Вот так, не получив никаких заверений от официальных лиц, он отдал себя в руки англичан...
   Император в зеленом мундире с бархатным воротом, со звездой Почетного Легиона и в треуголке садится в лодку. Отплываем.
   Он поднимается на палубу корабля. Снимает свою знаменитую треуголку приветствует капитана. Хотя не снимал ее перед королями...
   Надо сказать, капитан принял нас очень радушно. Сто человек императорской свиты - их жены, слуги разместились на корабле.
   Ранее утро. Корабль берет курс на Англию.
   До самого полудня император сидит недвижно на палубе, глядит, как исчезают берега Франции. Я стою рядом. И слышу:
   - Более не увижу...
   Я так и не понял - говорил ли он сам с собой или сказал это мне...
   В пути император занимается делом, в котором ему нет равных, очаровывает. Уже вскоре и капитан, и матросы пребывают от него в совершеннейшем восторге. Еще бы, сам Наполеон с таким энтузиазмом интересуется их экипировкой, пищей... Его любимая манера - трепать по щеке и щипать за ухо своих солдат. И уже вскоре английские моряки с восторгом терпят эти непонятные покровительственные ласки. Да, он - вечный любимец солдат всего мира. Не прошло и недели плавания, а он уже может повелевать вчерашними врагами... Его обожают.
   Первая остановка. Торбей. Набережная запружена людьми. Матросы рассказывают: пешком, верхом, в каретах народ прибывает из Лондона, чтобы увидеть его. Подзорные трубы продаются за сумасшедшие деньги. Вокруг корабля кружатся сотни лодок, взятых напрокат. Нанять шлюпку стоит небольшого состояния. Все взоры прикованы к нашему кораблю: ждут появления императора.
   Я пообедал, вышел на палубу. Император продолжает обедать - точнее, сидит за столом с отсутствующим видом - о чем-то думает.
   На палубе я увидел матроса, державшего большую доску с надписью мелом: "Он обедает".
   Наконец император появляется на палубе... Безумные крики с набережной: "Смотрите, смотрите - он!.." Уходит в свою каюту.
   И тотчас на палубу вышел другой матрос, написал на доске большими буквами: "Он отдыхает". Толпа благодарно аплодирует.
   Мы пришли в Портсмут. То же столпотворение.
   Принесли газету, из которой я узнал: в Лондоне идут лихорадочные совещания министров с принцем-регентом.
   Император балует англичан: выходит на палубу в знаменитом сером походном сюртуке и треуголке. На лодках, кораблях, на набережной тысячи людей обнажают головы... Он доволен. Смотрит на меня.
   - Я опишу это, сир.
   Он улыбается.
   Свершилось! Сегодня, 31 июля, на борт "Беллерофонта" поднялся адмирал Кейт. Почтительно приветствует императора, зачитывает решение правительства. Император не понимает по-английски, ему переводят: "Генерал Бонапарт (так теперь велено его называть) объявляется пленником союзников. Его отправляют в ссылку. Ему дозволяется взять с собой трех офицеров и 12 слуг. Место ссылки - остров Святой Елены..."
   Император взрывается в яростном монологе. Он буквально орет:
   - Вы попрали все законы гостеприимства! Я был величайшим вашим врагом и оказал вам величайшую честь, добровольно выбрав вашу защиту. То, что вы совершили, ляжет вечным позором на всю британскую нацию... Это равносильно смертному приговору.
   Адмирал слушает с несчастным лицом...
   После страстного монолога император преспокойно выходит на палубу. На свою обычную вечернюю прогулку на потребу любопытным.
   Я потрясен: он выглядит, повторюсь, совершенно спокойным. И это спокойствие пугает. Погуляв с полчаса, он возвращается в каюту.
   Маршан прибегает ко мне в панике:
   - Он заперся в каюте. Как тогда - в Фонтенбло...
   И Маршан раскрывает мне тайну: год назад, после первого отречения, император пытался покончить с собой... Бедняга Маршан боится повторения попытки самоубийства...
   Он умоляет меня постучать в каюту императора - как бы по делу.
   Я подошел к каюте, и из-за двери услышал голос императора:
   - Позовите Маршана.
   Он и за дверью читал мысли?!
   Потом Маршан рассказал мне: когда он вошел, император сидел на кровати.
   - Помоги мне раздеться, мне нужно.
   Потом лег, сам задвинул полог. Свет проникал через плотно задвинутые пурпурные шторы на окнах, и каюта была цвета крови.
   Маршан в ужасе стоял у полога кровати, ожидая неизбежного. И услышал ровный голос Императора:
   - Продолжай читать.
   Это были "Жизнеописания Плутарха", он читал их императору накануне.
   Маршан читал в совершеннейшем ужасе... Он не знал, что происходило там, за занавесями.
   Но когда он дошел до самоубийства Катона, император преспокойно раздвинул занавеси и попросил халат. Маршан подал дрожащими руками. После чего император стал молча расхаживать по каюте.
   Походив, остановился и начал обсуждать с Маршаном, кого ему взять с собой на остров.
   - Он был совершенно спокоен, будто все идет как надо, - сказал мне Маршан.
   "Будто все идет как надо". Теперь понимаю - лучше фразы не придумать.
   Ему пришлось выбирать из тех, кто поднялся с ним на борт.
   И он выбрал. (Маршан за ужином назвал их мне.)
   Это были граф Шарль Монтолон с женой Альбиной, гофмаршал граф Бертран с женой Фанни... Причем Фанни (кстати, англичанка) была в ужасе от этого известия, говорят, чуть не бросилась за борт. Но сам Бертран был счастлив... И еще император назвал меня.
   - Он просил узнать: как вы к этому отнесетесь? - закончил Маршан...
   Я вошел к императору в каюту и сразу начал:
   - Сир! Если вы окажете мне честь и возьмете меня, вы исполните самое заветное мое желание.
   Он улыбнулся и сказал:
   - Граф, вы не только хорошо пишете, вы бегло говорите по-английски. Я решил взять вас с собой к англичанам, в изгнание, еще тогда, в Париже, как вы, наверное, поняли.
   "К англичанам, в изгнание"? Так что же выходит? Уже в Париже он знал, что сдастся Англии? И что его сошлют? Но тогда зачем он сдался?
   Так я спрашивал себя тогда, глупец.
   За ужином император объявил свите свое решение - назвал тех, кого решил взять с собой. И тогда вечно скандальный и вечно обиженный генерал Гурго устроил императору бурную сцену. Гурго вспоминал (весьма страстно), как спас его в России, как храбро бился при Ватерлоо. Он не просил - требовал, чтобы император взял его на остров.
   Императору не могла не понравиться такая жажда служить. Я был перемещен на должность секретаря, а Гурго добавлен к двум офицерам...
   Я единственный из свиты старше императора и ниже его ростом. К тому же я худ, как император в дни Тулона. Все это ему приятно...
   Уже вечером он пригласил меня в каюту. На столе лежали перо и бумага.
   - Не будем откладывать. - Он усадил меня за стол и начал диктовать... Диктовал стремительно, приходил в ярость, когда я его останавливал...
   Закончили мы далеко заполночь. Он попросил меня расшифровать записи уже к утру! И принести к нему. Я отправился в свою каюту и до рассвета диктовал сыну все, что успел записать и запомнить...
   Император начал с детства:
   - Я родился пятнадцатого августа одна тысяча семьсот шестьдесят девятого года.
   Я вдруг сообразил, что сорок шестой день его рождения мы будем праздновать в океане - по пути в изгнание.
   - Здесь не забудьте упомянуть о том, - продолжал он, - о чем я вам уже рассказал, - о комете. Накануне моего рождения в небе появилась комета. И встала над островом... Корсика, хаос творения... Горы! - Он смотрел в окно. - Как одинаковы волны... усыпляющий простор океана, а горы будят воображение. Пейзаж родины. В моем роду - мятежные флорентийские патриции и сарацинские рыцари. Воинственная кровь опасно смешалась... Отец высокий, статный. Пожалуй, Люсьен больше всех нас похож на отца... Маленькая Летиция (мать) - истинная корсиканская красавица. Мраморное лицо, которое не берет загар. Бледность статуи... Я мамин сын.
   "Действительно, маленький, с точеными чертами лица и с такой же отчаянной бледностью".
   Он улыбнулся моим мыслям и даже продолжил их:
   - И такими же, как у нее, маленькими руками... Она единственная в мире женщина, которую я боготворил. Когда однажды она опасно заболела, я умолял ее не умирать: "Вы уйдете, и мне некого будет уважать в этом мире". После каждого моего триумфа она пугалась. Она говорила: мой мальчик, так вечно продолжаться не может... Да, я обладал всем, что может дать судьба. Пожалуй, для окончательного величия мне не хватало только несчастья... - И как-то торопливо вернулся к прежней теме: - Мать религиозна и тиха и при этом отважна, как истинный воин. Только такая женщина могла родить настоящего солдата. Запишите: "Уже в чреве матери император слушал грохот пушек". Это была война жалкого глиняного горшка с чугунным котлом - корсиканцы сражались против королевской Франции... Мы были разгромлены. Остатки повстанцев вместе с вождем генералом Паоли бежали в горы. И все это время рядом с мятежным генералом был его адъютант - мой отец Карло Буонапарте. И его беременная жена Летиция... Надо описать отчаяние отступления - жара, ржанье коней и бешеная скачка. И в седле мать слушала меня, мои толчки, жизнь, которую носила... Так что огонь битвы в моей крови. Мы уходили через горные перевалы, где так близко небо. И когда в тысяча восьмисотом я задумал провести через Альпы целую армию, я имел право сказать себе: ты уже одолел горы в чреве матери...
   Он задумался и потом произнес:
   - Писатели лгут в начале и в конце. Все, что я рассказал, пропустите. Начните торжественно, но кратко: "Его будущее Судьба определила до его рождения. Разгромив восставших, Франция завоевала Корсику, и Император Наполеон родился французом". Военная увертюра отыграна, мой друг. Занавес поднялся... Она родила меня, когда шла к обедне. Был праздник Успения Богородицы, и по дороге у нее начались схватки. Она вернулась домой и не успела дойти до спальни. Я родился в гостиной - на старинных коврах с изображениями героев Илиады...
   Он говорил, а я видел (клянусь, видел!): в деревянной колыбели, накрытой белым кружевом, кричал мальчик...
   Император улыбнулся:
   - Как бывает у малорослых, потому бешено тщеславных детей, я обожал подчинять. Не имел да и не хотел иметь друзей, но хотел иметь подчиненных. Я, низкорослый мальчик, заставлял служить себе не только высоких сверстников, но и старших учеников и даже старшего брата.
   Наш маленький белый дом в Аяччо. Если там будете, навестите его. Он не последний на острове - целых три этажа. Каким огромным он мне казался и как оказался мал... Дерево у моего окна... Я открыл окно, ветка качается, и я вижу, как на ветке сидит черная бабочка... она тоже кажется мне огромной. Я лезу за ней, и мать ловит меня, когда я уже приготовился выпасть из окна... Все меня привлекает... особенно лепешки, которые в поле оставляют коровы. Я спешу их собрать, и мать шлепками отгоняет меня от коровьего навоза... Отец не справлялся со мной, я был зверски упрям. Когда мне мыли голову... как я ненавидел мыло, оно щипало глаза, и я пытался съесть его, чтобы его не было! Навсегда! За буйство в ванной она выгнала меня с мокрой головой... И я в слезах, отторгнутый ею, лежу в постели, а отец на цыпочках входит ко мне и с нежностью трет мою голову, сушит волосы... Но она - воплощенная месть - на пороге, и отец покорно исчезает перед разгневанной Немезидой... Он рано умрет, но, к великому моему счастью, останется она. Как она меня знала, будто между нами был заговор. У маленькой красавицы крепкие кулаки... Она понимала - только кулаками можно шлифовать мой характер. Мою вздорность она превращала в упорство. Я не хочу идти в церковь - пощечина. Я увязался за ней в гости - она велела остаться. Но я иду, молча, упрямо иду за ней. И полуоборот матери, и внезапная боль - пощечина. Удар беспощаден. От бешенства я бросаюсь на землю - я хочу разбиться, чтобы напугать ее. Истошно кричу, но она даже не оборачивается. Гордая, прямая спина удалявшейся матери. И до смерти буду помнить тот день: жару, пыль, твердость земли твердость матери. Уважение к силе, к ее непреклонности вошло в мое сознание вместе с пощечинами...
   Жизнь играла мной. В семьдесят девятом я поступаю в военную школу в Бриенне... Мне шел шестнадцатый год, когда я покинул эту школу, а росту во мне было жалких четыре фута десять дюймов... Мать увидела меня... и не узнала в толпе здоровенных сверстников. Я бросился к ней с объятиями, а она недоверчиво смотрела на меня. У нее, как она потом рассказала, даже возникла вздорная мысль: не подменили ли ее сына? Это маленькое, худенькое, болезненное существо не могло быть ее Наполеоне. На самом деле я был мал, но крепок, как сталь. И уже не раз научил своих сверстников уважать и опасаться моего маленького тела. Я вступал во все драки. Главное - ввязаться в драку и тогда тебе спуску нет. Так я учил свое тело бесстрашию. Я выбирал самых сильных - они сбивали меня с ног, но я вставал и шел на них. Я научил их страшиться не только моих кулаков, но и моей непреклонности. Так требовала моя честь. Так учила мать. Уверен, все доброе и злое в человеке - от матери. Запишите: "Она всегда учила меня гордости, чести и славе"...
   В Бриенне я взял свою первую крепость! Помню, выпал снег и я убедил товарищей построить из снега брустверы, валы, парапеты. Получилась маленькая крепость. Мы разделились - одни защищали ее, а я с другими должен был ее взять. Я придумал диспозицию и возглавил атаку. Защищавшие лихо отбивались замерзшими снежками. Это было очень больно - снежки в лицо, но я бежал впереди и добежал - мы ее взяли!
   И вот результат: "Крепкое сложение, отличное здоровье, честен и благороден, отличался прилежанием к математике... будет превосходным моряком". Это моя характеристика в школе, и я ее заработал.
   Я хотел быть моряком, но у меня не было протекции... Они меня не приняли. Я плакал. И тогда я услышал голос: "Ты еще увидишь море".
   Так первый раз заговорил во мне этот голос. Да, мой флот проиграет все морские сражения. Но море будет ко мне очень милостиво. Когда я вез армию в Египет... и когда оттуда возвращался... - Он остановился. - Нет, я хочу, чтобы все было по порядку. Мы еще подойдем к этому...
   Император замолчал. Он смотрел в окно каюты - гладь бухты, море. И повторил:
   - "Ты еще увидишь море..." Меня отвезли в Париж, в военную школу на Марсовом поле... Моя юность - мое одиночество. Мои товарищи постоянно болтают о любовных приключениях. У меня никого. Мое тогдашнее страдание... впрочем, обычное юношеское страдание. Я обожал "Вертера" - мой любимый тогда роман. Мысли о самоубийстве. Но у меня не было несчастной его любви, а я хотел иметь право глубоко страдать. И я нашел предмет постоянного страдания: поруганная судьба моего маленького острова. И я писал в дневнике: "О, моя угнетенная родина! Если нет больше отечества - патриот должен умереть... Я всегда в одиночестве, даже когда кругом люди. О чем я тоскую нынче? О смерти. А ведь как-никак я стою лишь на пороге жизни. Мои земляки, закованные в цепи, целуют французскую руку, которая их сечет. Если бы нужно было умереть кому-то одному, чтобы вернуть свободу моему острову, я не раздумывал бы ни секунды..." Хотя теперь я думаю, что истинная причина моего страдания была совсем иной. Во мне появилась уверенность в моей избранности. Не могу точно сказать, когда появилась эта мысль - вполне возможно, она была всегда. Просто с возрастом ее голос становился сильнее и сильнее. Я читал и перечитывал Плутарха, биографии Цезаря, Александра Македонского, - истории жизни великих властелинов, земных богов - как руководство для своей будущей жизни. Я ревниво отмечал, во сколько лет они достигли первых великих успехов. Хотя, будучи достаточно трезвым, я понимал: невзрачный, нищий, неродовитый... в стране спеси, где главное -родится знатным... Да, у меня не было ни одной лазейки в великое будущее... Да, скорее всего здесь и была истинная причина моего постоянного страдания. А единственное прибежище от этого страдания - чтение о великих...
   Ганнибал. Слоны взбираются на Альпы - блестящий маневр, и вой
   ско Ганнибала уже топчет римскую равнину. Потом мне придет в голову повторить все это в итальянскую кампанию. Да, повторить, ибо в мечтах, в воображении я уже взбирался вместе с ним на недоступные Альпы.
   И, конечно, встреча с Александром Македонским. Я прочел все о нем, сделал множество выписок по маршруту его завоеваний. Я в совершенстве изучил географии Египта, Персии, Индии. У меня появилась безумная идея... Да, да, вы поняли. Тогда все бредили переселением душ... и мне все больше казалось, что когда-то я был - им. И я поклялся повторить его великие планы в нашем жалком веке... или умереть. И я сумел! Через тысячи лет я повторил грандиозные завоевания древности в нынешнем пугливом мире, который так страшится всего грандиозного и так обожает жалкую меру... И мир не выдержал величия древних планов...
   Он стоял и смотрел, как на рейде становился на якорь большой корабль. Потом сказал:
   - Да, тогда, в юности, я усвоил - не должно быть предела дерзанию. Всемирность - с этого ощущения начинается гений...
   Я был выпущен из училища в чине подпоручика в артиллерийский полк. Полк сначала стоял в Гренобле, потом нас перевели в Валанс. Обычный провинциальный городок - мир сонной скуки. Офицеры - богатые дворянчики, и я - полунищий, живущий на жалкое жалование. Однообразные забавы молодых офицеров - соблазнять местных дам и после пересказывать друг другу свои любовные подвиги. Я старался не слушать их. Ведь если им верить, все женщины низки и похотливы, как кошки. И я утешал себя строкой из Овидия: "Всякий готов обсудить здесь любую красотку, чтобы сказать под конец - я ведь и с ней ночевал".
   Я был тогда влюблен. Первая любовь для возвышенной души - пострашнее недуга. Ее звали Софи... дочь госпожи Коломбье... Да, помню ее имя. У этой дамы собирался местный салон, она была законодательницей мод валанского общества. И, надо сказать, она меня поняла и, думаю, даже оценила. Юный, нелюдимый, нищий подпоручик был принят в ее салоне. И, конечно же, я тотчас влюбился в ее дочь. Какое это было блаженство - сидеть подле нее... и есть вишни! Да, мой друг, все мое блаженство свелось к тому, что мы вместе ели вишни. Потом, через много лет, мы встретились... Она была замужем, бедствовала. Я назначил ее статс-дамой ко двору одной из своих сестер. Разве я мог забыть первую любовь - невинную любовь жалкого подпоручика? Следующая любовь... была тоже невинной. Родная сестра жены моего Жозефа. Как она была хороша! Помню, она искренне удивлялась: как я отважился в нее влюбиться! Даже спросила меня: "Ну что ты можешь мне предложить?" И я спокойно ответил: "Корону". Она расхохоталась. А ведь я не солгал. Это я помог ее мужу стать королем (Бернадот, король Швеции), хотя он был мне всегда противен. Теперь она шведская королева, а ее муж, которого я осыпал почестями, как вам известно, изменил мне первым. Король Бернадот! - Он расхохотался. - Этот бывший якобинец... На правом плече у него любимая татуировка якобинцев: "Смерть королям". Поэтому, говорят, даже камердинер не имеет права видеть его обнаженным...
   После всех неосуществленных любовных мечтаний я записал в дневнике: "Считаю любовь вредной для общества. О, если бы боги избавили мир от любви". Я сделал тогда выбор: я буду любить одну даму - Славу. И у нее не будет соперниц. Я решил стать политическим писателем. И, как "великий гасконец" (Мотескье*), - завоевать умы Европы. Так началось мое первое нападение на континент. В своем сочинении я впервые свергал королей. Я заклеймил Людовика, "который безжалостно тиранит мою несчастную Корсику". А заодно обличил и остальных монархов, "угнетающих нынче 12 стран Европы. И среди всех этих жалких королей только единицы не заслуживают того, чтобы их свергли".
   Итак, по ночам я расправлялся с королями, а утром пропадал на полигоне - учился ремеслу артиллериста на службе у французского короля. Это уже было серьезно: по шестнадцать часов в день я занимался своей профессией. Я уже понял: судьба преподнесла мне великий подарок. Ибо не штык и пуля, в которые свято верили тогда все королевские армии Европы, но огонь пушек будет решать судьбу будущих сражений. И я разыгрывал... и выигрывал великие баталии в своей каморке, собирая в кулак уничтожающий, яростный огонь батарей. А в свободное время, то бишь перед рассветом, - книги, книги, книги. Я теперь и носу не показывал в кафе, где молодые офицеры по-прежнему обсуждали прелести покоренных дам... Пока я покорял Европу! И хотя они совершали свои "подвиги" в реальности, а я в воображении, но в девятнадцать лет воображение реальнее реальности! И даже когда меня отправляли на гауптвахту, я добросовестно штудировал там знаменитый римский кодекс Юстиниана - как материал для будущих законов моей завоеванной империи. Будущей великой Империи! И каждый раз, засыпая на свои три часа (мне и тогда этого было достаточно), я молил о ней Высший Разум, так именовали Господа мы, просвещенные люди конца века.
   И наступил он - "великий восемьдесят девятый"! Революция принялась за работу. Я присутствовал при роковых минутах королевской власти. С террасы Тюильри я следил за Историей... пока в качестве наблюдателя. Я видел, как тысячная толпа с топорами, пиками, саблями и ружьями штурмовала дворец королей. В окне показался несчастный Людовик. Ворвавшаяся чернь напялила ему на голову красный фригийский колпак. И я сказал: "Жалкий олух! У тебя были пушки! Надо было картечью рассеять пять сотен этих каналий, остальные разбежались бы сами..."
   В тот день чернь познала ничтожество властелина. И я не сомневался: теперь они обязательно придут сюда вновь! И в знаменитый день десятого августа все с той же террасы я увидел конец ничтожной, слякотной власти... Дворец Тюильри вновь осажден наглым, подлым сбродом. Жалкое сопротивление швейцарцев. Вместо решительного пушечного залпа в толпу - беспорядочные одиночные выстрелы. И победившая чернь, сметая гвардейцев, ворвалась во дворец...
   Потом, когда дворец уже был взят, я пошел посмотреть. Дальше двора меня, разумеется, не пустили. От тесноты ли моста или оттого, что я видел это в первый раз, но я был поражен таким количеством трупов: двор был устлан телами швейцарских гвардейцев... И все это время я слышал отчетливый голос: пришло, пришло твое время!..
   Пожалуй, на сегодня хватит. Перепишите и принесите мне утром. Лучше пораньше. Думаю, днем они переведут нас на другой корабль...
   Утром я принес ему переписанное. Он даже не стал читать - тут же разорвал.
   - Я подумал, что это всё не нужно. Детство и отрочество у всех одинаковы. И все молодые Вертеры похожи друг на друга. А так как "Вертер" уже написан... и я ничего не могу прибавить к великой книге... - Он усмехнулся. - В общем, этот период мы пропустим. Напишем лишь несколько предложений... Уже тогда я презирал все, что не есть слава. И уже тогда знал все, что со мной случится! И оттого я окончательно понял - моя душа более не принадлежит маленькому острову, ей нужна Вселенная!.. Это был всё тот же внутренний голос - голос судьбы. Услышать ее зов дано только избранным... Так состоялось мое второе рождение. Корсиканский акцент и окончание "е" в имени можно... нет, нужно было отбросить. Ибо не было больше Наполеоне Буонапарте. Был Наполеон Бонапарт, приехавший в Париж. Чтобы, как все честолюбцы, завоевать великий город? О нет! Прекрасную Францию? Тоже нет! Весь мир!..
   Он стремительно заходил по каюте.
   - Кстати, вы автор "Атласа"... что-нибудь знаете о Святой Елене?
   - Конечно, сир. Во-первых, когда-то вы хотели этот остров захватить...
   Я забыл о его удивительной памяти. Он тут же подхватил:
   - Мы должны были высадить там десант - полторы тысячи человек с четырьмя орудиями. Но не вышло - после Трафальгара каждое судно было на вес золота. Так Господь оставил остров у англичан - приберег, очевидно, для меня... Дальше...
   - Я посмотрел в моем "Атласе": остров небольшой, километров тринадцать в длину и около двадцати в ширину. Принадлежит Ост-Индской компании, население: чиновники и купцы. Остальные три четверти населения - негры-рабы. Четыре тысячи миль от Европы и вдвое меньше... от Америки. Ближайшая суша остров Вознесения - тоже принадлежит англичанам.
   - Итак, вода, вода, вода... Нас будет сторожить океан. Негодяи выбрали правильно.
   - Но Америка, сир...
   - Не надейтесь, Лас-Каз, у нас другие планы... Климат?
   - Тропики, экваториальная жара и постоянные ливни...
   - Это значит - дизентерия, лихорадка, рвота, сердцебиение. - Мне показалось, что он улыбнулся. - Таковы будут условия для коронованного папой монарха... И условия эти непременно украсят вашу будущую книгу... Но вы должны понимать: при таком климате неизвестно, сколько мне будет отпущено времени. Следует торопиться... Вам выпала удача - записать всё, что я хочу рассказать о себе миру. И мне выпала удача - получить время для этого. Обычно люди, подобные мне, обремененные государственными заботами, не успевают этого сделать. Если бы я скончался на троне, я остался бы загадкой для всех, а сейчас, в моем несчастье, я наконец-то смогу поведать людям о себе. И надеюсь, что эта будущая книга в чем-то изменит мир...
   В дверь каюты постучали.
   - Как я и предполагал - пора. Ступайте собирать вещи, нас переводят на другой корабль, видимо, вон тот, "Нортумберленд". - Он, усмехаясь, указал на иллюминатор, где был виден стоявший неподалеку на рейде большой корабль. Он и повезет нас на забытый Богом остров.
   Я откланялся. Император, как обычно, забыл меня поблагодарить. Потом вспомнил - и потрепал по щеке... Самое удивительное - он был в хорошем настроении. После всего, что случилось!
   И только теперь, по прошествии стольких лет, я окончательно понял почему!
   Наш первый день плавания на "Нортумберленде". Это огромный семидесятичетырехпушечный фрегат. Его сопровождает целая эскадра, я насчитал девять кораблей. На палубах всё красно от мундиров англичан - на остров везут подкрепление и наших тюремщиков. Две лучшие каюты на фрегате занимают император и командующий флотилией адмирал Кокберн.
   Император вышел на палубу - провожает уходящие берега Англии. Прощается с Европой, которая должна была ему принадлежать... Возвращается в каюту. И более не выходит. Даже к ужину.
   Почти все время он проводит в своей каюте по правому борту. Там есть туалетный столик, умывальник и два кресла. И серый матрас на полу у койки императора - на нем спит верный Маршан...
   Каково же было мое удивление, когда я недавно узнал, что Маршан, этот бессловесный преданный пес, тоже вел дневник! Он описал жизнь императора на острове... точнее, его смерть... его загадочную смерть. А я-то считал, что простодушный Маршан делал только то, что ему приказывал император... Или?.. Или, может быть... это был тоже приказ - писать дневник?.. Ну конечно, как же я сразу не понял!
   Сегодня, пока император гулял по палубе, Маршан наводил порядок в его каюте. Он заменил корабельную койку той самой походной кроватью и с моей помощью укрепил над ней полог из зеленой тафты.
   Маршан говорит мне:
   - На этой кровати император отдыхал перед Аустерлицем, Ваграмом и Фридландом. На ней он провел ночи великих побед...
   Та самая кровать, на которой император умрет.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента