Ракитин Андрей. Мое королевство (Химеры - 2)

Ракитин Андрей
Мое королевство (Химеры - 2)

   Андрей Ракитин
   Мое королевство
   - Ну, я тебе не завидую, - скептически хмыкнуло длинноногое, синеглазое, русоволосое чудище одиннадцати примерно лет от роду. В педагогических списках оно проходило под вполне человеческим именем Саша Миксот. То, что чудовище не завидовало, было вполне понятно. Жить подле него целый месяц - это ж лучше утопиться, удавиться и прыгнуть с маяка. Саша Миксот сидел на руинах волейбольной стойки и ковырял сандалькой песок. Летела пыль и мелкие камушки. Саша морщил нос: чихать при будущем начальстве дурной тон. Начальство стояло рядышком, прислонясь к столбу, с видом мрачным и кровожадным. И пыталось понять, кой черт сунул его головой в эту петлю.
   - А в чем, собственно, дело?
   - А вон, - сказал Сашка, пыльной дланью указывая на дальний конец двора. Там, в окружении букета девушек, стоял молодой человек, и ленивая улыбка сияла на породистом лице. - Это твой младший воспитатель. Милорд Сорэн младший... то есть старший, Гай, потому что младшего ты сам воспитывать будешь.
   - А милорд Сорэн будет воспитывать лично меня, - сказал Александр Юрьевич хмуро.
   - Почему?
   - Ну, ты же сказал, что он мой воспитатель.
   Сашка наконец чихнул.
   - Чего к словам придираешься...
   Александр непедагогично повертел шеей, сдернул ненавистный галстук и оборвал на рубашке верхнюю пуговицу. Сашка смотрел на эти манипуляции совершенно квадратными глазами.
   - Тебя мама как называет?
   - А вам зачем? - Сашка слегка отполз по стойке в сторону, освобождая пространство для стратегического маневра.
   - За надом.
   - Мама зовет Лаки, а прочие - Александр Валентинович, эсквайр.
   - Ну вот что, эсквайр Александр Валентинович, поди-ка ты к моему воспитателю и передай ему от меня лично...
   Что именно нужно было передать, Александр Юрьевич уточнить не успел. Лаки сорвался с насиженного места и понесся по двору, вздымая пыль. При этом он размахивал руками и голосил. Из воплей, если в благопристойных выражениях, следовало, что милорду Сорэну надлежит перестать распускать хвост, перья и лапы, оставить в покое и невинности местных барышень... ну и так далее. И что это личное распоряжение мессира Ковальского, свято блюдущего чистоту нравов во вверенном ему коллективе.
   У мессира Ковальского медленно отвисала челюсть.
   И пока он думал, какими словами будет отвечать за наглость "эсквайра", Гай Сорэн приблизился и встал, сложив на груди аристократически красивые руки.
   - Ну? - сказал он.
   - Баранки гну.
   - По морде хочешь, что ли? - поинтересовался милорд Сорэн лениво.
   Александр пожал плечами.
   - Можно и по морде, - согласился он. - Только потом. Дети кругом, у тебя реноме испортится.
   Реноме у младшего воспитателя не испортилось. Во всяком случае, не настолько, чтобы сказаться на отношениях с прекрасным полом.
   Автобус подпрыгивал на лесной дороге, в открытые окна нахально лезла лещина, стучали по крыше шишки, заставляя барышень пригибаться, а Гай с видом мужественным и бравым говорил, что это пустяки, и если что, он всех пригреет под своим крылом. Барышни млели. И хлопали глазками: и анютиными, и Наташиными, и даже Верочкиными, - этакий стрекочущий букет. Второй младший Сорэн, затесавшийся в педколлектив, декламировал гнусные стихи и обещал все рассказать деду. А Лаки Валентинович, эсквайр, успевший возомнить себя фаворитом, шепотом обещал ему поддержку начальства.
   - Убью, - не оборачиваясь, пригрозил Хальк.
   - И тебя посадят.
   ... В то утро Хальк в очередной раз убедился, что домой нужно пробираться окольными партизанскими тропами. Чтобы не встретил тебя никто. А уж тем более активистка курса патриотической филологии Ирочка Шкандыба. А она встретила и налетела в лучших традициях ветряной мельницы.
   - Ну что ты ходишь со смурной рожей?! - немедленно затарахтела она. - Что ж теперь, не жить, что ли? Страна нуждается в воспитателях... мы нуждаемся! Там такие условия, там море, палатки, и кормят пять раз в день! Редиска свежая! Да тебе на твою стипендию... сколько прополете, столько сожрете... съедите. А еще поместье. Дре-евнее! Если дождь, можно и там жить. - При этом ее руки так и мельтешили перед глазами, и Хальк подумал, что еще немного - и вместо поместья будет глазная клиника.
   - Не трещи. Какое поместье?
   - Для юных дарований. Которые к нам потом без экзаменов поступят. А ты будешь их воспитывать и лелеять, потому что мужчин не хватает.
   - Кому?
   - Идем.
   ... Двухэтажная усадьба с мезонином и каминными трубами стояла на взгорке, среди сосен, белая-белая, как чужая сметана, и отражалась в пруду. По которому плавали лебеди вперемешку с листьями кувшинок. Прямо картинка из Живописной Метральезы. К крыльцу вела обсаженная можжевельником аллея, и странного вида мужик садовыми ножницами подстригал кусты. Автобус остановился, задрав тот бок, где ступеньки, и Гай, пылая наследственным благородством, стал выгружать барышень, умудряясь одновременно и выносить сверху, и подхватывать снизу. Барышни повизгивали, и им хриплым басом отозвался из хозяйственных построек сторожевой пес. Судя по глубине и мощи тембра, не меньше, чем мастиф.
   - Управляющего нету, - объявил мужик, вытирая садовые ножницы о штаны характерным жестом, и указал ножницами же за плечо: - А ваша мадама там.
   "Там" это простиралось за усадьбу, лесочек и кусок пустого пляжа с жидкими кустиками белесой травы. Как раз на обрыве между лесочком и песочком горделиво выстроились штук пятнадцать разноцветных палаток, две песчаные канавки с куском дерна посередине и высокая мачта с блоками. И ни живой души кругом. Если не считать вороны, которая ходила вокруг мачты и лапой, аки курица, рыла землю.
   Лаки растерянно блымкнул глазищами. Полез в карман и, щедро посыпая пред собой бисквитными крошками, заголосил:
   - Цыпа-цыпа-цыпа!
   Ворона скособочила голову, взмахнула крылами и тяжело полетела к морю. А на "цыпа-цыпа" выскочила Ирочка, растрясая в руках развернутое бархатное полотнище, мокрое от воды. Судя по всему, Ирочка только что его выстирала.
   - Здрасьте, - сказала она. - Приехали?
   Лаки, как самый шустрый, даже рта не успел раскрыть, а она уже выдала кучу распоряжений. И про рюкзаки, и про "девочек", и про картошку, которую надо варить и чистить, а она тут совсем одна, а...
   - Сказоцку! - дурным голосом голосил Кешка Сорэн. Удивительное сочетание имени и фамилии. Викентий Сорэн звучало куда лучше, но в девять лет называть ребенка Викентий? Это только Ирочка с ума сошла... Кешка сидел среди сурепки, в междурядье, и лицо его под белой панамочкой было нахальное до безобразия. Он уже успел всем вокруг рассказать, что это грех- заставлять детей работать, что они все своей учебой заслужили заслуженный отдых, что он вообще не раб на плантации. Кешка вяло выдернул очередную редиску и кинул за плечо. Ска-зоц-ку!!
   Кешку поддержали. Лучше митинговать, чем работать. Начальство не успело отреагировать на мятежные вопли: как в вожделенной Кешкой "сказоцке", из-под земли возник всадник.
   Конь застыл в воздухе. Замер и не двигался, встав на дыбы. И утреннее солнце скользило по рыжей атласной шкуре, высвечивая каждый изгиб. Конь был прекрасен до онемения. И стало ясно, что прополке редиски опаньки. Народ завизжал, сбежался, коню стали тыкать в морду хлебными корками от завтрака, сахаром и даже редиской. Зверь подношения деликатно принимал, хрупал редиску и сахар, не лягался, не кусался, так что даже Ирочка вздохнула с облегчением. Особенно когда господин управляющий улыбнулся ей с седла и огладил коня по холке. Ирочка совсем расцвела. А Гай, неохотно поднявшийся из борозды - Сорэны сроду не работали на земле руками!, - мрачно заявил, что верхом на такой скотине любой мужик выглядит в три раза выше и благороднее. Вместо ответа господин управляющий снисходительно похлопал по голенищу короткой плетью. Гай отвернулся.
   - Дети! - спохватилась Ирочка. - Ну-ка скажите дяде "здрасьте". Три-четыре!
   Дети крикнули. Конь шарахнулся. Предвидя последствия, подскочил Хальк. И первыми словами, с которыми обратился к нему незнакомый дядька, были:
   - Уберите ее.
   - Кузен сегодня пугливый, - выразился Гай, зыркая синими глазищами из-под низко надвинутой кепки. Ирочка обиделась, сама отошла и с видом национальной героини стала дергать сорняки. Ей не мешали.
   - Феликс Сорэн, управляющий, - представился всадник.
   Начался обязательный ритуал рукопожимания; несмотря на жару, пыль и пот, в нем умудрилось поучаствовать все мужское общество, кроме Гая. Кешка вообще напросился на лошадь - как родственник! - действительно вырос втрое и поглядывал на всех сверху вниз, не в силах сдержать щербатую улыбку.
   - По телеграфу передали, - сказал управляющий, - будет гроза. Возможно, град и ураганный ветер. Так что палатки стоит закрепить, а лучше вообще снять и на ночь перебраться в поместье.
   - А мы вас не стесним? - Ирочка забыла про обиду.
   Феликс Сорэн засмеялся. Гай скрипнул зубами. Он всегда волочился за барышнями, носил узкие брючки, пижонствовал - в общем, пнулся из себя, стараясь выглядеть благородно и романтично. А этот мерзавец Феликс делал что хотел, никогда ни на кого не оглядывался - и при этом выглядел так, что Гаю локти оставалось кусать от зависти. Хальк тоже выглядел. Что-то у этих двоих было общее, от одной наседки вылупились, что ли? Гаю мучительно захотелось покурить. Несмотря на все вопли Ирочки, что при детях ни за что и никогда... она и сама курила, но тайком, подальше от воспитуемых, свято блюдя свои же приказы.
   ... Кот возлежал. На вышитой гладью дорожке. Томно, как руан-эдерская княжна; растянувшись на добрый метр. И сиял зелеными очами. С перил веранды, покачиваясь и развеваясь шоколадной шерстью, свешивался хвост. Лапы вытягивались, то растопыриваясь внушительными когтями, то светясь младенчески-розовыми подушечками через палевую шерсть. Судя по всему, котяра был еще и полосат. Лаки застыл в священном трепете.
   - Ой! Уведите меня! А то счас поглажу!
   Барышни заверещали. Почему-то они верещали все время...
   - Нельзя, нельзя, кот чужой!..
   А очень хотелось. Лаки осознал, что если сию минуту не запустит руки в эту шоколадную волнистую шерсть, жизнь его будет прожита бессмысленно.
   - А я у хозяина спрошусь, - Лаки засопел.
   В это время ударил гром. Кот лениво дернул ухом, словно отгоняя настырное насекомое. Девицы затрещали и кинулись вверх по лестнице. Ирочка, свесясь через балюстраду, орала:
   - Окна, окна закрывайте!
   - Счас как вдарит, - мечтательно изрек Кешка. Но Лаки не покачнулся. Главное - кот.
   - Киса, - сказал он. - Ты подожди. Я сейчас.
   И бросился в путаницу переходов.
   Изнутри усадьба была почему-то гораздо больше, чем снаружи. Планировку учинил какой-то явный псих-архитектор, потому что разобраться в ней даже с третьего раза не представлялось возможным. Лаки, распустив крылья, несся по коридорам, пахнущим старым деревом, пылью и сырой побелкой. Эсквайр чихнул и понял, что окончательно заблудился. А кот мог и не дождаться. Это побуждало к решительным действиям.
   - Дядя Феля! - заголосил Лаки. Эхо заскакало между стенами, звякнули мелкие стекла в витражных окошках. Как бы в ответ над усадьбой громыхнуло, басом загудела жестяная крыша. И прямо перед собой в открытую форточку Лаки узрел пылающий старый дуб на задворках дома.
   - Ой, - сказал Лаки. - Па-ажар!!
   Но ему никто не ответил. Стояла душная предгрозовая тишина, в которой треск огня казался чем-то ненастоящим. Лаки зябко поежился.
   Он уже третий раз пробегал по одному и тому же коридору, не в силах уразуметь сие обстоятельство. Наконец уперся в жиденькую на вид дверцу, со всего маху пнул ее сандалей и тоненько взвыл. Дверца оказалась дубовой.
   Как ни странно, она распахнулась. Лаки справедливо почел это наградой за пожар, боевые раны и вожделенного кота и, хромая, вошел. Сидящие у длинного стола люди в древних одеждах замолчали и уставились на ребенка. А ребенок вежливо пригладил чуб и невинно спросил:
   - Дядя Феля, а можно котика погладить?
   ... Парень лет семнадцати, разгребая животом тину у берега, чувствуя, что рубашка высыхает от жары прямо на мосластых плечах, выбрался из воды. Пугнул лягушку, перекрестился на колокольню, торчащую из-за низеньких городских стен, выжал подол и стал одеваться дальше. Много усилий для этого не потребовалось: гардероб составляли холщовые узкие штаны - или денег на ткань не хватило, или портной оказался ворюгой - и клинок, который был слишком длинен для палаша и слишком широк для шпаги. Штаны попытались сползти, когда клинок был привешен к бедру, и молодой человек подсмыкнул их веревочкой. После этого почесал коротко стриженные и слегка подзелененные тиной космы и перебросил через плечо связанные шнурками стоптанные сапоги. Вода продолжала капать с рубахи, и ее хозяин морщился и вертелся, как окунутый в лужу кот, только что не вылизывался. Он задрал голову, посмотрел на парящее в небесах солнце, прикинул время и решительным шагом двинул к отдельно стоящей, слегка обрушенной башне перед запертыми городскими воротами.
   Солнце снопами пробивалось сквозь полуразобранную крышу, и сразу становились видны и запустение, и пыль с комками паутины, и мышиный помет, скопившийся на полу. Совсем не так романтично, как по вечерам со свечкой.
   Парень сплюнул на лестницу, задел длиннющим клинком стену, но два молодых обормота, упоенно передвигающие по пыльным плитам камешки, даже не обернулись на шаркающий звук.
   - Усадьба вот здесь, - субтильный подросток с прозрачным личиком придворного поэта и сальными волосенками водрузил перед собой изрядный кусок гранита со слюдяными блестками. - А вот здесь море, - без всякой брезгливости он соскреб с голой пятки собеседника шматок грязи и плюхнул за камнем.
   Собеседник задумчиво почухал обритую наголо синеватую макушку. Добавил свой камешек слева от гранита и сказал, что это сарай, и повешенного нашли именно там.
   - Какого повешенного? - спросил "поэт". - Мы же договорились, что он утонул. С горя.
   - Нет, его пытали. А потом повесили. Он им ничего не сказал.
   Субтильный поэт злобно откашлялся. А пока он кашлял, лысый друг стал излагать новую версию событий. Герой был наемным убийцей, таким известным, что все его знали в лицо, предлагали наперебой работу, а потом в него влюбилась баронесса, убежала от папы, и они убивали вместе. А добычу делили на троих.
   Стоящий на чердачной лестнице тип непотребно заржал. Ему ответило взбесившееся эхо, от которого с балок посыпались летучие мыши и грязь. Бритый дернул шеей и испуганно вскочил.
   - Т-ты!!.. П-предупреждать надо! - завопил он, заикаясь, как наемный убийца из его истории. - Я д-думал, ст-тража!
   Тип с клинком жестом заставил его заткнуться.
   - Жара - это ваша работа? - спросил он, разглядывая камешки.
   - В джунгли идет великая сушь, - процитировал поэт с завываниями. - Солнце убило джунгли на три дня полета! У-у!!
   Завывания оборвались затрещиной. Поэт грянулся носом в камешки, нарушив диспозицию и залив кровищей усадьбу, сарай и море.
   - Гад, - сказал бритый, дергая себя за оттопыренное ухо.
   - Не гад, а Гэлад Всадник Роханский милостью Корабельщика Канцлер Круга, и это прозвучало, как "эсквайр" после имени безродного бродяги.
   Худой вытащил нож из сапога, висевшего за спиной, и лениво вонзил в неприметную щепку между камешками.
   - Ярран будет?
   Поэт двумя пальцами зажал нос и гнусаво ответил.
   - А теперь брысь, - сказал Канцлер Круга негромко, и, как ни странно, парочка повиновалась.
   Гэлад пересек загаженный чердак, отпихнул останки сундука от окна и взглянул на город. Эрлирангорд лежал перед ним, как на ладони, путаницей улочек и замшелыми черепицами крыш, чахлыми липами, изогнутой, как змея, крепостной стеной с редкими вкраплениями расползшихся башенок - Хомской, Магреты, Кутафьи. Город был похож на позеленевшего от старости горыныча, и в самой середине - над грязной речкой Глинкой - торчала зловещими уступами под блеклое небо Твиртове, Эрлирангордская цитадель, обитель Одинокого Бога. В голубых сполохах над нею скалились едва различимые издалека химеры с прорезями насмешливых кошачьих глаз, и в каждой вспышке неестественных молний умирала и корчилась чья-то душа, его душа. "Творец ненаписанных сказок..." Губы свело болью, сжало виски, холод пошел вдоль хребта. Так умирали волею Бога пущенные под нож крылатые роханские кони.
   Он не умел сопротивляться. После пятнадцати лет каждое слово, начертанное творцом, по воле Одинокого, сжигает творца. Пятнадцать - граница, предел, после которого сказка глупого мальчика может стать оружием. Кто же станет дожидаться, пока оружие куется против тебя? Слова рвались на волю и не могли... Гэладу было девятнадцать. И он нашел единственный способ уцелеть в захваченном мире и остаться самим собой, пусть и через боль. Это было неприятно, это было смешно, не по-дворянски, обречено на уничтожение. Но когда вместе - почти не больно. И слова - живые.
   Он сверху вниз взглянул на машущих руками щенят. Обсуждают его, злодея. Ну, пусть. Жара облепляла холодом.
   - Ярран?
   Вкрадчивые мягкие шаги. Женские. Черный плащ с капюшоном, узкое платье с золотой тесьмой по подолу и зарукавьям. Голос...
   - Это я, мессир.
   И лукавый взгляд из под ресниц. Айша. Бархатный Голос Руан-Эдера. Если пройти Дорогою Мертвых, через солончаки, выжженные степи и ядовитые заросли Халлана, то, может быть, на самом краю окоема, над слабо соленым Внешним Морем откроется тебе великий и древний, как сказка, дивный город Руан-Эдер. Канцлер помотал головой. Ошметки высохшей тины полетели в разные стороны.
   - Мессир, э-э, изволил влезть в Глинку? - спросила Айша, отряхивая рукав.
   - Изволил, - буркнул мессир. - Куда делся этот урод?..
   - Он нужен мессиру?
   - Ясен пень.
   Канцлер извлек из второго сапога и разгладил на стене покоробленный лист:
   - Вот это я содрал на Старой площади. Мона читать умеет? Ну ладно. "... полу женскаго, около тридцати лет, телосложения обыкновенного, росту среднего, нос прямой, волосы русые, глаза карие... - ну, дальше всякое, - Указавшему местонахождение сорок золотых империалов."
   - Это много? - спросила Айша.
   - Это столько, сколько получает наш друг Ярран в год со всех своих угодий.
   - ...
   - Я вот что думаю, - продолжал Всадник Роханский, разглядывая злосчастный призыв. - Если Канцелярия Твиртове так дорого платит за бабу, то надо сделать все, чтобы она им не досталась. Ни живая, ни мертвая. А... проходите, господа магистры!
   ... Жара была такая, что хотелось сесть прямо посреди улицы, в изнеможении, на раскаленную, как сковорода, мостовую и так сидеть, не двигаясь, не открывая глаз - пока косматый солнечный диск не увалится за пыльные тополя. Ночью будет гроза... Клод Денон представил, как замрет оцепеневший воздух, как навалится на город давящая тишина, и молния - длинная и золотая - располосует небо такой вспышкой, что померкнут все другие, те, что над Твиртове. Это было так здорово и так недостижимо, что он только скрипнул зубами.
   Тетки у колодца судачили о мужьях, младенцах и ценах на хлеб и рыбу. Тонкая струйка воды плескала в каменный замшелый сток, под который подставлялись кувшины и ведра. Тетки не торопились. Под липами было прохладно, жара не располагала ни к спешке, ни к хозяйственному рвению. Чуть поодаль, в пыли, с курами и шелудивой собачонкой, возились дети. При виде Денона они бросили играть в щепки и окружили его, голося и протягивая чумазые ладони. Денон, памятуя, что "господин должен быть щедр, суров, но справедлив, и благороден", сыпанул горсть медяков. Завязалась ленивая, но вполне злобная драчка, которая закончилась так же быстро, как и началась: чья-то мамаша без лишних слов окатила мелюзгу водой. Досталось и Денону. Вода щедро окропила замшевые сапоги и тувии. Тетка бросилась извиняться, крича, что она все выстирает и вычистит. Денон поморщился. Черт принес его в этот квартал, черт бы побрал этого мерзавца Гэлада, который, видите ли, не может обсуждать серьезные дела за столом, за вином... ему, видите ли, присутствие Сабины мешает! А он не виноват, и в конце-концов, Сабина его законная жена, и он не позволит всякому хаму обзывать ее треской сушеной и морщиться при виде ее, как будто она не женщина, а бутыль с уксусом. Он вызовет этого нахала на поединок, и пускай будет то, что будет. Ярран, ежели угодно, может выцарапать ему глаза, но совершать переворот в компании этой немытой скотины!.. Он не обязан! Он барон, а не какой-нибудь Всадник вшивый!
   Барон стоял, пылая праведным гневом, а тетка меж тем стянутым фартуком оттирала пыльные пятна с сапог.
   - Оставьте, добрая мона, - проговорил Денон с улыбкой. И прибавил, что все пустяки, и в такую жару он был бы счастлив, если бы ему подали напиться.
   Под нос немедля ткнулось с десяток кувшинов, от некоторых разило прокисшим вином и плесенью. Тетки наперебой затрещали, сетуя на жару и переживая за здоровье мессира и неполитые огороды.
   - А правду врут, это жарища эта неспроста, вот как Бог свят, правду! Это все они, писаки! Руки бы повырывать и вставить!.. - Денон брезгливо поморщился, когда матроны уточнили, куда следует вставить. - Гра-амотные!
   - Вчерась одного такого грамотея кнутами пороли на площади. Верещал, как Мартин кошак по весне. И пра-авильно! Нечего порчу возводить!
   - Да не, бабы, они упрямые. Вон у Стафаны девка. Уж она ее лупила-лупила, ободрала, как козу, неделю на лавку присесть не могла, а как зажила задница!.. У-у, ведьма косая. Поглядела на меня, взяла щепочку, сажи наскребла... ну, писарь наш так чернилы разбавляет... и давай корябать. Тестамент Стафанин разодрала на листочки, а он у ей на свадьбу дареный.
   - Накорябала?
   - А то! Меня овод укусил, окривела.
   - Дай поглядеть.
   - Перебьешься. И про мужика моего... Я, говорит, тебя счас опишу, и тебя покрасят. И точно, змеюка! Как сглазила. Упал со стропил и башкой в лохань с вапой. Вешать их надо, бабы, вот что.
   - Как же, вешать! А церковь пролитие крови воспрещает.
   - Тогда палить. Эй, мессир хороший, вам что, сплохело? Стафана, ну-ка, плесни на него!
   - Пшли вон, дуры! - заголосил Денон что есть мочи и рванулся прочь.
   К стоящей у городских ворот башне он подходил с опозданием, но не торопясь, потому как человеку его возраста и положения спешить как-то несолидно. Подождут. Не на свадьбе. Сапоги высыхали, влага оставляла разводы на нежной палевой замше.[.1] Денон злился. Не прибавили доброго расположения духа и замечания двух странного вида оболтусов: один был лысый с оттопыренными ушами, по второму плакали продавцы лечебных пиявок. Оболтусы хихикали и язвили по поводу бла-ародных дворян, которые позволяют себе...
   - Заткнитесь, - велел их предводитель, высунув из дверей весьма неопрятную голову. - И препроводите.
   Денон подумал, что иногда Канцлер Круга бывает крайне предупредителен. Хотя Круг - этакое гнилое подобие рыцарского ордена, а проще говоря, пять с половиной оболтусов, семь из которых умеют только голосить стишки на заборах, а в остальных голубая кровь... - в общем, этот Круг в Канцлере не нуждается. Если бы речь шла о нем, Деноне, тогда конечно. У него происхождение, опыт, стратегический склад ума, они его недооценивают и еще об этом пожалеют. Он бы им все возглавил, как надлежит, как положено в порядочных рыцарских орденах. Вот у мессира де Краона - там Орден. Адепты гроссмейстеру в рот смотрят. Денон споткнулся о щербатую ступеньку. Факел бы зажгли, уроды... Он перекрестил рот, пригладил волосы и выбрался на чердак.
   Дивясь легкомыслию Капитула, он озирался на загаженный пол, но местечки почище уже расхватали. Клод вытащил из-за обшлага камзола обширный батистовый платок, расстелил его на грязных кирпичах и с кряхтением сел, подбирая скьявон.
   - Гай бы сдох от зависти, - высказался кто-то из молодых обормотов. Клод метнул огненный взгляд и промахнулся. Канцлер прокашлялся, сплюнул под ноги, растер босой пяткой и призвал мессиров к тишине.
   - Ну, значится, так, - возвестил он, оглядывая враз наклоненные макушки приспешников. - На повестке дня, дети, вопрос у нас один. За неимением прочих. О разгроме типографии в Ле Форже и о том, почему мессир Денон, как местный отцеп... тьфу, прецептор, оному не воспрепятствовал. Прошу, мессир, оглашайте.
   - А что, разгромили? -прозвучало из полутьмы бархатное глубокое контральто.
   Денон вздрогнул. И подумал, что на этой помойке, оказывается, иногда вырастают диковинные цветы.
   - Разгромили, Айша, разгромили.
   - А... э-мнэ... буквицы там, рамки всякие-э...
   - А буквицы, - ядовито встрял узкоглазый обтерханный трубочист из Митиной слободы с гордым иноземным именем Виктор, - буквицы он, мессир, стало быть, утопил.
   - В нужнике?
   Капитул предвкушающе затаил дыхание.
   - Не в нужнике, - сказал Денон, багровея. - В бадье с молоком.
   Неприличное хихиканье в углу было зажато ладонью.
   - Инсургент... м-мать!..
   Клод подергал скьявон за рукоятку.
   - ... в результате чего, - продолжал Канцлер, - столь необходимые Кругу причиндалы оказались проданы вместе с молоком на Тишинке, в Кидай-городе и на Савеловском Подворье, наборщик арестован, а вот он - Канцлерский тощий перст с траурной каемкой под ногтем уткнулся Денону в лоб, - он пальцем не пошевелил. А мог! С такими-то связями.
   - У вас, Гэлад, тоже связи.
   - Да-а? - развеселился тот. - Я вам, как Канцлер, заявляю, что вы должны возместить убытки. Денежные и моральные.
   - Капитул вас не поддержит.
   Капитул нестройно загудел.
   - Поддержит, - неуместным для такой благородной дамы голосом пропела Айша. Достала из мешочка на поясе что-то загадочное, по виду напоминавшее крохотный деревянный ковшик с янтарной длинной ручкой, и стала заталкивать в него мелко порезанное коричневое сено из другого мешочка. Высекла кресалом искру, сено задымилось, Айша сунула ковшик ручкой в рот и, блаженно прижмурившись, добавила, что Денон, как человек порядочный и благородный, следующий листок "Утра рыцаря" выпустит за свои деньги.