Райнов Богумил. Тайфуны с ласковыми именами

- А вот грязную работу предоставляют Бэнтону и ему подобным, и то, что
Бэнтона этой ночью заметут либо он сам задохнется в каком-то подвале в
собственных испарениях... никакого значения не имеет, это заранее
предусмотрено, как неизбежная утруска, словом, это в порядке вещей, об
этом даже не принято думать...
Он замолкает, словно желая перевести дух, и я тоже пытаюсь перевести
дух - мне не хватает воздуха, или я воображаю, что не хватает. Я чувствую,
как в голове снова начинается та отвратительная боль, с которой я
проснулся под вечер в отеле "Терминюс".
Под вечер в отеле "Терминюс" - сейчас все это мне кажется чем-то очень
далеким, почти забытым, чем-то из Ветхого завета... И Флора, и мосье
Арон...
Проходит время. Может, час, а может, больше. Не желаю смотреть на часы.
К чему на них смотреть, когда знаешь, что тебе больше нечего ждать,
кроме... И мы молчим, каждый расслабился, каждый занят своими мыслями или
пытается прогнать их.
- Вот почему мне бы хотелось унести ноги и исчезнуть, если бы мог, -
слышится снова тихий голос Ральфа, совсем тихий, потому что Ральф, в
сущности, говорит сам себе, а не мне. - Это было бы наиболее логичным.
Меня ведь всю жизнь этому учили, это было стимулом: преуспевать, двигаться
вперед. Ради чего? Чтобы иметь большее жалованье, больше денег. А раз так,
раз ты нащупал наконец эти деньги, целые горы денег, почему не набить ими
до отказа мешок и не податься куда заблагорассудится...
- И все-таки вы бы этого не сделали, - встреваю я совершенно
машинально, так как мне уже не хочется разговаривать, не хочется ничего.
- Ну конечно, потому что существует и другое: воспитание, дрессировка.
Мне все время внушали, что наша разведка - это величайшее установление,
вам тоже, наверно, говорили что-нибудь в этом роде. Мне доказывали, что
деньги - великое благо, и я поверил. Вам говорили, что брильянты - это
всего лишь чистый углерод, и вы поверили. С чего же вы взяли, что вы выше
меня, если вы такая же обезьяна, как и я?
- Однако совсем не безразлично, во что человек поверил, - возражаю я
равнодушно.
- Абсолютно безразлично... Все - чистейшая ложь. Или, если угодно,
удобная ложь. А что из того, что одна из них поменьше, а другая побольше?
Я - один. Так же как и вы. Каждый из нас сам по себе... Каждый из нас,
жалкий идиот, поверил, что это не так, ему это вдолбили с корыстной
целью...
Он прекращает рассуждения, а может, продолжает, но только про себя, для
него это все равно, поскольку - хотя и упоминает мое имя - обращается он
все время к себе. Если бы он провел день, как я, с мучительной головной
болью, если бы какая-нибудь Флора раздавила ему в рот ампулку жидкого
газа, у него наверняка пропало бы желание рассуждать, как оно пропало у
меня, и единственное, что я стараюсь сейчас делать, - это не думать о том,
что мне уже не хватает воздуха; от такого ощущения немудрено, если начнешь
царапать ногтями стену, царапать себе грудь и вообще царапаться.
- И все из-за женщин... - слышу после продолжительного молчания голос
Ральфа. - В своих устремлениях женщина - необузданное существо,
предсказать ее поступки невозможно.
- Так же как и поступки мужчины, - произношу я, едва слыша собственный
голос.
- Вовсе нет. У мужчины есть какая-то система. А раз есть система, ее
можно расшифровать... Тут себя чувствуешь уверенней: есть система, есть за
что уцепиться. Другое дело женщина... Вы сами как-то сказали, что Флора
налетела на вас, как тайфун. А ведь это истинная правда: женщины - это
стихия, ураган. И не случайно тайфуны всегда носят женские имена: Клео,
Фифи, Флора... Ох, эта мне Флора!.. Тайфуны с ласковыми именами...
Налетают и все опрокидывают вверх дном...
- Вы уверены? Мы с Розмари жили довольно спокойно... по крайней мере до
определенного времени.
- Вполне естественно. В центре урагана погода всегда спокойная.
Безоблачная и тихая. Зато попробуйте стать на его пути... Знаю я, что это
такое - ураганы. Рассказывал же: Гватемала.
- Может быть, вам хорошо знакомы ураганы, но у меня создается
впечатление, что женщин вы не знаете, - замечаю я опять же после долгого
перерыва - Ральф, наверно, уже успел забыть, о чем шла речь.
- И женщин знаю, - нудит американец, как свойственно пьяному или
засыпающему человеку. - Потому я с ними и не якшаюсь, если вы это имеете в
виду... Никогда не якшаюсь. Просто прихожу и плачу... и ухожу с
облегчением и с тем чувством отвращения, которое позволяет не думать о них
какое-то время...
Он умолкает, совсем замерев там, у стены, куда сполз в тихом
истерическом смехе, давно это было, прошли часы, а может, и годы. Потом,
по прошествии еще нескольких часов или лет, мучительно изрекает:
- Женщины хороши только на страницах журналов, Лоран... Журналов для
подрастающих онанистов... Тех журналов, где можно увидеть множество
проституток после режиссуры опытного порнографа... А в обыденной жизни их
амбиции и страсти... Нет, не говорите мне... Тайфуны с ласковыми
именами...
Затем опять, после того как миновали часы или минуты, я слышу его
голос, какой-то очень далекий:
- Впрочем, вы с полным основанием выгораживаете их... этих женщин. Не
будь их... я бы вас давно вынюхал и обезвредил.
- Каким образом? - спрашиваю я, еле разжимая зубы.
- Самым радикальным... Я вас уважаю, Лоран... самым радикальным. По
отношению к человеку вашего ранга... полумеры оскорбительны...
И мы продолжаем отдавать концы, каждый у подножия своей стены, каждый
на своем лобном месте.
- И вот на тебе... взаимно обезвредили друг друга... в этом бункере...
в этой нашей общей гробнице... И вам, должно быть, противно, что
приходится умирать рядом с таким... как я.
- Почему? На поле боя враги часто погибают рядом...
- Да, верно... погибают рядом... Но хоронить их вместе не хоронят... А
нам выпало остаться в братской могиле... в братской могиле шпионов...
В сущности, именно тут твое место, говорю я, правда не вслух, потому
что у меня нет сил говорить вслух. В этом бункере времен войны. В бункере,
который сохранился, хотя война уже далеко позади... В сущности, нам обоим
здесь место, оставшимся от войны, для которых война никогда не
кончалась... И нечему тут удивляться, что мы оказались вместе, Ральф... И
нечего прикидываться дураком... потому что ты прекрасно знаешь, что она
совсем иная, эта наша война, не похожая на ту, с окопами и огневыми
позициями... это совсем другая война, и каждый находится в тылу
противника, и у каждого в тылу имеется свой противник... и пока она
продолжается, нам придется иметь дело друг с другом, нам или другим таким,
как мы... потому что противник без противника немыслим... потому что мы
порождаем друг друга, и, не будь одного, пропала бы нужда в другом, мы
соприкасаемся друг с другом, как день и ночь, как свет и мрак...
Свет, да... Только он уже заметно слабее... Он исчезает. Наверно,
спускаются сумерки. И я удивляюсь, до каких же пор нам сидеть в этом
мраке, неужели никто не догадается включить свет.
Мы с Бориславом притихли каждый в своем кресле под зеленым фикусом,
верхушка которого уже касается потолка этого кабинета. На диване,
разумеется, восседает мой бывший начальник, в моем представлении он всегда
был немного педант, так же как он всегда придерживался мнения, что я
немного авантюрист. А вот у генерала другая особенность, он не любитель
официальных заседаний. Вот и сейчас он меряет неторопливыми шагами ковер и
задумчиво останавливается то здесь, то там.
- Это не первый случай, - сухо произносит мой бывший начальник, так как
ему первому предоставлено слово. - Боев с задачей справится, и неплохо,
преодолеет все трудные этапы, и наконец, когда пора поставить точку, он,
вместо того чтобы поставить точку, обязательно полезет в западню... Это не
первый случай...
- В западню угодить немудрено, - проявляет нетерпение Борислав. - Если
бы в жизни все было как на бумаге, этого бы, конечно, не случилось...
- Как бывает в жизни, не вы один знаете, - спокойно отвечает мой бывший
начальник. - Мы тоже выросли не в канцеляриях... Хорошо начертанный на
бумаге план можно так же хорошо выполнить. Особенно если этим займется
такой опытный работник, как Боев. Если, конечно, вовремя сумеет подавить в
себе склонность к авантюризму...
- Какой еще авантюризм? - снова вторгается Борислав вопреки
установленному порядку. - Разве это авантюризм?
- Ты пока помолчи, - тихо говорит генерал. - Не прерывай человека.
- Пускай, - произносит мой бывший начальник. - Меня это не смущает.
Только ему надо быть более объективным. - Он окидывает моего друга острым
холодным взглядом и продолжает: - А как иначе назвать весь этот торг с
американцем? И зачем, собственно, он ему понадобился, этот торг? Чего ради
ему надо было соваться в этот бункер?
- Разве не ясно: чтобы пополнить досье. Чтобы добраться до последнего
недостающего куска, - отвечает Борислав.
- Данные, содержащиеся в этом куске, не настолько важны, чтобы ставить
на карту свою жизнь. Их можно было получить и в ходе следствия.
- Да, но, возможно, не все, а сколько маеты, сколько времени потратили
бы!
- Но не рисковать жизнью, - спокойно возражает бывший шеф.
- В конце концов он рисковал собственной жизнью... - кипятится
Борислав, проглотив конец фразы. Я знаю, что он хотел сказать: "...а не
вашей".
- Наша жизнь принадлежит не только нам, - сухо поясняет бывший шеф.
- Верно, - соглашается Борислав. - Но что поделаешь: есть люди, которые
привыкли доводить дело до конца, выполнять задачу полностью, до последней
точки" даже если это связано с риском не вернуться.
- Не вернуться - значит не до конца выполнить задачу, - возражает мой
бывший шеф. - Или выполнить, заплатив слишком дорогую цену.
Я внимательно слушаю их, скрючившись в кресле. У меня такое чувство,
что они начинают повторяться - это нередко случается, когда возникает
спор, хотя генерал не без оснований считает, что истина рождается в споре.
Я внимательно слушаю их, и порой мне становится как-то не по себе и я
прихожу в недоумение. В самом деле, раз речь идет обо мне, то, может,
имеет смысл и у меня спросить, как я сам смотрю на вещи, а не продолжать
разговор так, словно меня здесь нет?
- Ты и впрямь немного пристрастен, Борислав, - отзывается наконец
генерал. - Нельзя закрывать глаза на то, что последнего куска досье у нас
до сих пор нет. Нет у нас его, хотя и заплатили мы за него слишком
дорого... - Он замолкает, потом говорит с каким-то упреком в голосе, но
упрекает он вроде бы не Борислава, а самого себя: - Пристрастен ты,
браток... и я тебя понимаю... Мы потеряли опытного работника... и
товарища...
И только теперь я начинаю соображать, почему мне не дают слова - потому
что я умер.
Темнеет все больше и больше, уже почти ничего не видно. Но это не
черная пелена ночи, а беспокойный сумрак неясных сновидений. И, как всегда
в такие моменты, я вижу Любо, который идет с беспечным видом своей
неторопливой походкой, слегка припадая на одну ногу.
В те времена, когда мы с ним преследовали в пограничье бандитов среди
голых каменистых холмов, Любо тяжело ранили, и хотя ему удалось выжить, он
с тех пор прихрамывает, едва заметно, но все же прихрамывает, и это стало
его неотъемлемой чертой. Он даже во сне является мне чуть прихрамывая,
хотя было бы логично предположить, что призрак не обязательно должен
строго копировать человека - он может передвигаться, не припадая на одну
ногу.
Он подходит ко мне, останавливается, но на меня не смотрит, словно это
явка и мы делаем вид, что совсем не знаем друг друга, а оказались рядом по
чистой случайности.
- Своему бывшему начальнику ты можешь говорить все что угодно, браток,
но только не мне, - бормочет Любо, почти повернувшись ко мне спиной. -
Я-то знаю, зачем ты сунулся на виллу американца, знаю и то, как ты
очутился в бункере. На виллу ты полез только ради того, чтобы выручить
моего мальчишку.
- Не болтай глупости, - говорю. - Ты же знаешь, я выполнял задачу.
- Расскажи это кому-нибудь другому, только не мне, я как-никак сам тебя
учил этому ремеслу и знаю все твои повадки. И нечего мне толковать, зачем
ты это сделал.
- Но, выручив Бояна, я тут же мог отправиться восвояси.
- В том-то и дело, что не мог. И ты это прекрасно понимал. У тебя была
возможность ретироваться, показав им нос, но чуть раньше, когда стало
ясно, что Боян провалился. И если взглянуть на это с профессиональной
точки зрения, ты обязан был так поступить. Вместо того чтобы прыгать с
террасы, ты должен был немедленно исчезнуть, предоставив Бориславу
выручать парня. Его, наверно, все-таки отпустили бы. Зачем они стали бы с
ним связываться? Ты им был нужен, ты!..
- Глупости ты говоришь, - отвечаю я, не глядя на Любо, как будто у нас
явка. - Разве мог я махнуть рукой на третью часть досье?
- Третья часть!.. Велика важность! Ты соблазнился третьей частью уже
после того, как пришел к мысли, что тебе все равно деваться некуда. Тебе
было ясно, что ты приглянулся им в качестве искупительной жертвы и что
после провала Бояна, говоря строго профессионально, тебе там больше нечего
было делать и ты должен был молниеносно исчезнуть. А вместо этого ты сам
полез волку в пасть. Чтобы выручить моего парня.
- Да перестань наконец болтать всякую чепуху... Строго профессионально,
с профессиональной точки зрения... В конце концов будем мы поступать
строго профессионально, нет ли, но рано или поздно мы все равно все к тебе
придем, ты ведь знаешь... Так что нечего раньше времени меня отпевать...
И чтобы помешать ему меня отпевать и заставить его убраться, я открываю
глаза. Открываю мучительно, с большим трудом и пытаюсь сосредоточиться на
чем-нибудь реальном, пока я все еще здесь, среди этой реальности, и вперяю
взгляд в серую пустыню бетонного потолка с неровными следами опалубки. Но,
как будто сообразив, что я хочу уцепиться за него, уцепиться за что-либо
прочное, потолок вдруг начинает вращаться надо мной, этот самый бетонный
потолок с отпечатками тесин и с тускло горящей лампочкой. Вращается
медленно, но непрерывно, вращение длится так долго, что меня начинает
мутить, и я снова пытаюсь уцепиться за него, чтоб не рухнуть куда-нибудь в
сторону или даже на этот вращающийся потолок... "Закрой глаза! Закрой
глаза!" - говорит мне чей-то голос, и я закрываю, но под веками мельтешат
полосы яркого света, словно раскаленная добела проволока, а в голове
стучит невыносимая боль, стучит не молотком, а вроде бы долотом. Я
поворачиваюсь в сторону, но и тут меня сетью опутывает раскаленная добела
проволока, поворачиваюсь в другую сторону - то же самое, я уже опутан со
всех сторон и чувствую, как эта огненная сеть меня душит, душит, и, боясь
задохнуться совсем, я снова открываю глаза, но надо мной темно, вокруг
меня всюду темно, и в черном мраке плывут темно-багровые пятна, а среди
них, где-то вдали, словно одинокая звезда, смутно мерцает кружочек от
лампочки.
"Надо малость расшевелиться... - слышится голос. - Ты должен встать и
рассеять тьму. Она внизу, у самого пола. Ты должен подняться..."
Я пытаюсь подняться, опираясь спиной о стену, но тут же снова сползаю
вниз. Я делаю новую попытку. Мрак несколько рассеивается. Ночь
превращается в сумерки. Бэнтон, сидящий у противоположной стены, вынимает
пистолет... Совсем нечем будет дышать... Я уже достаточно прочно стою на
ногах, чтобы подойти к нему, и... падаю. Встаю на колени, силюсь снова
выплыть из мрака и опять падаю, уже возле Ральфа. Вырываю у него пистолет
без всякого труда. Он едва удерживал его в руке.
- Верни его мне, - произносит он чуть слышно. - Не могу больше...
задыхаюсь...
- Совсем нечем будет дышать...
- Отдай...
- Не отдам...
И мы замираем оба, вконец обессилев. Он - на своем лобном месте, а я -
в углу, возле передвижной стены. И снова сгущается мрак. Этот пятнистый
мрак. Черные и темно-багровые пятна. "Вот и все", - слышится голос. Я
смотрю вверх. Одинокая звезда погасла. Полнейший мрак. Значит,
действительно все. Наконец-то. Столько раз приходилось думать о смерти. И
как тут не думать, если она ходит мимо тебя. Как тут не думать, если ты
знаешь, что в один прекрасный день она неизбежно остановится возле тебя.
Одни считают, что смерть страшна. Для других - это отдохновение. Словно
непробудный сон после трудного дня. Настало время тебе самому увидеть, как
оно там, у Любо, по ту сторону жизни.

11

Смерть опять прошла стороной. Невероятно, но факт. Только в этот раз
задержалась поблизости дольше обычного и заглянула мне в глаза. И, подумав
немного, дала отсрочку.
В двух шагах от меня, в углу, незаметно образовался просвет, совсем
узкий, но его оказалось вполне достаточно, чтобы я ощутил в помещении,
насыщенном окисью углерода, дуновение жизни. Здесь темно, однако это не
загробный мрак, а обычный: старая лампочка не привыкла к длительному
употреблению и просто-напросто перегорела.
Я ощущаю в себе способность двигаться. Ползком, конечно. Подбираюсь
ближе к щели и замираю. Хочется вдыхать струящийся сквозь нее воздух
полной грудью, но я замираю.
Как долго я остаюсь в таком состоянии, сказать трудно. В этом бетонном
гробу я утратил всякое представление о времени. Погребенных оно не
интересует. Но вот я вдруг чувствую, что просвет становится шире. Стена
бесшумно отодвинулась, чтобы открыть свободный доступ воздуху и свету. Она
проследовала всего в нескольких сантиметрах от меня. Достаточно одного
рывка, и я на той стороне, вне зоны удушья и смерти. Но поспешные движения
рискованны. И я жду, затаив дыхание.
В образовавшемся проеме появляется что-то живое. И на освещенную часть
бетонного пола ложится большая тень. Тень женщины. Она начинает
перемещаться. Женщина осторожно входит в бункер, и режущий луч карманного
фонаря полосует открытую кассу - она пустая, - спускается ниже, на
чемоданчики, и задерживается на них...
Вот он, наиболее подходящий момент. Я быстро на четвереньках выбираюсь
наружу, достигаю кранов и нажимаю на первый. Там, в бункере, у меня было
достаточно времени, чтобы сообразить: раз второй открывает, то первый, по
всей вероятности, служит для закрывания. Стена и в самом деле бесшумно
перемещается, и просвет исчезает.
Теперь можно перевести дух. И попытаться встать на ноги. Это удается не
сразу, однако скорее, чем я ожидал. Подышав полной грудью всего несколько
минут, я окончательно оживаю. Очищается кровь, и мысли делаются яснее.
Мысли о тех, что в бункере. А также о тех, которые, несомненно, караулят
меня снаружи.
Я стою, все еще опираясь о стену, и шевелю ногами. Сперва одной, затем
другой. Проверяю, насколько они способны слушаться и держать меня. Сперва
одну, затем другую. Потом делаю первые шаги. Не блестяще получается, но
падать не падаю. Надо выждать еще немного, пока кровообращение сделает
свое дело. А теперь мне пора приниматься за мое.
Итак, эти двое. Слегка нажимаю на рычажок второго крана, и снова
образуется щель - узкая, сантиметров десять: я поторопился отпустить
рычажок.
- Пьер, это ты, мой мальчик? - слышится голос Флоры, мигом приникшей к
щели.
Она прекрасно видит, что это я, и вопрос ее рассчитан лишь на то, чтобы
восстановить атмосферу интимности, что может служить хорошим началом
взаимопонимания.
- Да, милая. Ну как там, внутри? Обнаружила сокровища? Убедилась, что я
слов на ветер не бросаю?
- Я никогда не сомневалась в этом, мой мальчик. Только перестань валять
дурака. Нажми-ка покрепче на рычажок вон того, второго крана и дай нам
выйти.
- А, ты насчет стены? Это и есть та самая стена, которая нам с тобой
мерещилась. "Сезам, откройся!" Разве не помнишь? Вот она и открылась.
- Только потом снова закрылась, - напоминает Флора.
- Верно, чтобы не было сквозняка...
- Вы не способны на такую пакость, Лоран! Это уже не Флора, это
немощный голос Ральфа, бессильный и апатичный голос, который, кажется,
целую вечность зудел у меня в ушах, зудел, зудел... до умопомрачения.
Фраза доходит откуда-то снизу, как будто из-под земли, Флора отстраняет
свою массивную ногу, и я вижу бледное лицо американца - он все же дополз
сюда, к просвету, как умирающий от жажды доползает до спасительной лужи.
- Вы не способны на такую пакость, верно... после того как мы вместе
провели эти кошмарные часы...
- А окажись вы здесь, вы выпустили бы меня?
- Вероятно... Не знаю... - бормочет Бэнтон. - Во всяком случае, если бы
вы не отняли у меня пистолет и будь у меня силы, я бы сейчас всадил в вас
пулю, чтобы вы не торчали так вот и не злорадствовали...
- Я вовсе не злорадствую, Бэнтон. Просто у меня работа. И чтобы
выполнить ее, мне необходимо уцелеть. Так что первым делом бросайте-ка мне
сюда негативы, которые вынудили меня отдать вам.
- Из-за каких-то паршивых негативов разыгрывать такую комедию? -
пренебрежительно изрекает американец.
И несколько секунд спустя миниатюрная кассета катится к моим ногам.
Подняв ее, вношу ясность:
- Да, из-за негативов. Не из-за брильянтов. Насчет брильянтов вы там
разбирайтесь с Флорой. Она женщина сговорчивая...
- Пьер, ну хватит болтать, мой мальчик, - напоминает о себе сговорчивая
женщина. - Нажимай-ка лучше вон на тот рычажок. А то я уже сварилась в
этой дыре.
- Я в ней варился гораздо дольше, милая. И этой отдушины не было. А
остался жив-здоров, как видишь. Так что ничего не случится, если потерпишь
маленько.
- Лоран, вы не способны на такую пакость... - подает голос Ральф у
подножия величественной дамы.
- Нет, конечно. Я вас оставлю распечатанными. И через непродолжительное
время пришлю кого-нибудь, чтобы выпустил вас на чистый воздух. Но только
не сразу, а немного погодя, когда я смогу в достаточной мере удалиться от
выстрелов ваших людей, Бэнтон.
- Пьер! - умоляюще восклицает Флора.
- Лоран... - слышится голос и американца.
Но я уже устремляюсь на свет божий, правда, не так быстро, как хотелось
бы. Осторожно преодолеваю лестницу, затем так же осторожно пробираюсь по
коридору. Открываю одну за другой двери - кухни, холла, столовой. Везде
пусто.
Однако в комнате, что у самого выхода, не пусто. На своем прежнем месте
лежит Виолета. В гипсе. И хорошо упакована. Еще одной повязкой ее,
вероятно, снабдила Флора. Видать, пустила в ход все подручные средства, и
прежде всего шнуры от штор. А в довершение основательно запечатала жертве
рот кружевной скатертью тончайшей работы.
Я распутываю скатерть и вынимаю изо рта Виолеты платок. Она несколько
раз жадно вдыхает большие порции воздуха - хорошо знакомый мне рефлекс - и
только после этого произносит слабым, беспомощным голоском:
- Какая ужасная женщина!.. Вконец извела меня, грозилась задушить и
вынудила-таки сказать, где что находится, а после этого - видите, что
сделала, - оставила меня, словно вязанку дров...
- Действительно ужасная женщина, - соглашаюсь я. - Однако она просто
ангел по сравнению с вами.
- Но у меня не было иного выхода, господин Лоран! - произносит с
подкупающей наивностью это милое существо. - Что я могла сделать голыми
руками, когда меня осаждали со всех сторон все эти люди...
- А как вы догадались, что осада переместится именно сюда?
- Да очень просто: Кениг уже начал было у меня выспрашивать... А
позавчера эта ваша приятельница, Розмари, с присущим ей нахальством
приезжала сюда, в Лозанну, к моей подруге, чтобы узнать, где мой дом...
Та, разумеется, не настолько наивна и не стала ей объяснять, но когда
кто-то вроде Розмари пускается в расспросы, то узнать адрес не такое
хитрое дело... Да и вы при встрече со мной там, в "Меркурии", клонили к
этому. Я стала лихорадочно соображать, что вас так тянет сюда... и где
может находиться то, что вас привлекает. Я сама толком не знала, где что
спрятано... Поэтому решила перебраться снова сюда...
- И на всякий случай загипсовать ногу...
- А что особенного? Чем ты беззащитней в глазах окружающих, тем меньше
опасность, что на тебя поднимут руку.
- Это вполне логично, - признаю я. - Так же как то, что вы заперли нас
в той дыре, чтобы сгноить...
- А что мне было делать, попав в такое безвыходное положение?..
- Вы чересчур хитры, милое дитя. А чересчур хитрые в конце концов
остаются с носом, просто от избытка хитрости...
И поворачиваю к выходу.
- Неужели вы так меня оставите?
- Да. И только из милосердия. Потому что в таком положении вы кажетесь
особенно беззащитной. И у вас не появится соблазна сунуться туда, где вас
мигом растерзают как пить дать.
Пока шла эта беседа, я успел, посматривая в окна, изучить окружающую
обстановку. На небольшой поляне между домом и деревьями пусто. В стороне
от поляны виден "опель" Флоры - тоже пустой. Так что, выбираясь из дома, я
настроен воспользоваться этой свободной машиной, взять напрокат, конечно.
Не успел я и два шага ступить, как чья-то могучая рука хватает меня за
шиворот, а другая уже готова превратить в фарш мою руку.
- Смываетесь, да? - слышу позади хриплый голос. Оказывается, это
Бруннер.
- Вы угадали, - спокойно говорю я. - Мне это начинает надоедать. И не
старайтесь изувечить мне руку, умоляю. Это совсем не на пользу нам обоим.
- Особенно вам... - рычит немец. Однако он заметно расслабляет свои
клещи, видимо, обезоруженный моей выдержкой.
- Я вас отпущу, Лоран. Вы же знаете, лично против вас я ничего не имею.
Но сперва я должен сделать обыск. Поднимите руки вверх и не шевелитесь.
Я повинуюсь и, пока он меня ощупывает, поясняю:
- Если вы ищете брильянты, то, уверяю вас, у меня их нет. В данный
момент они, вероятно, в руках вашей приятельницы. Я сдержал слово,
Бруннер.
- Я готов заплакать от умиления, Лоран. Не опускайте руки, - снова
рычит немец и после беглой проверки начинает обшаривать меня основательно.