Райс Энн. Мемнох-дьявол

   Только теперь до меня дошло, что все собранные здесь шедевры были на религиозную тему. Все до еди­ного! Однако, если задуматься, такое определение можно дать едва ли не любому произведению искус­ства, созданному до конца девятнадцатого столетия.
   Иными словами, искусство по большей части неотде­лимо от религии.
   Квартира была совершенно лишена жизни.
   Отвратительно пахло инсектицидами. Конечно, он вынужден пользоваться ими, причем в больших коли­чествах, дабы предохранить старинную деревянную скульптуру. Я не мог уловить ни единого намека на то, что здесь водятся крысы или иные живые существа. Я не слышал и не ощущал чьего-либо присутствия во­обще. В квартире этажом ниже было пусто, только из помещения ванной доносились тихие звуки работаю­щего внизу радио.
   Жильцы верхних квартир были дома – все пожи­лые люди. Мне удалось поймать образ прикованного к креслу старика с наушниками на голове, который чуть покачивался в такт эзотерической музыке како­го-то немецкого композитора. Возможно, это был Вагнер – знаете, несчастные, обреченные влюблен­ные, оплакивающие наступление «ненавистного рас­света», или подобная ерунда в том же духе, мрачная и занудная. Впрочем, в данном случае тема вообще не имеет значения. Мой внутренний взор уловил еще один образ – женщина не то шила, не то вязала. Сла­бое, хилое существо, на которое не стоило даже обра­щать внимание.
   Откровенно говоря, мне не было дела ни до кого из них. В этой квартире я чувствовал себя в полной безо­пасности, а вскоре здесь появится он, и воздух напол­нится восхитительным ароматом его крови. Лишь бы только мне удалось сдержаться и не сломать ему шею раньше, чем я выпью последнюю каплю содержимо­го его сосудов. Итак, долгожданный момент настал.
   Дора ничего не узнает, во всяком случае до своего возвращения домой завтра утром. Да и кому придет в голову, что я оставил здесь труп?
   Я прошел в гостиную. Там было относительно чис­то. Эта комната служила ему местом отдыха, где он читал, любовался своими сокровищами и тщательно изучал наиболее интересные из них. Обстановку ее отличали удобные, мягкие диваны с множеством по­душек и расставленные повсюду – на столах, на полу и даже на картонных коробках – галогенные лампы из черного металла. Вполне современные, яркие и очень легкие при переноске, они напоминали при­чудливых насекомых. Хрустальные пепельницы были полны окурков – явное свидетельство того, что он больше заботился о безопасности, чем о порядке и чистоте; такое предположение подтверждали и остав­ленные недопитыми стаканы, ликер на дне которых давно высох и теперь блестел, как застывший лак.
   Свет, проникавший сквозь тонкие и довольно грязные шторы на окнах, казался пятнистым и созда­вал в помещении атмосферу мрачной таинственно­сти.
   Но даже и эта комната была заполнена статуями святых: суровый святой Антоний держал на сгибе ру­ки пухленького младенца Христа, а рядом – большая статуя Богоматери с холодным выражением лица, со­зданная, несомненно, где-то в Латинской Америке. Была там и скульптура из черного гранита, изобража­ющая какое-то ангелоподобное существо. Как ни на­прягал я свое вампирское зрение в царящем вокруг полумраке, даже мне не удалось рассмотреть эту скульптуру как следует. Однако мне показалось, что существо больше похоже на демона, каким его пред­ставляли в Месопотамии, чем на ангела
   В какой-то момент гранитный монстр заставил меня содрогнуться от ужаса, ибо он напомнил… Нет, не может быть. Наверное, виной всему его крылья. Они заставили меня вспомнить о том существе, которое я видел мельком; о том, которое, как я полагал, преследовало меня повсюду.
   Однако никаких шагов я здесь не слышал. Не было и ощущения разрыва окружающей меня материи. Передо мной была обыкновенная гранитная скульп­тура, хотя и достаточно устрашающего вида, – статуя, вывезенная из какого-нибудь ужасного храма, запол­ненного изображениями обитателей ада и небес.
   На столах лежало множество книг. Да, похоже, он действительно любил книги. Я видел великолепные экземпляры, напечатанные на веленевой бумаге; по­падались и очень древние, с пергаментными страни­цами. Но были среди них и современные издания: книги по философии, религии, мемуары известных людей и военных корреспондентов, книги, рассказы­вающие о событиях недавнего прошлого, и даже не­сколько поэтических сборников.
   Труды по истории религии Мирчи Элиаде – это, скорее всего, подарок Доры. Рядом с ними лежала со­всем новенькая «История Бога», написанная женщи­ной по имени Карен Армстронг, еще какие-то книги о поиске смысла жизни. Увесистые тома. И забавные – во всяком случае, для таких, как я. Все эти кни­ги он явно читал, ибо от них исходил его запах, его, а не Доры.
   Похоже, он проводил здесь гораздо больше време­ни, чем я предполагал.
   Я еще раз внимательно осмотрел все вокруг и при­нюхался. Да, он приходил сюда очень часто и… с кем-то еще. И этот кто-то здесь умер! Надо же, я не знал. Итак, этот убийца, наркоделец, был влюблен в моло­дого человека, и отношения между ними были весьма серьезные. Все происходило здесь, в этой берлоге. В го­лове у меня замелькали обрывки событий, но это не были зрительные образы – скорее нечто более впечатляющее, действовавшее на уровне эмоции, проти­востоять которым гораздо сложнее. Молодой человек скончался совсем недавно.
   Столкнись я со своей жертвой в то время, когда умирал его друг, я бы, наверное, прошел мимо и на­шел другой объект для преследования. И все же… Он был таким аппетитным…
   Тем временем он уже поднимался по ступенькам внутренней потайной лестницы – шел осторожно, сжав пальцами рукоятку спрятанного под пальто пи­столета. Выглядело это весьма банально, прямо как в голливудских фильмах, хотя во многих других отно­шениях его никак нельзя было назвать человеком предсказуемым. Впрочем, те, кто так или иначе свя­зан с наркобизнесом, в большинстве своем весьма экс­центричны.
   Наконец он подошел к двери в квартиру и увидел, что она открыта. Какой всплеск ярости! Я скользнул в тень, спрятавшись в углу как раз напротив величе­ственной гранитной статуи, между двумя покрыты­ми пылью святыми. Увидеть меня в темной комнате он не мог – для этого ему нужно было включить хотя бы одну из галогенных ламп, да и они освещали лишь небольшое пространство вокруг.
   Он стоял, прислушиваясь, пытаясь уловить чужое присутствие, просчитывая в уме возможные вариан­ты. Ему была ненавистна даже мысль о том, что кто-то посмел вторгнуться в его владения. Несмотря на то, что он был один, об отступлении не могло быть и ре­чи – он намеревался тщательно обследовать кварти­ру и готов был на все, вплоть до убийства. Нет, никто не мог знать об этом убежище; скорее всего, сюда про­лез какой-нибудь проклятый мелкий воришка, наконец, рассудил он и в ярости мысленно обрушил на на­глеца целый шквал злобных проклятий. Вытащив пистолет и держа его наготове, он принялся методично обходить комнату за комнатой – те самые, в которых я только что побывал. Я слышал, как щелкали выключатели, видел, как вспыхнул в прихо­жей свет.
   Откуда у него такая уверенность, что в квартире, кроме него, никого нет? Ведь спрятаться здесь мог, по сути, кто угодно и где угодно. Я-то точно знал, что мы с ним одни. Но он? На чем было основано его убеж­дение? Возможно, все дело в той особенности его ха­рактера, которая позволяла ему оставаться живым и безнаказанным до сих пор в причудливой смеси изобретательности и беспечности?
   И вот наконец настал восхитительный момент – он полностью убедился, что действительно один в сво­ем логове.
   Только тогда он вошел в гостиную – я отчетливо видел его силуэт на фоне освещенного из прихожей проема двери, в то время как меня, стоящего в густой тени, он заметить никак не мог, – убрал свою девя­тимиллиметровую пушку в наплечную кобуру и мед­ленно стянул с рук перчатки.
   Даже в неярком свете я отчетливо видел каждую деталь его облика, все то, что привлекало и восхищало меня в этом человеке.
   У него были мягкие черные волосы, азиатского ти­па лицо – определить национальность более точно я бы не решился: такие лица можно встретить и у ин­дийцев, и у японцев, и у цыган; он мог оказаться даже итальянцем или греком, – хитрые, очень темные, по­чти черные глаза и удивительно гармоничная фигура. Эта гармония, симметрия и соразмерность всех час­тей тела была, пожалуй, едва ли не единственной особенностью, которую унаследовала от него Дора. Однако в отличие от светлокожей дочери – должно быть, у матери Доры кожа отливала просто молочной белизной – он обладал кожей цвета жженого сахара.
   Внезапно я почувствовал, что он забеспокоился. Повернувшись ко мне спиной, он пристально уста­вился на какой-то предмет, вызвавший его тревогу. Я тут был явно ни при чем, поскольку ни к чему даже не прикоснулся. Настороженное, взвинченное состо­яние не позволяло ему логически мыслить и на какое-то время разрушило завесу между моим и его разу­мом.
   Высокий, в длинном пальто и великолепных, руч­ной работы ботинках с Савил-роу, которые пользуют­ся неизменным спросом во всех магазинах мира, он шагнул вперед, в сторону, противоположную той, где прятался я. И только тут из множества образов, роив­шихся в моей голове, ярко высветился один, и я по­нял, что предметом, столь встревожившим и смутив­шим его, была гранитная статуя.
   Мне стало ясно, что он понятия не имел ни о том, кого изображает эта скульптура, ни о том, как она по­пала в его коллекцию. Опасливо озираясь по сторо­нам, словно боясь, что кто-то все же скрывается ря­дом, он приблизился к статуе, потом обернулся, еще раз обвел комнату внимательным взглядом и вновь вытащил из кобуры оружие.
   Он тщательно перебирал в уме все возможные версии. Был один торговец, которому хватило бы ума притащить сюда это и оставить потом дверь откры­той. Однако, прежде чем ехать, он бы непременно по­звонил.
   Интересно, откуда она? Из Месопотамии? Или из Ассирии? Неожиданно, вопреки всем доводам здра­вого смысла, он протянул руку и погладил гранитную поверхность. Господи, какая великолепная вещь! Он был просто в восторге и потому вел себя глупо.
   Ведь рядом мог оказаться кто-то из его врагов. Но, с другой стороны, с чего бы это гангстеру или федеральному агенту заявляться сюда с такими подарками?
   Как бы то ни было, при виде столь совершенного произведения искусства он не испытывал ничего, кро­ме восхищения. Мне же по-прежнему не удавалось как следует рассмотреть статую. Чтобы лучше видеть, надо было снять очки с фиолетовыми стеклами, одна­ко я не осмеливался даже пошевелиться, ибо мне нра­вилось видеть его восторг, едва ли не преклонение перед новым шедевром, ощущать его безграничное желание заполучить статую в свою коллекцию. Имен­но эта неуемная жажда обладания и привлекала меня в нем в первую очередь.
   Он уже не мог думать ни о чем другом – только о прекрасно исполненной резьбе, о том, что, судя по определенным признакам, выполнена она не в древ­ние времена, а относительно недавно, скорее всего в семнадцатом веке, что падший ангел изображен с удивительным мастерством и выглядит совсем как живой.
   Падший ангел… Мой любитель искусства рассмат­ривал его со всех сторон, ощупывал, гладил по лицу, волосам… разве что не вставал на цыпочки и не це­ловал камень. Черт побери, но я-то ничего толком не видел! И как он только мирится с такой темнотой! Впрочем, он стоял почти вплотную к статуе, в то вре­мя как я маялся футах в двадцати, зажатый между дву­мя святыми.
   Наконец он включил одну из галогенных ламп, внешне напоминавшую охотящегося жука-богомола, и повернул ее тонкую металлическую лапку так» что­бы луч света упал на лицо ангела. Теперь мне отчетливо 6ыли видны оба профиля: и статуи, и… Потрясающе! Этот человек был охвачен истинной страстью и даже иногда тихо вскрикивал от вожделе­ния. Его уже совершенно не интересовало, кто принес сюда это чудо, он простил неизвестному посетителю даже незапертую дверь и совершенно не вспоминал о возможной угрозе. Он вновь спрятал пистолет в кобу­ру, причем сделал это машинально, казалось даже не сознавая, что тот вообще был у него в руках, потом все же поднялся на цыпочки, пытаясь оказаться лицом к лицу с ужасным и устрашающе-грозным ангелом. Оперенные крылья! Не голые, как у рептилии, а опе­ренные! А лицо… Изображенное в классическом сти­ле, с четкими линиями и чуть удлиненным носом. И все же в обращенном ко мне в профиль лице при­сутствовала некая жестокость, я бы даже сказал – свирепость. И почему статуя черная? Быть может, это – святой Михаил, в праведном гневе низвергающий де­монов в ад? Нет, волосы слишком густые и растрепан­ные. И потом… доспехи, нагрудник… И только в этот момент я разглядел самую важную деталь: козлиные ноги и копыта! Дьявол!
   Я вновь содрогнулся. Совсем как у того существа, которое я видел! Нет, глупо даже думать об этом. Кроме того, я не ощущал близкого присутствия моего преследователя. Не было ни головокружения, ни де­зориентации. Откровенно говоря, я даже не испытывал страха. Только дрожь в предвкушении ожидавше­го меня впереди наслаждения – больше ничего.
   Я застыл на месте. «Не спеши, – уговаривал я се­бя. – Обдумай все как следует. Ты наконец настиг свою жертву, а эта статуя не более чем совпадение, непредвиденная деталь, призванная усилить эмоцио­нальную напряженность ситуации». Он направил свет еще одной лампы на статую. То, как он изучал ее, со стороны выглядело едва ли не эротично. Я не удержался от улыбки. Эротично выглядело и то, как я сам изу­чал свою будущую жертву – этого сорокасемилетнего мужчину, обладающего поистине юношеским здоро­вьем и хладнокровием опытного преступника. На­прочь позабыв о подстерегающей повсюду опасности, он сделал пару шагов назад и опять принялся рас­сматривать свое новое приобретение. Как оно здесь появилось? Кто мог принести сюда эту статую? Он понятия не имел даже" о том, сколько она может сто­ить. Разве что Дора?.. Нет, Доре она бы не понрави­лась. Дора… Сегодня вечером она разбила ему сердце, отказавшись принять подарок.
   Настроение его резко упало. Ему не хотелось вспо­минать о Доре и ее отповеди – дочь говорила, что он должен отказаться от своего бизнеса, что она больше не возьмет от него ни цента для своей церкви, что, не­смотря ни на что, она любит его и будет страдать, если ему придется предстать перед судом, что она не жела­ет брать этот плат.
   О каком плате шла речь? Он тогда сказал, что это, конечно, подделка, однако лучшая из всех, какие ему доводилось видеть до сих пор. Плат… И вдруг все вста­ло на свои места. Обрывки подслушанного разговора соединились в моем сознании с недавно промельк­нувшей перед глазами деталью – висящим в рамке на дальней стене небольшим фрагментом ткани с изо­браженным на нем ликом Христа. Плат… Плат Веро­ники.
   Всего лишь час назад он говорил Доре:
   – Тринадцатый век! И он действительно прекра­сен, поверь! Ради всего святого, Дора, прими его. Ведь если я не могу оставить все эти вещи те6е.
   Так вот какой подарок хотел он преподнести доче­ри! Лик Христа!
   – Я больше ничего не возьму у тебя, папа, я же говорила. Я не хочу…
   Но он настаивал, мотивируя свою просьбу тем, что в будущем она сможет выставлять его новый подарок на обозрение публики – равно как и все прочие со­кровища – и таким образом зарабатывать неплохие деньги для церкви.
   Дора в ответ лишь расплакалась. Да, именно так все происходило в отеле, в то время как они с Дэви­дом сидели в двух шагах от них, в баре.
   – А если, предположим, эти ублюдки действи­тельно заловят меня на чем-нибудь и предъявят обви­нение, которое я не смогу опровергнуть… Ты хочешь сказать, что и тогда не возьмешь эти вещи? Ты допус­тишь, чтобы они достались совершенно чужим людям?
   – Они ворованные, папа! – сквозь слезы твердила Дора. – Они ворованные! Все эти сокровища грязные!
   Он действительно не понимал свою дочь. Сам он был вором едва ли не с младенческого возраста. Ему вспомнился Новый Орлеан. Пансион… Причудливое смешение нищеты и элегантности. Вечно пьяная мать, Старый Капитан, управляющий в антикварном мага­зине… Перед его мысленным взором проносились ви­дения прошлого. Он, моя нынешняя жертва, а тогда еще мальчишка, каждый день перед школой прино­сил Старому Капитану, занимавшему передние ком­наты в доме, поднос с завтраком. Пансион… служба… элегантные старики… Сент-Чарльз-авеню… Времена, когда мужчины по вечерам проводили время на тер­расах, а рядом с ними сидели пожилые леди в шля­пах… И дневной свет, который мне никогда больше не суждено увидеть.
   Прекрасные воспоминания… Нет, Доре эта статуя определенно не понравилась бы. Более того, он и сам уже не был уверен, что хотел бы иметь ее у себя в кол­лекции. У него давно сформировались некоторые стандарты и представления, которые зачастую труд­но было объяснить посторонним. Мысленно, словно беседуя с торговцем, он уже выдвигал аргументы, оправдывающие его нежелание приобрести этот ше­девр: «Статуя восхитительна, не спорю… Однако она чересчур барочна, я бы сказал, и лишена того элемента как бы это выразиться… искажения, что ли, кото­рый я очень ценю».
   Я улыбнулся. Мне нравился образ мыслей этого че­ловека. А еще больше мне нравился запах его крови. Я глубоко вдохнул, и ее аромат пронзил меня на­сквозь, мгновенно превратив в хищника. «Не спеши, Лестат, – приказал я себе. – Ты ждал этого момента несколько месяцев. Не торопи события». Он тоже чу­довище. Он стрелял в головы людей, он безжалостно убивал их ножом. Однажды он хладнокровно застре­лил не только своего врага – владельца маленькой бакалейной лавки, но и его жену. Женщина просто оказалась на его пути. А потом спокойно вышел на улицу. Это случилось в Нью-Йорке, давно, еще до то­го, как он стал вести дела в Майами и Южной Амери­ке. Тем не менее он помнил об этом случае, и потому я тоже знаю о нем.
   Он вообще часто вспоминал о совершенных в про­шлом убийствах – а их было немало, – и, естествен­но, о них известно и мне.
   Он внимательно рассматривал ноги ангела – или демона, или дьявола, как вам будет угодно, – и копы­та, которыми они заканчивались. А мне вдруг показа­лось, что крылья этого существа едва ли не упираются в потолок, и меня вновь чуть не пробрала дрожь. Однако я сдержался и успокоил себя тем, что стою на твердой земле и что ничего сверхъестественного не происходит.
   Тем временем он успел снять пальто, под которым не было пиджака – только рубашка. Нет, это уже слишком! В распахнутом вороте рубашки я отчетливо видел его великолепную шею и то восхитительное место на ней, чуть ниже мочки уха, которое служит для многих одним из мерил мужской красоты.
   Черт побери, не я это придумал! Всем известно, ка­кое значение придается пропорциям шеи у мужчин. Мне нравился он весь, целиком, но больше всего, ко­нечно, я ценил его ум и интеллект. Черт с ней, с азиат­ской красотой, и тому подобными глупостями, и да­же с его тщеславием, которое явно бросалось в глаза. Разум, вот что важно, разум, который был сейчас со­средоточен только на одном: на статуе, заставившей мою жертву на время забыть даже о Доре.
   Он протянул руку к еще одной галогенной лампе и, не обращая внимания на то, что металл почти рас­кален, повернул ее так, чтобы луч был направлен пря­мо на то крыло демона, что располагалось ближе ко мне. Это позволило мне увидеть то, о чем он в тот мо­мент размышлял, и полностью согласиться с ним, ибо крыло было действительно совершенно и выполнено в свойственной стилю барокко любовью к каждой детали. Нет. Он не коллекционирует такие вещи. Он отдает предпочтение гротеску, а эта статуя лишь слу­чайно выглядит таковой. Господи, она действительно ужасна! Нечто в стиле Уильяма Блейка: огромная гри­ва волос, злобное выражение лица, большие круглые глаза. И эти глаза, казалось, с ненавистью устремлены прямо на мою жертву.
   – Блейк. Да, Блейк! – неожиданно воскликнул он и обернулся. – Блейк! Эта проклятая статуя как будто сошла с одного из рисунков Блейка!
   Я вдруг понял, что он смотрит прямо на меня. Я, должно быть, неосторожно направил ему свое мысленное послание – и связь осуществилась! К мо­ему великому удивлению, между нами установился контакт. Он видел меня! Возможно, он уловил отблеск света в стеклах моих очков или сияние волос.
   Держа руки опущенными, я медленно выступил из тени. Меньше всего мне хотелось, чтобы он выхва­тил свой пистолет. Но он и не думал этого делать. Он просто смотрел на меня. Быть может, его слепил яркий свет стоявших совсем близко галогенных ламп, в лучах которых на потолке четко вырисовывалась тень крыла. Я подошел ближе.
   Он не произнес ни слова. Он был испуган. Точнее, я бы сказал – встревожен. Нет, все же более чем встревожен. Вероятно, он чувствовал, что эта встреча может стать последней в его жизни. Кому-то все-таки удалось до него добраться. И уже слишком поздно хвататься за оружие или пытаться сделать что-то еще. Тем не менее страха передо мной я в нем не ощущал.
   Будь я проклят, если он в первый же миг не понял, что перед ним не человеческое существо.
   Быстро преодолев разделявшее нас расстояние, я взял в ладони его лицо. Он сразу же задрожал и по­крылся потом, однако мгновенным движением руки сдернул с меня очки, которые тут же упали на пол.
   – О, как восхитительно оказаться наконец ря­дом с тобой – прошептал я.
   Он был не в силах выдавить из себя хоть слово. Ни один смертный, попав в мои объятия, не мог – да и не должен был – произнести ничего, кроме молитв. А этот человек не умел молиться. Чувствуя, как креп­ко держат его лицо ледяные руки, и не смея пошеве­литься, он взглянул мне прямо в глаза и долго всматривался в них, пока наконец не понял, кто перед ним стоит… Не человек!
   Меня поразила его реакция. Конечно, мне и рань­ше приходилось попадать в аналогичные ситуации – меня, точнее то, чем я, по сути, являюсь, узнавали во многих местах по всему миру. Однако такое узна­вание всегда сопровождалось молитвами, утратой способности разумно мыслить или иным издревле присущим человеку поведением в подобных обстоя­тельствах. Даже в старой доброй Европе, где верили в существование носферату, люди успевали выкрик­нуть хотя бы несколько слов молитвы, прежде чем я вонзал в них зубы.
   Но как, скажите, следует расценить вот это? Что означает его пристальный взгляд и напускная сме­лость закоренелого преступника?
   – Хочешь умереть так же, как и жил? – шепотом спросил я.
   Мысль о Доре словно вдохнула в него новые силы и заставила действовать. Он яростно вцепился в мои ру­ки, мертвой хваткой державшие его за лицо, однако, почувствовав их поистине каменную крепость, попы­тался действовать по-другому: принялся извиваться и конвульсивно дергаться, стараясь выскользнуть из мо­их ладоней. Бесполезно. Он зашипел от бессилия.
   Меня вдруг охватила необъяснимая жалость к это­му человеку. Я решил, что должен проявить мило­сердие и перестать мучить его столь безжалостно. В конце концов, он так много знает и понимает. «Ты наблюдал за ним в течение стольких месяцев, – уго­варивал я себя, – и теперь не должен затягивать раз­вязку. Но, с другой стороны, где и когда тебе пред­ставится возможность отыскать еще одну такую жертву?»
   Итак, голод одержал победу над тягой к справед­ливости. Я обхватил ладонью его затылок, прижался лбом к шее, позволив ему почувствовать прикоснове­ние и ощутить запах моих волос. Услышав, как он су­дорожно втянул в себя воздух, я начал пить…
   Он мой! Вместе со струёй крови в меня потоком полились видения. Вот он вместе со Старым Капита­ном в одной из передних комнат дома. За окном с шумом проносятся машины… Я слышу его слова, об­ращенные к Старому Капитану: «Если вы еще раз по­кажете его мне или заставите его трогать, я никогда больше и близко к вам не подойду…» И Старый Ка­питан клянется, что ничего подобного не повторится. Старый Капитан водит его в кино, а потом обедать в ресторан «Монтелеоне»; они вместе летят в Атланту… И Старый Капитан снова и снова обещает, что не ста­нет так больше делать: «Ты только позволь мне быть рядом с тобой, сынок, только быть рядом… Я клянусь… Я никогда…» Мать, как всегда пьяная, появляется в дверях, на ходу расчесывая волосы… «Мне известно, чем вы там с ним занимаетесь… Я все знаю о ваших играх со стариком… все знаю… Ведь это он купил тебе эту одежду? Думаешь, я не понимаю?..» А вот Терри с дыркой от пули прямо посередине лица… Молодая женщина со светлыми волосами как-то неловко, бо­ком, падает на пол. Это уже пятое убийство, и жерт­вой его должна стать ты, Терри, именно ты… Они с Дорой в автофургоне… И Дора знает. Ей было всего шесть лет, но она знала. Она знала, что он застрелил ее мать, Терри. Но они никогда и словом не обмолвились между собой об этом! Тело Терри лежит в пластико­вом мешке. Господи, как ужасен этот пластиковый мешок! И его голос: «Мамочка умерла…» Дора не зада­ла ни единого вопроса. В свои шесть лет она уже все понимала. Терри кричит «Ты что, сукин сын, хочешь отнять у меня дочь? Думаешь, у тебя получится? На­деешься лишить меня ребенка? Я сегодня же уезжаю с Джейком, и дочь едет вместе со мной!» Выстрел. Женщина мертва. «Все кончено, радость моя. Я боль­ше не в силах тебя терпеть…» Бесформенная куча на полу… Безвкусно одетая, вульгарная, но при этом очень симпатичная молодая женщина с овальной фор­мы ногтями, покрытыми бледно-розовым лаком, с накрашенными, всегда такими свежими губками и соломенного цвета волосами… Ярко-розовые шорты, стройные 6едра.