист и нетвердой походкой покинул гостеприимный дом.
Дошлепав до очереди к колодцу, пакостник шепнул что-то двоим зекам, передававшим по цепочке ведра, те незаметно покинули строй, прихватили из соседней очереди еще троих, и все пятеро, растворившись в темноте, прошмыгнули в дом комбата.
Ой, что там было, в этом проклятом доме! Не буду описывать все эти гнусности — сами наверняка догадываетесь, чего там наворотили пятеро диких мужиков, дорвавшихся внезапно до водки и беззащитной женщины. Следует, однако, отметить, что зеки не утратили окончательно чувства здоровой осторожности и ящик водки оставили — ежели все забрать, то офицеры сильно осерчают по прибытии и могут быть весьма неприятные последствия. А истерзанную приму, так и не пришедшую в себя, поместили на кровать в спальню, туда же бросили ее разорванный сценический наряд. В процессе закладки примы на кровати был обнаружен тихо похрапывающий комсомолец, почему-то совсем одетый. Пьяные зеки сообразили — быстро раздели бедолагу, положили в обнимку с балериной и, накрыв их одеялом, удалились, довольно хихикая от того, что все у них получилось как в сказке. Зековской сказке…
— Что ты с ней сделал, ГАД?! — истошно орал невесть откуда взявшийся директор театра, грозно сверкая пенсне. — Что!!! Ты!!! С ней!!! Сделал!!!
— Я это… я решительно ничего… — мучительно проблеял комсомольский начальник, стараясь поглубже влезть под одеяло. — Я тут это… Того… Спал я…
— СПАЛ!!! — прорыдал директор, тыча пальцем в сторону несчастной примы. — Ты посмотри на нее! Извращенец!!! Да тебя не только с комсомола — под суд, ГАД! Под расстрел, ГАД! О-о-о… ГАД!!!
— Ну ты — полегче, — пьяно качнувшись из зала в спальню, заявил комбат. — Может, у них того… икх!.. любовь, в смысле. Может, они того… икх!.. поженятся, в смысле… Семья будет — ячейка общества…
— Да какая, к свиньям, любовь!!! — дико вытаращился на комбата-миротворца директор. — Какая, к свиньям, ячейка?! Ты посмотри на нее! Синяки! Засосы! Это любовь?!
— Может, того… икх! — Комбат глубокомысленно поднял указательный палец и очертил в воздухе рваную окружность. — Может, страсть… Икх!.. — в смысле — дикая. Нечеловечья. Неземная. Икх! Он же неженатый! Почему же не… икх!.. почему же нельзя?
— Страсть? — обескураженно прошамкал директор, сразу скисая. — Поженятся? Что-то мне с трудом…
— Любовь у нас, любовь… — плаксиво пробубнил комсомольский начальник, которому в этот момент хотелось как можно быстрее оказаться в уборной. — И обязательно поженимся… будет прекрасная комсомольская свадьба… безалкогольная. А теперь — подите все прочь, я вас умоляю…
А далее все происходило по давно набившей оскомину схеме. Спустя некоторое время прима, как и полагается, начала прилежно прибавлять в животе. Под давлением мстительного директора молодой комсомольский начальник вынужден был жениться на балерине — не хотел парень под суд. Впрочем, он особенно не переживал из-за случившегося: прима была хороша собой, характер имела средней степени стервозности и начальнику со всех сторон понравилась. Единственно, после падения в оркестровую яму и трагических приключений в доме командира батальона дамочку стали изредка посещать легкие припадки раздвоения личности. До родов ей трижды чудилось наяву: то она была Мессалиной, то Клеопатрой, то почему-то (совсем из другого колхоза) — Прасковьей Брюс, наперсницей великой Като. Врачи, однако, утверждали, что это временное явление и беспокоиться не стоит — вскоре все само собой пройдет. А комсомольский начальник и не беспокоился — его гораздо больше волновало другое. Как всякий образованный человек, он хорошо знал, что сооружать ребенков в пьяном виде не рекомендуется — печальная практика показывает, что от этого могут получиться такие уроды, от которых общество потом в ужасе шарахается и плачет горькими слезами. Опасения комсомольца были вполне обоснованными: он прекрасно отдавал себе отчет, что в момент впрыска семенной жидкости был до того нетрезв, что совершенно не помнил ни сам впрыск, ни где, собственно, он вообще с этой распрекрасной примой познакомился. Что хорошего можно было ожидать от такого непродуманного акта?
Но вот минуло ровно семь с половиной месяцев после памятного возгорания поселкового клуба, и бывшая балерина благополучно разрешилась от бремени мальчиком.
— Недоношенный… Не урод ли? — первым делом поинтересовался комсомольский начальник, прибыв в роддом. — Дураком не будет?
— Красавец, — успокоила его зав. отделением, почтительно провожая по коридору и на ходу пристраивая гостю на чело марлевую повязку — хоть комсомольское, а все же начальство. — Вес — три восемьсот, рост — пятьдесят один сантиметр. Норма.
— Ну и что — норма, — пробубнил из-под повязки начальник. — Знаете ведь, как бывает — растет себе, растет как все, а как заговорит, тут сразу всем понятно — УО[5]! И сразу в интернат его…
— Господи, какие глупости вы говорите! — возмутилась зав. отделением. — Которые УО — сразу есть признаки. А этот по всем статьям хорош. Вылитая ваша копия! Да вот — сами полюбуйтесь… — В этот момент они вошли в палату, где лежали полтора десятка спеленатых младенцев. Врачиха, соотнесясь по бирке, ловко выдернула из кучи новорожденных пеленчатый сверток и всучила его комсомольцу.
— Как две капли! — льстиво повторилась заведующая, с умилением наблюдая за трогательной сценой.
Комсомольский начальник чуть не прослезился от радости. Заведующая, конечно же, по-доброму врала: младенец как две капли был похож на всех остальных новорожденных, находившихся в этот момент в палате, и пока никакими признаками, кроме цвета кожи, не подтверждал свою идентичность с папанькой. Но то, что он имел нормальную стать и родился без видимых физических отклонений, наполнило душу аппаратчика невероятным облегчением.
— Будет Серегой, — взволнованно пробормотал комсомолец, вручая сверток заведующей. — В честь деда. В наш корень удался! Этот задаст жару девкам…
Вот так и появился на свет маленький Серж — Сергей Павлович Лиховский, рожденный по злой воле прихотливого случая, управлявшего чувствами мерзких пакостников, которые ради удовлетворения своей сиюминутной похоти не пощадили беззащитную молодую женщину. В последующем мы с вами убедимся, что Его Величество Случай, которому Лиховский и обязан своим появлением на свет, довольно часто взбрыкивал в судьбе этого человечка. А пока давайте немного понаблюдаем, как креп и мужал наш случайный парень — в этой истории он играет далеко не последнюю роль…
Серж рос как и полагается всем нормальным детям. Вопреки опасениям папеньки, УО он не стал: титьку употреблял правильно, прудил не более, чем положено, заговорил вовремя — причем, как это зачастую принято в комсомольских семьях, сначала заорал «ДАЙ!!!», а уже потом, спустя неделю, милостиво согласился поименовать маму. Папу, как ни старались домочадцы, дитятко упрямо не желало эксклюзивно вычленять из окружающей среды. До известного момента всех особей мужеска пола — в том числе и отца — Серж фамильярно обзывал странным термином: Ыгун. Бывалоче, папанька к манежу подойдет, Серж радостно пустит слюни и как заорет: «Ыгун»!!!
— Японскому учите? — как-то поинтересовался пьяненький папин начальник, забредший по какому-то недоразумению к подчиненному после очередного фуршета. — Однако! Не рановато ли? Ходить толком еще не умеет…
— Ыгун! — задорно крикнул Серж, обращаясь к папиному начальнику и протягивая к нему руки.
— Но-но… — опасливо отстранился начальник — пьяный, сволочь, а разумеет, что почем! — Я тут ни при чем — ты это брось… вот он, твой Ыгун.
— Да он так всех мужиков навеличивает, мерзавец, — расстроенно пояснил отец Сержа. — Японский тут ни при чем. Такого понятия, как «папа», для него пока не существует. Мы для него все на одно лицо. Ыгун — и все тут. Откуда что берется?…
Недоразумение вскоре прояснилось. Глуховатая маман бывшей балерины — Марья Петровна, бессменно пребывавшая при молодой семье в качестве няньки, постоянно торчала в зале у окна и наблюдала за улицей — скучно ей было. Увидит, как зять возвращается с работы, и орет на всю квартиру: «А вот и наш попрыгун скачет! Опять нажрался, гадина…»
Так же нелестно она отзывалась о друзьях зятя — все они были для нее попрыгунами. И знаете, не без оснований. Специфика работы диктовала свои условия: комсомольский начальник вынужден был частенько участвовать в различных «активах» и конференциях, неизбежно завершавшихся фуршетами, и, как следствие, прибывал домой изрядно навеселе. Друзья и приятели, которых он приводил в гости, также не отличались особой трезвостью: как и хозяин квартиры, они перемещались шаловливой прыгающей походкой, вполне оправдывающей суровое отношение старой антисоветчицы (бабка происходила из знатного дворянского рода и непонятно каким образом выжила в кровавой карусели послереволюционных реформ).
Когда Сержу исполнилось шесть лет, родители его переехали в Ленинград. Пасмурная северная столица, каждый камень которой был насквозь пропитан мрачным духом российской истории, оказала мощное влияние на формирующийся характер нашего героя. Мальчишка рос тихим и замкнутым, сторонился шумных ребячьих компаний и предпочитал большую часть времени проводить в одиночестве. Родители были страшно заняты: папахен неутомимо шарахался по служебной лестнице, которая оказалась крутой и скользкой — вроде бы поднялся на верхнюю ступень, сделал пару неловких движении и опять скатился. Кроме того, сын не спешил радовать папашу ярким проявлением наследственных черт, свидетельствующих о его (сына) принадлежности к славному роду Лиховских, — с течением времени он. также не стал походить на мать, и вообще непонятно было, в кого же молодец удался.
— Он — вылитый дед, — оправдываясь, заявляла бывшая прима. Однако фотографии деда в семейном архиве отсутствовали — в свое время бабка их зачем-то уничтожила, так что документально подтвердить сходство было невозможно. Затаив в душе смутные подозрения, комсомольский начальник к сыну охладел и как бы перестал его замечать вообще.
Мать, стараниями вельможного мужа, быстро обретшего хорошие связи и нужных приятелей (все сплошь — попрыгуны), получила в городском комитете культуры престижную должность, которая требовала полной отдачи и совсем не оставляла времени на воспитание сына.
Воспитанием занималась бабка. Привить внучку полное неприятие советской системы старая монархистка целью не ставила: это было для нее слишком глобально, поскольку о таком понятии, как «дошкольная педагогика», она никогда не слышала. Тем не менее уже к шести годам маленький Серж прекрасно знал, что в родной стране все плохо: у власти стоят «тупоголовые дегенераты», которые не в состоянии управлять «армией алкоголиков и тунеядцев», все, что было хорошего, разграбили и продали немцам, а все более-менее приличные люди с мозгами, коих не успели перестрелять, выехали за рубеж. За рубежом, Дескать, благодать божья, там всем хорошо и при первой же подвернувшейся возможности нужно туда сматываться. Как видите, здоровым патриотизмом тут даже отдаленно не пахло — вот этот последний постулат насчет того, что за рубежом все лучше и при первой возможности нужно туда сматываться, прочно засел в неокрепшей головке и с течением времени не прошел.
Наряду с латентной неприязнью к советской системе бабуська-монархистка привила внучку маниакальное пристрастие к истории. Особенно это касалось истории России, причем — дореволюционной. Ребенок должен проникнуться духом былого могущества Великой России, впитать каждой клеточкой своего развивающегося организма неувядающий дух великих побед и вообще ясно понимать, как хорошо было до революции. Все, что случилось после октябрьского переворота, престарелая статс-дама считала трагическим недоразумением и заявляла, что этот период изучения недостоин — дескать, скоро он благополучно завершится и все образуется. Будем жить как прежде.
Серж проникся и впитал. Читать он начал с четырех лет, быстро пристрастился к этому полезному занятию и к моменту поступления в среднюю школу уже имел свое собственное мнение по поводу процессов, происходящих в окружающем его мире.
0 всех перипетиях представления распространяться не стану — скажу лишь, что оно не удалось с самого начала. В клубе было стыло, народ по большей части пожелал оставаться дома, а те, кто явился, оказались вдрызг пьяными. Для массовости пригнали два отряда зеков под конвоем — остальные были заняты расчисткой снега, который грозил к утру завалить основное ограждение жилой зоны. В дополнение ко всем неприятностям приключилось еще вот что: комсомольский начальник — устроитель этого веселого мероприятия, рискнул сесть за стол совместно с батальонными офицерами в соседствующем с клубом доме — там проживал командир батальона, жена которого на зиму укатила с детьми в Омск к матери. Офицеры собрались не в преддверии светлого праздника 23 февраля, до которого оставалась еще целая неделя, а потому что аккурат в тот день у командира батальона были именины. Волею случая так вышло… К началу первого действия (ставили пресловутое «Лебединое озеро») веселье было в самом разгаре, офицерам стало так хорошо, что ни о каком балете никто и слышать не желал. Давили песняка, анекдоты травили политические — теперь можно, теперь не страшно, — вкусно хрустели капусткой и маринованными груздями в сметане, закопченного поросенка потребляли и с довольным видом косились на два ящика водки, которые про запас стояли прямо тут же, в зале. Лейтенант Дятлов обещал, что через пять-семь тостов смотается на другой конец поселка и привезет на санях аж четверых егерских жен, у которых мужья по случаю непогоды застряли на дальних точках — он-де загодя разведку провел и все там в ажуре. Ну какой тут может быть балет? Правда, замполит — как самый культурный — робко заикнулся: ну их в задницу, этих егерских жен, после них потом приходится лобок брить и керосином промежность смазывать. А неплохо было бы для разнообразия пощупать балерин, которых в клубе будет целый вагон. Там уж наверняка керосин не понадобится — культура, мать вашу! Однако его тут же поправили компетентные товарищи: а не хрена там щупать, дорогой боевой товарищ. Ледащие эти балерины, кожа да кости — смотреть без слез нельзя. Так что сядь и стакан возьми, нечего встревать поперек мнения коллектива.
Между тем комсомольский начальник к тому моменту был мертвецки пьян — хлипкий кабинетный организм не смог состязаться в выносливости с лужеными желудками офицеров конвойной стражи. Подивившись непонятной для сибирского мужика слабости столичного гостя, офицеры уложили комсомольца в спальне на кровать, а сами вернулись к столу, чтобы до утра продолжать со всех сторон приятное времяпрепровождение.
Однако посидеть как следует доблестным воякам не дали. В середине первого акта сильно нетрезвый завклубом за каким-то бесом полез в гримерную, где был за что-то ударен неодетой балериной по морде и упал на пол ввиду крайней неустойчивости своего сиюминутного положения. Падая, завклубом опрокинул керосиновую лампу (буквально перед самым началом представления в гримерной совершенно случайно перегорела проводка, а починить не успели), занавески вспыхнули, и спустя несколько секунд в помещении полыхало пламя. Локализовать сие досадное происшествие было бы очень просто, если сразу принять надлежащие меры: содрать занавески и быстро истоптать их пуантами. Но таковые меры приняты не были — мужественная балерина, несмотря на острую неприязнь, потратила минуты три на то, чтобы вытащить из гримерной завклубом, который сильно ударился головой и оттого на время полностью утратил вменяемость. А когда вытащила, было уже поздно — огонь взялся за деревянные перегородки, выскочил в коридор и принялся лизать обитые шпоном стены. Расположившийся в оркестровой яме и созерцавший оттуда представление клубный плотник Панкрат, бывший также изрядно под градусом, первым учуял запах дыма — сквозняком протянуло через подвал — и выдвинулся на место происшествия. Не вникнув в ситуацию, плотник решил, что его начальник при смерти, и, грозно рыкнув на балерину, велел ей помочь транспортировать тело на выход. Балерина, пребывавшая в состоянии идеомоторной прострации от всего происходящего, перечить не посмела, и они вдвоем потащили завклубом на улицу. Таким образом, совершенно непреднамеренно, без злого умысла, огню дали время окрепнуть и разрастись до размеров настоящего пожара; когда толпившиеся за кулисами участники представления увидели клубившиеся из-под коридорной двери струйки дыма, вся служебная половина клуба была уже охвачена пламенем. Какой-то умница подскочил к двери и распахнул ее настежь — а противоположная дверь была неплотно прикрыта плотником, который с балериной куда-то к чертовой матери уволок завклубом, — в результате чего в длинном коридоре мгновенно возникла великолепная тяга. Пламя обрадованно ухнуло, резво плеснуло на сцену, жарким дыханием опалив волосы всем, кто имел неосторожность находиться поблизости, и принялось жадно жрать пропыленные насквозь тяжеленные портьеры.
В зрительном зале началась паника — из присутствующих никто и не подумал попытаться противостоять стихийному бедствию, все ринулись прочь из горящего клуба и тем самым создали грандиозную давку, в которой немало людей получили серьезные травмы.
К чести праздновавших именины офицеров, следует отметить, что при поступлении тревожного сигнала они повели себя правильно и разумно — несмотря на изрядную к тому времени пьянственность.
— Г… Икх! Горим, — внятно икнув, сообщил зоркий сокол — лейтенант Дятлов, сидевший у окна и имевший возможность наблюдать за улицей. — Видимо, с егершами придется обождать…
— Действительно — горим, — привстав из-за стола и глянув в окно, подтвердил командир батальона. — Не иначе — подожгли, сволочи! Так, товарищи офицеры, всем форма шинель и на выход. Прошу помочь мне организовать пожаротушение…
И действительно — организовали. Штатских отправили за лопатами, чтобы снег кидать, в близлежавших домах реквизировали все ведра, зеков выстроили в две колонны к имевшимся в наличии колодцам, а конвойными солдатами оцепили редкой цепочкой прилегавший к клубу район — чтобы зеки не удрали под шумок. Но блатная рать и не собиралась никуда удирать: пурга, холодина, на пятьсот километров вокруг ни одного села. Куда, к черту, бежать? Сгинешь в этакую непогодь, и следов не найдут — волки сожрут вместе с костями и биркой. Напротив, все старательно работали, устраняя общую беду, а какой-то здоровенный активист из ссученных вообще полез проявлять благородную инициативу — облился водой и ломанулся в клуб: посмотреть, не остался ли кто там лежать, зашибленный в панике. И что вы думаете? Нашел. Оказывается, при тотальной ретираде прима труппы хряпнулась с разбегу в оркестровую яму и, всеми кинутая на произвол судьбы, валялась там без сознания. Ссученный активист вынес приму на руках, победно кашляя дымом, предъявил командиру батальона и поинтересовался, что с нею делать. А командиру недосуг было заострить внимание на столь ничтожной по сравнению с масштабом бедствия детали: он хрипло орал на штатских огнеборцев, которые, в отличие от зеков, никак не могли разобраться с лопатами по расчету и бестолково суетились, мешая друг другу.
— Да ну ее в задницу! — Комбат потыкал пальцем в сторону своего дома, который ближе всех был расположен к клубу. — Ну, оттащи ее ко мне. И этим скажи — пусть туда дуют, а то обморозятся нагишом… Давай, проваливай!
Последнее замечание насчет «этих», которые нагишом, касалось труппы, подпрыгивающей на пуантах неподалеку от клуба и, по всей видимости, оркестра — хотя оркестранты были вовсе не нагишом. Но добросовестный ссученный активист этого последнего замечания не расслышал — вокруг орали, пламя гудело, — он вприпрыжку помчался выполнять первое распоряжение, благо дом комбата находился на территории района оцепления и препятствий доброму рыцарю с биркой на груди никто не чинил.
Оказавшись в зале комбатова жилища, ссученный активист аккуратно уложил приму на диван и хотел было тут же покинуть помещение, дабы влиться в ряды пожаротушенцев, но внимание его привлек накрытый стол… Представляете? Сибирь, зима, зона. Баланда и черные сухари. Кусочек ржавого прошлогоднего сальца — надолго запоминающееся событие. А тут… Водки было — море, закуска же превосходила самые смелые зековские мечты. Искушение было столь велико, что активист не удержался и, залпом опрокинув стаканчик, принялся стремительно поедать насаженный на чью-то вилку добротный кус жареного поросенка. Ах, как здорово! Вот везуха-то! Закусил, мозги слегка затуманило… обратил внимание на приму. Балерина лежала на диване, мерно дыша и не подавая признаков активности. Прима была хороша собой и прекрасно сложена, а одежонка ее вполне позволяла рассмотреть все подробности женской конституции. Ага! Так-так…
Активист вначале ужаснулся пришедшей в голову пакостной мыслишке — показалось, что это бред, вызванный запрещенной едой. Но при ближайшем рассмотрении этот «бред» таковым не оказался: в доме больше никого не было, в ближайший час сюда никто не заявится.
— А что я — не человек, что ли? — дрожащими губами пробормотал активист. — А почему не попробовать…
Метнулся к окну — все на улице были заняты пожаром. Вернувшись к дивану, зечара аккуратно стянул с примы трико и в процессе этого занятия до того возбудился вдруг — хоть стреляй его в этот момент, ничем не остановишь! Балерина не подавала признаков жизни, голова ее была повернута к спинке дивана, глаза прикрыты. Осторожно разведя тренированные бедра примы, активист с минуту любовался курчавым женским естеством и не мог поверить своему счастью. Восемь лет без бабы: только грязные «петухи» да размеренная мастурбация на рисованные зоновским художником картинки (в то время эротических журналов, если помните, в природе соцреализма не водилось, а любые пикантные фотографии безжалостно изымались бдительной администрацией). Восемь лет. И вдруг — на тебе, с неба упало…
Обмирая от волнения, активист закинул точеные лодыжки примы на свои плечи, медленно, по миллиметру, вторгся в безответную плоть молодой женщины и, поверив наконец, что это не сон, принялся яростно дергать тазом, дрожа при этом, как в лихорадке, животно рыча и выкрикивая нечлено-раздельные проклятия…
Процесс завершился спустя двенадцать секунд — предсмертно вскрикнув, активист рухнул всей массой на приму, конвульсивно задрожал волосатым задом и затих; показалось ему, что умрет сейчас от блаженства неземного, обрушившегося на его зековский организм. Однако не умер, сволочь, — спустя минуту опомнился, сполз с дивана и на карачках пошлепал к столу. Метнул подряд еще два стакана водки, закусил хорошо, с непривычки моментально окосел и вернулся к дивану.
— Ну держись, красючка, — щас попрыгаем по-настоящему…
Совсем раздев приму, которая продолжала пребывать в бессознательном состоянии, активист вновь вторгся в безответную плоть и на этот раз терзал ее минут десять, с чувством, толком, расстановкой, вовсю наминая маленькие упругие груди, покрикивая от удовольствия и даже напевая что-то из блатного репертуара.
— Эх, хорошо в стране советской жить! — счастливо заключил активист, заканчивая резвиться и натягивая штаны. Пора было убираться восвояси — все что можно было желать от жизни, он уже получил. Вот привалило, так привалило! Теперь два с небольшим года — до самого звонка — можно будет без картинок обходиться: глаза прикрыл, и вот она, балеринка на диване, дрочи сколько влезет! А кореша от зависти помрут. Слюной будут исходить всякий раз, как он станет расписывать все эти удовольствия… Тут, однако, в затуманенном алкоголем сознании всплыло справедливое опасение: а ведь не поверит никто! Начнешь рассказывать корешам, на смех подымут: ты че фуфло толкаешь, баклан! Разве в такое можно поверить?
— А мы щас так замастырим… — хитро подмигнув своему троящемуся в серванте отражению, пробормотал активист и нетвердой походкой покинул гостеприимный дом.
Дошлепав до очереди к колодцу, пакостник шепнул что-то двоим зекам, передававшим по цепочке ведра, те незаметно покинули строй, прихватили из соседней очереди еще троих, и все пятеро, растворившись в темноте, прошмыгнули в дом комбата.
Ой, что там было, в этом проклятом доме! Не буду описывать все эти гнусности — сами наверняка догадываетесь, чего там наворотили пятеро диких мужиков, дорвавшихся внезапно до водки и беззащитной женщины. Следует, однако, отметить, что зеки не утратили окончательно чувства здоровой осторожности и ящик водки оставили — ежели все забрать, то офицеры сильно осерчают по прибытии и могут быть весьма неприятные последствия. А истерзанную приму, так и не пришедшую в себя, поместили на кровать в спальню, туда же бросили ее разорванный сценический наряд. В процессе закладки примы на кровати был обнаружен тихо похрапывающий комсомолец, почему-то совсем одетый. Пьяные зеки сообразили — быстро раздели бедолагу, положили в обнимку с балериной и, накрыв их одеялом, удалились, довольно хихикая от того, что все у них получилось как в сказке. Зековской сказке…
* * *
Пробуждение комсомольского начальника было ужасным. Голова раскалывалась. Во рту — будто кошачий горшок неделю держали. Желудок просился наружу: одно неосторожное движение, и выйдет вон, прихватив заодно и весь кишечный тракт. За окном стыло серел вьюжный рассвет, в лицо невыносимо несло ярким светом лампочки. В дверях толпились люди, с противоположной стороны кровати кто-то в белом пихал нашатырь совершенно нагой женщине, которая, будучи вся в синяках и засосах, тихо стонала, прижимая руки к низу живота.— Что ты с ней сделал, ГАД?! — истошно орал невесть откуда взявшийся директор театра, грозно сверкая пенсне. — Что!!! Ты!!! С ней!!! Сделал!!!
— Я это… я решительно ничего… — мучительно проблеял комсомольский начальник, стараясь поглубже влезть под одеяло. — Я тут это… Того… Спал я…
— СПАЛ!!! — прорыдал директор, тыча пальцем в сторону несчастной примы. — Ты посмотри на нее! Извращенец!!! Да тебя не только с комсомола — под суд, ГАД! Под расстрел, ГАД! О-о-о… ГАД!!!
— Ну ты — полегче, — пьяно качнувшись из зала в спальню, заявил комбат. — Может, у них того… икх!.. любовь, в смысле. Может, они того… икх!.. поженятся, в смысле… Семья будет — ячейка общества…
— Да какая, к свиньям, любовь!!! — дико вытаращился на комбата-миротворца директор. — Какая, к свиньям, ячейка?! Ты посмотри на нее! Синяки! Засосы! Это любовь?!
— Может, того… икх! — Комбат глубокомысленно поднял указательный палец и очертил в воздухе рваную окружность. — Может, страсть… Икх!.. — в смысле — дикая. Нечеловечья. Неземная. Икх! Он же неженатый! Почему же не… икх!.. почему же нельзя?
— Страсть? — обескураженно прошамкал директор, сразу скисая. — Поженятся? Что-то мне с трудом…
— Любовь у нас, любовь… — плаксиво пробубнил комсомольский начальник, которому в этот момент хотелось как можно быстрее оказаться в уборной. — И обязательно поженимся… будет прекрасная комсомольская свадьба… безалкогольная. А теперь — подите все прочь, я вас умоляю…
А далее все происходило по давно набившей оскомину схеме. Спустя некоторое время прима, как и полагается, начала прилежно прибавлять в животе. Под давлением мстительного директора молодой комсомольский начальник вынужден был жениться на балерине — не хотел парень под суд. Впрочем, он особенно не переживал из-за случившегося: прима была хороша собой, характер имела средней степени стервозности и начальнику со всех сторон понравилась. Единственно, после падения в оркестровую яму и трагических приключений в доме командира батальона дамочку стали изредка посещать легкие припадки раздвоения личности. До родов ей трижды чудилось наяву: то она была Мессалиной, то Клеопатрой, то почему-то (совсем из другого колхоза) — Прасковьей Брюс, наперсницей великой Като. Врачи, однако, утверждали, что это временное явление и беспокоиться не стоит — вскоре все само собой пройдет. А комсомольский начальник и не беспокоился — его гораздо больше волновало другое. Как всякий образованный человек, он хорошо знал, что сооружать ребенков в пьяном виде не рекомендуется — печальная практика показывает, что от этого могут получиться такие уроды, от которых общество потом в ужасе шарахается и плачет горькими слезами. Опасения комсомольца были вполне обоснованными: он прекрасно отдавал себе отчет, что в момент впрыска семенной жидкости был до того нетрезв, что совершенно не помнил ни сам впрыск, ни где, собственно, он вообще с этой распрекрасной примой познакомился. Что хорошего можно было ожидать от такого непродуманного акта?
Но вот минуло ровно семь с половиной месяцев после памятного возгорания поселкового клуба, и бывшая балерина благополучно разрешилась от бремени мальчиком.
— Недоношенный… Не урод ли? — первым делом поинтересовался комсомольский начальник, прибыв в роддом. — Дураком не будет?
— Красавец, — успокоила его зав. отделением, почтительно провожая по коридору и на ходу пристраивая гостю на чело марлевую повязку — хоть комсомольское, а все же начальство. — Вес — три восемьсот, рост — пятьдесят один сантиметр. Норма.
— Ну и что — норма, — пробубнил из-под повязки начальник. — Знаете ведь, как бывает — растет себе, растет как все, а как заговорит, тут сразу всем понятно — УО[5]! И сразу в интернат его…
— Господи, какие глупости вы говорите! — возмутилась зав. отделением. — Которые УО — сразу есть признаки. А этот по всем статьям хорош. Вылитая ваша копия! Да вот — сами полюбуйтесь… — В этот момент они вошли в палату, где лежали полтора десятка спеленатых младенцев. Врачиха, соотнесясь по бирке, ловко выдернула из кучи новорожденных пеленчатый сверток и всучила его комсомольцу.
— Как две капли! — льстиво повторилась заведующая, с умилением наблюдая за трогательной сценой.
Комсомольский начальник чуть не прослезился от радости. Заведующая, конечно же, по-доброму врала: младенец как две капли был похож на всех остальных новорожденных, находившихся в этот момент в палате, и пока никакими признаками, кроме цвета кожи, не подтверждал свою идентичность с папанькой. Но то, что он имел нормальную стать и родился без видимых физических отклонений, наполнило душу аппаратчика невероятным облегчением.
— Будет Серегой, — взволнованно пробормотал комсомолец, вручая сверток заведующей. — В честь деда. В наш корень удался! Этот задаст жару девкам…
Вот так и появился на свет маленький Серж — Сергей Павлович Лиховский, рожденный по злой воле прихотливого случая, управлявшего чувствами мерзких пакостников, которые ради удовлетворения своей сиюминутной похоти не пощадили беззащитную молодую женщину. В последующем мы с вами убедимся, что Его Величество Случай, которому Лиховский и обязан своим появлением на свет, довольно часто взбрыкивал в судьбе этого человечка. А пока давайте немного понаблюдаем, как креп и мужал наш случайный парень — в этой истории он играет далеко не последнюю роль…
Серж рос как и полагается всем нормальным детям. Вопреки опасениям папеньки, УО он не стал: титьку употреблял правильно, прудил не более, чем положено, заговорил вовремя — причем, как это зачастую принято в комсомольских семьях, сначала заорал «ДАЙ!!!», а уже потом, спустя неделю, милостиво согласился поименовать маму. Папу, как ни старались домочадцы, дитятко упрямо не желало эксклюзивно вычленять из окружающей среды. До известного момента всех особей мужеска пола — в том числе и отца — Серж фамильярно обзывал странным термином: Ыгун. Бывалоче, папанька к манежу подойдет, Серж радостно пустит слюни и как заорет: «Ыгун»!!!
— Японскому учите? — как-то поинтересовался пьяненький папин начальник, забредший по какому-то недоразумению к подчиненному после очередного фуршета. — Однако! Не рановато ли? Ходить толком еще не умеет…
— Ыгун! — задорно крикнул Серж, обращаясь к папиному начальнику и протягивая к нему руки.
— Но-но… — опасливо отстранился начальник — пьяный, сволочь, а разумеет, что почем! — Я тут ни при чем — ты это брось… вот он, твой Ыгун.
— Да он так всех мужиков навеличивает, мерзавец, — расстроенно пояснил отец Сержа. — Японский тут ни при чем. Такого понятия, как «папа», для него пока не существует. Мы для него все на одно лицо. Ыгун — и все тут. Откуда что берется?…
Недоразумение вскоре прояснилось. Глуховатая маман бывшей балерины — Марья Петровна, бессменно пребывавшая при молодой семье в качестве няньки, постоянно торчала в зале у окна и наблюдала за улицей — скучно ей было. Увидит, как зять возвращается с работы, и орет на всю квартиру: «А вот и наш попрыгун скачет! Опять нажрался, гадина…»
Так же нелестно она отзывалась о друзьях зятя — все они были для нее попрыгунами. И знаете, не без оснований. Специфика работы диктовала свои условия: комсомольский начальник вынужден был частенько участвовать в различных «активах» и конференциях, неизбежно завершавшихся фуршетами, и, как следствие, прибывал домой изрядно навеселе. Друзья и приятели, которых он приводил в гости, также не отличались особой трезвостью: как и хозяин квартиры, они перемещались шаловливой прыгающей походкой, вполне оправдывающей суровое отношение старой антисоветчицы (бабка происходила из знатного дворянского рода и непонятно каким образом выжила в кровавой карусели послереволюционных реформ).
Когда Сержу исполнилось шесть лет, родители его переехали в Ленинград. Пасмурная северная столица, каждый камень которой был насквозь пропитан мрачным духом российской истории, оказала мощное влияние на формирующийся характер нашего героя. Мальчишка рос тихим и замкнутым, сторонился шумных ребячьих компаний и предпочитал большую часть времени проводить в одиночестве. Родители были страшно заняты: папахен неутомимо шарахался по служебной лестнице, которая оказалась крутой и скользкой — вроде бы поднялся на верхнюю ступень, сделал пару неловких движении и опять скатился. Кроме того, сын не спешил радовать папашу ярким проявлением наследственных черт, свидетельствующих о его (сына) принадлежности к славному роду Лиховских, — с течением времени он. также не стал походить на мать, и вообще непонятно было, в кого же молодец удался.
— Он — вылитый дед, — оправдываясь, заявляла бывшая прима. Однако фотографии деда в семейном архиве отсутствовали — в свое время бабка их зачем-то уничтожила, так что документально подтвердить сходство было невозможно. Затаив в душе смутные подозрения, комсомольский начальник к сыну охладел и как бы перестал его замечать вообще.
Мать, стараниями вельможного мужа, быстро обретшего хорошие связи и нужных приятелей (все сплошь — попрыгуны), получила в городском комитете культуры престижную должность, которая требовала полной отдачи и совсем не оставляла времени на воспитание сына.
Воспитанием занималась бабка. Привить внучку полное неприятие советской системы старая монархистка целью не ставила: это было для нее слишком глобально, поскольку о таком понятии, как «дошкольная педагогика», она никогда не слышала. Тем не менее уже к шести годам маленький Серж прекрасно знал, что в родной стране все плохо: у власти стоят «тупоголовые дегенераты», которые не в состоянии управлять «армией алкоголиков и тунеядцев», все, что было хорошего, разграбили и продали немцам, а все более-менее приличные люди с мозгами, коих не успели перестрелять, выехали за рубеж. За рубежом, Дескать, благодать божья, там всем хорошо и при первой же подвернувшейся возможности нужно туда сматываться. Как видите, здоровым патриотизмом тут даже отдаленно не пахло — вот этот последний постулат насчет того, что за рубежом все лучше и при первой возможности нужно туда сматываться, прочно засел в неокрепшей головке и с течением времени не прошел.
Наряду с латентной неприязнью к советской системе бабуська-монархистка привила внучку маниакальное пристрастие к истории. Особенно это касалось истории России, причем — дореволюционной. Ребенок должен проникнуться духом былого могущества Великой России, впитать каждой клеточкой своего развивающегося организма неувядающий дух великих побед и вообще ясно понимать, как хорошо было до революции. Все, что случилось после октябрьского переворота, престарелая статс-дама считала трагическим недоразумением и заявляла, что этот период изучения недостоин — дескать, скоро он благополучно завершится и все образуется. Будем жить как прежде.
Серж проникся и впитал. Читать он начал с четырех лет, быстро пристрастился к этому полезному занятию и к моменту поступления в среднюю школу уже имел свое собственное мнение по поводу процессов, происходящих в окружающем его мире.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента