Райнов Богумил. Большая скука

   Теперь слово предоставляется Бориславу, которому не терпится разбить в пух и прах аргументы моего бывшего шефа, и не потому, что имеет что-то против него, а потому, что сам он мыслит и действует так же, как я. И что характерно - мы с Бориславом никогда не работали вместе, однако, несмотря на это, наши взгляды настолько совпадают, что мой бывший шеф порой не может не съехидничать:
   "В целях экономии времени было бы вполне достаточно высказаться одному из вас..."
   Борислав, так же как и я, в преамбулах не шибко силен, поэтому он жмет на психологическую сторону:
   "Тут говорилось, что не следовало пугать Тодорова. А где гарантия, что он отдал бы пленку, если бы его не припугнули как следует? Такой гарантии, разумеется, нет. А это практически означает, что главное-то могло быть и не достигнуто. В чем же тогда ошибка? Либо операция выполняется, пусть с несколько неприятными последствиями для самого Боева, либо она терпит провал из-за перестраховки". Хотя в конце его речи применяется безличная форма, Борислав явно имеет в виду моего бывшего шефа. Но шеф невозмутим.
   "Что касается поставленного перед Тодоровым условия о возврате долларов, то, как мне кажется, тут Боев действительно перестарался, продолжает Борислав. - Я только не могу понять, что бы изменилось, если бы Боев не поставил этого условия. Изрядно напуганный, а на него следовало нагнать страху, Тодоров все равно обратился бы к своим покровителям, так что о долларах толковать нечего. Говорилось здесь, что Боев не обеспечил себе возможности отступления. А как он мог его обеспечить? Уехать на следующий же день, увезя в кармане пленку, подвергнув риску не только себя, но и негативы? Или отложить встречу с Тодоровым, поставив под сомнение возможность этой встречи? Надо же учитывать, что при известных обстоятельствах встречи устраиваются не тогда, когда тебе хочется, а когда это возможно. И если уж говорить об авантюризме, то это и есть авантюризм чистой воды: отказаться от встречи под тем предлогом, что ты к ней еще не готов".
   "По-твоему, выходит, что в действиях Боева не было никаких ошибок?.." - резюмирует мой бывший шеф.
   "Почему не было? Наверно, были, но не такие уж они роковые, эти ошибки, и не из-за них возникли осложнения", - возражает мой друг.
   "Как ты докажешь это?"
   "А как вы докажете другое? Допустим, вы правы. Допустим, Боев поступил именно так, как вам хочется. Он не стал запугивать Тодорова Тодоров по своей доброй воле передал ему пленки, - и Сеймур даже не подозревал о состоявшейся между ними встрече. И что из этого? Ничего, конечно. Раз уж американец или его шефы задумали любой ценой прибрать к рукам Боева, они придумают сто других способов, не обязательно обвинение в убийстве. Как говорил Сеймур, при современной технике ничего не стоит сделать человека полнейшим кретином. И печальные примеры подобных вещей вам хорошо известны".
   "Боев должен был убраться оттуда, а не дожидаться, пока они приберут его к рукам, - настаивает на своем бывший шеф. - Ему обеспечили четыре билета, четыре пути отступления, и, несмотря на это, он не сумел вырваться из рук противника. Вот в чем его главная оплошность".
   "Может быть, ты что-нибудь скажешь?" - обращается генерал ко мне.
   "Конечно, я допустил какие-то ошибки, - говорю. - Но, как тут уже отметил Борислав, беда в том, что, даже не допусти я этих ошибок, результат был бы один и тот же. И если уж говорить о результате, то ведь не так уж он плох? Секретные сведения прибыли по назначению. Что касается меня самого, то я пока жив. А если бы даже со мной что-нибудь стряслось, то ведь далеко не все равно, случилось бы это до выполнения задачи или после".
   Я смотрю на генерала, чья оценка для меня всех важней. Но генерал молчит, глядя на меня своими светлыми глазами, до неприличия голубыми для генерала. Затем говорит то, что и следовало ожидать:
   "Верно, Боев. Только до чего же мы дойдем, если при выполнении каждой задачи будем терять по человеку? Мы посылаем людей не для того, чтобы они там гибли, а для того, чтоб возвращались с победой"...
   В общем, среда и четверг проходят кое-как: мало еды и много дум. Пятница кажется бесконечной. Хлеб давно съеден, я передумал уже обо всем не один раз, в том числе о том, не поискать ли мне работу в порту. Заманчивая перспектива: получить за один день столько, что при твоем образе жизни тебе бы на десять дней хватило на еду. Только мне так много не требуется, мне осталось всего пять дней. И потом, совсем уж глупо из-за какой-то еды попасть в ловушку и распрощаться с жизнью.
   А может быть, продать единственную свою вещь, которую могут купить, часы. Хотя они у меня не золотые, зато обладают важнейшим для часов достоинством: они точны. К сожалению, при создавшейся ситуации попытка получить за ненужный мне хронометр столь необходимые кроны может стоить мне жизни: часы у меня советские.
   И от последнего, совсем невинного искушения приходится отказаться. Я имею в виду фруктовые сады на фермах. Хотя до них от моего барака не больше километра, они никогда не остаются без присмотра; и будет обидно, если ты окажешься в положении мелкого воришки после того, как на весь мир раструбили, что ты опасный убийца.
   Так что пятница проходит словно в летаргии. Я успокаиваю себя тем, что могло быть и хуже, а раз хуже не стало, то нечего роптать. Дождь наконец прекратился, да и ветер немного стих; между туч тут и там виднеются голубые лоскутки неба, и даже солнце, кажется, вот-вот выглянет, только нет - тучи снова смыкаются, и мир окутывает сумрак, подготовивший приход ночи.
   Субботний день, однако, выдался солнечный, и я решаюсь малость поразмяться. Чтобы забыть хоть чуть-чуть о голоде, сняв газетное белье, отправляюсь в путь. Сделав километровый крюк, вхожу в царственный покой Королевского парка. Нет, о голоде так и не забываешь, в движении испытываешь его еще сильней. Проходя мимо палатки, где торгуют булками и сластями, я стараюсь не смотреть в ту сторону, но взгляд мой упрямо тянется к лакомствам, и мне приходят в голову самые идиотские мысли, вроде того что вот сейчас, мол, я схвачу булку покрупней - и ходу! Площадку с каруселями обхожу стороной: слишком много там мамаш и ребятни. У меня дрожат колени от голода и усталости, поэтому я опускаюсь на скамейку на боковой аллее и поднимаю к солнцу лицо. В зажмуренных глазах парят и сталкиваются багровые шары, а в ушах звенят детские голоса, доносящиеся от каруселей.
   По существу, разрыв с Маргаритой произошел из-за ребенка. Правда, ребенок послужил лишь поводом. И это также произошло в городском саду, только сад назывался Парк свободы, а я был прилично одет и рядом сидела Маргарита.
   - Мне хочется иметь ребенка, - сказала она как бы про себя, глядя на девочек, резвившихся на аллее.
   - Это вполне можно устроить, - великодушно ответил я, подняв лицо и с наслаждением подставляя его солнцу.
   - Но у ребенка должен быть отец...
   - Естественно, он у него будет.
   - Я хочу сказать: настоящий отец.
   - Ну конечно, настоящий, не из папье-маше.
   - Я не желаю быть замужем теоретически и довольствоваться мужем, взятым напрокат.
   - Какая муха тебя укусила? - спросил я.
   - Никакая муха меня не укусила, и ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Нельзя же всю жизнь ждать и дрожать в страхе за тебя.
   - Мне кажется, мы обо всем уже договорились... - мягко ответил я, подавляя чувство досады.
   - Жаль только, что у тебя дальше разговоров дело не идет.
   - Не понимаю, о чем ты?
   - О том, что ты найдешь себе другую работу.
   - На это ты не рассчитывай. Чтобы зря не терять времени, подыщи лучше себе другого отца для своего будущего ребенка...
   - Ну что ж, за этим дело не станет! - вызывающе произнесла Маргарита.
   Но этой репликой она не добилась желанного эффекта. Тогда она пускает в ход другой аргумент:
   - Если я тебе не дорога...
   - Ты прекрасно знаешь, что ты мне дорога. Но я дорожу и своей профессией.
   - Вот именно. Можно подумать, что других профессий не существует! С твоим знанием языков, с твоими связями ты давно бы мог найти место поспокойней - например, в дипломатии или в торговле...
   - Как Тодоров.
   - Хотя бы. Чем его работа хуже твоей?
   - Я этого не говорил.
   - Знаю, что ты хочешь сказать. Ну уж если я захочу уйти к Тодорову, то у тебя не спрошусь. И если в один прекрасный день это случится, то знай, виноват в этом только ты...
   - Каждый человек сам отвечает за свои поступки. Я - за свои, ты - за свои. Не понимаю, какая тебе надобность говорить, на кого падет вина. А что касается профессии, то мой выбор окончательный. В отношении же замужества - тебе решать.
   - Вот это я и хотела услышать, - сухо сказала Маргарита. - Пойдем, если не возражаешь.
   Я проводил ее до дому, и это было последнее наше свидание. Маргарита очень скоро сделала свой выбор и ушла к Тодорову.
   По аллее ко мне приближаются два маленьких существа - девочка и собачонка. Впереди бежит девочка с надкусанной булочкой в руке, следом за нею - собачонка. Время от времени девочка останавливается, подносит к морде собачонки булочку, чтобы подразнить ее, и бежит дальше. Собачонку, как видно, не волнует булочка: она гонится за девочкой, потому что ей хочется поиграть. Два маленьких существа останавливаются у моей скамейки. Девочка залезает на скамейку и кладет рядом с собой булочку, чтобы тут же ее схватить, если к ней потянется собачонка. Но, животное, понюхав булочку, отводит морду в сторону и навостряет уши: за кустарниками раздается женский голос: "Эвелина! Эвелина!"
   Ребенок что-то кричит в ответ и бежит обратно, преследуемый собачонкой. Оглядевшись, словно вор, я беру надкусанную булочку и иду в другую сторону. Булочка для меня - настоящая роскошь, однако ею сыт не будешь. И все же благодаря булочке суббота прошла значительно легче, чем воскресенье.
   Весь воскресный день, терзаемый голодом, я брожу по окрестностям города. Вначале держусь подальше от шоссе, довольствуюсь полевыми тропами, потом, не устояв перед искушением, начинаю обследовать придорожные рвы в надежде на то, что мне попадутся какие-нибудь остатки пищи, выброшенные из проходящих автомобилей. Но, по-видимому, люди в этой стране либо не едят во время движения, либо съедают все дочиста, потому что я нашел лишь несколько бутылок из-под пива.
   Когда этот бесконечный день все же подходит к концу и спускается густой сумрак, я направляюсь к заранее облюбованной ферме, обхожу ее и пролезаю сквозь ограду из колючей проволоки в фруктовый сад. Яблоки на невысокой яблоне крупные и тяжелые, я сую их за пазуху, вздрагивая от холодного прикосновения плодов. Пазуха сильно отяжелела, но я торопливо рву плоды. Из темноты доносится собачий лай. Возможно, собака лает не на меня, однако я не намерен проверять, на кого она лает, и снова пролезаю сквозь колючую проволоку, прикрывая одной рукой вырез комбинезона, чтобы не высыпались драгоценные плоды.
   Не успев очутиться на поле, я пробую яблоки и убеждаюсь, что они ужасно кислые и твердые, как дерево. Но пусть они будут во сто раз кислее, это все же пища, это можно есть, и я грызу яблоки всю дорогу, а потом и в бараке, словом, до тех пор, пока не начинаю чувствовать тяжесть в желудке. Мне кажется, что я переел, но тем не менее насыщения не испытываю. "Все же обманул голод", - успокаиваю себя и в ту же минуту чувствую, как мой пищевод заполняет ужасная кислота, меня тошнит, и я выбегаю из барака.
   Первую половину ночи я борюсь с отвратительным чувством тошноты, а вторая половина проходит в борьбе с пробудившимся снова чувством голода. Как только наступает рассвет, я иду к городу. Ноги у меня дрожат, и я ясно понимаю, что еще два дня без еды я не выдержу.
   В наиболее подходящий момент, то есть за несколько минут до начала рабочего дня, я приближаюсь к намеченной цели. Передо мной то самое мрачное складское помещение, унылый вид которого привлек внимание Грейс. Рядом с ним находится отель "Кодан". Чтобы не идти мимо отеля, я захожу в складской двор с противоположной стороны. Сторож сидит у своей каморки и читает газету.
   - Я слышал, будто вам нужны грузчики... - тихо говорю я, приближаясь к нему.
   Оторвавшись от газеты, тот, как и подобает сторожу, окидывает меня внимательным взглядом.
   - Документы у вас есть? - спрашивает бдительный страж.
   - Есть.
   - Тогда ступайте в канцелярию, там вас оформят. Вот сюда, сюда!
   Прохожу по бетонной дорожке, на которую указал сторож, за угол здания. Вход в канцелярию сразу же за углом, но я шествую мимо, по направлению к порту. Документы... Как будто я мечу в директора... Мои документы на дне канала. И слава богу, потому что ничего, кроме неприятностей, мне от них ждать не приходится.
   Иду вдоль причалов. То тут, то там появляются грузовики и электрокары, а над туловищами торговых судов колдуют портовые краны. В порту обычная деловая суета. Я думаю, что уже упустил возможность включиться в эту суету, но вдруг вижу, что у входа в один из складов стоит очередь. Я пристраиваюсь в конец и пять минут спустя оказываюсь у стола, где веснушчатый парень в очках пополняет список поденщиков.
   - У нас работают поденно, - предупреждает веснушчатый, окидывая меня взглядом, чтобы определить, на что я способен.
   Он это говорит по-английски, зная по опыту, что люди, говорящие по-датски, едва ли пойдут сюда таскать ящики.
   - Жалко, - говорю, хотя меня это вполне устраивает.
   - Ваша фамилия?
   - Бранкович.
   - Югослав?
   - Серб, - уточняю я.
   - Двадцать пять крон, - сообщает парень и кивает следующему.
   Работа на первый взгляд пустяковая. Подъемный кран вынимает ящики из трюма корабля и ставит на платформу электрокара. Электрокар доставляет их на склад. А люди вроде меня должны разносить ящики по определенным местам и складывать в штабеля.
   Единственное неудобство состоит в том, что каждый ящик весит около пятидесяти килограммов. В нормальных условиях это меня нисколько бы не смутило. Правда, в нормальных условиях я не стал бы таскать ящики. А сейчас, когда я так истощен, груз давит на меня вдвойне, от тяжести дрожат ноги; к тому же меня еще давит страх оттого, что я в любой момент могу упасть и меня тут же прогонят.
   Перетаскивая четвертый или пятый ящик, я замечаю, что за мной наблюдает какой-то молодец в матросской бескозырке. Он идет за мною следом; я ставлю ящик на место и слышу сзади его голос:
   - Так, так... Осторожненько... Ставь его сюда. Ну вот!
   Как только я расправил плечи, он меня спрашивает:
   - Какой национальности? Итальянец?
   Я отрицательно качаю головой.
   - Испанец?
   Я снова качаю головой и, чтобы молодец угомонился наконец, брякнул:
   - Серб.
   - А, югослав! Прекрасно! - добродушно кивает незнакомец. Потом, упираясь кулаком мне в грудь, рычит: - А теперь убирайся подобру-поздорову!
   Его тон меняется столь разительно, что я поднимаю на него удивленные глаза, как будто мне не ясна эта команда.
   - Убирайся, слышишь?.. Такие вот типы, как ты, для нашего брата все равно что еж в штанах! За двадцать пять крон согласится пойти сюда только такое отребье, как твоя милость. Ну-ка, марш, пока не началась кадриль!..
   При иных обстоятельствах можно бы и на "кадриль" согласиться, чтобы прощупать, чего стоит этот молодец, но, как уже говорилось, в иных условиях я бы, наверно, находился в другом месте. А пока что я больше всего боюсь скандала и неизбежной при всяком скандале полиции. Поэтому я поворачиваюсь к нему спиной и, ни слова не говоря, покидаю склад.
   Весь день сижу в глухом закутке пристани и жду, пока достаточно стемнеет, чтобы можно было отправиться в обратный путь. Вполне прилично пригревает осеннее солнце, и, развалившись на теплых камнях, я время от времени забываюсь в дремоте. Наконец солнце скрылось, и гордость моя смирилась настолько, что я решаюсь заглянуть на базар на Фредериксброгаде. Неудобство этого базара в том, что он находится слишком близко к центру. А базар богатый. Под вечер, когда торговля кончается, в местах, отведенных для мусора, можно найти немало испорченных продуктов. Съев два полусгнивших персика, я вооружаюсь большим кульком, чтобы набрать побольше про запас. Делаю запасы и тут же утоляю голод. Невольно вспомнились слова одной моей знакомой, которая не была лишена житейской мудрости: "Если жизнь предлагает тебе зрелый плод, но с одного боку уже подгнивший, зачем же его выбрасывать, не лучше ли, отбросив гнилое, остальное съесть?" Совершенно верно, дорогая Дороти. В данный момент спорить с тобой не приходится.
   Наполнив до отказа и кулек, и желудок, я уже пробираюсь на соседнюю улицу, но, выглянув из-за угла, замираю на месте и пячусь назад. Из элегантного черного "плимута", стоящего метрах в двадцати от меня, выходят Грейс и Сеймур и направляются в бар, над которым сияет красная неоновая вывеска: "Техас". Сеймур, как всегда, нахмурен, а его секретарша снова обрела прежний вид - она в темном костюме, в очках, волосы собраны в пучок.
   Сделай я еще шаг, и они бы меня заметили. К счастью, этого шага я сделать не успел. Они входят в бар, а я бреду обратно, прижимая к груди увесистый кулек. В общем, все в порядке. Вот только неприятный шепот Сеймура несколько раздражает меня:
   "Питаться объедками? Стыдно, Майкл! Вы предпочитаете объедки ужину в "Техасе"?!"
   "Мне это не впервой, со мной и не такое бывало, Уильям, - отвечаю. В нашей профессии без этого не обойтись".
   "Только это уже не наша профессия, - продолжает Сеймур. - Вас дисквалифицировали, вычеркнули из списков, прогнали, предали анафеме".
   "Меня тогда вычеркнут из списков, когда я перейду к вам. А этому не бывать. Так что катитесь, мой дорогой, ко всем чертям!" - продолжая свой путь, мысленно шлю ему дружеское пожелание.
   Обильный ужин, хотя и не в "Техасе", благотворно влияет на мой сон, и на другой день я просыпаюсь в своем бараке довольно поздно. А то, что я обнаруживаю в кульке еще несколько гнилых персиков и раздавленный кусочек сыра, придает мне жизненные силы. Но особенно радует меня то, что сегодня вторник. Опять вторник. Наконец-то!
   Полный томительного безделья день подходит к концу. Два часа я осторожно брожу по городу и в семь без трех минут выхожу на Вестерброгаде, как всегда в это время запруженную автомобилями и пешеходами. А вот и вход в "Тиволи". Прохожу мимо раз, другой, третий - человека в кепке и с самолетной сумкой нет и в помине.
   "Ну-ка, сматывайся живей! - говорю себе. - Ждешь, пока тебя задержат, да?" И сворачиваю в переулок. А в ушах у меня назойливый шепот:
   "Вас вычеркнули из списков, Майкл. Как вы этого не поймете?"
   10
   Голод теперь не особенно меня мучит. Если преодолеть в себе ненужные в данном случае щепетильность и брезгливость, в этом городе всегда можно как-то прокормиться. Почти ежедневно под вечер я наведываюсь на базар на Фредериксброгаде. Правда, от одной мысли, что я питаюсь гнилыми фруктами или брынзой, которую уронили и раздавили при перегрузке, меня порой бросает в дрожь, зато я теперь уверен, что голодная смерть мне не грозит.
   Страх меня тоже не гнетет. Открытие, что Сеймур все еще находится в Копенгагене, конечно, не из приятных, однако у меня теперь такой вид, что, если бы мы даже столкнулись с ним лицом к лицу, он не смог бы меня узнать. Когда мне приходится случайно видеть в зеркале витрины свое собственное отражение, я сам себя не узнаю. Передо мной маячит одетый в лохмотья бородатый субъект с испитым лицом и потухшим взором.
   Единственное, что меня мучит, - это разговоры с Сеймуром. Я все чаще ловлю себя на том, что участвую в этих бессмысленных разговорах, и не только с Сеймуром, но с самыми разными людьми, живыми и мертвыми, далекими и близкими. Я разговариваю с Любо и Маргаритой, с генералом и Бориславом, с Грейс и Дороти и даже с Тодоровым. "Перестань, - твержу я себе. Перестань, так и рехнуться недолго". И я перестаю, но лишь на короткое время, чтобы сменить собеседника. А потом снова принимаюсь болтать с кем-нибудь.
   Конечно, мне особенно неприятно оттого, что я больше всех беседую с Сеймуром. Естественно, я не испытываю никакого желания говорить с ним, и обычно наш диалог начинается с того, что я советую ему убраться с глаз моих, однако он не слушается и, не обращая внимания на мою ругань, спрашивает:
   "Станете ли вы, Майкл, любить родную мать или родину, если они вас отвергнут?"
   "К вашему сведению, Уильям, мать уже отвергла меня. У меня ее нет".
   "У вас нет никого и ничего", - кивает Сеймур.
   "Ошибаетесь. У меня есть родина".
   "Она отреклась от вас. Так же, как мать".
   "Родина не отречется от своего сына, если он остается верен ей".
   "Случаются недоразумения", - посмеивается Сеймур.
   "Воображаемые недоразумения. Но меня они не смущают. Я знаю, у меня есть родина, и этого мне вполне достаточно".
   "Любовь на расстоянии, - посмеивается Сеймур. - Вы так и умрете вдали друг от друга".
   "Я умру, но только не она! - уточняю. - А раз она живет - значит, я тоже не совсем мертв".
   "Слова, слова, слова... - презрительно гундосит Сеймур. - Словами вы пытаетесь заполнить свою пустоту. Пустоту внутреннюю. Пустоту вокруг себя. Вы в полном одиночестве, Майкл, вы всеми покинутый и всеми забытый. Будь вы немного чувствительней, вы давно бы бросились в канал".
   Мне и самому порой приходит мысль броситься в канал, когда я сижу в невысоком ивняке и наблюдаю за тем, как бегут его грязные воды. Мысль довольно заманчивая, потому что этим нехитрым способом можно покончить со всем сразу - и с голодом, и с усталостью, а главное, с гложущим меня сомнением, что наши поверили заведомой лжи. Только мне не утопиться. Я умею плавать. И потом, я вынослив. И вообще, та самая чувствительность, о которой говорит Сеймур, мне не свойственна. А если подобные мысли все же порой меня осаждают, то, скорее всего, оттого, что нервы немножко сдают. Так, самую малость, конечно.
   Как-то вечером, возвращаясь с базара с полным кульком еды, я встречаю Маргариту. Она появляется совершенно неожиданно из глухой улочки. Я тщетно пытаюсь прикрыть свой жалкий кулек, делая вид, что просто вышел прогуляться перед сном.
   Но Маргарита вроде бы не замечает моей ноши, она виновато улыбается очевидно, тоже смущена неожиданной встречей.
   "Ну так кто же у тебя - девочка, мальчик?" - спрашиваю я, опасаясь, что однажды уже об этом спрашивал.
   "Никого у меня нет, - едва слышится ответ женщины, которая при этом отводит взгляд в сторону. - Мы развелись... Вернее было бы сказать... разошлись... Прожили вместе только два месяца и, не успев зарегистрироваться, разошлись. Так что и разводиться не понадобилось..."
   "Ну и ну! Никак не мог предположить..."
   "Для меня это было как гром среди ясного неба, но так уж получилось".
   "Проще сказать, он тебя бросил?"
   Маргарита молчит, но ее молчание достаточно красноречиво. Она с какой-то надеждой смотрит на меня. Взгляд ее говорит, что она ждет от меня других слов, чтобы они касались только нас обоих. Но я таких слов не говорю. Зачем возвращаться к старому - капризам, претензиям, намекам. Мы стоим молча, она смотрит на меня, а я гляжу в сторону. А когда я все же хочу взглянуть на нее, то обнаруживаю, что я совсем один на темной улице.
   "Нет, у тебя здорово шалят нервы, - бормочу я. - Хотя никаких причин для этого нет, потому что голод уже позади, и если тем не менее не все в порядке, то только потому, что в твоей голове полнейший сумбур".
   Двигаясь в темноте, я постепенно вспоминаю, что встреча эта состоялась на самом деле, но только очень давно - как-то утром, когда я шел в министерство. Именно тогда она сказала мне, что Тодоров ее бросил. Сообщив об этом, она долго молчала, надеясь, что я приму в ее судьбе горячее участие. Ей даже в голову не пришло попросить у меня прощенья и заверить меня, что она никогда не повторит своей ошибки. Нет, она просто стояла и ждала, уверенная, что я снова буду вытаскивать ее из беды, и я, вероятно, попытался бы это сделать, если бы не смутное предчувствие, что при всем желании мне ее не вытащить, а сам я неизбежно увязну, потому что на некоторые очень существенные вопросы мы с этой женщиной смотрели по-разному. Она стояла передо мной и ждала, пока я заговорю, а я стоял и ждал, что она наконец поймет. И когда мы достаточно намолчались о том, что нас занимало, и стали испытывать неловкость от этого молчания, мы почти одновременно протянули друг другу руки; задержав на время мою руку в своей, она посмотрела мне в глаза и, может быть, только тогда почувствовала, что к былому возврата быть не может. Она выпустила мою руку и пошла своей дорогой. Вспоминая все это, я тоже иду своей дорогой по узеньким улочкам городских окраин. Прохожих тут очень мало, а если кто изредка и попадается мне навстречу, то не проявляет никакого интереса к какому-то оборванцу.
   Маргарита. Я всегда ее звал именно так, хотя имя довольно длинное, а это идиотское "Марги", придуманное ее приятельницами, меня порядком раздражало. Мы просто разминулись в то утро, и она, вероятно, снова свалила всю вину на меня, точнее, на мою холодность, даже не подозревая, чего мне стоила эта холодность. Как всегда случается, я в полной мере осознал, что Маргарита мне очень нужна, лишь после того, как потерял ее. "Ранено не столько сердце твое, сколько самолюбие", - говорил я себе, пытаясь обратить это в успокаивающее средство. Только успокаивающее не действовало.
   Это была моя первая любовь, и то, что это любовь, я понял только после того, как потерял Маргариту. До этого я даже не спрашивал себя, любовь это, нет ли, а если бы даже возник такой вопрос, я, наверно, ответил бы на него отрицательно, потому что не было у меня ни одного из тех симптомов, о которых пишут в книгах.