Ракитин Андрей. Мое королевство (Химеры - 2)

   Умытые и благообразные мессиры, вытянув на середину спаленки голенастые ноги, поглощали вино и гренки, причем на Борке красовалась рубашка, выданная Мариночкой из домашних запасов. Алису устроили на кровати, и она зыркала глазищами из подушек. Пока магистры полоскались у колодца, дамы успели прийти к взаимопониманию. Маринка клятвенно пообещала, что утром Алиса сумеет вернуться туда, откуда ее похитили. Ночью путешествовать опасно: адепты, бандиты, караулы... причем все они друг от друга не сильно отличаются.
   - Ведь ваш добрый человек вернется не раньше утра?
   - Это кто "добрый человек"? - просипел Всадник Роханский. Умывание не пошло ему на пользу. - Это Майронис добрый человек? Да я такой сво... простите, моны...
   - Предатель, - Борк выставил по-птичьи голову из широкого воротника. - И нашим, и вашим. Сперва Корабельщику кадил, а после, как храмы жечь стали, так первый походню поднес. И свидетели есть.
   - А покойник! - всхлипнула Маринка, указуя пальчиком за окно. - Его рук дело! Чудо, что меня саму на этих книгах не спалили. Лавку на треть ополовинили. "Индекс запрещеных, индекс запрещенных"!.. - передразнила она. А теперь есть нечего!
   Алисе пришло в голову, что бедная Мариночка питалась исключительно книгами, а ныне, в результате государственных катаклизмов, книжки есть запретили. По какой причине она страдает неимоверно. Но Адам Станислав тут причем?
   - Я же вам говорил! - произнес Гэлад, воздевая гренок. - А вы не верили. Представляете, из каких лап мы вас вырвали?
   - Мы - это кто?
   Следующие полчаса выбалтывались повстанческие тайны. Голова у Алисы пошла кругом, и не сдавалась она только из принципа. Единственное, что она усвоила это что есть какой-то Круг, который существующим порядком дел недоволен и борется мистическим путем.
   - Лучше взять булыжник, - сонно поведала Алиса. Глаза у Канцлера загорелись.
   - Вот! - возопил Гэлад, вскакивая и опрокидывая пустой, по счастью, кувшин. - Я им говорил! Канцелярия за так платить не будет! Сорок золотых!.. Вот когда ты напишешь все, что предсказано...
   - Ты меня и сдашь, - закончила Алиса, и Канцлер был обижен этим несказанно.
   Алиса ходила по большому круглому покою, от стены к стене, как запертая внутри себя кошка. Она не помнила, как здесь оказалась, и покоя этого прежде никогда не видела, да и разглядывать не хотела. Хорошо, что мебели мало, не наткнешься. И где-то на краешке сознания плавало изумление - покой огромный, на всю круглую башню, а потолок беленый и низкий. Впрочем, вскоре это тоже перестало ее занимать. В покое было окно. Возможно, не единственное, но это выделялось для Алисы - под окном стоял широкий стол с пачкой пергаментов, чернильницей и очиненными перьями. И кто-то - или что-то - очень настойчиво подталкивало ее писать. Наклонясь, Алиса вывела фразу: "По покою металась, все больше уставая, большая кошка", - но фраза поразила ее банальностью и была вычеркнута. Пергамент полетел в угол. Возможно, он очень драгоценный и за него можно купить две тягловые лошади и козу, но Алису никто не ограничивал. Швыряйся хоть до посинения. Все равно, глянув через минуту, найдешь на столе новую ровную стопку, перья очинены, а на концы насажены металлические оголовья. "Потрясатель копья, потрясатель пера..." - пробормотала Алиса, глотая слезы. Кошка рвалась наружу из глубины вод.
   Минуло какое-то время. Она поняла, что сидит на высоком готическом стуле, между спиной и жесткой спинкой аккуратно вдвинута подушечка, а у левого локтя дымится чашка с горячим какао.
   "Зеленый попугай сидел в клетке, - нацарапала Алиса. - Попугай большой, а клетка средняя, и непоместившийся хвост свисает наружу..." Этот попугай материализовался в голове, среди нарисованных прутьев - живой попугай. Неясно было, пугаться или смеяться, она резко перечеркнула написанное, и пергамент разве такое возможно? - разорвался, повис клочьями плоти. Потом настала ночь. Во всяком случае, свечка светила прямо в глаза, шарик желтой волшебной пыльцы... а голова лежала в высоких подушках или на чьих-то коленях... рядом сидел с тетрадкой Феличе... да, она вспомнила! Ее тетрадка с корабликом. Она же осталась... там... у человека, про которого ей доказали, какая он сволочь. У нее же нет поводов не верить. "Сомнения порождают ересь, а ересь должна быть..."
   - Записывай! Записывай!
   Алиса никак не могла понять, кто это говорит. Не могла повернуть голову, и свеча горела - в лицо; и подушки... все тот же круглый покой. Маяк. При чем тут маяк?
   - Говори. Не останавливайся. Говори.
   Затухали молнии над Твиртове, захлебываясь дождем.
   "Все души, что сгорели, вернутся из пепла... Все сказки... Несправедливо."
   - Я... так... не хочу.
   Распухший язык ворочался во рту. Алиса вдруг подумала, что разучилась говорить, и в пруду навсегда останется непослушная кошка, и Хальк...
   - Хальк.
   - Говори!
   - По мосту...
   - Дальше!
   - Там мост... там мост из дождинок... из горьких детских слезинок...
   Из радуг... из сонных звезд... из чаячьих спинок... мост...
   Губы не слушались. Но слова... летели сквозь открытое окно... как теплые чаячьи перья. И очень хотелось, и немоглось заплакать.
   - Пиши! Ну пиши же!
   Майронис? Она сходит с ума.
   - Прекратите это.
   - Где? Где мой кораблик?
   Алиса сжала в ладони леденцовую драгоценность и перевела дыхание.
   - Дальше.
   - Да. Сейчас.
   В комнате порозовело. Словно разожгли камин. Или рассвет. Или - где-то далеко-далеко - пожар.
   - ... Прикоснуться не к небу, не к снам - щекой к твоим волосам.
   Голос неожиданно отвердел, и Алиса сама удивилась этому. Бешеный бег коней, черен меча в ладони.
   - Не знаю: к горю ли, к радости
   Распахнулись Ворота Радуги!
   Она еще успела увидеть, как Феличе шевелит губами, повторяя записанные слова.
   Как это происходит? Просто приближается квадратное окошко. Как аквариум, где за толстой стенкой плавают чьи-то чужие мысли, поступки и дела. А потом приходит день, приходит срок, и истончившаяся преграда рвется или просто тает. И этот чужой мир - он уже в тебе, он - ты, и слова, проходя сквозь тебя, становятся плотью. Что в этом виновато - фаза луны, чужой незнакомый запах... это лишь толчок, возможность; но и врата, и привратник, и решетка на этих воротах - ты сама. Ты решаешь, какие порождения выпустить в мир и облечь словами... И тусклая елочная игрушка вдруг взрывается радугой! И идут травяные дожди, и кто-то задыхается и умирает от счастья - от того, что тобою написано. Или от боли - а выбираешь ты. И сам взрываешься с придуманным миром, и вырваны с корнем нити марионетки... Но буря затихает, и моря возвращаются в свои берега, и твои врата к тебе закрыты, а костер, абсолютный текст, ждет. И ты бросаешь в него, как ветки, все, что можешь найти, вырвать, вынуть, извлечь из себя и из других - странный поворот дороги, и слезинку, и смешную детскую песенку... все, все падает в костер, и ты отдаешь, отдаешь иногда до цинизма, потому что и чье-то (может, и твое) последнее дыхание - тоже туда. Сломанная рука мертвого, стон отвергнутой любви... то, что не придумаешь ни за что и никогда, что должно быть истинно - иначе никуда не годится сотворенное тобою слово. А потом ждать, каждый раз боясь, что ничего не случится, что врат не будет.
   Радуги сияли. Путались с пронизанным солнцем дождем. И небо было ослепительно синим и глубоким, и в нем плыли величественные, как на картинах Чюрлениса, воссиянные солнцем облака.
   Мы, мы все были волшебными воротами, пусть калиточками, пусть щелочками из мира в мир, и когда кто-то из нас погибал - это как разбитый елочный шарик, мертвое чудо. Но мы были вместе, и радуги вскипали в поднебесье, и поили серый мир. Он глотал сотворенный нами разноцветный дождь, глотал беспощадно, но в этот раз, хвала Корабельщику, сумел напиться. Пей нашу кровь, пей нашу радугу - не жалко. Мы оторвем и раздадим кусочки души, все равно ее станет больше. Времена перемешались, и стоя на осколках, я дарю всем охапки сирени. Взахлеб. Радуги - полными пригоршнями. В небе - Врата!
   "Ваша страшная сказка становится нашей страшной былью, и вы думаете, я буду просто стоять и смотреть?.."
   Хальк поймал себя на том, что опять беседует с придуманным героем. И у Феликса есть повод удивляться и спросить: разве он такой злодей? Он же никогда не пойдет на то, чтобы использовать женщину втемную. Даже для блага нации. Стоп, не было тогда такого понятия - "нация". И вообще что-то не так. А, поймал это Хальк, не могли Алису схватить в Эйле. В Эрлирангорде - запросто. Но между столицей и Эйле - сутки поездом... Паровоз в средневековье, смешно... Тяжелая капля упала с крыши в выбитую под окном ямку. Сегодня проходят испытание будущие рыцари. С утра заявился совершенно злобный Гай и осведомился, неужли же, чтобы стать рыцарем, обязательно лезть в мокрую крапиву? А Ирочка уперлась в этих испытаниях и вечером станет изображать королеву-мать, лупить детей при свечках деревянным клинком по плечу и опоясывать ремешком с этим же мечом, привешенным к оному. Верх идиотизма. Хальк обещался написать жалованные грамоты... Пиши-пиши, художник, по линиям руки... что-то, не помню что, есть реальность, данная нам в ощущение. А если в ощущение дана нереальность, что тогда? Или грани сместились - и как повернешь... Что это он тут нарисовал? Хальк, отнеся на вытянутые руки, разглядывал вырванный из блокнота, измятый и немного обгорелый по краям листок: оградка, мраморная роза на камне. "До свидания, глупышка Икар. Вон над кладбищем кресты, словно крылья. Нас на нем похоронили с утра. Нас хотели завести, но забыли." Оптимистично и весьма жизнеутверждающе. Но почерк... загнутые кверху спятившие строчки. Через месяц она сама не могла прочесть, что написала. Но не было же у нее этих стихов!.. Нереальность в ощущение. Хальк высунулся под дождь. Особенно нетерпеливые оруженосцы, заране потирая голые локти и коленки, ломились к крапиве. Охота пуще неволи. Сказка... да. Одно дело, когда твоя сказка пусть за полустертой, но гранью. За окошком, за прогибающейся преградой. Пусть в снах. Пусть в неоживающих строчках. Пусть в почти не страшных картинках перед глазами. Но если она ломится в мир с упорством сбрендившего поезда? Как в старом фильме: ворвавшийся в квартиру паровоз. Рваная дыра в стене и тупое черное рыло среди сентиментальных кошечек. И что же мне делать со всем этим, Господи?! Впрочем, ты все равно не ответишь.
   Алисе показалось, что Феличе держит над ней зонтик, огромный, черный, на точеной деревянной ручке. Какие зонтики в пятнадцатьм веке! Она потрясла головой и засмеялась. Дождь бил по растянутому между хвоями плащу, а пряди дыма, подымаясь кверху, закручивались и перемешивались. Временный привал. Что же ей объясняли? Что мир похож на дырочки от сыра, на решето? Что в заповедный город Руан-Эдер так же легко шагнуть, как на уступ Твиртове? Тогда зачем они едут под солнцем и под громыхающим летним дождем? И каждый вечер со зловещим постоянством (как в давно позабытом мире одной девушке - платок) приносят ей книгу с цвета слоновой кости страницами, чернила и очиненное перо.
   - Государыня, - Канцлер, привстав на колено, держал сложенный из пергамента кораблик, - вам письмо.
   Алиса улыбнулась краешками губ, развернула, и неровные строчки ударили по глазам.
   "Алиса! Не знаю, где и когда отыщет Вас это письмо..." А потом она бездумно смотрела на свою пустую ладонь, из которой клюквенными ягодками выкатывалась кровь. Гэлад стоял на коленях рядом, чертыхался, пробуя перевязать... сетка царапин, словно Алиса разбила рукой окно. Но нет в этом мире оконного стекла! Из него только толстостенные цветные кубки и маленькие, кривые и страшно дорогие зеркала.
   - Что это, Всадник?
   - Мона... священники Кораблей называли это Вторжением.
   "Рыцарь мой..." Алиса сперва не поняла, что буквы исчезают с листа. Вернее, впитываются в него, как кровь в бинты, а лист все такой же чистый и гладкий. И тут она осознала, что пишет в зыбком свете костра свое письмо прямо в таинственную книгу. Она окунула перо в чернила и попыталась написать что-то поверх, на уже очистившейся странице. Не получилось. Чернила упали кляксой и скатились, как скатывается с листика дождевая капля. Государыня оглянулась. И увидела окаменевшего Феличе.
   Письма... свитки в кожаных футлярах, свернутый из листка голубок, исцарапанный буквицами кусок коры... "Рыцарь мой..." Странная дорога. промелькнувший витраж, мальчик в серой куртке возле холмика в траве, лежащая возле собака... рябина на снегу... взрытая подковами грязь... запах сена над заливными лугами, крупная водянистая звезда... город, похожий на сонного, позеленевшего от старости горыныча. Гребни крыш, запах смолы, навоза и меда. Город, без боя открывший свои ворота.
   Церковь была маленькая, домовая, в нее не поместилось и части войска, только магистры. На стенах поспешно соскабливали фрески, и из-под сползающих чешуек проступало другое - чей-то лик, ветошок, плачущие над крестом ангелы. И хрустальный кораблик-хорос позванивал на цепях. Вздымался хорал. "Господь, твердыня моя, прибежище мое..." Кружево высоких голосов и тяжелая с прозеленью басовая волна. Запах воска, запах ладана, в золотых ореолах свечи. Жар. Освящали оружие. А после в пустеющей наве Алиса, шагнув к наалтарной чаше, пустила в воду свой кораблик, и он поплыл, отражаясь, гордо распустив малиновые паруса.
   Алиса смотрела на Твиртове. В доме недалеко от цитадели магистры решали, как ее штурмовать; висели над крышами Эрлирангорда паутинные радуги. А молний не было. Они захлебнулись в дожде.
   Нас не ждут ни почести и ни слава. А собственно, чего ждать от религиозной войны? Посланец - это короткая жизнь и, часто, позорная смерть. И, в лучшем случае, добрая людская память. Много? Мало? А разве у нее спрашивали, заставляя писать эту сказку? Майронис с кем-то ругался, когда Алиса жила у него, ругался с остервенением, так, что нельзя было не услышать. С кем-то очень знакомым, а вспомнить не получается. Тот говорил:
   - Не нужна мне сказка, если такой ценой!
   А Майронис ответил:
   - Мы свою сказку не выбираем.
   Твиртове нависала над городом, уходя в голубое небо, пронизанное радугами врат, и в перистые облака. Твиртове казалась нереальной. Словно ее вот тоже выдернули из какого-то другого мира, из-под чужого неба... И Алиса совсем не удивилась, когда химеры стали с треском и грохотом выдираться из своих каменных гнезд.
   Делегация состояла из двух обормотов - Кешки и Лаки. Остальные обормоты таились за дверями, голосили шепотом и топотали, как нетрезвые слоны.
   - Что? - спросил Хальк хмуро. Не хотелось ему сейчас видеть эти рожицы, вообще ничьи не хотелось. Попытка написать что-нибудь жизнеутверждающее обернулась ужасом броневой атаки, и герой - веселый мальчишка, вдруг понимал, что жизнь совсем не такая, как ему хочется, как обещали и как он привык верить. Чересчур много этих как... в конце концов Хальк писатель, распутается в словах, просто все взаимосвязано. И только сирень в чайнике - приятно и, по крайней мере, красиво. Этот его герой, гимназист, собирался подарить сирень своей девчонке, ничуть не похожей ни на Алису, ни на Дани.
   Мир в теплом круге настольной лампы был безопасен и прост. Часть стола, раскрытая тетрадь, ручка, небрежно брошенная на недописанную страницу. Хальк выцедил последние капли из проклятой антикварной чаеварки. Так станешь пьяницей. Рука дрогнула, и рубаху окропили вишневые капли. Банально до оскомины. А юноша уже сидел в вычурном кресле с атласной обивкой, подтянув к подбородку худые колени, ноги у него были чересчур длинные, едва поместился. Темно-русые волосы падали на лоб. Сидел, ласково теребя кортик в бархатистых ножнах. А рядом, на краю стола, стоял чайник - обыкновенный белый чайник, даже без цветочков: широкий носик, откинутая ручка. А из чайника лезла сумасшедшими гроздьями, пенилась сирень. Откуда? Выпускной бал, конец июня. Юноша усмехнулся серыми глазами:
   - Ты забыл. Майнотская сирень цветет всегда. Кроме зимы, конечно, уточнил он.
   - Нет такого города - Майнот.
   - Есть. Ты забыл.
   Хальк задохнулся то ли от боли в голове, то ли от немыслимой надежды. Игла прошла через сердце, вниз, заставив похолодеть пальцы.
   - Послушай.
   Губы пересохли и не повиновались. Хальк покачал в руке чашку - она была пустой. Тогда он выволок из чайника сирень и стал пить из носика.
   - Ты что! - возмутился собеседник. - Я обещал ее Лидуше!
   Почему Хальку кажется, что перед ним мальчишка? Года на два младше, не больше. Молодой - он сам.
   - Послушай. Я... предлагаю тебе сделку.
   Юноша в кресле сощурился удивленно и недоверчиво:
   - Разве ты дьявол?
   - Может быть, это неправильно, - продолжал Хальк, стараясь не останавливаться, - может, ты проклянешь меня за это, но в той войне, что начнется завтра... выживешь ты...
   - Ты что! - двойник покрутил пальцем у виска.
   - Не погибнешь... на болоте... Станешь взрослым, писателем.
   Юноша крутанул кортик:
   - Я стану морским офицером. Как прадед.
   - И потом, потом ты найдешь одну женщину. Я не могу, а ты.. у тебя получится. Правда, там другой мир, средневековье. Но ведь писателю можно. Защити ее! Даже от меня, если понадобится, - сказал он, словно бросаясь в омут. - Ладно?
   - Ну... - парень выкарабкался из кресла. - Как я ее узнаю?
   - Узнаешь. Обязательно. Ее зовут Алиса. А, вот. Ты пройдешь по мосту. Я напишу, напишу про Мост, связующий берега и времена.Там будет маяк, такой, как здесь, только ближе к Эрлирангорду. Даглас, Даг, ну пожалуйста...Будь счастливей меня.
   - Какое смешное имя... - он стоял, перекатываясь с пятки на носок, словно очень спешил и в то же время не мог уйти. Сгреб свою сирень, засунул в чайник. - Это я? Прости, я обещал, ребята ждут.
   Будет лес. Осенние листья. Атака, в которой, кроме Дага, не выживет никто. Смешной, он похож на кузнечика.
   Хальк очнулся. Было темно. От окна тянуло предутренним холодом. Хальк наощупь зажег лампу и увидел, что свечной воск закапал недописанную страницу.
   Кешка и Лаки хором запыхтели.
   - Александр Юрьевич. Ну, завтра последний день.
   - А вы обещали!
   - Что обещал? - поинтересовался Хальк неприветливо.
   - Ну, обещали.
   - Или говорите - или брысь!
   Детишки убоялись угрозы.
   - Обещали сходить на маяк! - дружно выкрикнули они. Взяли Халька в клещи и затараторили, не давая ему слова вставить. Что Ирина Анатольевна с девочками парадный ужин готовят, и никто не будет им мешать, и младший воспитатель гуляет где-то, а их и немного совсем, и вести они будут себя до отвращения хорошо, вот честное-пречестное слово!
   - Мол-чать, зайцы! - Хальк положил руки им на плечи.
   Чего киснуть, в самом деле, убивать невинных героев пачками. Уж лучше вправду сходить с детками на маяк. Последний день, и пусть уж утомятся и дрыхнут, как суслики, чем устроят королевскую ночь и перемажут чужие простыни зеленкой. Хальк скорчил "педагогическое лицо", а потом неожиданно подмигнул:
   - Ну, давайте. Одна нога здесь... Еда, одеяла. Собраться самостоятельно! Я проверю.
   Кешка с Лаки порскнули ошалевшими воробьями, и за дверью раздался дружный радостный вой. Хальк не стал прислушиваться. С отвращением посмотрел на стопку исписанных листов. Герой был похож на него самого, только моложе и честнее. Нельзя таких убивать. Феличе... Хальк пожал плечами. Они уезжают завтра, и плевать на все: и на игру, и на рыцарей, и на свою странную сказку.
   Как-то так случилось, что на эту дорогу их не заносило. Все больше торчали в море, на полях с редиской и в прибрежном лесу, налегая на землянику, а теперь и на чернику, отчего языки делались, как у кумайских сторожевых псов, и заставляли Ирочку пугаться неведомой заразы. В начале были, конечно, сделаны попытки заманить к маяку Халька или хотя бы Гая... или сбежать самим. Но дотуда далеко, хватились бы непременно, и что сталось бы с беглецами - страшно и вообразить. Усыпанный меловыми камешками проселок тянулся среди негустого соснового бора, а потом по голому полю между двух придорожных канав, заросших бурьяном и всяким полевыми цветочками. Были они на удивление пестрыми, словно кто-то раскидал брызгами послегрозовую радугу. Хальк знал только некоторые: полевые гвоздички-"часики", высокий желтенький царский скипетр, кровавик и базилик. В бору воспитанники швырялись шишками, а тут Мета взялась плести венки, и ей дружно помогали, с корнями выпалывая стебли. Пришлось умерять ретивых. Под хитрый шепоток, спрятав руки за спину, Мета с невинным видом подобралась к любимому воспитателю, велела ему остановиться, нагнуть шею и закрыть глаза. Хальк оказался увенчан самым крупным и разлапистым венком, а детишки радостно завопили. Обижать Мету - себе дороже, пришлось терпеть. Хальк только потихоньку выдергивал из венка травинки и жевал на ходу. Будь он лошадью - умер бы от счастья. Прошло часа полтора, но развесистая белая башня все так же украшала горизонт. А они-то собирались скоренько добежать, осмотреть, поваляться на песочке, искупаться как следует и вернуться к обеду... Ничего, когда дети с ним, Ирочка не волнуется. Какая-то птица парила в вылинявшем небе, раскинув крылья. Ребятишки заспорили, сокол это или ястреб. Спорить они так могли до посинения, поскольку и того, и другого видели разве что на картинках. Но, по крайней мере, этот спор приятно разнообразил дорогу.
   Мета, повиснув на Хальковой руке, начала энергичную историю о привидениях, Лаки попытался добиться какой-то информации о Краоне. В общем, Хальк не скучал. И почти вздохнул с облегчением, когда подошли к развалинам.
   - Смотреть или купаться? - спросил он у своей армии.
   Армия изжарилась и вспотела, и большинством голосов решила лезть в море. Хальк приглядывал за ними, сидя среди обломков камней, прислонясь к нагретой солнцем кирпичной стене. Сами собой закрывались глаза.
   - А вы чего не купаетесь? - Мета подскочила, забрызгав его водой с длинных волос.
   - Не хочется что-то. В другой раз.
   Мета посмотрела озабоченно и ничего не спросила. Тактичная девочка, спасибо ей. Мальчишки повели себя по-другому, подкрались, повисли гроздью и с воплями и пыхтением повлекли в сероватую соленую воду. Хальк боролся, как лев, и в результате все оказались мокрыми с ног до головы и довольными, а рубашку и брюки пришлось разложить на камешках для просушки.
   Над маяком кричали чайки. Ныряли, взлетали с серебристой бьющейся рыбой, и ни они, ни вопли резвящейся малышни не нарушали тишину. Странную, извечную, пропитавшую эти стены. Хальк тронул ладонью теплый кирпич. На ладони остался белый след.
   - Аль Юрьевич? - Кешка снизу вверх заглянул ему в глаза. - Так полезем?
   - А не боишься, что перекрытие рухнет? Или сов?
   Кешка тряхнул шоколадными худенькими плечами:
   - Не-а. Я дворянин. Мне нельзя бояться.
   - Ясно, - Хальк вздохнул. - Эй, компания! Оделись, обулись!
   - У-у, - надулся Пашка Эрнарский. - А в маяк?
   - Туда и идем. Не хочу, чтоб вы ноги посбивали.
   Перекрытия внутри сохранились замечательно. И винтовая лестница тоже. Дерево стало серебристым от старости, но даже не прогнулось, когда Хальк попрыгал и сплясал на нем. И все равно воспитатель обтопал каждую ступеньку, а задранные лица следили с вниманием и - немножко - обидой.
   - Безопасность - прежде всего, - назидательно сообщил Хальк. - Обедать будем наверху.
   - Ур-ра-а!!
   - К перилам не подходить!
   Живой вихрь едва не снес Халька с лестницы. Воспитатель в чем-то даже понял Ирочку.
   А внутри маяка было пусто и в общем-то неинтересно. Солнце сеялось сквозь узкие, лишенные стекол окна. Дети, отпихивая друг друга, выглядывали в них, ахали: "Усадьба! Как на ладошке! А море! Парус там! Не, чайка! Сам ты чайка!" Потом поднялись к фонарю. Хрустальный, немного побитый шар все еще покоился на оси. Хальк объяснил, что внутрь вставляли сначала масляный, а потом электрический фонарь, а хрусталинки усиливали свечение. Предприимчивые детишки предложили прилепить на нужное место и зажечь свечку, и огарок сыскался в чьем-то кармане, но Хальк отговорил - все равно солнце, толку чуть. С ним согласились и, до опупения налюбовавшись окрестностями, спустились на ярус ниже обедать.
   ... и я понимаю, что сказка эта, тусклый елочный шарик с прочерками синих и малиновых молний внутри, для меня важнее, чем вот эта жизнь. Может, это неправильно, но иначе я не умею. Этот - необласканный радугой мир - для меня живой. Единственная моя сейчас реальность.
   От них пахло страхом. Они - для того, чтобы выехать из его страшной сказки - были чересчур уж настоящими. Порванные кольчуги, побитая кираса, у одного на перевязи рука. Запаленные кони. В потрепанных ножнах мечи. Глаз отсюда не было видно. Но Хальк знал, что живет в их зрачках: звериное, вызывающее жалость и ужасающее одновременно. Как застарелый запах крови от бинтов, муть, гной. Эти не боялись сами, но жажда, не утоленная ими, могла заставить убить. Некнижный, вот такой, овеществленный ужас. Дети, кажется, тоже почувствовали это и молчали. Смотрели на Халька. Всхлипнула, потерлась головой о его плечо Лизанька. Хальк осознал, что ищет, где им укрыться, или что-то, чтобы навалить на люк в полу. Полусумрачная зала была отвратительно пуста. И оружия никакого. Разве... битая бутылка против меча. Класс. А эти... солдаты... подъехали, медленно слезали с коней, устраивались под стеной. Мелькнула мыслишка: отдохнут и уедут. Так хотелось в это поверить! Затаиться и ждать. К закату о них начнут беспокоиться. Нет, учитывая мнительность и способность Ирочки впадать в панику - часа на два раньше. Глупо.
   Что ему делать - с детьми за спиной? Выскочить:
   - Я вызываю вас на поединок! Ценою - моя и их жизнь!
   Он, в отличие от этих, железного меча в руках не держал. Да и полагаться на милосердие таких...