Страница:
Сам город, окруженный стенами протяженностью 14 миль, даже в свои лучшие времена был полон парков и садов, отделявших городские кварталы друг от друга. Теперь же многие кварталы фактически исчезли, и засеянные поля и сады разделяли лишь то, что от них осталось. В середине XIV в. путешественник Ибн Баттута насчитал внутри константинопольских стен 13 отдельных городских поселений. Гонсалес де Клавихо, посетивший Константинополь в первые годы XV столетия, был поражен тем, насколько такой громадный город полон руин, и Бертрандон де ла Брокьер несколько лет спустя пришел в ужас от его заброшенности. Перо Тафур в 1437 г. писал о редком и поразительно бедном населении Константинополя. В отдельных его районах казалось, что вы находитесь в сельской местности с цветущими по весне зарослями диких роз и поющими в рощах соловьями.
Строения Старого императорского дворца в юго-восточном конце города стояли заброшенными. Последний латинский император, дошедший до крайней бедности, продал бóльшую часть находившихся в городе священных реликвий Людовику Святому[22]; затем, прежде чем отдать в залог венецианцам своего сына и наследника, он приказал снять с кровли дворца все свинцовые покрытия и расплачиваться ими вместо денег.
Ни у Михаила Палеолога, ни у его наследников уже не нашлось достаточно средств, чтобы их восстановить. На территории дворца сохранились в порядке лишь несколько церквей, таких, как Новая Базилика Василия I и церковь Фаросской Богоматери. Поблизости постепенно разрушался ипподром; молодые люди из благородных семей использовали его арену для игры в поло. В стоящем напротив патриаршем дворце еще находилась канцелярия патриарха, однако сам он уже давно не осмеливался жить в нем. Только величественный собор св. Софии (Божественной премудрости) был по-прежнему великолепен, поскольку на его содержание шли средства, получаемые по специальной статье государственных сборов.
Карта «Константинополь в середине XV в.».
Главная улица, проходившая через центральную холмистую часть города от Харисийских (ныне Адрианопольских) ворот до Старого дворца, была тесно застроена лавками и домами с возвышающимся над ними собором св. Апостолов; громадное здание собора находилось, однако, в плачевном состоянии. Вдоль Золотого Рога тянулись более многолюдные и расположенные близко друг от друга селения; особенно тесно были заселены оба конца залива — у сухопутных стен в квартале Влахерны где теперь находился новый императорский дворец, и у оконечности полуострова под холмом, с расположенным на нем арсеналом. Наиболее богатый квартал из примыкавших непосредственно к заливу принадлежал венецианцам; рядом располагались улицы на которых селились торговцы с Запада: анконцы[23]и флорентийцы, рагузане[24]и каталонцы, а также евреи. Вдоль берега тянулись верфи и складские помещения; примерно в том месте, где сейчас расположен Большой крытый рынок, имелись базары. Все эти кварталы были, однако, обособлены друг от руга, многие из них обнесены стенами или заборами. На южных окраинах города, обращенных к Мраморному морю, селения встречались реже. В квартале Студион где сухопутные стены спускались к Мраморному морю, вокруг старинной церкви св. Иоанна и исторического монастыря при ней с его прекрасной библиотекой, группировались здания Университета и Патриаршей академии. К востоку от них, в Псамафии находилось несколько верфей. В разных частях города еще попадались великолепные дома горожан и здания монастырей. Временами можно было встретить богато одетых господ и дам, передвигавшихся по городу верхом или на носилках, хотя де ла Брокьер отмечал с горечью, как невелик был эскорт у очаровательной императрицы Марии, когда она ехала во дворец из собора св. Софии. На базарах и морских причалах все еще было полно товаров, здесь можно было встретить венецианских, славянских или мусульманских купцов, которые предпочитали вести свои дела в старом городе, нежели торговать с генуэзцами на противоположном берегу Золотого Рога. Ежегодно в город все еще стекались богомольцы, прибывавшие в основном из России, чтобы помолиться в церквах и поклониться хранящимся там святыням. И государство, насколько это еще было в его силах, продолжало содержать для них гостиницы, так же как и больницы и детские приюты[25].
Помимо Константинополя в пределах империи оставался еще лишь один значительный город — Фессалоника, который по-прежнему выглядел процветающим. Это все еще был главный порт на Балканах. Ежегодные ярмарки в Фессалонике собирали торговцев со всего мира. В городе, меньшем по площади чем Константинополь, не были так заметны упадок и запустение.
Однако Фессалоника так и не смогла полностью оправиться отбед, пережитых ею в середине XIV столетия, когда в течение нескольких лет город находился в руках повстанцев, известных под именем зилотов, которые разрушили многие дворцы, купеческие дома и монастыри, прежде чем восстание было подавлено. В конце столетия город захватили турки, хотя впоследствии он на некоторое время опять стал свободным. Мистра на Пелопоннесском полуострове, столица деспота Мореи, хотя и гордилась своими дворцом и замком, а также несколькими церквами, монастырями и школами, была больше похожа на деревню, чем на город[26].
Эти трагические обломки империи и были тем наследством, которое в 1391 г. получил император Мануил II[27]. Да и сам Мануил II был фигурой трагической. Его юность прошла среди семейных междоусобиц и войн, во время которых он единственный остался верен своему отцу Иоанну V; однажды ему даже пришлось вызволять отца из долговой тюрьмы в Венеции. Несколько лет юноша вынужден был находиться при дворе турецкого султана в качестве заложника, присягнув ему в верности, и даже стать во главе византийского отряда, чтобы помочь своему сюзерену покорить свободный византийский город Филадельфия. Он нашел утешение в науке, написав среди других занятий для своих турецких друзей небольшую книгу, в которой сравнивал христианство и ислам и которая может считаться образцом в своем жанре.
Это был достойный император. Он великодушно признал соправителем на престоле своего племянника Иоанна VII, сына старшего брата, за что был вознагражден глубокой верностью, которую этот легкомысленный молодой человек сохранял по отношению к нему всю свою недолгую жизнь. Мануил II сделал попытку провести реформу монастырей и улучшить их материальное положение; он пожертвовал Университету все деньги, какие только мог выделить. Император понимал политическую необходимость помощи Запада. Крестовый поход против турок в 1396 г., который был начат с благословения двух соперничавших пап и с самого начала обречен на неудачу из-за безрассудства его вождей, проявившегося в битве при Никополе на Дунае, фактически был предпринят скорее в ответ на мольбы венгерского короля, чем на призывы императора Византии[28]. Правда, в 1399 г. по просьбе Мануила II в Константинополь прибыл со своим отрядом французский маршал Бусико, но это было все, чего византийцам удалось достигнуть. Мануил II был против унии, во-первых, в силу своих искренних религиозных убеждений, которые он достаточно открыто изложил в трактате, написанном для профессоров Сорбонны; во-вторых, потому что слишком хорошо знал своих подданных, чтобы надеяться, что они когда-либо примут ее. Своему сыну и наследнику Иоанну VIII он завещал продолжать переговоры о союзе в благожелательном духе, но стараться не связывать себя обещаниями, которые могут оказаться невыполнимыми. Для своей поездки на Запад в поисках поддержки он выбрал момент, когда папство было дискредитировано Великим расколом; он стремился к контактам со светскими государями, надеясь таким путем избежать давления церкви. Однако, несмотря на то что он произвел на Западе благоприятное впечатление, эта поездка не принесла ему никаких материальных результатов, за исключением небольших денежных сумм, которые принимавшие его хозяева сумели выколотить из своих не слишком охотно соглашавшихся на это подданных. В 1402 г. император вынужден был поспешить домой после известия о том, что султан движется со своим войском на Константинополь. Его столица была спасена еще до его возвращения, так как в этот момент на владения турок с востока напал татарский эмир Тимур. Однако отсрочка, полученная Византией благодаря поражению султана Баязида в битве при Анкаре, не могла спасти умирающую империю. Сила оттоманских властителей была ослаблена лишь на короткое время. Династические ссоры удерживали их, однако, от нападения еще в течение двух десятилетий. Когда в 1423 г. на Константинополь двинулся султан Мурад II, он вынужден был почти немедленно снять осаду из-за династических интриг и слухов о восстании в его державе[29].
Таким образом, вторжение Тимура на целых полстолетия отсрочило падение Константинополя. Но император Мануил в одиночку мало что мог сделать за это время. Он отвоевал обратно несколько городов во Фракии и добился того, что на турецком престоле оказался дружественно настроенный к нему султан. Если бы все имевшиеся в Европе силы удалось сплотить против оттоманских турок, угроза с их стороны еще могла быть ликвидирована. Но для создания коалиций требуются время и добрая воля; ни того, ни другого в тот момент не оказалось. Генуэзцы, опасаясь за свою торговлю, поспешно послали к Тимуру посольство и одновременно предоставили корабли для перевозки разбитых турок из Азии в Европу. В свою очередь, венецианцы, боясь, что генуэзцы их перехитрят, предписали властям своих колоний соблюдать строгий нейтралитет. Папство, будучи в тисках Великого раскола, не могло подавать пример. Светские государи на Западе еще не забыли ужаса поражения при Никополе, и при этом у каждого имелись более близкие для него проблемы. Венгерский король, будучи уверенным, что турецкая угроза миновала, ввязался в интриги в Германии, из которых он вышел германским императором. Константинополю в этот момент вроде бы ничего непосредственно не угрожало. Так стоило ли из-за него беспокоиться?[30].
В самом Константинополе такого оптимизма отнюдь не разделяли; но, несмотря на ощущение опасности, интеллектуальная жизнь в нем по-прежнему отличалась блеском. Старшее поколение ученых уже ушло. Теперь, кроме самого императора, ведущей фигурой был Иосиф Вриенний — глава Патриаршей академии и профессор Университета. Именно он воспитал последнее замечательное поколение византийских ученых. Вриенний был большим знатоком как западной, так и греческой литературы и помог императору ввести изучение трудов западных ученых в университетскую программу. Он горячо приветствовал приезд студентов с Запада. Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, писал впоследствии, что в дни его юности любой итальянец, претендующий на то, чтобы называться ученым, должен был повсюду утверждать, что учился в Константинополе. Но так же как и Мануил, Вриенний был против объединения церквей. Он не мог принять римское богословие и расстаться с византийскими традициями[31].
Еще более выдающийся ученый, Георгий Гемист Плифон, бывший несколько моложе Вриенния, который примерно в те же годы покинул родной Константинополь и поселился в Мистре под покровительством наиболее образованного из сыновей императора деспота Мореи Феодора II. Там он основал Платоновскую академию и написал целый ряд книг, в которых призывал к перестройке государства на принципах учения Платона; по его мнению, это был единственный путь к возрождению Греческого мира. Он выдвигал различные предложения в социальной, экономической и военной областях, из которых лишь немногие имели практическое значение. В области религии Плифо проповедовал космологию Платона с примесью эпикурейства и зороастризма. Будучи формально православным христианином, он редко обращался к христианству, как таковому, и любил отождествлять Бога с Зевсом. Его религиозные воззрения никогда открыто не публиковались. Рукопись, в которой он их изложил, попала после его смерти и падения Константинополя в руки его старого друга и оппонента в спорах патриарха Геннадия, который читал ее со все возрастающим восхищением и ужасом и в конце концов с неохотой предал сожжению. До наших дней сохранилось только несколько фрагментов рукописи[32].
Терминология, которой широко пользовался Плифон в своих трудах, особенно наглядно показывает, как изменился к тому времени Византийский мир. До сих пор византийцы употребляли слово «эллин» (за исключением тех случаев, когда речь шла о языке) только в применении к греку-язычнику в противоположность греку-христианину. Теперь же, когда империя сократилась почти до горстки городов-государств, в то время как Западный мир был полон восхищения перед древней Грецией, гуманисты стали охотно называть себя «эллинами». Официально империя все еще была Римской, однако слово «ромеи», которым византийцы раньше всегда называли себя, начало выходить из употребления в образованных кругах, пока наконец термином «ромейский» не стали называть лишь язык простонародья в противоположность литературному. Такой подход возник в Фессалонике, где интеллектуалы очень гордились своим греческим наследием. Так, Николай Кавасилас, уроженец Фессалоники, пишет: «наше сообщество Эллада». Его примеру следуют и многие другие его современники. К концу века к Мануилу уже часто обращаются как к «императору эллинов». Если бы несколько столетий назад какое-либо западное посольство прибыло в Константинополь с верительными грамотами, адресованными «императору греков», его просто не приняли бы при дворе. Теперь же, хотя некоторым традиционалистам и не нравился новый термин и хотя, говоря так, никто не имел в виду, что император отрекся от своих вселенских притязаний, этот термин приживался все больше, напоминая византийцам об их древнегреческом наследии. В эти последние десятилетия своего существования Константинополь был осознанно греческим городом[33].
Мануил II отошел от активной деятельности в 1423 г. и скончался двумя годами позже. Его друг, султан Мехмед I, к тому времени уже умер, и при новом султане Мураде II Оттоманская держава стала сильной, как никогда прежде. Многие греки восхищались Мурадом, который, будучи преданным мусульманином, слыл добрым, порядочным и справедливым человеком; однако его истинный характер обнаружился в 1422 г., когда он двинулся на Константинополь. И хотя попытка Мурада осадить город окончилась безрезультатно, его натиск на прочие районы империи был так силен, что правитель Фессалоники, третий сын Мануила Андроник, человек психически нездоровый, потеряв надежду удержать город, продал его венецианцам. Но и те не смогли его удержать. В 1430 г. после кратковременной осады город захватили турки. Хотя в последующие годы Мурад и не проявлял агрессивных намерений, нельзя было быть уверенным, что отсрочка продлится долго[34].
Старший сын Мануила II, Иоанн VIII, был настолько убежден, что спасти империю может только помощь Запада, что, невзирая на совет отца, решил срочно добиваться унии с Римом. Только западная церковь могла сплотить силы Запада для спасения Византии. Папство к тому времени благодаря движению сторонников примирения оправилось от последствий Великого раскола. Иоанн понимал, что единственная возможность заставить своих подданных принять унию — это утвердить ее на соборе, который, насколько это было возможно, приближался бы по своему представительству к вселенскому. На этот раз западная церковь не могла отвергнуть идею созыва собора, и после долгих переговоров папа Евгений IV предложил императору прислать делегацию на собор, который намечалось провести в Италии. Иоанн предпочел бы, чтобы он проходил в Константинополе, но приглашение принял. Собор открылся в Ферраре в 1438 г., однако в следующем году он был перенесен во Флоренцию, где и прошли его наиболее важные заседания.
Дошедшее до нас подробное описание Флорентийского собора выглядит очень сухо. Прежде всего возникли споры о председательстве. Должен ли быть председателем император, как это было на прежних вселенских соборах? Как следует папе принимать константинопольского патриарха? Было условлено, что будет подвергнута обсуждению проблема правильного толкования канонов вселенских соборов и трудов Отцов церкви, как латинских, так и греческих. Считалось, что Отцы церкви были вдохновленными свыше и поэтому необходимо следовать их указаниям. К сожалению, это вдохновение свыше оказалось явно не в ладах с последовательностью. Отцы часто не соглашались. друг с другом, а подчас даже противоречили самим себе. Возникли бесконечные языковые затруднения. Весьма редко удавалось найти для греческих богословских терминов точный эквивалент на латыни; к тому же греческий и латинский варианты канонов, принятых на вселенских соборах, часто не совпадали.
Следует признать, что во время дебатов латиняне выглядели сильнее. Их делегация состояла из высококвалифицированных полемистов, выступавших единой группой, которой присутствовавший на соборе папа всегда мог помочь советом. Греческая делегация являлась менее монолитной. Состав епископов не был представительным, поскольку многие из наиболее влиятельных иерархов отказались от участия в соборе. Чтобы поднять престиж делегации, император возвел в сан митрополитов трех ученых монахов, а именно: Виссариона из Трапезунда — в сан митрополита Никейского, Исидора — митрополита Киевского и всея Руси и Марка Евгеника — митрополита Эфесского. Он включил в состав делегации также четырех философов-мирян: Георгия Схолария, Георгия Амируциса, Георгия из Трапезунда и бывшего тогда уже в преклонных летах Плифона.
Восточным патриархам было предложено назначить своих делегатов из числа присутствовавших на соборе их епископов; те пошли на это неохотно, не желая давать своим представителям достаточных полномочий. По традициям православной церкви любой иерарх, включая патриарха, считается одинаково просвещенным свыше в понимании догматов веры, а толкование богословских трудов предоставлялось вообще мирянам. Таким образом, каждый участвовавший в дискуссии грек выступал сам по себе. Патриарх Иосиф, добродушный старичок, внебрачный сын болгарского князя и греческой аристократки, не отличался ни глубоким умом, ни крепким здоровьем, и не имел никакого веса. Императору приходилось самому время от времени вмешиваться в дискуссию, чтобы предотвратить обсуждение скользких вопросов, таких, например, как учение о Божественной энергии. Среди греков не было ни согласия, ни какой-либо определенной линии поведения; к тому же все они испытывали денежные затруднения и торопились домой.
В конце концов уния с трудом была принята. Из философов ее одобрили Георгий Схоларий, Георгий Амируцис и Георгий из Трапезунда — все поклонники Фомы Аквинского. Плифон, по-видимому, предпочел уклониться от подписания, поскольку считал латинскую церковь еще более враждебной свободной мысли, чем греческая. Однако во Флоренции он отлично провел время. Его приветствовали как ведущего ученого-платоника, и сам Козимо Медичи основал в его честь Платоновскую академию; таким путем его оппозиция была нейтрализована. Патриарх Иосиф согласился с латинянами, что их формула о Святом Духе, исходящем и от Сына (filioque), означает то же самое, что и греческая формула Святого Духа, исходящего чрез Сына. Вскоре он заболел и умер. Один ехидный ученый заметил, что Иосифу как приличному человеку, растерявшему остатки своего престижа, ничего другого и не оставалось.
Виссарион и Исидор, будучи под сильным впечатлением от образованности итальянцев, также согласились с точкой зрения латинян и страстно желали интеграции греческой и итальянской культур. Акт об унии подписали, за одним исключением, все греческие епископы — некоторые, правда, жаловались, что сделали это под давлением со стороны императора. Исключением же был Марк Эфесский, который не подписал бы акта даже под угрозой лишения сана. По своей сути акт об унии, хотя и разрешал определенные обряды греческого богослужения, практически был не чем иным, как утверждением доктрины западной церкви, хотя пункт об отношениях между папами и вселенскими соборами и оставался изложенным несколько туманно[35].
Подписать акт об объединении церквей оказалось, однако, намного легче, чем осуществить унию. Когда делегация вернулась в Константинополь, она была встречена там с нескрываемой враждебностью. Вскоре Виссарион, несмотря на большое уважение, которым он пользовался, счел за благо удалиться в Италию, где к нему затем присоединился и Исидор, яростно отвергнутый русскими. Восточные патриархи не признали себя связанными подписью своих делегатов. Императору с трудом удалось найти кандидата на престол константинопольского патриарха. Его первый избранник очень скоро умер. Следующий, Георгий Маммас, возведенный в патриархи в 1445 г., мрачно пребывал на своем посту в течение шести лет, бойкотируемый почти всем клиром, а затем также предпочел более благожелательную атмосферу Рима. Марк Эфесский был лишен сана, однако народ именно его считал главой церковной иерархии. Что касается философов, то Георгий из Трапезунда уехал в Италию, а Георгия Схолария стали одолевать сомнения — скорее по политическим, нежели религиозным, соображениям. Оставаясь приверженцем схоластической школы, он, однако, решил, что уния не в интересах греков, и постригся в монахи под именем Геннадия. Марк Эфесский до самой смерти был признанным лидером противников унии. Георгий Амируцис пошел еще дальше и стал изыскивать возможности установления взаимопонимания с исламом. Сам император испытывал сомнения, правильно ли он поступил. Не собираясь отрекаться от унии, он тем не менее под влиянием своей матери, вдовствующей императрицы Елены, не торопился проводить ее в жизнь. Все это принесло умирающему городу только новые раздоры и печали[36].
Если бы вслед за провозглашенной унией последовал удачный поход против турок, она, возможно, и получила бы постепенно признание. В 1440 г. папа Евгений действительно провозгласил Крестовый поход против турок. Ему удалось в конце концов собрать против них армию, состоявшую главным образом из венгров, которая в 1444 г. переправилась через Дунай. Однако папский легат, кардинал Чезарини, заставив военного руководителя похода, трансильванского воеводу Яноша Хуньяди, нарушить торжественный договор с султаном на том основании, что клятвы, данные неверным, нужно считать недействительными, затем разошелся с ним в вопросах стратегии. Султану Мураду не составило большого труда разгромить силы крестоносцев под Варной, на берегу Черного моря[37].
Многим западным историкам представляется очевидным, что, отвергая унию, византийцы бессмысленно и упрямо шли на самоубийство. Следует, однако, иметь в виду, что простой народ под влиянием монахов был глубоко и страстно предан своей вере, ее обрядам и традициям, которые считались ниспосланными свыше; измена им была смертным грехом. Это был век глубокой религиозности. Византийцы не сомневались в том, что их земная жизнь — только прелюдия к грядущему вечному бытию. Купить себе безопасность здесь, на земле, ценой вечного спасения — об этом не могло быть и речи. Среди них отмечалась и склонность к фатализму. Если на них надвигается катастрофа, то это — кара Божья за прегрешения. Византийцы были пессимистами. Во влажном, меланхоличном климате Босфора природная веселость их греческих предков увяла[38]. Даже во времена процветания империи шепотом передавали друг другу предсказания о том, что империя не вечна. Рассказывали, например, что на разбросанных по городу камнях и в старинных книгах мудрецы прошлых времен начертали полный перечень императоров, который теперь подходит к концу. Царство антихриста уже грядет; даже тех, кто был убежден, что Богоматерь никогда не допустит, чтобы посвященный ей город попал в руки неверных, становилось все меньше. Союз же с еретическим Западом не может принести спасения или как-то изменить судьбу[39].
Строения Старого императорского дворца в юго-восточном конце города стояли заброшенными. Последний латинский император, дошедший до крайней бедности, продал бóльшую часть находившихся в городе священных реликвий Людовику Святому[22]; затем, прежде чем отдать в залог венецианцам своего сына и наследника, он приказал снять с кровли дворца все свинцовые покрытия и расплачиваться ими вместо денег.
Ни у Михаила Палеолога, ни у его наследников уже не нашлось достаточно средств, чтобы их восстановить. На территории дворца сохранились в порядке лишь несколько церквей, таких, как Новая Базилика Василия I и церковь Фаросской Богоматери. Поблизости постепенно разрушался ипподром; молодые люди из благородных семей использовали его арену для игры в поло. В стоящем напротив патриаршем дворце еще находилась канцелярия патриарха, однако сам он уже давно не осмеливался жить в нем. Только величественный собор св. Софии (Божественной премудрости) был по-прежнему великолепен, поскольку на его содержание шли средства, получаемые по специальной статье государственных сборов.
Карта «Константинополь в середине XV в.».
Помимо Константинополя в пределах империи оставался еще лишь один значительный город — Фессалоника, который по-прежнему выглядел процветающим. Это все еще был главный порт на Балканах. Ежегодные ярмарки в Фессалонике собирали торговцев со всего мира. В городе, меньшем по площади чем Константинополь, не были так заметны упадок и запустение.
Однако Фессалоника так и не смогла полностью оправиться отбед, пережитых ею в середине XIV столетия, когда в течение нескольких лет город находился в руках повстанцев, известных под именем зилотов, которые разрушили многие дворцы, купеческие дома и монастыри, прежде чем восстание было подавлено. В конце столетия город захватили турки, хотя впоследствии он на некоторое время опять стал свободным. Мистра на Пелопоннесском полуострове, столица деспота Мореи, хотя и гордилась своими дворцом и замком, а также несколькими церквами, монастырями и школами, была больше похожа на деревню, чем на город[26].
Эти трагические обломки империи и были тем наследством, которое в 1391 г. получил император Мануил II[27]. Да и сам Мануил II был фигурой трагической. Его юность прошла среди семейных междоусобиц и войн, во время которых он единственный остался верен своему отцу Иоанну V; однажды ему даже пришлось вызволять отца из долговой тюрьмы в Венеции. Несколько лет юноша вынужден был находиться при дворе турецкого султана в качестве заложника, присягнув ему в верности, и даже стать во главе византийского отряда, чтобы помочь своему сюзерену покорить свободный византийский город Филадельфия. Он нашел утешение в науке, написав среди других занятий для своих турецких друзей небольшую книгу, в которой сравнивал христианство и ислам и которая может считаться образцом в своем жанре.
Это был достойный император. Он великодушно признал соправителем на престоле своего племянника Иоанна VII, сына старшего брата, за что был вознагражден глубокой верностью, которую этот легкомысленный молодой человек сохранял по отношению к нему всю свою недолгую жизнь. Мануил II сделал попытку провести реформу монастырей и улучшить их материальное положение; он пожертвовал Университету все деньги, какие только мог выделить. Император понимал политическую необходимость помощи Запада. Крестовый поход против турок в 1396 г., который был начат с благословения двух соперничавших пап и с самого начала обречен на неудачу из-за безрассудства его вождей, проявившегося в битве при Никополе на Дунае, фактически был предпринят скорее в ответ на мольбы венгерского короля, чем на призывы императора Византии[28]. Правда, в 1399 г. по просьбе Мануила II в Константинополь прибыл со своим отрядом французский маршал Бусико, но это было все, чего византийцам удалось достигнуть. Мануил II был против унии, во-первых, в силу своих искренних религиозных убеждений, которые он достаточно открыто изложил в трактате, написанном для профессоров Сорбонны; во-вторых, потому что слишком хорошо знал своих подданных, чтобы надеяться, что они когда-либо примут ее. Своему сыну и наследнику Иоанну VIII он завещал продолжать переговоры о союзе в благожелательном духе, но стараться не связывать себя обещаниями, которые могут оказаться невыполнимыми. Для своей поездки на Запад в поисках поддержки он выбрал момент, когда папство было дискредитировано Великим расколом; он стремился к контактам со светскими государями, надеясь таким путем избежать давления церкви. Однако, несмотря на то что он произвел на Западе благоприятное впечатление, эта поездка не принесла ему никаких материальных результатов, за исключением небольших денежных сумм, которые принимавшие его хозяева сумели выколотить из своих не слишком охотно соглашавшихся на это подданных. В 1402 г. император вынужден был поспешить домой после известия о том, что султан движется со своим войском на Константинополь. Его столица была спасена еще до его возвращения, так как в этот момент на владения турок с востока напал татарский эмир Тимур. Однако отсрочка, полученная Византией благодаря поражению султана Баязида в битве при Анкаре, не могла спасти умирающую империю. Сила оттоманских властителей была ослаблена лишь на короткое время. Династические ссоры удерживали их, однако, от нападения еще в течение двух десятилетий. Когда в 1423 г. на Константинополь двинулся султан Мурад II, он вынужден был почти немедленно снять осаду из-за династических интриг и слухов о восстании в его державе[29].
Таким образом, вторжение Тимура на целых полстолетия отсрочило падение Константинополя. Но император Мануил в одиночку мало что мог сделать за это время. Он отвоевал обратно несколько городов во Фракии и добился того, что на турецком престоле оказался дружественно настроенный к нему султан. Если бы все имевшиеся в Европе силы удалось сплотить против оттоманских турок, угроза с их стороны еще могла быть ликвидирована. Но для создания коалиций требуются время и добрая воля; ни того, ни другого в тот момент не оказалось. Генуэзцы, опасаясь за свою торговлю, поспешно послали к Тимуру посольство и одновременно предоставили корабли для перевозки разбитых турок из Азии в Европу. В свою очередь, венецианцы, боясь, что генуэзцы их перехитрят, предписали властям своих колоний соблюдать строгий нейтралитет. Папство, будучи в тисках Великого раскола, не могло подавать пример. Светские государи на Западе еще не забыли ужаса поражения при Никополе, и при этом у каждого имелись более близкие для него проблемы. Венгерский король, будучи уверенным, что турецкая угроза миновала, ввязался в интриги в Германии, из которых он вышел германским императором. Константинополю в этот момент вроде бы ничего непосредственно не угрожало. Так стоило ли из-за него беспокоиться?[30].
В самом Константинополе такого оптимизма отнюдь не разделяли; но, несмотря на ощущение опасности, интеллектуальная жизнь в нем по-прежнему отличалась блеском. Старшее поколение ученых уже ушло. Теперь, кроме самого императора, ведущей фигурой был Иосиф Вриенний — глава Патриаршей академии и профессор Университета. Именно он воспитал последнее замечательное поколение византийских ученых. Вриенний был большим знатоком как западной, так и греческой литературы и помог императору ввести изучение трудов западных ученых в университетскую программу. Он горячо приветствовал приезд студентов с Запада. Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, писал впоследствии, что в дни его юности любой итальянец, претендующий на то, чтобы называться ученым, должен был повсюду утверждать, что учился в Константинополе. Но так же как и Мануил, Вриенний был против объединения церквей. Он не мог принять римское богословие и расстаться с византийскими традициями[31].
Еще более выдающийся ученый, Георгий Гемист Плифон, бывший несколько моложе Вриенния, который примерно в те же годы покинул родной Константинополь и поселился в Мистре под покровительством наиболее образованного из сыновей императора деспота Мореи Феодора II. Там он основал Платоновскую академию и написал целый ряд книг, в которых призывал к перестройке государства на принципах учения Платона; по его мнению, это был единственный путь к возрождению Греческого мира. Он выдвигал различные предложения в социальной, экономической и военной областях, из которых лишь немногие имели практическое значение. В области религии Плифо проповедовал космологию Платона с примесью эпикурейства и зороастризма. Будучи формально православным христианином, он редко обращался к христианству, как таковому, и любил отождествлять Бога с Зевсом. Его религиозные воззрения никогда открыто не публиковались. Рукопись, в которой он их изложил, попала после его смерти и падения Константинополя в руки его старого друга и оппонента в спорах патриарха Геннадия, который читал ее со все возрастающим восхищением и ужасом и в конце концов с неохотой предал сожжению. До наших дней сохранилось только несколько фрагментов рукописи[32].
Терминология, которой широко пользовался Плифон в своих трудах, особенно наглядно показывает, как изменился к тому времени Византийский мир. До сих пор византийцы употребляли слово «эллин» (за исключением тех случаев, когда речь шла о языке) только в применении к греку-язычнику в противоположность греку-христианину. Теперь же, когда империя сократилась почти до горстки городов-государств, в то время как Западный мир был полон восхищения перед древней Грецией, гуманисты стали охотно называть себя «эллинами». Официально империя все еще была Римской, однако слово «ромеи», которым византийцы раньше всегда называли себя, начало выходить из употребления в образованных кругах, пока наконец термином «ромейский» не стали называть лишь язык простонародья в противоположность литературному. Такой подход возник в Фессалонике, где интеллектуалы очень гордились своим греческим наследием. Так, Николай Кавасилас, уроженец Фессалоники, пишет: «наше сообщество Эллада». Его примеру следуют и многие другие его современники. К концу века к Мануилу уже часто обращаются как к «императору эллинов». Если бы несколько столетий назад какое-либо западное посольство прибыло в Константинополь с верительными грамотами, адресованными «императору греков», его просто не приняли бы при дворе. Теперь же, хотя некоторым традиционалистам и не нравился новый термин и хотя, говоря так, никто не имел в виду, что император отрекся от своих вселенских притязаний, этот термин приживался все больше, напоминая византийцам об их древнегреческом наследии. В эти последние десятилетия своего существования Константинополь был осознанно греческим городом[33].
Мануил II отошел от активной деятельности в 1423 г. и скончался двумя годами позже. Его друг, султан Мехмед I, к тому времени уже умер, и при новом султане Мураде II Оттоманская держава стала сильной, как никогда прежде. Многие греки восхищались Мурадом, который, будучи преданным мусульманином, слыл добрым, порядочным и справедливым человеком; однако его истинный характер обнаружился в 1422 г., когда он двинулся на Константинополь. И хотя попытка Мурада осадить город окончилась безрезультатно, его натиск на прочие районы империи был так силен, что правитель Фессалоники, третий сын Мануила Андроник, человек психически нездоровый, потеряв надежду удержать город, продал его венецианцам. Но и те не смогли его удержать. В 1430 г. после кратковременной осады город захватили турки. Хотя в последующие годы Мурад и не проявлял агрессивных намерений, нельзя было быть уверенным, что отсрочка продлится долго[34].
Старший сын Мануила II, Иоанн VIII, был настолько убежден, что спасти империю может только помощь Запада, что, невзирая на совет отца, решил срочно добиваться унии с Римом. Только западная церковь могла сплотить силы Запада для спасения Византии. Папство к тому времени благодаря движению сторонников примирения оправилось от последствий Великого раскола. Иоанн понимал, что единственная возможность заставить своих подданных принять унию — это утвердить ее на соборе, который, насколько это было возможно, приближался бы по своему представительству к вселенскому. На этот раз западная церковь не могла отвергнуть идею созыва собора, и после долгих переговоров папа Евгений IV предложил императору прислать делегацию на собор, который намечалось провести в Италии. Иоанн предпочел бы, чтобы он проходил в Константинополе, но приглашение принял. Собор открылся в Ферраре в 1438 г., однако в следующем году он был перенесен во Флоренцию, где и прошли его наиболее важные заседания.
Дошедшее до нас подробное описание Флорентийского собора выглядит очень сухо. Прежде всего возникли споры о председательстве. Должен ли быть председателем император, как это было на прежних вселенских соборах? Как следует папе принимать константинопольского патриарха? Было условлено, что будет подвергнута обсуждению проблема правильного толкования канонов вселенских соборов и трудов Отцов церкви, как латинских, так и греческих. Считалось, что Отцы церкви были вдохновленными свыше и поэтому необходимо следовать их указаниям. К сожалению, это вдохновение свыше оказалось явно не в ладах с последовательностью. Отцы часто не соглашались. друг с другом, а подчас даже противоречили самим себе. Возникли бесконечные языковые затруднения. Весьма редко удавалось найти для греческих богословских терминов точный эквивалент на латыни; к тому же греческий и латинский варианты канонов, принятых на вселенских соборах, часто не совпадали.
Следует признать, что во время дебатов латиняне выглядели сильнее. Их делегация состояла из высококвалифицированных полемистов, выступавших единой группой, которой присутствовавший на соборе папа всегда мог помочь советом. Греческая делегация являлась менее монолитной. Состав епископов не был представительным, поскольку многие из наиболее влиятельных иерархов отказались от участия в соборе. Чтобы поднять престиж делегации, император возвел в сан митрополитов трех ученых монахов, а именно: Виссариона из Трапезунда — в сан митрополита Никейского, Исидора — митрополита Киевского и всея Руси и Марка Евгеника — митрополита Эфесского. Он включил в состав делегации также четырех философов-мирян: Георгия Схолария, Георгия Амируциса, Георгия из Трапезунда и бывшего тогда уже в преклонных летах Плифона.
Восточным патриархам было предложено назначить своих делегатов из числа присутствовавших на соборе их епископов; те пошли на это неохотно, не желая давать своим представителям достаточных полномочий. По традициям православной церкви любой иерарх, включая патриарха, считается одинаково просвещенным свыше в понимании догматов веры, а толкование богословских трудов предоставлялось вообще мирянам. Таким образом, каждый участвовавший в дискуссии грек выступал сам по себе. Патриарх Иосиф, добродушный старичок, внебрачный сын болгарского князя и греческой аристократки, не отличался ни глубоким умом, ни крепким здоровьем, и не имел никакого веса. Императору приходилось самому время от времени вмешиваться в дискуссию, чтобы предотвратить обсуждение скользких вопросов, таких, например, как учение о Божественной энергии. Среди греков не было ни согласия, ни какой-либо определенной линии поведения; к тому же все они испытывали денежные затруднения и торопились домой.
В конце концов уния с трудом была принята. Из философов ее одобрили Георгий Схоларий, Георгий Амируцис и Георгий из Трапезунда — все поклонники Фомы Аквинского. Плифон, по-видимому, предпочел уклониться от подписания, поскольку считал латинскую церковь еще более враждебной свободной мысли, чем греческая. Однако во Флоренции он отлично провел время. Его приветствовали как ведущего ученого-платоника, и сам Козимо Медичи основал в его честь Платоновскую академию; таким путем его оппозиция была нейтрализована. Патриарх Иосиф согласился с латинянами, что их формула о Святом Духе, исходящем и от Сына (filioque), означает то же самое, что и греческая формула Святого Духа, исходящего чрез Сына. Вскоре он заболел и умер. Один ехидный ученый заметил, что Иосифу как приличному человеку, растерявшему остатки своего престижа, ничего другого и не оставалось.
Виссарион и Исидор, будучи под сильным впечатлением от образованности итальянцев, также согласились с точкой зрения латинян и страстно желали интеграции греческой и итальянской культур. Акт об унии подписали, за одним исключением, все греческие епископы — некоторые, правда, жаловались, что сделали это под давлением со стороны императора. Исключением же был Марк Эфесский, который не подписал бы акта даже под угрозой лишения сана. По своей сути акт об унии, хотя и разрешал определенные обряды греческого богослужения, практически был не чем иным, как утверждением доктрины западной церкви, хотя пункт об отношениях между папами и вселенскими соборами и оставался изложенным несколько туманно[35].
Подписать акт об объединении церквей оказалось, однако, намного легче, чем осуществить унию. Когда делегация вернулась в Константинополь, она была встречена там с нескрываемой враждебностью. Вскоре Виссарион, несмотря на большое уважение, которым он пользовался, счел за благо удалиться в Италию, где к нему затем присоединился и Исидор, яростно отвергнутый русскими. Восточные патриархи не признали себя связанными подписью своих делегатов. Императору с трудом удалось найти кандидата на престол константинопольского патриарха. Его первый избранник очень скоро умер. Следующий, Георгий Маммас, возведенный в патриархи в 1445 г., мрачно пребывал на своем посту в течение шести лет, бойкотируемый почти всем клиром, а затем также предпочел более благожелательную атмосферу Рима. Марк Эфесский был лишен сана, однако народ именно его считал главой церковной иерархии. Что касается философов, то Георгий из Трапезунда уехал в Италию, а Георгия Схолария стали одолевать сомнения — скорее по политическим, нежели религиозным, соображениям. Оставаясь приверженцем схоластической школы, он, однако, решил, что уния не в интересах греков, и постригся в монахи под именем Геннадия. Марк Эфесский до самой смерти был признанным лидером противников унии. Георгий Амируцис пошел еще дальше и стал изыскивать возможности установления взаимопонимания с исламом. Сам император испытывал сомнения, правильно ли он поступил. Не собираясь отрекаться от унии, он тем не менее под влиянием своей матери, вдовствующей императрицы Елены, не торопился проводить ее в жизнь. Все это принесло умирающему городу только новые раздоры и печали[36].
Если бы вслед за провозглашенной унией последовал удачный поход против турок, она, возможно, и получила бы постепенно признание. В 1440 г. папа Евгений действительно провозгласил Крестовый поход против турок. Ему удалось в конце концов собрать против них армию, состоявшую главным образом из венгров, которая в 1444 г. переправилась через Дунай. Однако папский легат, кардинал Чезарини, заставив военного руководителя похода, трансильванского воеводу Яноша Хуньяди, нарушить торжественный договор с султаном на том основании, что клятвы, данные неверным, нужно считать недействительными, затем разошелся с ним в вопросах стратегии. Султану Мураду не составило большого труда разгромить силы крестоносцев под Варной, на берегу Черного моря[37].
Многим западным историкам представляется очевидным, что, отвергая унию, византийцы бессмысленно и упрямо шли на самоубийство. Следует, однако, иметь в виду, что простой народ под влиянием монахов был глубоко и страстно предан своей вере, ее обрядам и традициям, которые считались ниспосланными свыше; измена им была смертным грехом. Это был век глубокой религиозности. Византийцы не сомневались в том, что их земная жизнь — только прелюдия к грядущему вечному бытию. Купить себе безопасность здесь, на земле, ценой вечного спасения — об этом не могло быть и речи. Среди них отмечалась и склонность к фатализму. Если на них надвигается катастрофа, то это — кара Божья за прегрешения. Византийцы были пессимистами. Во влажном, меланхоличном климате Босфора природная веселость их греческих предков увяла[38]. Даже во времена процветания империи шепотом передавали друг другу предсказания о том, что империя не вечна. Рассказывали, например, что на разбросанных по городу камнях и в старинных книгах мудрецы прошлых времен начертали полный перечень императоров, который теперь подходит к концу. Царство антихриста уже грядет; даже тех, кто был убежден, что Богоматерь никогда не допустит, чтобы посвященный ей город попал в руки неверных, становилось все меньше. Союз же с еретическим Западом не может принести спасения или как-то изменить судьбу[39].