Райнов Богумил. Умирать - в крайнем случае

   - Пора сниматься с якоря, - нерешительно предлагаю я, когда стрелка часов замирает на пяти.
   - Почему? - невинно спрашивает дама.
   - Я хочу спать.
   Это безобидное заявление она воспринимает как грубый намек на плотские утехи и снова принимается уверять меня, что у нее есть парень, в известном смысле даже муж, потом неохотно признается, что я ей все же чем-то симпатичен и только по этой причине она, пожалуй, согласилась бы позволить себе некоторую интимность - кто в наше время себе этого не позволяет, - но только безо всяких излишеств и извращений и, конечно, при условии, что я буду вести себя прилично, как подобает порядочному человеку, а это означает, что я мог бы дать ей небольшую сумму - конечно, взаймы ("Только не воображайте, что речь идет о таксе или о чем-нибудь таком"); просто ей нужны деньги, потому что ее друг внезапно уехал в Ливерпуль по совершенно неотложному делу.
   И только после этих окончательных разъяснений с ее стороны и оплаты счета с моей стороны ("Вы и без того достали бумажник, мой мальчик, и будет лучше, если вы теперь же дадите мне мои двадцать фунтов"), мы наконец покидаем кафе и выходим на воздух.
   Ее зовут Кейт, если верить официанту, который именно так обращался к ней с не весьма почтительной фамильярностью. Ее зовут Кейт, и живет она совсем рядом, точнее - в небольшой гостинице на другом конце улицы. По крайней мере, приводит она меня именно туда, и мы, транзитом миновав окошко администратора, поднимаемся на второй этаж и вступаем в комнату с плотно задернутыми шторами и запахом дешевого одеколона в спертом воздухе. Кейт поворачивает выключатель.
   Кровать! Наконец-то! Нетвердым шагом я подхожу к объекту моих мечтаний и блаженно вытягиваюсь на покрывале из искусственного шелка.
   - Вы могли бы по крайней мере разуться, мой мальчик, - замечает дама с поистине удивительной дотошностью, если принять во внимание, сколько она выпила.
   - Не будьте мелочны! - заявляю я.
   Подступающая дремота обволакивает меня туманом, мешая наблюдать в подробностях начавшийся стриптиз. Это, пожалуй, и к лучшему; увядшая плоть, открывшаяся под черным кружевным бельем, не особенно привлекательна.
   - Надеюсь, у вас нет каких-нибудь болезней... - доносится откуда-то издалека голос, нуждающийся в хорошей смазке.
   - Кейт... я хочу спать... - пытаюсь переменить тему я.
   - Я так и знала, что вы с извращениями, - с укором говорит Кейт. Пока я раздевалась, глазели, а теперь - "хочу спать"...
   Да, я хочу спать. Но уснуть мне не удается. При ее последних словах в дверь, почему-то не запертую на ключ, врывается пара дюжих молодчиков.
   - А, стерва, - кричит один. - Погляди, Том! Погляди-ка, что вытворяет эта дрянь! Смотри, Том, и хорошенько запоминай!
   Хорошо, что дремота не успела одолеть меня. Я вскакиваю, но тут же снова падаю на кровать, наткнувшись на кулак разъяренного незнакомца.
   - Не трогай его, Питер, - несмело протестует Кейт. - Между нами нет ничего такого, чтобы...
   Слова моей полуголой защитницы, застывшей посреди комнаты, звучат неубедительно, да никто и не слушает ее. Питер нагибается к кровати, и мне удается лягнуть его прямо в лицо. Он машинально хватается за разбитые губы, а я в это время бью другой ногой его в живот. Легкое замешательство в лагере противника позволяет мне вскочить с негостеприимной кровати.
   Вскакиваю. И налетаю на кулак Тома. Массивный кулак, который отбрасывает меня к стене, где стоит стул. В следующую минуту стул ломается о голову Тома - увы, столь же твердую, как и его кулак. Том шатается, но не падает. Падаю я, от соприкосновения моего темени с неким твердым предметом - Питер снова вступил в строй.
   Воздержусь от дальнейших подробностей, чтобы не разжигать низкие страсти. Я несколько раз пытаюсь подняться с пола, но безуспешно: куда ни повернуть, меня ждет пинок. Кажется, последний из них был самым сильным и, наверное, угодил мне прямо в голову. Наверное. Точно сказать не могу, потому что теряю сознание.
   Понятия не имею, сколько времени прошло и что было со мной перед тем, как я пришел в себя. Мысль первая: если эта дикая боль - жизнь, то жить не стоит. Боль неравномерно распределяется по всему телу, но львиная доля ее приходится на голову.
   Мысль вторая: в комнате что-то очень холодно и здорово дует. Проходит немало времени, прежде чем я открываю глаза и вижу, что лежу на тротуаре, на неосвещенном участке улицы. Строго говоря, открываю я не глаза, а глаз - на большее я в эту минуту не способен.
   Мысль третья, самая неприятная (неприятности покрупнее жизнь всегда преподносит в конце, на десерт): когда я, подавляя страшную боль и с трудом стискивая зубы окровавленного рта, привожу в движение руки и проверяю содержимое карманов, оказывается, что они пусты. Пусты совершенно.
   Я снова опускаюсь на холодный тротуар, потому что нехитрые движения рук исчерпали все мои силы, потому что в голове у меня карусель, потому что последнее открытие обрушилось на меня как удар в солнечное сплетение. С десяти шагов расстояния и с трех метров высоты на тротуар безучастно льется свет уличного фонаря. Я лежу и смотрю на него сквозь полуоткрытые веки. Лучи флюоресцентного света кажутся мне огромными щупальцами отвратительного паука. Они неумолимо тянутся ко мне, чтобы обхватить и раздавить мое тело.
   Так - избитый до потери сознания, обобранный и лишенный каких бы то ни было документов - я начинаю новую жизнь на новом месте.
   2
   - Беднягу просто превратили в бифштекс, - будто сквозь сон слышу я высоко над собой страшно хриплый голос; можно подумать, что это Кейт, но голос мужской.
   - Ему теперь одна дорога - в морг, - говорит кто-то другой.
   - Надо бы убрать его отсюда, Ал, - заявляет первый. - Грешно оставлять человека на улице.
   - Пускай лежит, - отзывается второй. - Ему место в морге.
   - Нет, все-таки его надо забрать, - решает после паузы первый. Отнесите его вниз и постарайтесь залатать.
   - Как скажете, мистер Дрейк, - соглашается второй.
   Не знаю, что такое это "вниз", но чувствую, как сильные руки без особого усилия берут меня в охапку, точно вязанку дров, и куда-то несут. Только дрова бесчувственны, а я от тряски снова теряю сознание в грубом объятии незнакомца.
   Дальнейшие мои ощущения представляют собой некое чередование мрака и света, причем минуты мрака куда желаннее: они несут забвение, в то время как минуты света полны жгучей боли. Боль эта, по-видимому, целебная, я чувствую, как кто-то промывает мне раны и накладывает повязки, но все равно это боль.
   Когда я окончательно прихожу в себя, уже стоит день. Не знаю, какой именно, но день, потому что сквозь окошечко под потолком в комнату падает широкий сноп света, совсем как свет проекционного аппарата в темном кинозале. Правда, помещение мало похоже на кинозал, если не считать полумрака. Скорее его можно принять за кладовку. Почти всю ее занимает пружинный матрац, на котором я лежу, и двое людей, склонившихся надо мной.
   Эта пара не похожа на братьев милосердия. Более того, вид у них, особенно если смотреть снизу с матраца, прямо-таки угрожающий. Они разного роста, но одинаково плечисты, у них одинаково низкие лбы и мощные челюсти, а две пары маленьких темных глаз смотрят на меня с одинаковым холодным любопытством.
   - Кажется, выплыл из ваксы, - констатирует тот, что повыше.
   - Значит, хватит ему валяться, - отзывается тот, что пониже. - Не то слишком разжиреет.
   - Пускай жиреет, Боб, - великодушно заявляет высокий. - Как бы ни разжирел, все равно ненадолго.
   - Нет, при таком режиме он и вовсе обленится, - возражает приземистый.
   Они еще немного спорят, поднимать меня с постели или дать разжиреть, но голоса их слабеют, и я опять погружаюсь в темноту и забвение, или, как здесь выражаются, в ваксу.
   Когда я вновь прихожу в себя, на улице опять стоит день, хоть непонятно, какой - тот самый или следующий. Наверное, все-таки следующий, потому что я уже могу открыть оба глаза, и боль утихла. Я один, и это тоже приятно. На полу рядом с матрацем стоит бутылка молока, оно помогает мне утолить и голод, и жажду, после чего я машинальным жестом курильщика лезу в карман пиджака, брошенного в изголовье, и только тут вспоминаю, что у меня нет не только сигарет, но и паспорта.
   "У нас здесь есть посольство", - не без гордости заявлял я недавно одной особе. Совершенно верно, посольство есть. Но я для него не существую. Я должен действовать сам - как могу, насколько могу и пока могу. На случай провала или смертельной опасности у меня есть лазейка, одна-единственная. Если, конечно, я смогу вовремя до нее добраться.
   А если и доберусь, так что? Вернусь домой и скажу: я отступил. Меня как следует вздули, и я спасовал. У меня стащили паспорт, и я спасовал.
   Дверь кладовки, которая служит мне больничной палатой, пронзительно скрипит. На пороге появляется рослый Ал.
   - А, вы изволили открыть глазки? В таком случае благоволите подняться, сэр. Если вы поклонник чистоты, можете ополоснуться, умывальник в коридоре. И поживее, вас ждет шеф.
   Я пробую встать и, к своему удивлению, действительно выпрямляюсь, хотя и не без труда. Это уже успех. Темный коридор слабо освещен мутной лампочкой, а над умывальником висит треснутое зеркало, и в этом неуместном предмете роскоши видна моя физиономия. Самое главное, что я могу себя узнать, и это еще один успех, тем более что паспорта у меня нет и сравнить изображение в зеркале не с чем. Я узнаю себя в основном по носу: каким-то чудом он почти не пострадал, хотя нос - наиболее уязвимое место; остальная часть картины состоит из ссадин, синяков и опухолей. Тяжелых повреждений не наблюдается.
   Вероятно, то же можно сказать и о других частях тела, несмотря на ощутимые боли. Раз руки слушаются и ноги держат, значит, еще поживем. Ободренный этой мыслью, я ополаскиваю лицо, вытираюсь тряпкой, висящей на гвозде рядом с умывальником, и в сопровождении рослого детины поднимаюсь по бетонной лестнице.
   - Продолжайте в том же духе, - приказывает Ал, когда я нерешительно останавливаюсь на площадке первого этажа.
   Я поднимаюсь на второй этаж.
   - Стойте здесь! Ждите!
   В узкой прихожей, освещенной старинной бронзовой люстрой, всего две двери. Ал приоткрывает одну из них, просовывает голову внутрь и что-то говорит. Потом распахивает дверь пошире и бросает мне:
   - Входите!
   Я вступаю в обширное помещение, уют которого не вяжется с убожеством лестницы и прихожей. Тяжелая викторианская мебель, диван и кресла, обитые плюшем табачного цвета, шелковые обои им в тон, огромный персидский ковер и прочее в этом роде. Однако меня интересуют не детали обстановки, а хозяин кабинета, который стоит возле мраморного камина, где пламенеют куски искусственного угля, - скучная пластмассовая имитация, подсвеченная изнутри обыкновенной лампочкой.
   Камин служит прекрасным дополнением к стоящему возле господину, или, если угодно, тот сам служит счастливым дополнением к камину. Его голова пылает жаром: рыжие со ржавчиной кудри, в которых белые нити, рыжие со ржавчиной лохматые бакенбарды и красное лицо, в середине которого кто-то приклеил небольшой, но уж вовсе алый уголек носа. На фоне этого знойного пейзажа резко выделяются холодной голубизной небольшие живые глазки, которые испытующе ощупывают меня.
   - Значит, вы все-таки воскресли! - заявляет этот человек, покончив с осмотром.
   Тон у него добродушный - настолько, насколько может быть добродушен львиный рык.
   - Кажется, это вас я должен благодарить.
   - Пожалуй. Хотя я не жажду благодарности. Надо сказать, из вас сделали хорошую отбивную.
   Очевидно, хозяин кабинета поддерживает свой накал довольно банальным горючим: он берет с письменного стола высокий хрустальный стакан, в который налито на два пальца золотистой жидкости, отпивает глоток и только после этого спрашивает:
   - А что, собственно, с вами случилось?
   Я пожимаю плечами.
   - Ничего особенного. Насколько я разбираюсь в проститутках, меня заманили в простейшую ловушку. Приманка для дураков, и этим дураком оказался я. Меня избили, обобрали и вышвырнули на улицу.
   - Это неприятно, - кивает мой хозяин. Он достает из кармашка жилета длинную сигару и начинает аккуратно разворачивать целлофановую обертку.
   - Ничего страшного, - пренебрежительно буркаю я. - Единственное, о чем я жалею, - это паспорт.
   Рыжий отрывает взгляд от сигары.
   - У вас взяли и паспорт?
   Я киваю.
   - Кому он мог понадобиться?
   - Понятия не имею. Короткими пухлыми пальцами он лезет в кармашек жилета, достает миниатюрные ножницы и заботливо обрезает кончик сигары. Потом убирает ножницы, берет со стола тяжелую серебряную зажигалку и сосредоточенно раскуривает сигару. После чего направляет мне в лицо густую струю дыма вместе с вопросом:
   - А что написано у вас в паспорте?
   - Имя - Петр Колев, национальность - болгарин, род занятий заведующий хозяйственной частью судна и прочее. Номер я, кажется, забыл.
   - Номер не так важен. - Рыжий небрежно поводит в воздухе дымящейся сигарой. - Ведь вы не номер, друг мой, вы - человек!
   И после этого заявления спохватывается:
   - Да садитесь же!
   Я сажусь в большое кресло, чувствуя, как дрожат у меня ноги, а рыжий предлагает:
   - Глоток виски для бодрости духа? Наверное, при этом он нажимает какую-то кнопку на столе, потому что в кабинет тут же врываются Ал и Боб. Похоже, эти молодчики решили, что застанут смертельную схватку хозяина с чужаком, но в комнате царит мир и тишина, и они хмуро застывают у дверей, со сжатыми кулаками.
   - Принесите чего-нибудь выпить! - велит рыжий. - Обо всем приходится напоминать!
   Ал вкатывает в кабинет передвижной бар на колесиках, хозяин делает небрежный жест, означающий "проваливай!", поудобнее устраивается в кресле и берется за бутылку.
   - Обычно я позволяю себе не больше двух пальцев виски в час, поясняет он. - Стараюсь выполнять предписания этой нудной породы - врачей. Но не могу же я пренебречь гостем ради каких-то предписаний! Что поделаешь, характер!
   Я принимаю стакан, в который мой хозяин собственноручно бросил два кубика льда, делаю для храбрости большой глоток и чувствую: мне чего-то страшно не хватает.
   - У вас не найдется сигареты?
   - Разумеется, найдется, мой друг, как это я не подумал...
   Он достает с нижней полки бара тяжелую ониксовую шкатулку, полную сигарет, и даже идет к столу за зажигалкой. Я глубоко затягиваюсь и чувствую, как проклятый яд начинает оказывать благотворное воздействие на мой изнуренный организм.
   - Значит, болгарин? - рассеянно говорит хозяин, глядя на дымящийся кончик сигары. - Болгарин, - признаюсь я.
   - А как оказались в Лондоне?
   Приходится коротко рассказать ему о запое.
   - М-да-да-а... - рычит рыжий. - Значит, корабль ушел, а вы остались. Почему? Вам так хотелось или?..
   - Мне хотелось выпить, - говорю я и беру свой стакан. - Я редко пью, но иногда на меня находит, и... и все тут.
   - Вот почему пить надо регулярно, - нравоучительно говорит рыжий. Человек как машина, ему нужен ритм. Иначе, мой друг, случается авария.
   - Она уже случилась.
   - И что же теперь?
   Я молча пожимаю плечами.
   - Но вы, наверное, думали о каком-то выходе из положения?
   - Когда трещит голова, много не надумаешь.
   - И все-таки? - настаивает рыжий и смотрит на меня холодными голубыми глазами.
   - Наверное, придется поискать в телефонном указателе адрес посольства и пойти туда.
   - Это тоже выход, - кивает рыжий. - Если только вас оттуда не вышвырнут.
   - Почему вышвырнут?
   - А кто вы, в сущности, такой? Я бы на месте ваших дипломатов обязательно вас вышвырнул. Человек без документов, неизвестно кто...
   - Но можно выяснить, кто я такой.
   - Да, если кто-нибудь пожелает тратить на вас время. А если выяснят, что тогда? Вами займутся вплотную: не вернулись на корабль, самовольно остались в чужой стране...
   - Вы правы, - вздыхаю я. - Но у меня, к сожалению, нет другого выхода. Я думал найти какую-нибудь работу и дождаться возвращения корабля. Но насколько я понял, работу здесь найти нелегко. А идти в подметальщики, честно говоря, не хочется.
   - Даже если захотите, ничего не выйдет. Вакантных мест нет.
   - Вот видите, - уныло говорю я.
   И чтобы отчасти вернуть себе присутствие духа, закуриваю новую сигарету. Хозяин молчит и смотрит то на кончик укоротившейся сигары, то на мою физиономию. При его пламенной внешности сам он, кажется, человек довольно уравновешенный. Лицо его излучает спокойствие, нечто среднее между добродушной сонливостью и добродушной прямотой. На нем традиционная униформа делового британца: черный пиджак и брюки в серую полоску; развалившись в кресле, он задумчиво смотрит на меня, в самом деле похожий на добряка, озабоченного судьбой своего ближнего.
   - В сущности, я, пожалуй, могу кое-что вам предложить, - говорит он.
   - Это было бы верхом великодушия с вашей стороны. Вы уже спасли меня однажды...
   - Здесь поблизости у меня три заведения, - продолжает мой собеседник не торопясь, будто рассуждает вслух. - Ставить вас вышибалой я, разумеется, не собираюсь... какой из вас вышибала, если не вы бьете, а вас бьют... В официанты вы тоже не годитесь. Эту работу у нас поручают другому полу - длинные бедра, высокая грудь и прочее, чем вы, насколько я могу судить, не располагаете...
   Он умолкает. Я тоже молчу, потому что возражать неуместно, особенно по последнему пункту.
   - Остается место швейцара. Твердого жалованья, конечно, не обещаю... Но у вас будет жилье, к которому вы уже, наверное, привыкли за последние три дня, будет бесплатная еда, форменная одежда за счет фирмы, а если вы сумеете завоевать расположение клиентов, то будут и карманные деньги.
   Я терпеливо слушаю и молча курю. Он спрашивает:
   - Ну, что вы на это скажете?
   - Я тронут вашим великодушием, но, пожалуй, рискну обратиться в посольство.
   Рыжий удивленно смотрит на меня и хладнокровно интересуется:
   - В сущности, вы что себе воображаете?
   - Абсолютно ничего, - поспешно уверяю я. - Не стану отнимать у вас время на интимные подробности, но воображения-то мне как раз всегда не хватало.
   - Чего же вы ждете? Что я предложу вам место директора? Или мое собственное?
   - Я не настолько требователен. Но швейцаром быть не собираюсь - хотя бы потому, что не хочу смущать душевный мир покойной мамы.
   - Вы, кажется, считаете, что эконом куда выше швейцара?
   - Именно. Это опять-таки интимные подробности, но позвольте вас поставить в известность, что у меня высшее образование, я знаю три языка и в швейцары не пойду даже к вам, при всей моей признательности.
   - Бросьте лицемерить, - все так же спокойно говорит рыжий, - я уже сказал, что не нуждаюсь в благодарности. Но апломб у вас не по рангу.
   - Вы упорно толкаете меня на путь исповеди. Если я стал каптенармусом, то потому, что толковый человек на такой должности может иметь доход побольше, чем какой-нибудь профессор или, скажем, директор кабаре.
   - Понимаю, друг мой, понимаю, - кивает хозяин. - Откровенно говоря, я сразу понял, что хотя драться вы и не умеете, зато не лишены иных талантов. Но я не могу предложить вам место, где можно воровать с большой прибылью. Не то что не хочу, а не могу. У меня таких мест просто нет.
   Я апатично молчу, будто не слышу, и он добродушно осведомляется:
   - Надеюсь, я вас не огорчил?
   - Вовсе нет. Но и вы вряд ли огорчены моим отказом. При нынешнем уровне безработицы место швейцара будет пустовать недолго.
   - Вы угадали. Если меня что-то беспокоит, то только ваша участь.
   Надо бы поинтересоваться, с каких пор моя скромная персона занимает такое место, мало ему других забот, что ли, но вопрос кажется мне нетактичным, и я замечаю:
   - Мою участь будет решать посольство.
   - Да, конечно, - энергично отзывается рыжий, будто он только теперь сообразил, что существует посольство. - Но я должен вас предупредить, что до него не так просто добраться...
   - Вы знаете адрес?
   - Примерно... Но это неважно. Важно другое: путь от моей конторы до вашего посольства не близкий, и на этом пути всякое может случиться с человеком, у которого нет даже паспорта...
   - И все-таки я готов рискнуть.
   Он лениво встает с кресла и отходит к столу.
   - Вы хорошо представляете себе размеры этого риска?
   - Может быть, не совсем, - признаюсь я. - Но стоит ли раньше времени дрожать от страха, если другого выхода у меня все равно нет?
   И поскольку аудиенция явно окончена, я тоже поднимаюсь с удобного кресла.
   - В таком случае ступайте в посольство, - добродушно советует хозяин. - Да-да, ступайте! И да хранит вас бог!
   В знак прощанья он поднимает руку, я вежливо киваю и направляюсь к двери, отмечая на ходу, что чувствую себя куда лучше. Порция виски, пара сигарет и отдых в удобном кресле заметно подняли мое настроение. Уверенным шагом я покидаю кабинет. И попадаю в лапы горилл. Наверное, они предупреждены звонком шефа, потому что поджидают меня в коридоре и подхватывают под руки.
   - Вниз, ребятки, вниз! - добродушно рычит шеф за моей спиной. - Чтобы на лестнице не было крови!
   Снова вакса, еще гуще и чернее, чем прежде. Она такая липкая, что мне уже не выплыть на поверхность.
   И снова боли всех разновидностей по всему телу, с головы до пят, будто меня превратили в кашу, а потом эту кашу нарезали на куски. Куски боли, сплетение боли, энциклопедия боли, - вот во что превратили меня гориллы Ал и Боб. Две гориллы, глядя на которых легко увериться в том, что, во-первых, человек произошел от обезьяны, а во-вторых, что обезьяна тоже может произойти от человека.
   Наверное, все было бы не так страшно, если бы я не сопротивлялся. Но я отбивался зверски и, кажется, нанес противнику немалый, хотя и частичный, урон, несмотря на его численное превосходство, и заплатил за это с лихвой.
   Два сломанных носа, расцарапанная щека, растоптанный живот и еще пара очков в мою пользу - отнюдь не плод увлечения спортом и не стихийная жажда мести. В моей профессии для такой жажды нет места, она исключается. Если надо, получаешь удары и наносишь удары; тут вопрос не страсти, а чисто деловых отношений. И как раз с точки зрения деловых отношений эта парочка горилл и их добродушный шеф должны понять, что имеют дело не с куском пластилина, а с довольно твердым орешком. И сделать выводы.
   Но твердый-то орешек, кажется, раздавили в пыль. Я так прочно увяз в ваксе, что, пожалуй, уже никогда не открою глаз и не увижу света. Единственное свидетельство того, что я еще жив, - страдание.
   Вообще признаки жизни, насколько они имеются, сосредоточены внутри меня. Это виды боли. Проходит время, много времени, неделя или год, пока я начинаю различать признаки жизни рядом с собой. Это голоса, раздающиеся где-то в вышине.
   - На этот раз не выплывет...
   - Выплывет, не бойся. Не сунешь гаду свинцовую пломбу - обязательно выплывет.
   - Не выплывет, Ал. Он готов.
   - Выплывет, Боб. Что гад, что собака, одинаково живучи.
   Через неделю - или через год? - я начинаю понимать, что второй голос был ближе к истине: кажется, я в самом деле возвращаюсь к жизни, потому что ощущения, то есть разновидности боли, становятся отчетливее. Лицо так отекло, что я не могу как следует открыть глаза, но все-таки ясно: глаза пока на месте.
   Наверное, я подаю признаки жизни в неподходящий момент, над моей головой тут же разгорается уже знакомый спор: выкинуть меня или дать еще немного разжиреть. А еще через несколько дней наступает следующий этап.
   - Это уже нахальство, сэр! - заявляет рослый Ал, появляясь в дверях. - Мы вам не лакеи! Извольте ополоснуть рожу и одеться - вас ждет шеф.
   Я подчиняюсь. Но на этот раз операция "подъем" затягивается. У меня так кружится голова, что я не могу встать, а когда все-таки встаю, тут же грохаюсь на пол.
   - Не валяйте дурака! - рычит горилла, подхватывая меня мощными лапами. - Слышите, вас требует к себе шеф!
   В конце концов мне каким-то образом удается встать на ноги и даже сделать несколько шагов, держась за стенку. Холодная вода освежает меня. Бросив беглый взгляд в зеркало, я вижу обезображенное лицо с потухшим взглядом и жесткой трехнедельной щетиной. Не мое лицо. Возвращаюсь к матрацу и приступаю к мучительной процедуре одевания.
   - Ага, значит, второе воскресение из мертвых! - почти радушно восклицает человек с огненным лицом и рыжими волосами, увидев меня на пороге уютного викторианского кабинета.
   Он встает из-за стола и делает ко мне несколько шагов, словно хочет удостовериться, что воскресение действительно свершилось.
   - Я не буду вашим швейцаром, мистер... мистер... - доносится до меня глухой голос, наверное, мой собственный.
   - Мистер Дрейк, - подсказывает хозяин.
   Но я уже сказал все, что хотел сказать, и стою, где был, в двух шагах от двери. Стою и молчу, не отрывая глаз от ковра.
   - М-да-а... - рычит рыжий. - Вы несколько торопитесь с деловой частью беседы. Сначала сядьте.