Райнов Богумил. Большая скука

   - Зачем же нам быть такими строгими? - пытаюсь возразить. - Если женщина соблазнительна...
   - Женщина никогда не бывает соблазнительна. Она просто жалка. Всегда жалка. Когда она, закинув ногу на ногу, изощряется у меня перед носом, убежденная, что открывает моим глазам искусительные прелести, мне хочется сказать: "Мадам, у вас петля спущена".
   - Вы обезглавили половину человечества.
   - Почему половину? Мужчины не менее жалки. Мужчины с их манией величия, а женщины с их эмоциональностью и месячными недомоганиями, не говоря об алчности, присущей в равной степени и мужчинам, и женщинам. В общем, весь этот мир людей-насекомых...
   - Интересно, куда вы относите себя?
   - Туда же, куда и других. Но когда отдаешь себе отчет, к какому миру ты принадлежишь, то это хотя бы избавляет тебя от глупого самомнения.
   Сеймур останавливается возле садовой скамейки, недоверчиво проводит рукой по окрашенному белой краской сиденью и, убедившись, что скамейка чистая, небрежно садится на самый край. Следуя его примеру, я сажусь на другой край.
   - Мое счастье или несчастье состоит в том, Майкл, что я прозрел довольно рано.
   Эта фраза, прозвучавшая после того, как мы сели на скамейку, дает мне понять, что за сим кратким вступлением последует длинный монолог, и я уже мысленно прощаюсь со своими банковскими операциями, намеченными на послеобеденное время.
   - Вы как-то мне сказали, что из меня мог бы выйти неплохой социолог. Но, повторяю, я родился не социологом и не богачом. Оказавшись на положении уличного бездельника, я имел достаточно времени, чтобы изучить наше процветающее общество с заднего двора... Кем я мог стать? Слугой, лифтером или в лучшем случае мелким гангстером, если бы не вмешался мой дядя и не позаботился об отпрыске своего покойного брата. Но мой дядя, заметьте это, руководствовался не филантропией и не родственными чувствами, а простым желанием иметь в моем лице наследника, кому можно было бы завещать свои миллионы. Правда, прежде чем вспомнить обо мне, он предпринял другой ход - женился в старости на молодой красотке в надежде, что она родит ему ребенка. Но ребенка она ему не родила, а, после того как вытрясла из него немало денег, потребовала развода и содержания. При этом она ссылалась на железный довод: супруг - импотент. Вот тогда-то дядюшка и вспомнил обо мне; но не подумайте, что после этого я катался как сыр в масле. Это был ужасно прижимистый и тираничный старик, считал каждый грош, расходуемый на мое содержание, и стремился во что бы то ни стало сделать из меня финансиста, с тем чтобы впоследствии я принял на себя руководство его собственным банком.
   "Не говори мне о банках, Уильям, - предупреждаю я мысленно. - Не береди душу".
   Сеймур пристраивает в углу рта сигарету, пускает в ход зажигалку и выбрасывает на аллею свои длинные ноги. Недостает только стола, чтобы положить на него ноги.
   - Так что мне пришлось поступить на финансовый факультет. К счастью, вскоре мой дедушка, не оправившись после сердечного удара, отошел в мир иной. Воспользовавшись этим, я переметнулся на социологию. Честно говоря, никакой тяги к социологии я не испытывал. Меня покорило красноречие мистера... назовем его мистер Дэвис, который был профессором истории социологии. Этот мистер... Дэвис слыл настоящим светилом мысли...
   - К какой же школе он принадлежал?
   - К вашей. Да, да, именно к вашей. Разумеется, он был достаточно осторожен и в своих лекциях не переступал границ дозволенного, зато, когда мы собирались у него дома, он говорил как убежденный марксист и излагал нам принципы исторического материализма. Чудесная школа для дебютанта, не правда ли?
   - Все должно было зависеть от того, насколько успешно вы постигали науку.
   - Очень успешно! И с редкой увлеченностью. Тем более что многие вещи, касающиеся социального неравенства, о котором нам говорил мистер... Дэвис, я уже познал на практике. Он говорил нам то, что другие профессора старательно замалчивали; и порой у меня было такое чувство, будто профессор изрекает вслух истины, которые до этого дремали во мне как смутные догадки. Исключительный человек.
   - А потом?
   - Эх, потом, как обычно случается, в результате некоторых мелких осложнений ореол моего божества поблек! Ничто не вечно под луной, не правда ли, Майкл? Закон непрерывного изменения и развития или как там...
   Устав сидеть с протянутыми ногами, Сеймур закидывает одну на другую и всматривается в сочную зелень кустарника, за которой поблескивают воды канала и темнеют корпуса стоящих напротив кораблей.
   - Осложнений, в сущности, было только два, и первое из них, пусть и не особенно приятное, я как-нибудь сумел бы пережить, если бы за ним не последовало второе. В ту пору я дружил с девушкой. Это была моя первая любовь, и, если не ошибаюсь, единственная... Девушка без конца кокетничала своими научными интересами и делала вид, что жить не может без высокоинтеллектуальных разговоров. В действительности же это была обыкновенная самка, жаждавшая самца; я же всегда относился с холодком к такого рода удовольствиям, от чего, представьте себе, не умер. Не хочу сказать, что мне был чужд инстинкт продолжения рода, но эти вещи не особенно занимали мое воображение. Словом, я был человеком холодного темперамента. Если была на свете женщина, способная все же согреть меня, то я нашел ее в лице этой девицы, однако она предпочла согревать другого точнее, моего любимого профессора, сочетая при этом сладострастие с подлостью.
   Сеймур швыряет в невидимую самку окурок и снова вытягивает ноги поперек аллеи.
   - Но это было всего лишь сентиментальное приключение, а подобные приключения, как я уже сказал, не имели для меня рокового значения, тем более что я так до конца и не понял да и не горел желанием понять, кто положил начало этой подлой связи - моя приятельница или профессор. А тем временем случилось второе несчастье...
   Американец поднимает глаза на меня:
   - Может, вам уже надоело?
   - Почему? Напротив.
   Он и в самом деле не столько надоедает, сколько озадачивает меня своими речами. Ведь этот человек не из разговорчивых и, если все же без конца говорит, значит, делает это с определенной целью, а какую цель он преследует, исповедуясь передо мной, я пока не знаю. Не менее трудно установить и степень правдивости исповеди.
   - Так вот. Я и два других последователя профессора - Гарри и Дик так загорелись под действием его проповедей, что решили от его революционной теории перейти к революционной практике. В результате в одно прекрасное утро наш факультет был весь оклеен листовками против ретроградного буржуазного образования. Нас троих сразу же вызвали к декану для дачи объяснений, но, так как мы упорно отрицали свою причастность к истории с листовками, все ограничилось тем, что нас оставили на подозрении. Тайная группа тут же распалась. Каждый из нас был убежден, что кто-то из двух других - предатель, а кто станет готовить революцию вместе с предателем? Гарри и Дику и в голову не пришло, что мистер, назовем его Дэвис, тоже был в курсе дела, а если бы они и сообразили, то едва ли могли бы допустить, что Дэвис способен совершить донос. А вот я допускал, и, может быть, именно потому, что сентиментальное приключение уже малость подорвало мою слепую веру в любимого учителя.
   Сеймур снова меняет позу и снова закуривает.
   - Я и в самом деле вам не надоедаю?
   - Вы, наверно, считаете, что и другим все так же надоедает, как вам? - спрашиваю в свою очередь.
   - Не знаю, случилось ли с вами такое, но, когда чувство, которым вы очень дорожите, начинает колебаться, у вас появляется властное стремление расшатать его вконец, вырвать с корнем и выбросить к чертовой бабушке. Начеркал я собственноручно один лозунг против университетского мракобесия и, прежде чем отстукать его на машинке, понес показать к Дэвису. Он посмотрел, посоветовал внести несколько мелких поправок, а затем говорит:
   "Боюсь, как бы ты, мой мальчик, не навлек на себя беду этими мятежными действиями".
   "О, - сказал я небрежно, - риск невелик".
   "Кто, кроме тебя, знает про это?"
   "Только Гарри и Дик".
   "Во всяком случае, когда будете расклеивать, смотрите в оба".
   "Расклеиваться они будут рано утром, когда аудитории еще пустуют", все так же небрежно ответил я.
   Рано утром в аудиториях действительно было совсем пусто, но меня все же сцапали, едва я принялся за вторую листовку. На этот раз сомнений насчет того, кто предатель, быть не могло. Дэвис сделал свой донос незамедлительно, рассчитывая на взаимные подозрения между мной и моими товарищами.
   - И вас исключили?
   - Исключили бы, не заговори во мне здравый смысл. Во всяком случае, мой труд "Структура капитализма как организованного насилия", который я начал писать, так и остался незаконченным. И с этого момента я стал смотреть на марксистские идеи как на идеи беспочвенные.
   - Не понимаю, что может быть общего между марксистскими идеями и подлостью вашего профессора.
   - Разумеется, ничего общего. Я далек от мысли валить вину на марксизм за двуличие Дэвиса. Просто-напросто с глаз моих свалилась пелена, и я стал понимать, что идеи, пусть даже самые возвышенные и благородные, теряют свою ценность в руках человеческого отребья. Я бы даже сказал, что огромная притягательная сила возвышенных идей, их способность увлекать людей, вводить в обман так велика, что это создает опасность.
   - Вы обладаете редкой способностью ставить все с ног на голову...
   - Да, да, знаю, что вы хотите сказать. Только позвольте мне закончить. Так вот, речь зашла о моем труде, незавершенном и бесполезном, как любое человеческое дело. Впрочем, не совсем. Когда меня задержали и после тщательного обыска в моей квартире отвели к сотруднику Федерального бюро, он мне сказал:
   "Судя по этой рукописи, - имелся в виду упомянутый труд, - вы достаточно хорошо усвоили марксистскую доктрину. Это может очень пригодиться, если ваши знания будут использованы должным образом. Поймите, друг мой: кто в свои двадцать лет не был коммунистом, у того нет сердца. Но тот, кто и после двадцати лет продолжает оставаться коммунистом, тот лишен разума. Вам, должно быть, уже более двадцати?"
   Человек выдал мне еще несколько проверенных временем афоризмов, а затем приступил к вербовке.
   Сеймур замолкает, как бы ожидая, что с моей стороны последует какой-нибудь вопрос, однако задавать вопросы у меня нет желания, по крайней мере сейчас.
   - Для большей ясности необходимо сказать, что при вербовке я очень упорствовал, хотя делал это лишь ради того, чтобы придать себе больший вес. А вот когда меня пытались связать по дружбе с Дэвисом, мне удалось сохранить твердость до конца. Мне доверили самостоятельное задание, я стал быстро продвигаться и не только обогнал Дэвиса, но даже, если мне память не изменяет, сумел ему маленько напакостить. Я человек не мстительный, Майкл. Не потому, что считаю мщение чем-то недостойным, нет, оно вызывает излишнее переутомление, трепку нервов. Но в случае с Дэвисом я с этим считаться не стал. Отомстил ему за попранные иллюзии молодости. Со временем же я понял, что, по существу, мне бы следовало благодарить его...
   Сеймур умолкает, на этот раз надолго.
   - Вы возненавидели людей, которых любили, а вместе с ними возненавидели все человечество, - говорю я ему.
   - Зачем преувеличивать? - устало отвечает американец. - Никого я не возненавидел. А к тем двоим испытываю нечто вроде благодарности за то, что отрезвили меня.
   - Но ведь они жестоко ранили вас.
   - Раны пустяковые.
   - Да, но зато они постоянно болят.
   - Особенно не чувствую, чтобы они болели. В какой-то мере напоминает застарелый ревматизм - дает о себе знать, как только начинает портиться погода.
   Он смотрит на часы.
   - Ну что ж, не пора ли по домам?
   "По домам, не по домам, а банки уже закрыты", - отвечаю про себя, поднимаясь со скамейки.
   Мы опять идем по дорожке, но на сей раз к стоящей за рестораном машине.
   - Все это не столь важно, - поводит итог Сеймур, - важнее другое: понять, как непригляден этот мир людей-насекомых, и почувствовать себя свободным от всех его вздорных законов, норм и предписаний. Свободным, Майкл, совершенно свободным, понимаете?
   - Неужели вы считаете себя совершенно свободным?
   - Да! В пределах возможного, конечно.
   - Вы хотите сказать, что теперь свободны и от бюро расследований, и от разведывательного управления?
   - О нет! Я не собираюсь говорить больше того, что уже сказал! отвечает Сеймур и неожиданно смеется чуть хриплым смехом.
   6
   Мне совсем не до научных исследований, но ничего не поделаешь; в целях легализации и следующий день приходится начать с науки. Опять наведываюсь в священный храм - Королевскую библиотеку - и даже беру на дом книгу "Миф и информация" некоего Уильяма Т.Сеймура. Затем, выскользнув на улицу уже знакомым путем, сажусь в первое попавшееся такси.
   Пока машина летит к центру, я бегло листаю книгу Уильяма Т.Сеймура, чтобы убедиться, что в ней отражены знакомые мне идеи. Труд выдержан в строго научном стиле, но строгость эта и, пожалуй, сухость скорее подчеркивают мизантропическое звучание этих идей.
   Выйдя из машины в заранее намеченном пункте, я без промедления впрягаюсь в банковские операции. В это утро ветер сильнее обычного, и в нем уже ощущается холодное дыхание осени. В данный момент это природное явление для меня не помеха, напротив, попутный, почти ураганный ветер лишь ускоряет мой стремительный бег от банка к банку.
   Давать подробное описание моих визитов в эти солидные учреждения означало бы без конца варьировать уже знакомые две фразы. Мою, выражающую желание внести какую-то сумму на счет господина Тодора, и банковского чиновника, выражающего недоумение по поводу того, что я ищу какого-то несуществующего Тодора. Несуществующего - что правда, то правда. И все же...
   Единственное утешение - проверка идет довольно быстро. Перебрасываюсь на такси в другой, более отдаленный квартал, потом в третий. Список неисследованных учреждений становится все меньше, а тень сомнения в моей голове все больше сгущается. Быть может, я иду по следу человека, которого давно нет в живых? А может, человек этот, живой и здоровый, находится где-то очень далеко от этого города ветров?
   Вхожу в какой-то третьеразрядный банк. Помещение не слишком респектабельное: вместо мраморных плит - обыкновенный дощатый пол, почерневший от мастики, вместо бронзовых люстр - засиженные мухами шары, излучающие слабый свет в полумраке хмурого зала. Подхожу к окошку, где принимают вклады, и произношу свою обычную фразу. Чиновник, не вставая с места, выдвигает ящик с карточками. Клиентура этого банка, очевидно, столь немногочисленна, что картотека легко вместилась в один ящик.
   Чиновник выхватывает новую зеленую картонку, подносит ее к очкам, потом смотрит поверх очков на меня и сообщает:
   - У нас есть Тодороф, а не Тодор...
   - Проживающий на Риесгаде, двадцать два, не так ли?
   - Нет. На Нёрезёгаде, тридцать пять, - отвечает чиновник, еще раз кинув взгляд на картонку.
   - Значит, не он. Извините, - бормочу я.
   И тотчас же иду искать такси.
   Нёрезёгаде - это нечто вроде набережной, тянущейся вдоль искусственных озер. Машина останавливается возле указанного перекрестка, то есть домов за десять от нужного места. Когда же я добираюсь пешком до N_35, меня как громом поразило - оказывается, этим номером отмечено большущее шестиэтажное здание. Шесть этажей, по три или четыре квартиры на каждом - ступай ищи в этом лабиринте интересующего тебя Тодорофа!
   Войдя в подъезд, наспех просматриваю надписи на почтовых ящиках, чтобы удостовериться в том, что мне заранее известно: фамилия "Тодоров" отсутствует среди них. Зато на стене висит небольшое объявление, что сдается квартира. В настоящий момент в квартире я не нуждаюсь, но объявление все же пригодилось. Позади меня вдруг слышится чей-то голос:
   - Вы кого-то ищете?
   Это портье, высунувшийся из своей клетушки. Как у всякого серьезного портье, у него хмурая физиономия и недоверчивый взгляд. Но одари он меня лучезарной улыбкой, я и тогда едва ли стал ему рассказывать, что меня сюда привело. Портье, как известно, работают на полицию, что же касается этого, то он, возможно, снабжает информацией и еще какое-нибудь ведомство.
   - У вас тут сдается квартира, - говорю без тени дружелюбия, потому что чем любезнее ты относишься к подобным скотам, тем они становятся подозрительней.
   - Есть одна свободная, - неохотно сообщает портье. - Но господин Мадсен унес ключ, и я не могу вам открыть.
   - А не могли бы вы позвонить господину Мадсену?
   - Могу, почему же? Но он возвращается только к вечеру, но и тогда...
   - Может, мне наведаться завтра?
   - Завтра воскресенье. Меня вы завтра не найдете, - с нескрываемым злорадством отвечает портье.
   И, удовлетворив в какой-то мере свой инстинкт инквизитора, добавляет:
   - Приходите на той неделе.
   Будь я сейчас в Королевской библиотеке, мне бы следовало на время прервать научные изыскания и примерно в час дня заглянуть в кабинет мистера Сеймура. Но библиотека отсюда далеко и еще не пробило и двенадцати, так что мне можно заняться другим делом.
   Взяв такси, сообщаю адрес, однако шофер заявляет, что не знает такой улицы. К сожалению, мне она тоже не знакома. Я назвал один из адресов, записанных в моей памяти при просмотре маленьких объявлений в "Экстрабладет". Человек за рулем все же решил пренебречь неприятностями, которые сулит езда в неизвестность.
   После того как мы дважды справлялись у полицейских на перекрестках и после того как мы дважды обращались с расспросами к случайным прохожим, шофер останавливается на какой-то глухой улочке не менее глухих кварталов. Отпускаю машину с риском остаться без средств отступления, вхожу в неприбранный подъезд дома N_12 и поднимаюсь по узкой неосвещенной лестнице.
   Пятнадцать минут спустя я уже снова на улице, в этом мире, полном загадок, точнее, в этом почти незнакомом пригороде. Почти, но не совсем, потому что, пока ехал на такси, я успел зафиксировать в памяти несколько ориентиров, и прежде всего небольшую площадь с автобусной остановкой и гаражом, снабженным огромной, проржавевшей от датских дождей вывеской: "Прокат автомобилей". В этом городе, где расстояния так же ощутимы, как и цены на такси, "Прокат автомобилей" - полезная вещь, заслуживающая самого серьезного внимания.
   И я направляюсь к гаражу, бесстрашно ныряю под триумфальную арку с ветхой вывеской, и перед моими глазами встает целая гора таратаек, начисто выпотрошенных. Будем надеяться, что даваемые напрокат автомобили подбирают не здесь.
   Мой взгляд падает на небольшую площадку, свободную от покойников и украшенную двумя желтыми бензоколонками "Шелл". Немного в стороне темнеет фасад не то конюшни, не то угольного склада.
   Пользуясь скудным теплом полуденного солнца, двое мужчин расположились на скамейке у барака и обедают. Если не считать нескольких ломтиков колбасы, обед состоит в основном из прославленного датского пива. Возлияния, судя по числу бутылок "Тюборг", расставленных вдоль скамейки и под нею, поистине обильные.
   Мужчина помоложе, со светлыми голубыми глазами и копной волос, словно сделанных из свежей соломы, замечает мое присутствие и что-то тихо говорит на родном языке - вероятно, "что вам угодно". Сообразив, что я иностранец, он повторяет вопрос на плохом английском и, поняв, что мне угодно получить машину напрокат, информирует того, что постарше, опять на родном языке. Тот кивает и делает рукой широкий жест с тем добродушием, которое бывает свойственно человеку, довольному своим обедом. Отрадно все же, что рука его указывает не на братскую могилу таратаек, а на зияющую пасть конюшни.
   Прохожу в полутемное помещение и кое-как убеждаюсь, что там действительно стоит несколько машин. Минуту спустя, прервав свою трапезу, с тем же добродушным видом появляются служители гаража. Младший поворачивает выключатель, и наличность автомобильного парка так и засверкала при тусклом желтом свете. Наличность эта исчисляется цифрой "пять". Нельзя сказать, чтобы эти экипажи сильно отличались от своих собратьев, ржавеющих на свалке.
   Пока я хожу и осматриваю пятерку ветеранов автомобильного племени, старший из мужчин что-то лопочет на своем языке, а младший торопливо переводит:
   - Шеф говорит, что если вам нужна машина для работы, то лучше всего взять "волво".
   Старший опять что-то выдает, и младший тут же поясняет мне:
   - Шеф говорит, что "мерседес" представительней, но, если вам нужна машина для работы, лучше всего взять "волво".
   Тут старший делает третье замечание, сопровождая его категорическим жестом, и адъютант с соломенными волосами добросовестно переводит:
   - Шеф говорит: если возьмете "волво" - полная гарантия! Шеф сам его ремонтировал. Исключительная машина, говорит.
   После непродолжительных раздумий я останавливаюсь на "волво" и не без робости спрашиваю, способна ли эта машина двигаться. На этот вопрос адъютант с соломенной прической, даже не прибегая к помощи шефа, довольно бойко отвечает:
   - Она не едет, а летит! Если вам нужна машина для работы, берите "волво"!
   Это страстное выступление в защиту "волво" кладет конец моим колебаниям. Я устраиваюсь в утробе этого праотца автомобилей, включаю зажигание и, к своему удивлению, еду. Сделав два-три тура по очищенной от железного лома площадке, я подъезжаю к бензоколонке, останавливаюсь и в сопровождении молодого служителя гаража иду в контору. Своими размерами контора едва ли превышает два квадратных метра, туда входим только мы вдвоем; шеф тем временем, усевшись на скамейку, наслаждается остатками летнего тепла и датского пива. Адъютант заносит в заплесневелый блокнот необходимые в таком случае данные из моего паспорта, адрес и спрашивает:
   - На какой срок?
   - На неделю.
   - Двести крон.
   Цена не такая уж дикая, но, как всякий уважающий себя клиент, я считаю нужным заметить:
   - Не много ли?
   - Много? За "волво"?! - восклицает адъютант с оттенком удивления и гнева.
   Потом под новым наплывом добродушия идет на уступки:
   - Если вы возьмете машину на целый месяц, вы заплатите всего четыре сотни.
   Жест прямо-таки расточительный, и все же я решаю ограничиться неделей. Целый месяц!.. Я не знаю, что со мной будет через два дня, а мне предлагают машину на целый месяц. Выкладываю необходимую сумму, ставлю неизбежную подпись, и сделка закончена. Простившись с автомобильными реставраторами, сажусь в "волво" и с оглушительным ревом пролетаю под триумфальной аркой со ржавой вывеской: "Прокат автомобилей".
   Уже без четверти час, а я, прежде чем возвратиться в отель, должен еще кое-что сделать. Включаю третью и энергично нажимаю газ. "Волво" и в самом деле довольно резва для своего возраста, и через каких-то десять минут я уже на окраине города, ищу улочку, известную мне только по карте. Час тридцать, я снова в центре. От Вестерброгаде сворачиваю влево и оставляю своего "волво" в заранее выбранном гараже, находящемся прямо за бульваром. Не потому, что мне стыдно передвигаться по главным улицам на этом патриархе автомобилей, а просто я жалею его усталое сердце.
   Мне ничего не стоит вернуться в отель пешком, тем более что попутный ветер опять подталкивает в спину. Но у меня такое чувство, что мои американские знакомые могут зайти ко мне в отель, и затевать игру в прятки не следует. Так что снова приходится прибегать к этому разорительному виду транспорта - такси. Мои американские знакомые... Их двое. Больше не слышно разноязычной речи в кулуарах конгресса, на приемах нет больше пестрого сборища у Тейлоров, нет Дороти. Нет ни глухого Хиггинса, ни потного Берри. Светская суета и сентиментальные сцены незаметно сменились покоем и одиночеством. Словно какой-то незримый режиссер вводил в мою жизнь одно за другим действующих лиц и, после того как они проваливали свои роли, устранял их.
   И вот теперь из всей труппы остались только мы вдвоем с режиссером, если исключить Грейс, которая вчера уже не явилась на нашу встречу. Словом, все утихло и успокоилось, только эта их тишина совсем меня не успокаивает, потому что чует мое сердце, что это затишье перед бурей.
   Кое-кто мог бы сказать, что до сих пор все шло вполне естественно и нечему, мол, удивляться, если в большом городе одни уезжают, другие остаются. Слишком даже естественно, добавил бы я. Но когда эти естественно развивающиеся события следуют определенной логике, это уже наводит на размышления. У Сеймура уверенный почерк, и он умеет, не допуская "правописных" ошибок, выписывать внешне невинные завитушки, однако это не мешает мне проникать в их скрытый смысл. И констатировать, что упускаю время, хотя я в этом и не виноват. Было бы идеально, если бы я уже сложил свой чемодан, зарегистрировал билет на самолет или даже летел в обратном направлении. А я все еще не установил адреса Тодорова и все еще не уверен, ступала ли вообще когда-либо нога какого-нибудь Тодорова в том шестиэтажном доме, или дом служит лишь ловушкой для таких, как я.
   Такси останавливается возле стеклянной двери отеля "Кодан". Расплатившись с шофером, выхожу из машины и направляюсь к входу. Вдруг с противоположного тротуара меня окликает Грейс:
   - Мистер Коев!
   Перед "плимутом" Сеймура стоит секретарша, а за рулем невозмутимо восседает сам владелец.
   - Вы сегодня, кажется, убежали из библиотеки, а вот от нас вам убежать не удастся, - тихо говорит Сеймур, через окно протягивая мне руку.
   - У меня и в мыслях не было убегать из школы, - возражаю я и в качестве вещественного доказательства показываю томик, озаглавленный "Миф и информация". - Видимо, мы просто разминулись.