Пулатов Тимур. Черепаха Тарази

   Но богу - божье, а за человеческие преступления карать все равно надо, и поэтому судьями назначают таких, как отец Армона, - больных, с пятнами песи на коже, хромых, - словом, тех, кого заранее наказала за то, что поручил им судить от своего имени...
   И вот приходится каждому судье по-своему подчеркивать перед публикой пренебрежение к собственной обязанности. Одни, выходя на помост, час или два спят у всех на виду, на коврике, другие долго моют руки, ноги, чихают и сморкаются в платок - и делают это с таким простодушным видом, будто начинать суд без тщательно вычищенного носа - неприлично.
   Когда судья помыл руки, привратник вместо полотенца протянул ему свой пояс, спрыгнул с помоста и пошел, чтобы занять свое место возле перегородки, за которой сидела обвиняемая, - один человек служил здесь и сторожем, и банщиком, и стражем.
   "Будь у толстяка безобразное лицо, он вполне мог бы выполнять и обязанности судьи", - подумал Армон о привратнике и приготовился слушать, ибо судья уже начал разбирательство, предварительно просигналив ударами деревянного молоточка о стол.
   Дела, подобные сегодняшнему - о колдовстве, - слушались так часто, что публика давно потеряла к ним интерес. Циновки были заняты лишь наполовину, да и те, кто пришел сюда, видимо, просто скрываются от зноя. Многие едва уселись, сразу же задремали, не глянув даже в сторону обвиняемой, и бедная старуха, удивленная таким безразличием публики, затосковала и смиренно застыла в отрешенной позе, опустив голову.
   - Итак, - сказал судья, направляя в ее сторону указательный палец, видимо с единственной целью - как-то расшевелить обвиняемую, - ты обвиняешься в том, что произвела колдовство над соседкой, превратив ее в кошку! - И, повернувшись к боковой двери, крикнул: - Заходи!
   В зал вошел свирепого вида мужчина с небольшой клеткой в руке. Он стал возле перегородки, положив на доски руку, и то, что, свернувшись, лежало в клетке, - черная кошка, - глянув на зрителей, испуганно забилось в угол.
   - Рассказывай! - приказал судья, и мужчина сразу заговорил, стал витиевато и утомительно долго рассказывать о том, что кошка некогда была его женой и что жена повздорила с этой колдуньей, которая дала ей кличку одноухая кисонька - и пригрозила отрезать и последнее ухо. Сам он, правда, был в это время в городе, но все видели, как жена его зашла в дом колдуньи, а через час, после ссоры, вместо жены выбежала оттуда кошка, и, вернувшись, он обнаружил ее на своей постели...
   Армон утомился от этой болтовни и с тревогой подумал, что нельзя оставлять Тарази в одиночестве. Он тихо встал и пошел к выходу.
   Отец даже привстал, оскорбленный такой дерзостью сына, мужчина же, решив, что судью взволновал его рассказ, продолжал с еще большим рвением.
   Тарази спал, когда Армон заглянул к нему в комнату, - все дни, после отъезда Бессаза в деревню, Тарази почти не вставал с постели, страдая от хандры.
   Армон ходил взад-вперед по коридору и, проходя мимо дверей Тарази, каждый раз останавливался и вздыхал.
   Но Тарази очнулся, едва Армон закрыл за собой дверь, и лежал, прислушиваясь к шагам Армона, тревожным и растерянным.
   "Как он будет смотреть мне в глаза, когда Бессаз вернется? - подумал Тарази. - Будет чувствовать себя виноватым... хотя ведь я обманул его, оторвал от родных... Надо как-то обнадежить его - он молодой, поверит... Сказать, что познания на этом не кончаются... Вокруг множество тайн... и самая великая из них и сам человек..." И Тарази окликнул его.
   Сделав добрый вид, Армон зашел к нему.
   - Вы хорошо выглядите, - пожелал он сделать Тарази приятное. - А я только что из суда...
   - Подождите, - Тарази поднялся с постели. - Идемте, прогуляемся по саду, и вы расскажете...
   Желание Тарази обрадовало Армона - ведь они уже несколько дней не гуляли вместе, и уже на лестнице Армон стал нетерпеливо рассказывать о суде над колдуньей, хотя почему-то был уверен, что это неинтересно Тарази.
   Но Тарази просил повторить кое-какие подробности из услышанного на суде и загадочно улыбнулся, словно вдруг решил для себя то, что давно не давало ему покоя.
   - Не могли бы вы устроить мне встречу с вашим отцом? - неожиданно спросил Тарази и, не дождавшись ответа, воскликнул: - Прекрасное для вас дело, мой друг! Сумейте доказать судье, что люди подвергаются танасуху не колдовством, не игрой злых чар... Вы понимаете? Сотни, тысячи тех, кого травят невежды, обвиняя их в колдовстве, избежали бы рук палача...
   - Понимаю, - Армона поразила больше всего простота самой догадки, которая увлекла Тарази.
   Тарази говорил еще что-то, размахивая с увлечением руками, но Армон, уже обдумывающий услышанное, нетерпеливо, с юношеским пылом воскликнул:
   - Ведь это так просто! Надо сегодня же пригласить сюда отца...
   - Просто?! - прервал его отрезвляющий.голос Тарази. - Для нас с вами может быть... Но как убедить публику? Суеверную, для которой все в жизни имеет готовое объяснение? Колдовство - надо прошептать заклинание, мор и землетрясение - от дурного глаза, войны и резня племен - противостояние луны и солнца... Как отменить законы, построенные на суеверии? Не все так просто... Когда я уеду, Армон, уверен, что вы займетесь этим достойным занятием... Дерзайте!
   - В следующий раз вы приедете сюда - и убедитесь, что в нашем Ору-зе никого не будут больше судить как колдунов, - с горячностью сказал Армон. А отца я беру на себя...
   - Да, хотя бы одного судью переубедить. Важно начало... - Тарази улыбнулся - ему сделалось легко, ведь он оставлял Армона с надеждой, которая так нужна молодому человеку...
   VII
   Ранним утром, когда наши тестудологи по обыкновению прогуливались вокруг дома, послышались голоса внизу, на склоне холма.
   Армон, удивленный, остановился, не понимая, кто это мог осмелиться нарушить тишину здешних мест, зато Тарази, будто догадавшись, побледнел.
   И тут же увидели они, как человек десять горожан карабкаются по камням на вершину холма - хохочущие и дерзкие. Они преградили путь повозке, желая как следует развлечься, прежде чем прогонят их.
   Но вот и Абитай... невозмутимый тянул лошадь под уздцы и, защищаясь, на всякий случай размахивал в воздухе кнутом.
   Армон не сдержал себя, застонал, когда увидел, что из крытой повозки выглядывает морда черепахи. И высунулась она так, глядя на окружающих, будто родилась страшенной, ленивой, будто нет вокруг нее споров, долгих месяцев опытов в этом доме на холме. Все как сон, как бред...
   Лишь отметил Тарази, что черепаха не мечется в страхе перед толпой, как тогда, на пустыре, держится даже с достоинством, не обращая внимания на крики и суету. На морде ее уже не было страдальческой маски, напротив, глаза ее в какую-то минуту сверкнули иронией и дерзким вызывом зевакам. Видно было, что она многое поняла и пережила, а сейчас успокоилась и приняла свой обратный танасух как должное и смотрела на все и на всех философски, если, конечно, этот высокий слог можно применить к поведению низкого зверя...
   Толпа, опасаясь чего-то, не стала преследовать повозку дальше. Люди остановились, а когда повозка отъехала и приблизилась уже к воротам дома, все расселись на валуны, чтобы обсудить, смакуя, увиденное.
   Армон все же не выдержал и, рыдая, бросился в дом, но Тарази остался стоять на месте, не желая выдавать свою растерянность и досаду.
   Абитай хотел было уже объясниться, закипая от негодования, но, встретившись с холодным взглядом Тарази, опустил голову, деловито отвязывая какую-то веревку.
   - Вылезай, дружище, приехали! - потянул он что есть силы веревку, которой была привязана за шею черепаха.
   Черепаха еще раз посмотрела вокруг, как бы желая убедиться в том, что привезли ее на старое место. И когда неуклюже вылезла из повозки, Тарази заметил, что все в ней осталось таким, как прежде, вернее, все прежнее вернулось к ней - коричневый, с черными пятнами панцирь, чешуйчатые, слоновые ноги, поганая морда...
   Прыгая с повозки, она нечаянно задела хвостом лошадь, та с неприязнью фыркнула, за что тут же получила от Абитая удар плетью.
   Затем Абитай с презреньем посмотрел на черепаху, потянул ее к Тарази и сказал:
   - Принимайте... Привез в целости-сохранности...
   Черепаха почему-то не подняла морду, не глянула на Тарази, вся она была устремлена к воротам, желая поскорее скрыться от посторонних глаз. И не потому, что боялась чужих, просто ей хотелось тишины и одиночества, чтобы могла она своим плоским умом прерывисто, забывая предыдущее, обдуманное, поразмыслить над своим будущим житьем-бытьем.
   Толпа зевак, пораженная размером черепахи, молчала, но какой-то шутник не выдержал и снова захохотал, показывая на зверя пальцем. Все разом вскочили, засвистели, запрыгали, да так, с такой непосредственностью, словно издевались над самым заклятым врагом.
   - Ведите! - коротко сказал Тарази, и Абитай, суетясь, потянул черепаху к воротам, не забывая проклинать ее ежесекундно.
   Тарази остался возле дома, не зная, что делать от растерянности, затем, сам того не замечая, направился к саду, и толпа, много слышавшая дурного о колдуне Тарази, испугалась. И, разом притихнув, стала спускаться, как будто кто-то снизу дал им знак.
   Тарази постоял, поглядел, пока последний зевака не скрылся из вида, и зашел в дом.
   Черепаха уже была заперта в своей комнате, и Абитай спускался с саблей по лестнице, да с таким видом, будто уже отсек черепахе голову.
   Он думал, что весь распорядок дня будет прежним: слежка, дежурство у дверей черепахи, ловля змей в речке и лазанье по деревьям за яйцами птиц.
   - Где Хатун? - Тарази глянул на его саблю.
   - В деревне, - испуганно заморгал Абитай, но затем не сдержал себя и поднял крик: - А что вы думали? Этот подлец... кто знал, что он опять появится передо мной со своей поганой мордой! Я его хотел задушить - ведь как-никак она моя сестра... С ней удар случился, и отец ее оставил у себя. А в деревне суды-пересуды, кричат ей вслед: "Черепашья невеста!" - Абитай говорил и размахивал саблей. - А я? Выходит - я черепаший шурин.
   Армон вышел на крик и незаметно стал сзади, и Абитай, увидев его, с мольбой протянул к нему руки:
   - Ведь так выходит? Правда, в нашем роду встречались конокрады, но черепахи... А он захворал, как только мы приехали туда, перестал спать, а я, дурак, не догадывался, что у него по ночам опять растет хвост! А потом я хотел открыть дверь, разломал ее и вижу: сидит и весь с головы до ног черепаха... Молчит, не разговаривает. Я его, признаюсь, пару раз по панцирю, ведь обидно! Молчит, надулся, словно это я его заколдовал...
   - Я приведу к вам отца, Тарази-хан, - сказал Армон, чтобы прервать душеизлияния стража.
   - Хорошо, - кивнул Тарази.
   - Как?! - поразился Абитай. - Отец ваш, господин судья, сюда пожалует? - И бросился вниз, в свою сторожку. - Надо побриться, такой гость... такой гость...
   Тарази остановился возле дверей, но так и не решился открыть их и глянуть на черепаху.
   Пошел к себе и стал ждать судью. Он думал о том, как убедительнее объяснить всю эту чертовщину с колдовством. От того, поймут ли они с судьей друг друга, зависит многое. И будущее Армона. Тарази уедет, но юноша не растеряется, будет увлечен новым занятием. А оно, кажется, не такое бесполезное, как тестудология.
   А сам Тарази - вечный странник, ищущий истину, но каждый раз снова идущий по ложному кругу...
   "Я начал тестудологию и сам же привел ее к краху", - печально заключил он...
   VIII
   Старик судья сдержанно подал Тарази руку и сказал без обиняков:
   - Вас давно надо запрятать в тюрьму... бросить в яму к клопам - вот и сидите там и колдуйте сколько душе угодно, - но сказал тоном не совсем серьезным, как бы журя Тарази за чудачество... - Каждый день, поверьте, я получаю анонимки - народ требует, негодует, вот, и сегодня ввалилась ко мне в суд толпа и заявила, что на холме живет колдун... И что помогает ему мой сын - колдуненок, - метнул отец в сторону сына насмешливый взгляд. Благодари бога, что твой отец - судья, человек независимый, не подчиняющийся самому эмиру... К черту мне мое занятие - это кара! Я готов сегодня же отказаться от нее. Ай-яй-яй! От колдунов, правда, вас отличает то, что вы не танцуете вокруг жертвы в исступлении, не пускаете кровь петуха и не закапываете его голову с красным гребнем в золу... Хотя ваше дело - суета, ложь, и вы никогда не измените того, что сотворил всевышний в своем облике и виде... Вы дахри - жертвы заблуждения и гордыни. И вся ваша беда в том, что вас раздирают, как я понимаю, страшные противоречия... Вы, Тарази-хан, говорят, много странствовали по странам ажнабий-цев... Вот откуда эта ваша червоточина... Ажнабийцы воображают, что человек - пуп земли, царь природы, венец творения... посему ему все дозволено. Он мудрее всех, умнее, лучше всех... а это шепчет дьявол, все время накручивает вокруг головы человека, как чалму, аркан гордыни... но боюсь, как бы аркан этот не сполз ниже, вокруг его шеи, и не потянул человека на виселицу...
   Но, с другой стороны, вы, выводя человека из животного, низводите его ниже всякой твари. Он уже не сам в петлю лезет, его на аркане тянут, как овцу...
   Вы мечетесь, путь ваш ведет в тупик... и все оттого, что вы не знаете, что есть человек - царь или червь? Аллах скрыл от нас эту тайну...
   "Он, оказывается, думающий и забавный человек", - подумал Тарази, с симпатией глядя на судью, который говорил все это, размахивая руками и почему-то ощупывая кончик носа.
   - Сын мне рассказал о черепахе, якобы запертой в этом доме. - Судья снова сделался важным. - И просил побеседовать с ней, чтобы узнать кое-какие любопытные вещи... Мне эта беседа конечно же делает честь, но я надеюсь, что вы из меня не сделаете черепаху, чтобы мы понимали звериный язык друг друга?
   - В этом нет надобности, - шутливо, в тон ему ответил Тарази. - Можете говорить с ней на человеческом языке. И она подтвердит, что никогда и никем не была заколдована...
   - Тогда я поговорю с ней с глазу на глаз. Старая привычка судьи, простите. Но прошу вас стоять за дверью на случай, если она попытается говорить со мной на зверином языке. - Судья еще раз выразительно глянул на Тарази: - Признаться, когда я шел сюда, ожидал увидеть шарлатана, обманувшего моего сына... Вижу, что ошибся.
   - Спасибо, это лестно для меня... Если черепаха попытается напасть на вас, это будет первый случай такого рода... Но все равно, мы все станем за дверью...
   - Кто знает?! Кто знает, во что могла превратиться безобидная тварь после ваших опытов?! - усмехнулся судья.
   - Кстати, отец, - вмешался в разговор Армон, - черепаха была судьей, так что можно свободно болтать с ней о правосудии...
   - Ах, вон оно что! - сделал испуганный вид судья. - Я так и знал: тех, кто занимается этим недостойным делом, ожидает печальный конец. - И, не переставая шутить, пощупал свою голову: - Боюсь, как бы вам не пришлось и мне делать всякие вливания, когда у меня, скажем, вырастут рога или хобот...
   - Можете положиться на мой опыт, - засмеялся Армон.
   - На твой?! - удивленно поднял брови отец. - Занятие бесовскими делами, вижу, сделало тебя самоуверенным. И ты рвешься... тебе кажется цель близка... А ведь я, когда нарекал тебя Армоном, хотел, чтобы даже именем своим ты не смел бросать вызов судьбе, не смел высовываться... Ан нет! Ошибся!
   Но, желая закончить чем-нибудь приятным, старик судья спросил, как бы между прочим, Тарази:
   - Не сын ли вы покойного Мумин-хана?
   - Да, - кивнул Тарази.
   - Достойный был человек. Богобоязненный. Я много о нем слышал... Ну, веди меня, Армон...
   Армон пошел с отцом в комнату черепахи, затем вернулся, и оба они с Тарази, взволнованные, стали расхаживать по коридору.
   - В городе только и разговоры о черепахе, - шепнул Армон. - К отцу и вправду прибегала толпа...
   - Слухи у нас ползут быстро, неся за собой ложь, - неопределенно пожал плечами Тарази. - А хорошее стараются поскорее закопать в песок...
   - Да, но как они могли узнать, что она говорящая?
   Тарази рассеянно глянул на Армона и повернулся к двери, за которой судья допрашивал черепаху. И застыл так в напряженной позе, смотря в одну точку.
   Молчание его угнетало Армона, и он облегченно вздохнул, когда вышел судья, загадочно теребя кончик носа. И едва они зашли в комнату Тарази, судья снова возбужденно заговорил:
   - Да, не будь вас, господа, я так и кончил бы свой век, не увидев такого... И кто бы мог подумать: несчастный - бывший судья! Я-то решил, что вы зловеще пошутили. Странно! Это бросает тень на нашу и без того непопулярную профессию. Впрочем, - успокоил себя судья, - он обещал никому не говорить об этом...
   - Не волнуйтесь, - дрогнул голос Тарази, - он скоро потеряет и дар речи...
   - Разве? Да, да; понимаю... Ну, что я могу сказать?! Это действительно любопытно... и можно использовать, чтобы оправдывать колдунов. Вернее, тех, кого обвиняют... Сын-то мой - еще дитя, но вы, Тарази-хан, надеюсь, понимаете, что показания одной черепахи - этого так мало, чтобы пересмотреть закон, который существует со дня сотворения мира... Нужны еще показания котов, овец, коров и так далее, - словом, всех четвероногих и пернатых, которые спаслись когда-то в ковчеге святого Нуха... [Нух библейский Ной] Но обязательно говорящих, чтобы всякий раз, когда слушается дело о колдовстве, животные могли выступить на стороне защиты... Вы меня поняли?
   - Конечно, если Армон поймет, что отец готов помочь ему... - деликатно выразился Тарази, хотя и почувствовал утомление от словоохотливого судьи.
   - Разве? - удивленно глянул отец на сына. - Неужели он стал таким ученым? - И ласково потрепал сына за волосы. Затем снова сделался важным: Законы составляются для граждан. Если они, скажем, верят в деся-тикрылого дьявола, нам, судьям, ничего не остается, как принять закон, карающий козни этого дьявола, чтобы у всех было ощущение, что мы стоим на стороне граждан... Это я говорю, как вы сами понимаете, не для того, чтобы оправдать себя, я готов хоть сегодня отменить закон, преследующий колдунов. У меня здравый ум, слава аллаху, и ваша истинная вера запрещает верить во всякую чертовщину... Но пока я вынужден, закрыв глаза, отдать какую-нибудь несчастную, обвиненную в колдовстве, в руки палача... Мое занятие проклятое, и только такие несчастные, как я, работают в суде... Это... - он ткнул пальцем на пятно песи на щеке, - связывает меня по рукам и ногам... И повторяю: надо, чтобы у самих граждан появилась потребность отменить закон о колдунах, а для этого пока терпеливо надо убеждать их, глупых, упрямых, не желающих ничего слышать дальше своего уха, видеть дальше своего носа...
   - Этим я и хочу теперь заняться! - воскликнул Армон.
   - Прекрасно! Избавлять отца от ненужных законов - куда более благородное дело, чем вливать в несчастных животных кровь и ждать, что они превратятся в порядочных людей! - захохотал вдруг судья.
   Затем неожиданно повернулся к окну, постоял, обдумывая что-то, и сказал строго:
   - Но вы сейчас же, повторяю - немедленно, должны вернуть черепаху ее законному владельцу. Иначе я вынужден буду привлечь вас, Тарази-хан, к ответственности... Ко мне поступила жалоба некоего Денгиз-хана. Вы о нем слышали?
   Тарази побледнел и повернулся к Армону, словно ища у него защиты.
   - Но ведь он сам велел мне забрать черепаху, когда я был проездом в его городе. Хотя я...
   - Денгиз-хан утверждает, что человек, превращенный в черепаху, был его подданным. А закон повелевает, чтобы вы вернули его собственность...
   Тарази молчал, подавленный горечью, затем сказал дерзко:
   - На вашем месте я бы наказал этого мошенника! Посудите сами: должен ли оставаться без наказания человек, создавший своим подданным такую жизнь? - Тарази хотел еще что-то сказать, но понял, что выглядит сейчас в глазах судьи человеком несерьезным, доверяющим голосу чувства, а не рассудка. Хорошо, - обреченно добавил он, - я верну ему подданного...
   - Вот и прекрасно! И разрешите в таком случае пригласить Денгиз-хана сюда. Он ведь тоже может подтвердить, что в этом деле нет никакого колдовства. Он и его свита ждут внизу...
   Армон пошел мрачно вниз и вернулся, ведя за собой Денгиз-хана, Гольдфингера, а также Фарруха с Майрой.
   Тарази стоял и, не веря своим глазам, смотрел, как изменился эмир и его прислужник - немец. Денгиз-хана можно было узнать лишь по надменному виду, хотя в потрепанной одежде он больше походил на нищего бродягу.
   Фаррух и Майра, увидев Тарази, спрятались под лестницей и, сколько Денгиз-хан ни звал их властным жестом, не желали выходить.
   - Мой дорогой друг! - бросился к Тарази Денгиз-хан, желая обнять его так же дружески, как в саду у дворца, но Тарази хмуро отступил на шаг, и эмир остался стоять с поднятыми руками.
   - Не думал снова увидеть вас, да еще в таком экзотическом виде, усмехнулся Тарази и дольше всех задержал взгляд на Гольдфингере.
   Немец в ответ лишь кашлянул и поправил усы, не желая разговаривать. Зато Денгиз-хан был словоохотлив, весел, как и в прошлый раз.
   - Да, я уже больше не владыка, - сказал он без особого сожаления. - И мне легко и хорошо. Во мне всегда жила эта бродяжья стихия... Мы бы с вами, Тарази-хан, жили бы лучше любого эмира, если бы бродяжничали вдвоем...
   - А ваши подданные? Они прогнали вас? - озадачился Тарази.
   - Если бы так... они сами... В одно прекрасное утро все поднялись и укатили на повозках - весь город... И случилось это сразу после того, как вы, мой друг, уехали с черепахой. Вы уехали, а в городе начались болезни. Кто виноват? Конечно же заколдованная черепаха! Это она принесла все несчастья! И укатили на своих повозках подальше от этого проклятого места. Ах, народ... Впрочем, я не стал уговаривать, убеждать. Я смотрел, как они уезжают, и чувствовал, как во мне просыпается вольный дух бродяжничества... Я уже хотел было броситься искать вас, Тарази-хан, чтобы бродяжничать вместе... Но не успел... Сразу же, на другой день, по опустевшему городу, озираясь жадно, промчался со своей конницей этот дикий Чингисхан... Друг мой Гольдфингер прибежал ко мне с доспехами... но я не стал... без армии... Тогда Гольдфингер посоветовал мне переждать в тоннеле... пока Чингисхан не нагонит мой народ где-нибудь в песках "Барса-кельмеса", чтобы истребить их всех до единого... в отместку за то, что они оставили меня одного... У государей, даже смертельно ненавидящих друг друга, есть негласный закон полностью, до последнего семени, истреблять народ, покинувший в тяжелый час своего владыку... А после набега дикарей - вы ведь знаете - просыпается Господин Песок, поднимает голову, ползет и проглатывает все. Все! Дома, сады. Мой дворец и, кстати, постоялый двор черепахи - тоже. Все начисто вылизал шершавым языком Господин Песок. Города, увы, больше нет. Но я свободен и весел. И езжу по свету со своими друзьями, с Гольдфингером, Фаррухом и его женой. Она нам варит и стирает. И что нужно бывшему князю? Я счастлив! И надеюсь, что судья вам все объяснил...
   - Да, можете забирать своего подданного, - презрительно глянул на него Тарази и отвернулся.
   Видя, что Тарази уходит, Денгиз-хан хотел было схватить его за руку, чтобы объясниться до конца, но только Армон и судья слышали, как он оправдывается:
   - Я ведь говорил вам о каре, помните? Эта черепаха покарала и вас, и город, и судьба возвращает ее опять мне. Неужели и мне как кару? Как будто мне мало того, что я уже больше не хан, а шут? И сплю с этими плутами в одной повозке! - И вдруг на радостях, что дело его решилось быстро, Денгиз-хан запел, направляясь к выходу:
   Когда приходит в срок сам Господин Песок Взглянуть на этот мир, смежив сухие вежды, Не отыскать тогда колодцев и дорог, Засыпаны дома, богатства и надежды...
   Он пел и когда спускался с холма, и вся свита ему подпевала...
   IX
   Еще три дня Тарази пробыл в Орузе, и они говорили теперь с Армоном о тех, кого обвиняют в колдовстве.
   Армон не был уже столь суетлив и нетерпелив, он будто повзрослел, пережив неудачу, и сделался более задумчивым, даже спокойным.
   - Природа иногда ошибается, - но сама исправляет свои ошибки - это я понял... - говорил Тарази. - Она очень ревнива и пускает к своим тайнам только избранных... Когда мы поймем, как же все-таки природа исправляет свои ошибки, в наших руках будет такая сила... поистине дьявольская... Какой-нибудь кроткой овце можно будет вернуть ее человеческий облик, а Денгиз-хана, скажем, превратить в варана...
   Разговаривая, они спускались с холма в город - все эти дни неудачливые тестудологи подолгу бродили по улицам, свободные теперь от дел, гуляли в толпе, шутили на базаре, вставляя в спор и грубоватое, вольное словечко, подтрунивая над каким-нибудь торговцем, заломившим дикую цену за свой товар.
   Это было отдушиной, освобождением от горечи неудачи.
   Тарази в такие минуты превращался в ребенка, которому разрешили проказничать. И он проказничал, смешил Армона, когда, скажем, приставал к какой-нибудь толстой торговке, начиная разговор о ценах на базарах Багдада и Исфахана, где ему пришлось побывать, и кончая неожиданно утверждением, что приходится ей дальним родственником.
   Бедная торговка поначалу как будто начинала верить в эту несусветную чушь, ибо, глядя на ее лицо, Тарази безошибочно мог сказать, как выглядели ее родственники с самого первого колена, сухоруки ли были или с пятнами песи на коже, Но, видя, что Армон не в силах сдержать смех, она кричала в бешенстве, придвигая к Тарази тарелку похлебки:
   - Так бы и сказал, бродяга, что хочешь поесть бесплатно! К чему тревожишь сердце бедной женщины?!