Страница:
– В первый раз со мной такое, – простонал Гвоздь, утирая лицо. – Сначала меня нанимают, чтоб я эту штуку в этом месте спрятал, а потом – чтоб я ее же и украл!
– Ты это прятал? – На сей раз Кенет не смог сдержать удивления. Гвоздь кивнул, не вполне еще справившись со смехом.
– Меня наняли, чтобы я спрятал пакет в определенном доме, – дрожащим от недавнего хохота голосом поведал он. – Давно уже… лет шесть назад… или пять? Не помню. И все втолковывали, как это важно да как это опасно. Вот и не знает твой посол в точности, где его пакет лежит. Ясное дело: не он его туда клал.
– Тем лучше, – заключил практичный Покойник. – А я что должен сделать, когда Кенет меня найдет?
– А ты, – сообщил Кастет, – должен в точности скопировать все бумаги из этого пакета, кроме одной.
– Которой? – деловито поинтересовался Покойник.
– Не знаю, – покачал головой Кастет. – Он сказал, ты сам поймешь.
* * *
Не мешай ничему, и тебя не увидят. Человек всегда мешает. Он сопротивляется ветру, мнет траву, толкает ветви кустов при ходьбе, вдавливает ноги в землю или с грохотом впечатывает их в камни мостовой. Он мешает ветру дуть, траве – расти, пыли – спокойно лежать на нехоженой дороге. Человек всегда мешает.
Искусство быть невидимым – это искусство не мешать.
Гвоздь владел им в совершенстве.
О, он тоже мог, как все остальные, с шумом и руганью ломиться сквозь базарные ряды, обдавая торговцев запахом перегара – чтобы стражи порядка не заметили, что уж он-то совсем не таков, как все остальные. Мог. Если нужно. Хотя и не любил. Быть частью ошалевшей от рыночной толкотни толпы и вполовину не так интересно, как быть мирозданием. Всем вместе и каждой его частичкой. Вот этой надломленной веткой клена. Лунным светом. Вывешенным на просушку мокрым полотенцем. Новорожденным крысенком. Отражением неба в луже. Заунывным треском колотушки ночного сторожа. Кухонным чадом. Храпом пьяного купца. Гвоздь был всем этим и много чем еще – или, вернее сказать, бывал. Каждый раз, когда шел воровать.
Он был всем этим и потому никогда и ничему не мешал. Он не мог зацепиться за дверной косяк – ведь он и был этим дверным косяком. Не мог он и проломить тяжестью своего тела подгнившую ступеньку – ведь подгнившая ступенька это он самый и есть. Поразительное единство с миром, вживание, слияние, растворение, почти небытие – но вместе с тем бытие острое, радостное, яростно отрешенное и преисполненное любования. Любования красотой всего сущего. Пожалуй, даже любви к сущему. В обычном своем состоянии Гвоздь не отличался особой любовью к мироустройству: оно его не устраивало. Его цепкий иронический ум соглашался проявлять к миру разве что устойчивую насмешливую доброжелательность. Но в процессе воровства Гвоздь любил мир. Не исступленно, не пламенно, не бурно – спокойно и радостно.
Он любил эту отсыревшую ночную тьму, как самого себя, – он ведь и был ею. А еще – доносящейся издалека пьяной песней. Песня постепенно приближалась, и Гвоздь все ощутимее и ощутимее становился ею, только ею, и ничем больше, – потому что он ждал ее.
Песня звучала по ту сторону дома, окруженного высокой оградой. Хорошая ограда: крепкие обожженные кирпичи, обмазанные белой и черной глиной, отшлифованной до блеска. Жаркое летнее солнце спекает глиняную корку в такую крепкую броню, что ее и молотком не разбить, даже если очень постараться. Вот только не будет господин Айго разбивать глину и выковыривать кирпичи. Есть и более приятные способы самоубийства. Равно как и более удачные способы проникновения за высокую стену.
Песня споткнулась на слове «вкусный», потопталась немного и внезапно устремилась в пронзительный фальцет «Ка-а-ак в трактире!» – потом вновь запнулась и перешла в устойчивое икающее кукование. Гвоздь дернул губами, словно целуя влажный ночной воздух. Все в порядке. Смышленого напарника он выбрал себе на сей раз.
Кукование заподскакивало по булыжной мостовой и стихло в отдалении. Гвоздь отделился от пыли в лунном свете и прислушался. Из-за стены доносилось приглушенное рычание. Гвоздь улыбнулся. Такие собаки не лают, они молча вцепляются в горло. Не залаяли они и сейчас. Но в горло Гвоздя они не вцепятся. В ближайшее время они будут очень заняты.
Отшельник – мрачный, вечно настороженный диковатый побегаец – рассказывал когда-то, что в его родных краях охотники таким образом друг у друга собак сманивали. Мясо, обработанное подобным способом, любая псина слопает. И никакая выучка, никакая преданность хозяину от этого не удержат. Напарник Гвоздя забросил мясо в сад с противоположной стороны ограды, и все сторожевые собаки, очень тихо рыча и подвывая, устремились к вожделенному лакомому куску.
Гвоздь забросил крюк на гребень стены, подергал веревку – держится – и неторопливо полез в сад.
Сторожей Гвоздь не опасался: они спали очень крепким сном. Об этом Гвоздь позаботился, когда солнце стояло еще высоко. Он уже побывал сегодня в доме. Только был он при этом не мокрой тряпкой, не солнечным светом и не старыми граблями. На сей раз он для разнообразия вошел в дом в образе человека, и притом не через стену или окно, а как все порядочные люди ходят – через дверь. Он был одет как младший чиновник Инспекции Пожарного Ведомства.
Никто не обязан пускать в свой дом первого встречного. Чиновник рангом выше третьего может захлопнуть дверь перед сборщиком налогов. Иностранный посол может не впустить в свою резиденцию местных стражников, если они заявятся без массаоны. Королевский дворец закрыт перед любым, кого король не пожелает впустить. За одним-единственным исключением.
* * *
В самом начале царствования Югиты случился очередной мятеж, во время которого какой-то мститель-фанатик поджег портовые склады зерна, верфь и столярный квартал. Выгорела тогда едва не треть города, и шестнадцатилетний король подписал новый указ. Указом в столице вводилось новое ведомство: Пожарное. Средства для тушения пожара был обязан иметь у себя в доме даже самый последний бедняк – пусть хоть совсем немудрящие, вроде ведер с песком. Никто не имел права не впустить инспектора Пожарного Ведомства, даже сам король. Перед людьми, одетыми в скромные кафтаны с черно-алой окантовкой, распахивались любые двери. Поэтому вора, выдающего себя за чиновника Пожарного Ведомства, ждала неминуемая смертная казнь. А даже если королевское правосудие и не сыщет виновного, подметальщики улиц непременно обнаружат утречком труп с удавкой на шее: воровской закон куда беспощаднее королевского указа, и тех, кто посмел украсть что-нибудь, представившись пожарным чиновником, воры не миловали. Хотя желающих попытаться нашлось немного: кафтан достать – не проблема, а вот подделать документы пожарных чиновников почти невозможно. А уж подлинные раздобыть – невозможно без всяких «почти».
Гвоздя не удерживал страх перед разоблачением или воровским законом. Документы у него были первосортные, собственноручной выделки Покойника, и в дом он вошел не затем, чтобы воровать. Такую поблажку воровской закон все же давал, только ею не пользовались: куда безопаснее поразведать, где лежат деньги, приударив за любимой служанкой госпожи или упоив допьяна кого-нибудь из слуг. А уж подсыпать охранникам сонного зелья, рискуя при этом жизнью… нет, нет, и вовсе того не стоит.
Но у Гвоздя не было иного выхода. Проникнуть в идеально охраняемый дом господина Главного министра Тагино попросту невозможно.
В дом он вошел затем, чтобы убедиться: то, что он сам спрятал несколько лет назад, до сих пор лежит на прежнем месте. А еще затем, чтобы усыпить сторожей и прочих слуг. Разве можно не пустить пожарного инспектора в поварню? Вот и впустили. И никто ничего не заметил. Гвоздю хватило одного незаметного взмаха длинного рукава, и зелье очутилось там, где и должно быть: в котлах, где варился ужин.
Состав сонного зелья был личным секретом Гвоздя и предметом зависти всех прочих шаек. Эти две безобидные по отдельности травки если их правильно собрать, высушить, правильно сварить и смешать должным образом, погружали в глубокий сон. Причем испивший этого отвара просыпался наутро в полной уверенности, что он и глаз не сомкнул, ибо снилось ему, что он не спит. Обе эти травки входили изначально в состав снадобья, известного только лихогорским кузнецам.
Снадобье использовалось при толковании снов и помогало вспомнить сон во всей отчетливости, а не смутными урывками, после пробуждения резво ускользающими из памяти. Огромный застенчивый Бантик был родом из Лихогорья. Еще совсем маленьким он подсмотрел, из чего отец составляет магический напиток. Запомнил он не все, но и того, что запомнил, Гвоздю хватило с лихвой.
Быстро и бесшумно Гвоздь пробежал по садовой дорожке. Псы где-то в дальнем углу сада рвали зубами приманку. Они не учуяли ночного гостя, не могли учуять. Но особо медлить тоже ни к чему. Да и случайности бывают всякие. Вдруг кто-то из слуг сегодня маялся животом и не отведал ни кусочка от ужина. Или еще что-нибудь. Правда, никакой слуга не заметит Гвоздя… но все же лучше поторапливаться.
Гвоздь осторожно всунул отмычку в замок, потом другую… с четвертой попытки дверь открылась.
На сей раз Гвоздь извлек из-за пазухи не крюк, а свинцовый шарик-грузило с прикрепленной к нему тонкой прочной веревкой. Ежели ловко метнуть, такой штукой можно надежно спутать ноги самому быстрому бегуну. А уж попасть в неподвижную потолочную балку, чтобы веревка обмоталась вокруг, и вовсе несложно. Если, конечно, бросать умеючи. Гвоздь предпочитал это орудие обычному воровскому крюку: вонзаясь в дерево, крюк оставляет следы, а Гвоздь следов не оставлял. После его посещений в доме долго еще продолжалась обычная жизнь, и лишь месяц-другой спустя бывший владелец благополучно испарившихся денег начинал ломать голову, когда это произошла таинственная покража. Гвоздь не оставлял за собой следов даже в случае самой пустяковой кражи и уж тем более не собирался изменить своему всегдашнему правилу в доме господина Главного министра. Тагино не должен обнаружить кражу. Иначе он проверит все до последней мелочи и поймет, что если в доме побывал чужой, а ничего не пропало, то не взял ли загадочный вор нечто, подложенное когда-то в его дом. А отсюда недалеко и до догадки, что именно могли спрятать в его доме, зачем и по чьему приказу.
Когда шарик, обмотанный войлоком, тихо стукнул о балку, Гвоздь мигом вскарабкался по веревке. Он знал, что ему искать и где, и его пальцы ни одной лишней пылинки не стронули с места, нашаривая пакет.
Потом Гвоздь смотал веревку и спрыгнул с балки. Он приземлился мягко, как кот, и беззвучной кошачьей походкой покинул дом, тщательно закрыв за собой дверь изнутри – самый первый воровской трюк, которому он научился.
Еще несколько мгновений – и Гвоздь перелез через стену. А спустя еще несколько минут достопочтенный господин Айго бодрым шагом направлялся в порт, лелея за пазухой небольшой увесистый пакет. Он не думал о том, каким способом он добыл бы пакет, окажись Главный министр дома, а не в загородном поместье. Нет никакого смысла думать о том, чего не случилось. Тем более что Гвоздь все равно измыслил бы что-нибудь. Но ему повезло. Господин министр внезапно заболел и отбыл за город для поправки здоровья. Ну и пускай поправляется.
– Не годится, – ворчал Покойник, – ну никуда не годится!
Кэссин терпеливо переставил свечу.
– Так? – устало осведомился он.
– Нет, – злясь скорей на самого себя, чем на приятеля, ответил Покойник. – И не получится. Здесь негде установить свечу, чтобы свет падал так, как нужно.
– Дурак я все-таки, – ухмыльнулся Кенет. – Свеча нам вовсе ни к чему.
Он сжал ладонь, потом резко распрямил и слегка подбросил маленький комочек света. Сияющий магический огонек повис над его ладонью. Кенет прищурился, оглядел творение рук своих и сделал пальцами такое движение, словно прикручивал фитиль в незримом светильнике. Светящийся шарик слегка потускнел и сделался желтоватым. Кенет коснулся его пальцем, и комочек света слегка замерцал, как живой огонек свечи.
– Ищи, – вполголоса приказал Кенет.
Огонек покружился по комнате и уселся на воздух возле левого плеча Покойника.
– Так? – поинтересовался Кенет.
На сей раз Покойник не удостоил его ответом, и Кенет не настаивал. Он молча потянул Кэссина за рукав и указал ему на люк, ведущий в погреб. Кэссин так же безмолвно кивнул, и оба друга как можно тише удалились в погреб, дабы не препятствовать Покойнику в его священнодействии.
Ибо назвать другим словом то, что делал Покойник, язык не поворачивался, хотя бессердечный уголовный кодекс и именовал это деяние подделкой документов.
Впервые в жизни Покойник творил фальшивые бумаги не в своей комнатушке, а в портовом убежище Кенета и Кэссина. Он не рискнул нести домой украденные Гвоздем бумаги. Вместо этого он перетащил в домик все необходимые причиндалы. Но в непривычной обстановке работа не спорилась. Особенно ему мешал свет, упрямо падавший не под тем углом. Но едва лишь магический огонек, зажженный Кенетом, безошибочно пристроился именно там, где нужно, руки Покойника мигом обрели обычную сноровку. Он даже не ответил Кенету на его вопрос. Строго говоря, Покойник почти не услышал этого вопроса. Да и как он мог услышать, если его здесь не было. Господин Тайгэн, именуемый также Покойник, был не здесь и не сейчас, он был там и тогда – там, где рука неизвестного ему человека восемь лет назад выводила эти строки. Собственно, он уже не был Покойником. Он был тем, кто писал это послание, торопливо набрасывая четкие строгие знаки, не утратившие стройности, невзирая на спешку. А вот в этом месте его рука застыла на мгновение в воздухе: как все-таки лучше написать – «наглый узурпатор» или «безумный узурпатор»? Вот он, след этого раздумья – пропуск между двумя знаками на волос шире, чем обычно, его никто не заметит, даже и тот, кто написал их, никто – кроме Покойника, который не был Покойником, который не был здесь и сейчас… а там и тогда его рука послушно воспроизвела знаки, и пропуск между ними совсем такой же, каким он был сделан там и тогда…
Нет, не безумие. Отнюдь.
Если Гвоздю нравилось быть чем угодно, то Покойнику не меньше нравилось быть кем угодно. Срок его собственной жизни был ему отмерен скупо – так отчего бы ему не пожить пусть не своей, но все-таки жизнью? Воспроизводя знаки чужого почерка, Покойник становился тем, кто их писал. Высокомерной барышней, отвечающей на нескладное любовное послание – Покойник знал, о чем оно, хотя ни разу не читал его. Сборщиком налогов, равнодушно составляющим опись имущества, – и Покойник видел его глазами тускло освещенную каморку, где пишущий примостил клочок пергамента прямо на собственном колене. Сейчас он был заговорщиком, и его рука сжимала кисть так сильно, что пальцы наливались белизной… нет, вовсе не безумие. Просто еще одна жизнь в дополнение к той, что даровало ему искусство Кенета.
И еще одна эта жизнь понравилась бы Покойнику. Из этого человека вышел бы незаурядный вор, а то и его собрат по ремеслу. Ловкие руки, послушное приказу воли лицо, своеобразное чувство юмора. Неглуп… очень даже неглуп. И тоже умеет быть не здесь и сейчас, а там и тогда. Только он старше и несравненно искушеннее в интригах… и гораздо здоровее, чем Покойник… хотя нет, вот уж чем-чем, а здоровьем своим Покойник может сейчас похвалиться с не меньшим правом, чем этот незнакомец, даже и в степях Загорья не расстающийся с бумагой и дорожной тушечницей.
Хотя нет… побыть этим человеком некоторое время Покойник не отказался, а вот стать им – увольте. Обладатель этого почерка определенно холост. А жену свою Покойник не променял бы даже на недосягаемо высокое положение того, кто набрасывал, слегка кривя рот в улыбке, эти записи.
А вот это… Покойник с усилием отвел взгляд от листа пергамента. Этого, к сожалению, не сможет подделать даже он. И не в том дело, что мастерства не хватит. Хватило бы. Он вполне может воспроизвести почерк пузатенького приходского монаха-регистратора, совершившего запись о рождении в семье Хадаэ младенца мужеского пола. Но на оборотной стороне пергамента находится то, ради чего и сделана запись, – отпечаток ладони.
На второй же день после рождения ребенка монах-регистратор или священник любого ближайшего храма, буде в окрестностях не окажется монастыря, обязан вписать детское имя ребенка в приходскую книгу, а затем смазать особой магической краской его ладонь и приложить к оборотной стороне записи. Пока человек жив, отпечаток его руки растет по мере того как растет сама ладонь. И лишь когда умрет человек, отпечаток изменит свой цвет, сделавшись из синего черным. Давняя задумка – но до чего полезная! Пропал ли ребенок, похищен ли – родители не отчаиваются и продолжают поиски, пока крохотный синий отпечаток детской ладошки понемногу растет. Но уж если он застыл и почернел… ничего не поделаешь. И опознать сына, исчезнувшего во младенчестве, легче легкого: стоит лишь сверить отпечатки. А уж как полезна эта магия для сыщиков! Хоть всю жизнь скрывайся под фальшивым именем, разоблачение неминуемо… если, конечно, сыщики проведают, где ты родился да как тебя звали на самом деле. Вот только Покойника никто не найдет по отпечатку ладони. Его мать умерла при родах, а содержательница борделя не стала регистрировать ребенка ни в одном из ближайших храмов.
Покойник отложил лист, аккуратно вырезанный из приходской книги, и придвинул к себе следующий документ. Тоже интересная жизнь… во всяком случае, скучной ее не назовешь… хотя развлекаться, вонзая отравленную иглу в чей-то жирный загривок, Покойник, пожалуй, все-таки не стал бы.
* * *
Как давно господин Главный министр не бывал в этом доме… с тех самых пор, как и заделался господином Главным министром? Или нет… раньше, куда раньше. В день коронации – вот когда Тагино в последний раз окидывал взглядом эти стены. Странно, тогда они казались ему обветшалыми и закопченными, а теперь не кажутся, хотя за минувшие годы этот дом если и не был ветхим, то уж сделался наверняка. Хозяин не отдавал приказа подновлять кровлю или заново штукатурить стены, а слуги без приказа не посмели бы. Да нет, никто ничего не чинил и не исправлял, все осталось точно таким, как в то утро. Вот и пятно на стене – ликующий Тагино швырнул в нее тушечницу прежде, чем выскочить за дверь. Разве что поблекло немного, но и только…
Тагино зябко потер руки, хмыкнул и прошелся вдоль по гулкой комнате взад-вперед. Надо будет приказать, чтобы из комнаты для слуг ему доставили какую ни на есть лежанку. Холодно все-таки спать на полу. Правда, на том, на чем обычно спят слуги, ненамного теплее, но если поставить лежанку, в комнате появится что-то помимо самого Главного министра, и она не будет так грохотать в ответ на его сонное дыхание.
Зря он не посещал этот дом. Так давно не посещал. Даже, помнится, велел выкинуть на свалку свою старую постель и рассохшийся столик – ведь они ему больше никогда не пригодятся. Он не собирался возвращаться в этот дом. В дом, где он совершил ошибку… пусть даже она и обернулась удачей, но в своих расчетах он в тот раз все-таки ошибся и вспоминать об этом не хотел.
А в результате совершил еще одну ошибку. Вернуться ему все же пришлось – а спать-то и не на чем. Ни спать, ни есть, ни делами заниматься… ничего не поделаешь, придется позаимствовать кой-какую обстановку у собственных слуг. Нельзя ему сейчас ни покупать, ни заказывать новую мебель. Никто не должен прознать даже случайно, что господин Главный министр не в загородном своем поместье здоровье покосившееся поправляет и не в охотничьем домике, куда он водил своего личного исполнителя, а здесь, в своем старом доме с выцветшим пятном второсортной туши на стене.
Пятно туши… Тагино отлично помнил, как он взмахнул рукой, и тушечница кувыркнулась в воздухе и раскололась о стену, как медленно поползла вниз черная блестящая тушь. Как он сгреб в охапку гонца и запихнул его в угол, потому что гонец стоял между ним и дверью. Пришел час последнего из Хадаэ! Кровавый король умер! И маг его треклятый вместе с ним! Путь к трону свободен!
А внизу, в подвале, ждет с таким трудом накопленное оружие. И люди в пристройке. Небольшой отряд, даже и полусотни человек не наберется, зато все сплошь воины. Полевые агенты с полным посвящением. Раздобыть воинов и при этом самому не угодить на плаху – не всякий сможет! А вот он, Тагино Хадаэ, смог! Исхитрился. Раздобыл. Уговорил. Сманил. Спрятал.
И выжил.
Нет, не выжил – дожил.
Когда Тагино во главе своих воинов скакал к столице, он почти не слышал перестука конских копыт. Зато он слышал, как тихо-тихо пела пыль, поднятая этими копытами. Ничего, теперь уже совсем недолго… вот уже и городская стена завиднелась.
А потом он все-таки услышал, как стучат копыта. Навстречу отряду Тагино во весь опор мчался еще один гонец.
– Принц Югита коронован, – проскрежетал гонец и замолк.
Вспоминая это мгновение, Тагино по праву гордился собой. Если бы он повернул назад, если бы он остановился, чтобы подробно расспросить гонца, его неудача так и осталась бы неудачей, а то и обернулась бы погибелью. Но будущий Главный министр принял решение еще раньше, чем сообщение исторглось из уст гонца. Он не только не остановился, но даже не замедлил бешеной скачки.
– Поворачивай! – крикнул он на всем скаку. – По дороге расскажешь.
И гонец покорно повернул коня и поскакал рядом с Тагино.
То, что он поведал, было ошеломляющим. Кто бы мог подумать – этот мальчишка Югита сумел-таки просунуть голову в корону! Мало того, эту корону возложили на него четверо представителей самых знатных, самых родовитых семейств – вдвое больше, чем требуется по закону. Перестраховался Югита. Такой коронации нельзя отрицать, ее нельзя оспорить на законных основаниях. А такой тихий был принц, незаметный… Тихий, как же. От таких тихих чего угодно ждать можно. Каждый из этих четверых готов собственную голову обстругать по самые мозги, лишь бы корона сидела на ней плотнее, – а ведь короновали они принца!
Конечно, можно напасть и сейчас. Принц наверняка не собрался с силами. Не мог он успеть: только-только его венценосный предок ко всеобщей радости преставился. И неразбериха, и суматоха, и чудом уцелевшие мятежники, прослышав о смерти безумного короля, живо осмелеют, а нет – так новые объявятся: теперь-то уже не страшно, принц Югита совсем еще мальчик, его шутя свалить можно… самое время нанести удар! Стоит промедлить хоть самую малость – и будет уже поздно, непоправимо поздно. Сейчас, и только сейчас…
Искушение было обжигающе острым. Но Тагино не потратил и минуты на борьбу с ним. Конечно, можно попытаться совершить то, для чего он и выехал в столицу во главе вооруженного отряда. Можно. Но это будет ошибкой.
Потому что если у пятнадцатилетнего мальчика хватило ума и силы воли на то, чтоб руками злейших своих недругов надеть на свою голову корону, хватит их и на то, чтоб корону на своем темечке удержать. И попытавшись нанести удар немедля, Тагино проиграет. Нет, действовать надо совсем иначе.
Тагино себя не помнил от бешенства. Долгожданная цель была так близка – и вот она снова отдаляется. Снова впереди бесконечные годы ожидания. Разочарование застряло в груди у Тагино, как жгучий комок рвоты. Но нельзя, нельзя поддаваться на это искушение, нельзя соблазняться мнимой легкостью близкой победы. Победы не будет.
Огромный конь нес Тагино мощным ровным аллюром, он летел по улицам города, словно по родным степям Загорья. Тагино осадил коня лишь перед воротами дворцового сада. Сам осадил, не дожидаясь, пока его окликнет вооруженный стражник.
– К его величеству Югите, – возгласил Тагино, соскочил наземь, быстрым плавным движением отстегнул обоймицы ножен от поясных креплений и подал меч стражнику обеими руками.
Наверное, стражник все-таки растерялся. Он никак не мог понять, то ли рубануть странного посетителя наотмашь, то ли принять у него оружие и пропустить. Неизвестно, что бы он в конце концов решил, не появись у входа в дворцовый сад сам принц… нет, уже король Югита.
– Ваше величество. – Раз уж эти слова протолкнулись через глотку и не удавили Тагино, дальше пойдет легче. Югита кивнул в знак того, что слушает.
– Я получил известие о смерти его покойного величества. – Тагино намеренно выбирал самые нейтральные слова. – И тут же выехал в столицу.
Югита молчал. Он не суетился, не задавал вопросов – зачем, мол, приехал? Суета недостойна королевского величия. Уж коли сам к королю приехал – сам изволь и рассказывать, какого рожна тебя сюда понесло.
– Я привел вооруженный отряд, – как можно более будничным тоном сообщил Тагино. – Это все мои люди, и они готовы принять присягу. Полагаю, вашему величеству сейчас понадобятся верные люди.
– Да, – точно таким же обыденным тоном ответил Югита, – верные люди моему величеству сейчас очень понадобятся. – Он чуть заметно улыбнулся и повелительно протянул руку. – Я принимаю ваше оружие, ваших людей и вашу присягу, господин Тагино.
А ведь он помнит меня, с ужасом и восхищением понял Тагино. Помнит, кто я такой и как меня зовут. Хотя и видел меня один раз, и то мельком. Он помнит меня. Помнит… но не знает. Потому что если бы знал, то не рассуждал бы долго, а выхватил из ножен протянутый ему меч да разрубил бы меня до самого желудка. Он ведь не просто не дурак – он даже умнее, чем я о нем думал. Его улыбка… нет, не та, что тронула уголки губ, а та, другая, настоящая, собравшаяся еле заметными морщинками возле глаз и крыльев носа… этот новоиспеченный король все понимает. Уж если кто осмелился при его свихнувшемся папаше собирать собственный отряд, то никак уж не для того, чтобы впоследствии поддержать юного принца. За такие дела платятся головой – так неужто найдется такой дурак, чтоб рисковать своей шкурой не ради собственной выгоды, а во имя малолетней личинки, из которой то ли вылупится монарх, то ли нет… если, конечно, на нее кто-нибудь раньше каблуком не наступит! А ведь отряд, что стоит безмолвно за моей спиной, явно не за пять минут собран. Это хорошо обученные воины, тесно спаянная команда. И Югита это понимает. Ему, мерзавцу, предельно ясно, что не присягу ему приносить я рвался в столицу, а перешагнуть через еще теплый труп малознакомого принца и войти в Большой Тронный Зал. И что не знал я ни о какой коронации, не то сидел бы дома. И что решение я принял по пути. Но ему очень нужны люди. И он не станет отталкивать врага, которого можно сделать союзником. И без того у мальчишки достаточно врагов, которые не станут ему союзниками ни при каких условиях. Он примет мое оружие, и мою присягу, и моих людей. И если я помогу ему удержаться на троне сейчас, он вознаградит меня своим доверием… нет, не доверием – близостью. Доверять он мне не будет никогда. Потому что не забудет, что я мчался по пыльной утренней дороге к трону. Но он меня приблизит – потому что не знает, что я считал этот трон своим собственным. Он не знает, кто я такой, и приблизит меня. И вот тогда я смогу сделать то, чего не смог сделать сегодня. То, ради чего я жил… и выжил.
– Ты это прятал? – На сей раз Кенет не смог сдержать удивления. Гвоздь кивнул, не вполне еще справившись со смехом.
– Меня наняли, чтобы я спрятал пакет в определенном доме, – дрожащим от недавнего хохота голосом поведал он. – Давно уже… лет шесть назад… или пять? Не помню. И все втолковывали, как это важно да как это опасно. Вот и не знает твой посол в точности, где его пакет лежит. Ясное дело: не он его туда клал.
– Тем лучше, – заключил практичный Покойник. – А я что должен сделать, когда Кенет меня найдет?
– А ты, – сообщил Кастет, – должен в точности скопировать все бумаги из этого пакета, кроме одной.
– Которой? – деловито поинтересовался Покойник.
– Не знаю, – покачал головой Кастет. – Он сказал, ты сам поймешь.
* * *
Не мешай ничему, и тебя не увидят. Человек всегда мешает. Он сопротивляется ветру, мнет траву, толкает ветви кустов при ходьбе, вдавливает ноги в землю или с грохотом впечатывает их в камни мостовой. Он мешает ветру дуть, траве – расти, пыли – спокойно лежать на нехоженой дороге. Человек всегда мешает.
Искусство быть невидимым – это искусство не мешать.
Гвоздь владел им в совершенстве.
О, он тоже мог, как все остальные, с шумом и руганью ломиться сквозь базарные ряды, обдавая торговцев запахом перегара – чтобы стражи порядка не заметили, что уж он-то совсем не таков, как все остальные. Мог. Если нужно. Хотя и не любил. Быть частью ошалевшей от рыночной толкотни толпы и вполовину не так интересно, как быть мирозданием. Всем вместе и каждой его частичкой. Вот этой надломленной веткой клена. Лунным светом. Вывешенным на просушку мокрым полотенцем. Новорожденным крысенком. Отражением неба в луже. Заунывным треском колотушки ночного сторожа. Кухонным чадом. Храпом пьяного купца. Гвоздь был всем этим и много чем еще – или, вернее сказать, бывал. Каждый раз, когда шел воровать.
Он был всем этим и потому никогда и ничему не мешал. Он не мог зацепиться за дверной косяк – ведь он и был этим дверным косяком. Не мог он и проломить тяжестью своего тела подгнившую ступеньку – ведь подгнившая ступенька это он самый и есть. Поразительное единство с миром, вживание, слияние, растворение, почти небытие – но вместе с тем бытие острое, радостное, яростно отрешенное и преисполненное любования. Любования красотой всего сущего. Пожалуй, даже любви к сущему. В обычном своем состоянии Гвоздь не отличался особой любовью к мироустройству: оно его не устраивало. Его цепкий иронический ум соглашался проявлять к миру разве что устойчивую насмешливую доброжелательность. Но в процессе воровства Гвоздь любил мир. Не исступленно, не пламенно, не бурно – спокойно и радостно.
Он любил эту отсыревшую ночную тьму, как самого себя, – он ведь и был ею. А еще – доносящейся издалека пьяной песней. Песня постепенно приближалась, и Гвоздь все ощутимее и ощутимее становился ею, только ею, и ничем больше, – потому что он ждал ее.
Песня звучала по ту сторону дома, окруженного высокой оградой. Хорошая ограда: крепкие обожженные кирпичи, обмазанные белой и черной глиной, отшлифованной до блеска. Жаркое летнее солнце спекает глиняную корку в такую крепкую броню, что ее и молотком не разбить, даже если очень постараться. Вот только не будет господин Айго разбивать глину и выковыривать кирпичи. Есть и более приятные способы самоубийства. Равно как и более удачные способы проникновения за высокую стену.
Песня споткнулась на слове «вкусный», потопталась немного и внезапно устремилась в пронзительный фальцет «Ка-а-ак в трактире!» – потом вновь запнулась и перешла в устойчивое икающее кукование. Гвоздь дернул губами, словно целуя влажный ночной воздух. Все в порядке. Смышленого напарника он выбрал себе на сей раз.
Кукование заподскакивало по булыжной мостовой и стихло в отдалении. Гвоздь отделился от пыли в лунном свете и прислушался. Из-за стены доносилось приглушенное рычание. Гвоздь улыбнулся. Такие собаки не лают, они молча вцепляются в горло. Не залаяли они и сейчас. Но в горло Гвоздя они не вцепятся. В ближайшее время они будут очень заняты.
Отшельник – мрачный, вечно настороженный диковатый побегаец – рассказывал когда-то, что в его родных краях охотники таким образом друг у друга собак сманивали. Мясо, обработанное подобным способом, любая псина слопает. И никакая выучка, никакая преданность хозяину от этого не удержат. Напарник Гвоздя забросил мясо в сад с противоположной стороны ограды, и все сторожевые собаки, очень тихо рыча и подвывая, устремились к вожделенному лакомому куску.
Гвоздь забросил крюк на гребень стены, подергал веревку – держится – и неторопливо полез в сад.
Сторожей Гвоздь не опасался: они спали очень крепким сном. Об этом Гвоздь позаботился, когда солнце стояло еще высоко. Он уже побывал сегодня в доме. Только был он при этом не мокрой тряпкой, не солнечным светом и не старыми граблями. На сей раз он для разнообразия вошел в дом в образе человека, и притом не через стену или окно, а как все порядочные люди ходят – через дверь. Он был одет как младший чиновник Инспекции Пожарного Ведомства.
Никто не обязан пускать в свой дом первого встречного. Чиновник рангом выше третьего может захлопнуть дверь перед сборщиком налогов. Иностранный посол может не впустить в свою резиденцию местных стражников, если они заявятся без массаоны. Королевский дворец закрыт перед любым, кого король не пожелает впустить. За одним-единственным исключением.
* * *
В самом начале царствования Югиты случился очередной мятеж, во время которого какой-то мститель-фанатик поджег портовые склады зерна, верфь и столярный квартал. Выгорела тогда едва не треть города, и шестнадцатилетний король подписал новый указ. Указом в столице вводилось новое ведомство: Пожарное. Средства для тушения пожара был обязан иметь у себя в доме даже самый последний бедняк – пусть хоть совсем немудрящие, вроде ведер с песком. Никто не имел права не впустить инспектора Пожарного Ведомства, даже сам король. Перед людьми, одетыми в скромные кафтаны с черно-алой окантовкой, распахивались любые двери. Поэтому вора, выдающего себя за чиновника Пожарного Ведомства, ждала неминуемая смертная казнь. А даже если королевское правосудие и не сыщет виновного, подметальщики улиц непременно обнаружат утречком труп с удавкой на шее: воровской закон куда беспощаднее королевского указа, и тех, кто посмел украсть что-нибудь, представившись пожарным чиновником, воры не миловали. Хотя желающих попытаться нашлось немного: кафтан достать – не проблема, а вот подделать документы пожарных чиновников почти невозможно. А уж подлинные раздобыть – невозможно без всяких «почти».
Гвоздя не удерживал страх перед разоблачением или воровским законом. Документы у него были первосортные, собственноручной выделки Покойника, и в дом он вошел не затем, чтобы воровать. Такую поблажку воровской закон все же давал, только ею не пользовались: куда безопаснее поразведать, где лежат деньги, приударив за любимой служанкой госпожи или упоив допьяна кого-нибудь из слуг. А уж подсыпать охранникам сонного зелья, рискуя при этом жизнью… нет, нет, и вовсе того не стоит.
Но у Гвоздя не было иного выхода. Проникнуть в идеально охраняемый дом господина Главного министра Тагино попросту невозможно.
В дом он вошел затем, чтобы убедиться: то, что он сам спрятал несколько лет назад, до сих пор лежит на прежнем месте. А еще затем, чтобы усыпить сторожей и прочих слуг. Разве можно не пустить пожарного инспектора в поварню? Вот и впустили. И никто ничего не заметил. Гвоздю хватило одного незаметного взмаха длинного рукава, и зелье очутилось там, где и должно быть: в котлах, где варился ужин.
Состав сонного зелья был личным секретом Гвоздя и предметом зависти всех прочих шаек. Эти две безобидные по отдельности травки если их правильно собрать, высушить, правильно сварить и смешать должным образом, погружали в глубокий сон. Причем испивший этого отвара просыпался наутро в полной уверенности, что он и глаз не сомкнул, ибо снилось ему, что он не спит. Обе эти травки входили изначально в состав снадобья, известного только лихогорским кузнецам.
Снадобье использовалось при толковании снов и помогало вспомнить сон во всей отчетливости, а не смутными урывками, после пробуждения резво ускользающими из памяти. Огромный застенчивый Бантик был родом из Лихогорья. Еще совсем маленьким он подсмотрел, из чего отец составляет магический напиток. Запомнил он не все, но и того, что запомнил, Гвоздю хватило с лихвой.
Быстро и бесшумно Гвоздь пробежал по садовой дорожке. Псы где-то в дальнем углу сада рвали зубами приманку. Они не учуяли ночного гостя, не могли учуять. Но особо медлить тоже ни к чему. Да и случайности бывают всякие. Вдруг кто-то из слуг сегодня маялся животом и не отведал ни кусочка от ужина. Или еще что-нибудь. Правда, никакой слуга не заметит Гвоздя… но все же лучше поторапливаться.
Гвоздь осторожно всунул отмычку в замок, потом другую… с четвертой попытки дверь открылась.
На сей раз Гвоздь извлек из-за пазухи не крюк, а свинцовый шарик-грузило с прикрепленной к нему тонкой прочной веревкой. Ежели ловко метнуть, такой штукой можно надежно спутать ноги самому быстрому бегуну. А уж попасть в неподвижную потолочную балку, чтобы веревка обмоталась вокруг, и вовсе несложно. Если, конечно, бросать умеючи. Гвоздь предпочитал это орудие обычному воровскому крюку: вонзаясь в дерево, крюк оставляет следы, а Гвоздь следов не оставлял. После его посещений в доме долго еще продолжалась обычная жизнь, и лишь месяц-другой спустя бывший владелец благополучно испарившихся денег начинал ломать голову, когда это произошла таинственная покража. Гвоздь не оставлял за собой следов даже в случае самой пустяковой кражи и уж тем более не собирался изменить своему всегдашнему правилу в доме господина Главного министра. Тагино не должен обнаружить кражу. Иначе он проверит все до последней мелочи и поймет, что если в доме побывал чужой, а ничего не пропало, то не взял ли загадочный вор нечто, подложенное когда-то в его дом. А отсюда недалеко и до догадки, что именно могли спрятать в его доме, зачем и по чьему приказу.
Когда шарик, обмотанный войлоком, тихо стукнул о балку, Гвоздь мигом вскарабкался по веревке. Он знал, что ему искать и где, и его пальцы ни одной лишней пылинки не стронули с места, нашаривая пакет.
Потом Гвоздь смотал веревку и спрыгнул с балки. Он приземлился мягко, как кот, и беззвучной кошачьей походкой покинул дом, тщательно закрыв за собой дверь изнутри – самый первый воровской трюк, которому он научился.
Еще несколько мгновений – и Гвоздь перелез через стену. А спустя еще несколько минут достопочтенный господин Айго бодрым шагом направлялся в порт, лелея за пазухой небольшой увесистый пакет. Он не думал о том, каким способом он добыл бы пакет, окажись Главный министр дома, а не в загородном поместье. Нет никакого смысла думать о том, чего не случилось. Тем более что Гвоздь все равно измыслил бы что-нибудь. Но ему повезло. Господин министр внезапно заболел и отбыл за город для поправки здоровья. Ну и пускай поправляется.
– Не годится, – ворчал Покойник, – ну никуда не годится!
Кэссин терпеливо переставил свечу.
– Так? – устало осведомился он.
– Нет, – злясь скорей на самого себя, чем на приятеля, ответил Покойник. – И не получится. Здесь негде установить свечу, чтобы свет падал так, как нужно.
– Дурак я все-таки, – ухмыльнулся Кенет. – Свеча нам вовсе ни к чему.
Он сжал ладонь, потом резко распрямил и слегка подбросил маленький комочек света. Сияющий магический огонек повис над его ладонью. Кенет прищурился, оглядел творение рук своих и сделал пальцами такое движение, словно прикручивал фитиль в незримом светильнике. Светящийся шарик слегка потускнел и сделался желтоватым. Кенет коснулся его пальцем, и комочек света слегка замерцал, как живой огонек свечи.
– Ищи, – вполголоса приказал Кенет.
Огонек покружился по комнате и уселся на воздух возле левого плеча Покойника.
– Так? – поинтересовался Кенет.
На сей раз Покойник не удостоил его ответом, и Кенет не настаивал. Он молча потянул Кэссина за рукав и указал ему на люк, ведущий в погреб. Кэссин так же безмолвно кивнул, и оба друга как можно тише удалились в погреб, дабы не препятствовать Покойнику в его священнодействии.
Ибо назвать другим словом то, что делал Покойник, язык не поворачивался, хотя бессердечный уголовный кодекс и именовал это деяние подделкой документов.
Впервые в жизни Покойник творил фальшивые бумаги не в своей комнатушке, а в портовом убежище Кенета и Кэссина. Он не рискнул нести домой украденные Гвоздем бумаги. Вместо этого он перетащил в домик все необходимые причиндалы. Но в непривычной обстановке работа не спорилась. Особенно ему мешал свет, упрямо падавший не под тем углом. Но едва лишь магический огонек, зажженный Кенетом, безошибочно пристроился именно там, где нужно, руки Покойника мигом обрели обычную сноровку. Он даже не ответил Кенету на его вопрос. Строго говоря, Покойник почти не услышал этого вопроса. Да и как он мог услышать, если его здесь не было. Господин Тайгэн, именуемый также Покойник, был не здесь и не сейчас, он был там и тогда – там, где рука неизвестного ему человека восемь лет назад выводила эти строки. Собственно, он уже не был Покойником. Он был тем, кто писал это послание, торопливо набрасывая четкие строгие знаки, не утратившие стройности, невзирая на спешку. А вот в этом месте его рука застыла на мгновение в воздухе: как все-таки лучше написать – «наглый узурпатор» или «безумный узурпатор»? Вот он, след этого раздумья – пропуск между двумя знаками на волос шире, чем обычно, его никто не заметит, даже и тот, кто написал их, никто – кроме Покойника, который не был Покойником, который не был здесь и сейчас… а там и тогда его рука послушно воспроизвела знаки, и пропуск между ними совсем такой же, каким он был сделан там и тогда…
Нет, не безумие. Отнюдь.
Если Гвоздю нравилось быть чем угодно, то Покойнику не меньше нравилось быть кем угодно. Срок его собственной жизни был ему отмерен скупо – так отчего бы ему не пожить пусть не своей, но все-таки жизнью? Воспроизводя знаки чужого почерка, Покойник становился тем, кто их писал. Высокомерной барышней, отвечающей на нескладное любовное послание – Покойник знал, о чем оно, хотя ни разу не читал его. Сборщиком налогов, равнодушно составляющим опись имущества, – и Покойник видел его глазами тускло освещенную каморку, где пишущий примостил клочок пергамента прямо на собственном колене. Сейчас он был заговорщиком, и его рука сжимала кисть так сильно, что пальцы наливались белизной… нет, вовсе не безумие. Просто еще одна жизнь в дополнение к той, что даровало ему искусство Кенета.
И еще одна эта жизнь понравилась бы Покойнику. Из этого человека вышел бы незаурядный вор, а то и его собрат по ремеслу. Ловкие руки, послушное приказу воли лицо, своеобразное чувство юмора. Неглуп… очень даже неглуп. И тоже умеет быть не здесь и сейчас, а там и тогда. Только он старше и несравненно искушеннее в интригах… и гораздо здоровее, чем Покойник… хотя нет, вот уж чем-чем, а здоровьем своим Покойник может сейчас похвалиться с не меньшим правом, чем этот незнакомец, даже и в степях Загорья не расстающийся с бумагой и дорожной тушечницей.
Хотя нет… побыть этим человеком некоторое время Покойник не отказался, а вот стать им – увольте. Обладатель этого почерка определенно холост. А жену свою Покойник не променял бы даже на недосягаемо высокое положение того, кто набрасывал, слегка кривя рот в улыбке, эти записи.
А вот это… Покойник с усилием отвел взгляд от листа пергамента. Этого, к сожалению, не сможет подделать даже он. И не в том дело, что мастерства не хватит. Хватило бы. Он вполне может воспроизвести почерк пузатенького приходского монаха-регистратора, совершившего запись о рождении в семье Хадаэ младенца мужеского пола. Но на оборотной стороне пергамента находится то, ради чего и сделана запись, – отпечаток ладони.
На второй же день после рождения ребенка монах-регистратор или священник любого ближайшего храма, буде в окрестностях не окажется монастыря, обязан вписать детское имя ребенка в приходскую книгу, а затем смазать особой магической краской его ладонь и приложить к оборотной стороне записи. Пока человек жив, отпечаток его руки растет по мере того как растет сама ладонь. И лишь когда умрет человек, отпечаток изменит свой цвет, сделавшись из синего черным. Давняя задумка – но до чего полезная! Пропал ли ребенок, похищен ли – родители не отчаиваются и продолжают поиски, пока крохотный синий отпечаток детской ладошки понемногу растет. Но уж если он застыл и почернел… ничего не поделаешь. И опознать сына, исчезнувшего во младенчестве, легче легкого: стоит лишь сверить отпечатки. А уж как полезна эта магия для сыщиков! Хоть всю жизнь скрывайся под фальшивым именем, разоблачение неминуемо… если, конечно, сыщики проведают, где ты родился да как тебя звали на самом деле. Вот только Покойника никто не найдет по отпечатку ладони. Его мать умерла при родах, а содержательница борделя не стала регистрировать ребенка ни в одном из ближайших храмов.
Покойник отложил лист, аккуратно вырезанный из приходской книги, и придвинул к себе следующий документ. Тоже интересная жизнь… во всяком случае, скучной ее не назовешь… хотя развлекаться, вонзая отравленную иглу в чей-то жирный загривок, Покойник, пожалуй, все-таки не стал бы.
* * *
Как давно господин Главный министр не бывал в этом доме… с тех самых пор, как и заделался господином Главным министром? Или нет… раньше, куда раньше. В день коронации – вот когда Тагино в последний раз окидывал взглядом эти стены. Странно, тогда они казались ему обветшалыми и закопченными, а теперь не кажутся, хотя за минувшие годы этот дом если и не был ветхим, то уж сделался наверняка. Хозяин не отдавал приказа подновлять кровлю или заново штукатурить стены, а слуги без приказа не посмели бы. Да нет, никто ничего не чинил и не исправлял, все осталось точно таким, как в то утро. Вот и пятно на стене – ликующий Тагино швырнул в нее тушечницу прежде, чем выскочить за дверь. Разве что поблекло немного, но и только…
Тагино зябко потер руки, хмыкнул и прошелся вдоль по гулкой комнате взад-вперед. Надо будет приказать, чтобы из комнаты для слуг ему доставили какую ни на есть лежанку. Холодно все-таки спать на полу. Правда, на том, на чем обычно спят слуги, ненамного теплее, но если поставить лежанку, в комнате появится что-то помимо самого Главного министра, и она не будет так грохотать в ответ на его сонное дыхание.
Зря он не посещал этот дом. Так давно не посещал. Даже, помнится, велел выкинуть на свалку свою старую постель и рассохшийся столик – ведь они ему больше никогда не пригодятся. Он не собирался возвращаться в этот дом. В дом, где он совершил ошибку… пусть даже она и обернулась удачей, но в своих расчетах он в тот раз все-таки ошибся и вспоминать об этом не хотел.
А в результате совершил еще одну ошибку. Вернуться ему все же пришлось – а спать-то и не на чем. Ни спать, ни есть, ни делами заниматься… ничего не поделаешь, придется позаимствовать кой-какую обстановку у собственных слуг. Нельзя ему сейчас ни покупать, ни заказывать новую мебель. Никто не должен прознать даже случайно, что господин Главный министр не в загородном своем поместье здоровье покосившееся поправляет и не в охотничьем домике, куда он водил своего личного исполнителя, а здесь, в своем старом доме с выцветшим пятном второсортной туши на стене.
Пятно туши… Тагино отлично помнил, как он взмахнул рукой, и тушечница кувыркнулась в воздухе и раскололась о стену, как медленно поползла вниз черная блестящая тушь. Как он сгреб в охапку гонца и запихнул его в угол, потому что гонец стоял между ним и дверью. Пришел час последнего из Хадаэ! Кровавый король умер! И маг его треклятый вместе с ним! Путь к трону свободен!
А внизу, в подвале, ждет с таким трудом накопленное оружие. И люди в пристройке. Небольшой отряд, даже и полусотни человек не наберется, зато все сплошь воины. Полевые агенты с полным посвящением. Раздобыть воинов и при этом самому не угодить на плаху – не всякий сможет! А вот он, Тагино Хадаэ, смог! Исхитрился. Раздобыл. Уговорил. Сманил. Спрятал.
И выжил.
Нет, не выжил – дожил.
Когда Тагино во главе своих воинов скакал к столице, он почти не слышал перестука конских копыт. Зато он слышал, как тихо-тихо пела пыль, поднятая этими копытами. Ничего, теперь уже совсем недолго… вот уже и городская стена завиднелась.
А потом он все-таки услышал, как стучат копыта. Навстречу отряду Тагино во весь опор мчался еще один гонец.
– Принц Югита коронован, – проскрежетал гонец и замолк.
Вспоминая это мгновение, Тагино по праву гордился собой. Если бы он повернул назад, если бы он остановился, чтобы подробно расспросить гонца, его неудача так и осталась бы неудачей, а то и обернулась бы погибелью. Но будущий Главный министр принял решение еще раньше, чем сообщение исторглось из уст гонца. Он не только не остановился, но даже не замедлил бешеной скачки.
– Поворачивай! – крикнул он на всем скаку. – По дороге расскажешь.
И гонец покорно повернул коня и поскакал рядом с Тагино.
То, что он поведал, было ошеломляющим. Кто бы мог подумать – этот мальчишка Югита сумел-таки просунуть голову в корону! Мало того, эту корону возложили на него четверо представителей самых знатных, самых родовитых семейств – вдвое больше, чем требуется по закону. Перестраховался Югита. Такой коронации нельзя отрицать, ее нельзя оспорить на законных основаниях. А такой тихий был принц, незаметный… Тихий, как же. От таких тихих чего угодно ждать можно. Каждый из этих четверых готов собственную голову обстругать по самые мозги, лишь бы корона сидела на ней плотнее, – а ведь короновали они принца!
Конечно, можно напасть и сейчас. Принц наверняка не собрался с силами. Не мог он успеть: только-только его венценосный предок ко всеобщей радости преставился. И неразбериха, и суматоха, и чудом уцелевшие мятежники, прослышав о смерти безумного короля, живо осмелеют, а нет – так новые объявятся: теперь-то уже не страшно, принц Югита совсем еще мальчик, его шутя свалить можно… самое время нанести удар! Стоит промедлить хоть самую малость – и будет уже поздно, непоправимо поздно. Сейчас, и только сейчас…
Искушение было обжигающе острым. Но Тагино не потратил и минуты на борьбу с ним. Конечно, можно попытаться совершить то, для чего он и выехал в столицу во главе вооруженного отряда. Можно. Но это будет ошибкой.
Потому что если у пятнадцатилетнего мальчика хватило ума и силы воли на то, чтоб руками злейших своих недругов надеть на свою голову корону, хватит их и на то, чтоб корону на своем темечке удержать. И попытавшись нанести удар немедля, Тагино проиграет. Нет, действовать надо совсем иначе.
Тагино себя не помнил от бешенства. Долгожданная цель была так близка – и вот она снова отдаляется. Снова впереди бесконечные годы ожидания. Разочарование застряло в груди у Тагино, как жгучий комок рвоты. Но нельзя, нельзя поддаваться на это искушение, нельзя соблазняться мнимой легкостью близкой победы. Победы не будет.
Огромный конь нес Тагино мощным ровным аллюром, он летел по улицам города, словно по родным степям Загорья. Тагино осадил коня лишь перед воротами дворцового сада. Сам осадил, не дожидаясь, пока его окликнет вооруженный стражник.
– К его величеству Югите, – возгласил Тагино, соскочил наземь, быстрым плавным движением отстегнул обоймицы ножен от поясных креплений и подал меч стражнику обеими руками.
Наверное, стражник все-таки растерялся. Он никак не мог понять, то ли рубануть странного посетителя наотмашь, то ли принять у него оружие и пропустить. Неизвестно, что бы он в конце концов решил, не появись у входа в дворцовый сад сам принц… нет, уже король Югита.
– Ваше величество. – Раз уж эти слова протолкнулись через глотку и не удавили Тагино, дальше пойдет легче. Югита кивнул в знак того, что слушает.
– Я получил известие о смерти его покойного величества. – Тагино намеренно выбирал самые нейтральные слова. – И тут же выехал в столицу.
Югита молчал. Он не суетился, не задавал вопросов – зачем, мол, приехал? Суета недостойна королевского величия. Уж коли сам к королю приехал – сам изволь и рассказывать, какого рожна тебя сюда понесло.
– Я привел вооруженный отряд, – как можно более будничным тоном сообщил Тагино. – Это все мои люди, и они готовы принять присягу. Полагаю, вашему величеству сейчас понадобятся верные люди.
– Да, – точно таким же обыденным тоном ответил Югита, – верные люди моему величеству сейчас очень понадобятся. – Он чуть заметно улыбнулся и повелительно протянул руку. – Я принимаю ваше оружие, ваших людей и вашу присягу, господин Тагино.
А ведь он помнит меня, с ужасом и восхищением понял Тагино. Помнит, кто я такой и как меня зовут. Хотя и видел меня один раз, и то мельком. Он помнит меня. Помнит… но не знает. Потому что если бы знал, то не рассуждал бы долго, а выхватил из ножен протянутый ему меч да разрубил бы меня до самого желудка. Он ведь не просто не дурак – он даже умнее, чем я о нем думал. Его улыбка… нет, не та, что тронула уголки губ, а та, другая, настоящая, собравшаяся еле заметными морщинками возле глаз и крыльев носа… этот новоиспеченный король все понимает. Уж если кто осмелился при его свихнувшемся папаше собирать собственный отряд, то никак уж не для того, чтобы впоследствии поддержать юного принца. За такие дела платятся головой – так неужто найдется такой дурак, чтоб рисковать своей шкурой не ради собственной выгоды, а во имя малолетней личинки, из которой то ли вылупится монарх, то ли нет… если, конечно, на нее кто-нибудь раньше каблуком не наступит! А ведь отряд, что стоит безмолвно за моей спиной, явно не за пять минут собран. Это хорошо обученные воины, тесно спаянная команда. И Югита это понимает. Ему, мерзавцу, предельно ясно, что не присягу ему приносить я рвался в столицу, а перешагнуть через еще теплый труп малознакомого принца и войти в Большой Тронный Зал. И что не знал я ни о какой коронации, не то сидел бы дома. И что решение я принял по пути. Но ему очень нужны люди. И он не станет отталкивать врага, которого можно сделать союзником. И без того у мальчишки достаточно врагов, которые не станут ему союзниками ни при каких условиях. Он примет мое оружие, и мою присягу, и моих людей. И если я помогу ему удержаться на троне сейчас, он вознаградит меня своим доверием… нет, не доверием – близостью. Доверять он мне не будет никогда. Потому что не забудет, что я мчался по пыльной утренней дороге к трону. Но он меня приблизит – потому что не знает, что я считал этот трон своим собственным. Он не знает, кто я такой, и приблизит меня. И вот тогда я смогу сделать то, чего не смог сделать сегодня. То, ради чего я жил… и выжил.