Вольтер, изгнанный из Парижа, принужденный бежать из Берлина, искал убежища на берегу Женевского озера. Слава не спасала его от беспокойств. Личная свобода его была не безопасна; он дрожал за свои капиталы, розданные им в разные руки. Покровительство маленькой мещанской республики не слишком его ободряло. Он хотел на всякий случай помириться с своим отечеством и желал (пишет он сам) иметь одну ногу в монархии, другую в республике - дабы перешагать туда и сюда, смотря по обстоятельствам. Местечко Турне (Tournoy), принадлежавшее президенту де Бросс, обратило на себя его внимание. Он знал президента за человека беспечного, расточительного, вечно имеющего нужду в деньгах, и вступил с ним в переговоры следующим письмом:
   "Я прочел с величайшим удовольствием то, что вы пишете об Австралии; но позвольте сделать вам предложение, касающееся твердой земли. Вы не такой человек, чтоб Турне могло приносить вам доход. Шуэ, ваш арендатор, думает уничтожить свой контракт. Хотите ли продать мне землю вашу пожизненно? Я стар и хвор. Я знаю, что дело это для меня невыгодно; но вам оно будет полезно, а мне приятно - и вот условия, которые вздумалось мне повергнуть вашему благоусмотрению.
   Обязуюсь из материалов вашего прегадкого замка выстроить хорошенький домик. Думаю на то употребить 25 000 ливров. Другие 25 000 ливров заплачу вам чистыми деньгами.
   Все, чем украшу землю, весь скот, все земледельческие орудия, коими снабжу хозяйство, будут вам принадлежать. Если умру, не успев выстроить дом, то у вас останутся в руках 25 000 ливров, и вы достроите его, коли вам будет угодно. Но я постараюсь прожить еще два года, и тогда вы будете даром иметь очень порядочный домик.
   Сверх сего обязуюсь прожить не более четырех или пяти лет.
   Взамен сих честных предложений, требую вступить в полное владение вашим движимым и недвижимым имением, правами, лесом, скотом и даже каноником, до самого того времени, как он меня похоронит. Если этот забавный торг покажется вам выгодным, то вы одним словом можете утвердить его не на шутку. Жизнь слишком коротка: дела не должны длиться.
   Прибавлю еще слово. Я украсил мою норку, прозванную les D йlices; я украсил дом в Лозанне; то и другое теперь стоит вдвое противу прежней их цены: то же сделаю и с вашей землею. В теперешнем ее положении вы никогда ее с рук не сбудете.
   Во всяком случае прошу вас сохранить все это в тайне, и честь имею" и проч.
   Де Бросс не замедлил своим ответом. Письмо его, как и Вольтерово, исполнено ума и веселости.
   "Если бы я был в вашем соседстве (пишет он) в то время, как вы поселились так близко к городу {2}, то, восхищаясь вместе с вами физическою красотою берегов вашего озера, я бы имел честь шепнуть вам на ухо, что нравственный характер жителей требовал, чтобы вы поселились во Франции, по двум важным причинам: во-первых, потому, что надобно жить у себя дома, во-вторых, потому, что не надобно жить у чужих. Вы не можете вообразить, до какой степени эта республика заставляет меня любить монархии... Я бы вам и тогда предложил свой замок, если б он был вас достоин; но замок мой не имеет даже чести быть древностию; это просто ветошь. Вы вздумали возвратить ему юность, как Мемнону: я очень одобряю ваше предположение. Вы не знаете, может быть, что г. д'Аржанталь имел для вас то же намерение. - Приступим к делу".
   Тут де Бросс разбирает одно за другим все условия, предлагаемые Вольтером; с иными соглашается, другим противоречит, обнаруживая сметливость и тонкость, которых Вольтер от президента, кажется, не ожидал. Это подстрекнуло его самолюбие, он начал хитрить; переписка завязалась живее. Наконец 15 декабря купчая была совершена.
   Эти письма, заключающие в себе переговоры торгующихся, и несколько других, писанных по заключении торга, составляют лучшую часть переписки Вольтера с де Броссом. Оба друг перед другом кокетничают; оба поминутно оставляют деловые запросы для шуток самых неожиданных, для суждений самых искренних о людях и происшествиях современных. В этих письмах Вольтер является Вольтером, то есть любезнейшим из собеседников; де Бросс - тем острым писателем, который так оригинально описал Италию в ее правлении и привычках, в ее жизни художественной и сладострастной.
   Но вскоре согласие между новым хозяином земли и прежним ее владельцем было прервано. Война, как и многие другие войны, началась от причин маловажных. Срубленные деревья осердили нетерпеливого Вольтера; он поссорился с президентом, не менее его раздражительным. Надобно видеть, что такое гнев Вольтера! Он уже смотрит на де Бросса, как на врага, как на Фрерона, как на великого инквизитора. Он собирается его погубить. "Qu'il tremble! - восклицает он в бешенстве. - Il ne s'agit pas de le rendre ridicule: il s'agit de le dйshonorer!"4). Он жалуется, он плачет, он скрежещет... а все дело в двухстах франках. Де Бросс, с своей стороны, не хочет уступить вспыльчивому философу; в ответ на его жалобы он пишет знаменитому старцу надменное письмо, укоряет его в природной дерзости, советует ему в минуты сумасшествия воздерживаться от пера, дабы не краснеть, опомнившись потом, и оканчивает письмо желанием Ювенала: Mens sana in corpore sano5).
   Посторонние вмешиваются в распрю соседей. Общий их приятель, г. Рюфе, старается усовестить Вольтера и пишет к нему едкое письмо (которое, вероятно, диктовано самим де Броссом).
   "Вы боитесь быть обманутым, - говорит г. Рюфе, - но из двух ролей это лучшая... Вы не имели никогда тяжеб: они разорительны, даже когда их и выигрываем... Вспомните устрицу Лафонтена и пятую сцену второго действия в "Скапиновых обманах"3. Сверх адвокатов, вы должны еще опасаться и литературной черни, которая рада будет на вас броситься..."
   Вольтер первый утомился и уступил. Он долго дулся на упрямого президента и был причиною тому, что де Бросс не попал в Академию (что в то время много значило). Сверх того, Вольтер имел удовольствие его пережить: де Бросс, младший из двух пятнадцатью годами, умер в 1777 году, годом прежде Вольтера.
   Несмотря на множество материалов, собранных для истории Вольтера (их целая библиотека), как человек деловой, капиталист и владелец, он еще весьма мало известен. Ныне изданная переписка открывает многое.
   "Надобно видеть, - пишет издатель в своем предисловии, - как баловень Европы, собеседник Екатерины Великой и Фридерика II, занимается последними мелочами для поддержания своей местной важности; надобно видеть, как он в праздничном кафтане въезжает в свое графство, сопровождаемый своими обеими племянницами (которые все в бриллиантах); как выслушивает он речь своего священника и как новые подданные приветствуют его пальбой из пушек, взятых напрокат у Женевской республики. Он в вечной распре со всем местным духовенством. Габель (налог на соль) находит в нем тонкого и деятельного противника. Он хочет быть банкиром своей провинции. Вот он пускается в спекуляции на соль. У него свои дворяне: он шлет их посланниками в Швейцарию. И все это его ворочает; он искренно тревожится обо всем с этой раздражительностию страстей, исключительно ему свойственной. Он расточает то искусные рассуждения адвоката, то прицепки прокурора, то хитрости купца, то гиперболы стихотворца, то порывы истинного красноречия. Письмо его к президенту о драке в кабаке, право, напоминает его заступление за семейство Каласа".
   В одном из этих писем встретили мы неизвестные стихи Вольтера. На них легкая печать его неподражаемого таланта. Они писаны соседу, который прислал ему розаны.
   Vos rosiers sont dans mes jardins,
   Et leurs fleurs vont bientot paraitre,
   Doux asile o je suis mon maitre!
   Je renonce aux lauriers si vains,
   Qu'a Paris j'aimais trop peut-etre.
   Je me suis trop pique les mains
   Aux epines qu'ils ont fait naitre {6}.
   Признаемся в rococo нашего запоздалого вкуса: в этих семи стихах мы находим более слога, более жизни, более мысли, нежели в полдюжине длинных французских стихотворений, писанных в нынешнем вкусе, где мысль заменяется исковерканным выражением, ясный язык Вольтера - напыщенным языком Ронсара, живость его - несносным однообразием, а остроумие - площадным цинизмом или вялой меланхолией.
   Вообще переписка Вольтера с де Броссом представляет нам творца "Меропы" и "Кандида" с его милой стороны. Его притязания, его слабости, его детская раздражительность - все это не вредит ему в нашем воображении. Мы охотно извиняем его и готовы следовать за всеми движениями пылкой его души и беспокойной чувствительности. Но не такое чувство рождается при чтении писем, приложенных издателем к концу книги, нами разбираемой. Эти новые письма найдены в бумагах де ла Туша, бывшего французским посланником при дворе Фридерика II (в 1752 г.).
   В это время Вольтер не ладил с Северным Соломоном4, своим прежним учеником. Мопертюи, президент Берлинской Академии, поссорился с профессором Кенигом. Король взял сторону своего президента; Вольтер заступился за профессора. Явилось сочинение без имени автора, под заглавием: "Письмо к публике". В нем осуждали Кенига и задевали Вольтера. Вольтер возразил и напечатал свой колкий ответ в немецких журналах. Спустя несколько времени "Письмо к публике" было перепечатано в Берлине с изображением короны, скиптра и прусского орла на заглавном листе. Вольтер только тогда догадался, с кем имел он неосторожность состязаться, и стал помышлять о благоразумном отступлении. Он видел в поступках короля явное к нему охлаждение и предчувствовал опалу. "Я стараюсь тому не верить, - писал он в Париж к д'Аржанталю, - но боюсь быть подобну рогатым мужьям, которые силятся уверить себя в верности своих жен. Бедняжки втайне чувствуют свое горе!" Несмотря на свое уныние, он, однако ж, не мог удержаться, чтоб еще раз не задеть своих противников. Он написал самую язвительную из своих сатир (la Diatribe du Dr. Akakia) и напечатал ее, выманив обманом позволение на то от самого короля.
   Следствия известны. Сатира, по повелению Фридерика, сожжена была рукою палача. Вольтер уехал из Берлина, задержан был во Франкфурте прусскими приставами, несколько дней находился под арестом и принужден был выдать стихотворения Фридерика, напечатанные для немногих и между коими находилась сатирическая поэма против Людовика XV и его двора.
   Вся эта жалкая история мало приносит чести философии. Вольтер, во все течение долгой своей жизни, никогда не умел сохранить своего собственного достоинства. В его молодости заключение в Бастилию, изгнание и преследование не могли привлечь на его особу сострадания и сочувствия, в которых почти никогда не отказывали страждущему таланту. Наперсник государей, идол Европы, первый писатель своего века, предводитель умов и современного мнения, Вольтер и в старости не привлекал уважения к своим сединам: лавры, их покрывающие, были обрызганы грязью. Клевета, преследующая знаменитость, но всегда уничтожающаяся перед лицом истины, вопреки общему закону, для него не исчезала, ибо была всегда правдоподобна. Он не имел самоуважения и не чувствовал необходимости в уважении людей. Что влекло его в Берлин? Зачем ему было променивать свою независимость на своенравные милости государя, ему чужого, не имевшего никакого права его к тому принудить?..
   К чести Фридерика II скажем, что сам от себя король, вопреки природной своей насмешливости, не стал бы унижать своего старого учителя, не надел бы на первого из французских поэтов шутовского кафтана, не предал бы его на посмеяние света, если бы сам Вольтер не напрашивался на такое жалкое посрамление.
   До сих пор полагали, что Вольтер сам от себя, в порыве благородного огорчения, отослал Фридерику камергерский ключ и прусский орден, знаки непостоянных его милостей; но теперь открывается, что король сам их потребовал обратно. Роль переменена: Фридерик негодует и грозит, Вольтер плачет и умоляет...
   Что из этого заключить? что гений имеет свои слабости, которые утешают посредственность, но печалят благородные сердца, напоминая им о несовершенстве человечества; что настоящее место писателя есть его ученый кабинет и что, наконец, независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы.
   1 Histore des navigations aux terres australes; Traite de la formation mecanique des langues; Histoire du VII siecle de la Republique Romaine; Traite du culte des dieux fetiches, и проч.2) (Прим. Пушкина)
   2 Вольтер в 1775 году купил les Delices sur St. Jean близ самой Женевы. (Прим. Пушкина.)
   3 Сцену, в которой Леандр заставляет Скапина на коленях признаваться во всех своих плутнях. (Прим. Пушкина.)
   4 Так называл Вольтер Фридерика II в хвалебных своих посланиях. (Прим. Пушкина.)
   ФРАКИЙСКИЕ ЭЛЕГИИ {1}
   Стихотворения Виктора Теплякова. 1836
   В наше время молодому человеку, который готовится посетить великолепный Восток, мудрено, садясь на корабль, не вспомнить лорда Байрона и невольным соучастием не сблизить судьбы своей с судьбою Чильд-Гарольда. Ежели, паче чаяния, молодой человек еще и поэт в захочет выразить свои чувствования, то как избежать ему подражания? Можно ли за то его укорять? Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение - признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, - или чувство, в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь.
   Нет сомнения, что фантастическая тень Чильд-Гарольда сопровождала г. Теплякова на корабле, принесшем его к фракийским берегам. Звуки прощальных строф
   Adieu, adieu, my native land!1)
   отзываются в самом начале его песен:
   Плывем!.. бледнеет день; бегут брега родные;
   Златой струится блеск по синему пути;
   Прости, земля, прости, Россия;
   Прости, о родина, прости!
   Но уже с первых стихов поэт обнаруживает самобытный талант:
   Безумец! что за грусть? в минуту разлученья
   Чьи слезы ты лобзал на берегу родном?
   Чьи слышал ты благословенья?
   Одно минувшее мудреным, тяжким сном
   В тот миг душе твоей мелькало,
   И юности твоей избитый бурей челн,
   И бездны, перед ней отверстые, казало!
   Пусть так! но грустно мне! Как плеск угрюмых волн
   Печально в сердце раздается!
   Как быстро мой корабль в чужую даль несется!
   О, лютня странника, святой от грусти щит,
   Приди, подруга дум заветных!
   Пусть в каждом звуке струн приветных
   К тебе душа моя, о родина, летит!
   I
   Пускай на юность ты мою
   Венец терновый наложила
   О мать! душа не позабыла
   Любовь старинную твою!
   Теперь - сны сердца, прочь летите!
   К отчизне душу не маните!
   Там никому меня не жаль!
   Синей, синей, чужая даль!
   Седые волны, не дремлите!
   II
   Как жадно вольной грудью я
   Пью беспредельности дыханье!
   Лазурный мир! в твоем сиянье
   Сгорает, тонет мысль моя!
   Шумите, парусы, шумите!
   Мечты о родине, молчите:
   Там никому меня не жаль!
   Синей, синей, чужая даль!
   Седые волны, не дремлите!
   III
   Увижу я страну богов;
   Красноречивый прах открою:
   И зашумит передо мною
   Рой незапамятных веков!
   Гуляйте ж, ветры, не молчите!
   Утесы родины, простите!
   Там никому меня не жаль!
   Синей, синей, чужая даль!
   Седые волны, не дремлите!
   Тут есть гармония, лирическое движение, истина чувств!
   Вскоре поэт плывет мимо берегов, прославленных изгнанием Овидия; они мелькают перед ним на краю волн, Как пояс желтый и струистый.
   Поэт приветствует незримую гробницу Овидия стихами слишком небрежными:
   Святая тишина Назоновой гробницы
   Громка, как дальний шум победной колесницы!
   О, кто средь мертвых сих песков
   Мне славный гроб его укажет?
   Кто повесть мук его расскажет
   Степной ли ветр, иль плеск валов,
   Иль в шуме бури глас веков?..
   Но тише... тише... что за звуки?
   Чья тень над бездною седой
   Меня манит, подъемля руки,
   Качая тихо головой?
   У ног лежит венец терновый (!),
   В лучах сияет голова,
   Белее волн хитон перловый,
   Святей их ропота слова.
   И под эфирными перстами
   О древних людях, с их бедами,
   Златая лира говорит.
   Печально струн ее бряцанье:
   В нем сердцу слышится изгнанье;
   В нем стон о родине звучит,
   Как плач души без упованья.
   Тишина гробницы, громкая, как дальний шум колесницы; стон, звучащий, как плач души; слова, которые святее ропота волн... - все это не точно, фальшиво, или просто ничего не значит.
   Грессет в одном из своих посланий пишет:
   Je cesse d'estimer Ovide,
   Quand il vient sur de faibles tons
   Me chanter, pleureur insipide,
   De longues lamentations {2}.
   Книга Tristium не заслуживала такого строгого осуждения. Она выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме "Превращений"). Героиды, элегии любовные и самая поэма "Ars amandi", мнимая причина его изгнания, уступают "Элегиям понтийским". В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы! Благодарим г. Теплякова за то, что он не ищет блистать душевной твердостию насчет бедного изгнанника, а с живостию заступается за него.
   И ты ль тюремный вопль, о странник! назовешь
   Ласкательством души уничиженной?
   Нет, сам терновою стезею ты идешь,
   Слепой судьбы проклятьем пораженный!..
   Подобно мне (Овидию), ты сир и одинок меж всех,
   И знаешь сам хлад жизни без отрады;
   Огнь сердца без тепла, и без веселья смех,
   И плач без слез, и слезы без услады!
   Песнь, которую поэт влагает в уста Назоновой тени, имела бы более достоинства, если бы г. Тепляков более соображался с характером Овидия, так искренно обнаруженным в его плаче. Он не сказал бы, что при набегах гетов и бессов поэт Радостно на смертный мчался бой.
   Овидий добродушно признается, что он и смолоду не был охотник до войны, что тяжело ему под старость покрывать седину свою шлемом и трепетной рукою хвататься за меч при первой вести о набеге (см. Trist. Lib. IV. El. 1).
   Элегия "Томис" оканчивается прекрасными стихами:
   "Не буря ль это, кормчий мой?
   Уж через мачты море хлещет,
   И пред чудовищной волной,
   Как пред тираном раб немой,
   Корабль твой гнется и трепещет!"
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   "Вели стрелять! быть может, нас
   Какой-нибудь в сей страшный час
   Корабль услышит отдаленный!"
   И грянул знак... и все молчит,
   Лишь море бьется и кипит,
   Как тигр бросаясь разъяренный;
   Лишь ветра свист, лишь бури вой,
   Лишь с неба голос громовой
   Толпе ответствует смятенной.
   "Мой кормчий, как твой бледен лик!"
   - Не ты ль дерзнул бы в этот миг,
   О странник! буре улыбаться?
   "Ты отгадал!.." Я сердцем с ней
   Желал бы каждый миг сливаться;
   Желал бы в бой стихий вмешаться!..
   Но нет, - и громче, и сильней
   Святой призыв с другого света,
   Слова погибшего поэта
   Теперь звучат в душе моей!
   Вскоре из глаз поэта исчезают берега, с которых низвергаются в море воды семиустного Дуная.
   Как стар сей шумный Истр! чела его морщины
   Седых веков скрывают рой
   Во мгле их Дария мелькает челн немой,
   Мелькают и орлы Трояновой дружины
   Скажи, сафирный бог, над брегом ли твоим,
   По дебрям и горам, сквозь бор необозримый,
   Средь тучи варваров, на этот вечный Рим
   Летел Сатурн неотразимый?
   Не ты ль спирал свой быстрый бег
   Народов с бурными волнами.
   И твой ли в их крови не растопился брег,
   Племен бесчисленных усеянный костями?
   Хотите ль знать, зачем, куда,
   И из какой глуши далекой
   Неслась их бурная чреда,
   Как лавы огненной потоки?
   - Спросите вы, зачем к садам,
   К богатым нивам и лугам
   По ветру саван свой летучий
   Мчат саранчи голодной тучи;
   Спросите молнию, куда она летит,
   Откуда ураган крушительный бежит,
   Зачем кочует вал ревучий!
   Следует идиллическая, немного бледная картина народа кочующего; размышления при виде развалин Венецианского замка имеют ту невыгоду, что напоминают некоторые строфы из четвертой песни "Чильд-Гарольда", строфы, слишком сильно врезанные в наше воображение. Но вскоре поэт снова одушевляется.
   Улегся ветер; вод стекло
   Ясней небес лазурных блещет;
   Повисший парус наш, как лебедя крыло,
   Свинцом охотника пронзенное, трепещет.
   Но что за гул? как гром глухой,
   Над тихим морем он раздался:
   То грохот пушки заревой,
   Из русской Варны он примчался!
   О радость! завтра мы узрим
   Страну поклонников пророка;
   Под небом вечно голубым
   Упьемся воздухом твоим,
   Земля роскошного Востока!
   И в темных миртовых садах,
   Фонтанов мраморных при медленном журчанье
   При соблазнительных луны твоей лучах,
   В твоем, о юная невольница, лобзанье
   Цветов родной твоей страны,
   Живых восточных роз отведаем дыханье
   И жар, и свежесть их весны!..
   Элегия "Гебеджинские развалины", по мнению нашему, лучшая изо всех. В ней обнаруживается необыкновенное искусство в описаниях, яркость в выражениях и сила в мыслях. Пользуясь нам данным позволением, выписываем большую часть этой элегии.
   Столбов, поникнувших седыми головами,
   Столбов у Тленности угрюмой на часах,
   Стоящих пасмурно над падшими столбами
   Повсюду сумрачный Дедал в моих очах!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Дружины мертвецов гранитных!
   Не вы ли стражи тех столбов,
   На коих чудеса веков,
   Искусств и знаний первобытных
   Рукою Сифовых начертаны сынов?..
   Как знать, и здесь былой порою
   Творенья, может быть, весною,
   Род человеческий без умолку жужжал
   В те времена, как наших башен
   Главою отрок достигал,
   И мамонта, могуч и страшен,
   На битву равную охотник вызывал!
   Быть может, некогда и в этом запустенье
   Гигантской роскоши лилось обвороженье:
   Вздымались портики близ кедровых палат,
   Кругом висячие сады благоухали,
   Теснились медные чудовища у врат,
   И мрамор золотом расписанных аркад
   Слоны гранитные хребтами подпирали!
   И здесь огромных башен лес,
   До вековых переворотов,
   Пронзал, быть может, свод небес,
   И пена горных струй, средь пальмовых древес,
   Из пасти бронзовых сверкала бегемотов!
   И здесь на жертвенную кровь,
   Быть может, мирными венчанные цветами,
   Колоссы яшмовых богов
   Глядели весело алмазными очами...
   Так, так! подлунного величия звездой
   И сей Ничтожества был озарен объедок,
   Парил умов надменных рой,
   Цвела любовь... и напоследок
   Повсюду смерть, повсюду прах
   В печальных странника очах!
   Лишь ты, Армида, красотою,
   Над сей могилой вековою,
   Природа-мать, лишь ты одна
   Души магической полна!
   Какою роскошью чудесной
   Сей град развалин неизвестный
   Повсюду богатит она!
   Взгляните: этот столб, Гигант окаменелый,
   Как в поле колос переспелый,
   К земле он древнею склонился головой;
   Но с ним, недвинутый годами,
   Сосед, увенчанный цветами,
   Гирляндой связан молодой;
   Но с головы его маститой
   Кудрей зеленых вьется рой,
   И плащ из листьев шелковитый
   Колышет ветр на нем лесной!
   Вот столб другой: на дерн кудрявый,
   Как труп он рухнулся безглавый;
   Но по зияющим развалины рубцам
   Играет свежий плющ и вьется мирт душистый,
   И великана корень мшистый
   Корзиной вешним стал цветам!
   И вместо рухнувшей громады
   Уж юный тополь нежит взгляды,
   И тихо все... лишь соловей,
   Как сердце, полное - то безнадежной муки,
   То чудной радости - с густых его ветвей
   Свои льет пламенные звуки...
   Лишь посреди седых столбов,
   Хаоса диких трав, обломков и цветов,
   Вечерним золотом облитых,
   Семейство ящериц от странника бежит,
   И в камнях, зелени узорами обвитых,
   Кустами дальними шумит!..
   Иероглифы вековые,
   Былого мира мавзолей!
   Меж вами и душой моей,
   Скажите, что за симпатия?
   Нет! вы не мертвая Ничтожества строка:
   Ваш прах - урок судьбы тщеславию потомков;
   Живей ли гордый лавр сих дребезгов цветка?
   О дайте ж, дайте для венка
   Мне листьев с мертвых сих обломков!
   Остатки Древности святой,
   Когда безмолвно я над вами
   Парю крылатою мечтой
   Века сменяются веками,
   Как волны моря, предо мной!
   И с великанами былыми
   Тогда я будто как с родными,
   И неземного бытия
   Призыв блаженный слышу я!
   Но день погас, а я душою
   К сим камням будто пригвожден,
   И вот уж яхонтовой мглою
   Оделся вечный небосклон.
   По морю синего эфира,
   Как челн мистического мира,
   Царица ночи поплыла,
   И на чудесные громады
   Свои опаловые взгляды,
   Сквозь тень лесную, навела.
   Рубины звезд над нею блещут
   И меж столбов седых трепещут;
   И, будто движа их, встают
   Из-под земли былого дети
   И мертвый град свой узнают,
   Паря во мгле тысячелетий...
   Зверей и птиц ночных приют,
   Давно минувшего зерцало,
   Ничтожных дребезгов твоих
   Для градов наших бы достало!
   К обломкам гордых зданий сих,
   О Альнаскары! приступите,
   Свои им грезы расскажите,
   Откройте им: богов земных