Райс Энн. Витторио-вампир

   Все черное дерево было тщательно отполировано и источало запах масла, который смешивался с благовониями, курившимися во множестве светильников, а пламя факелов слегка потрескивало.
   Музыка смолкла. Поначалу я даже не заметил, где именно располагается оркестр, а когда наконец увидел его – очень высоко, на отдельном небольшом балкончике, – мне бросились в глаза все та же бледная фарфоровая кожа и убийственная жестокость в устремленных на меня взглядах. Все музыканты были мужского пола, худощавого телосложения, скромно одетые и, как мне показалось, очень испуганные, как будто предчувствовали что-то недоброе.
   Я взглянул на Властителя – истинное воплощение красоты и величия. Он не шевельнулся и не проронил ни звука. Густые светлые волосы, зачесанные со лба назад, падали на плечи, как я заметил еще раньше, длинными непокорными шелковистыми локонами.
   Его наряд выглядел весьма старомодно: просторное бархатное огненно-красное одеяние, – но не солдатская рубаха, а нечто более похожее на мантию, – отороченное в тон темным мехом, из-под которого до самых кистей длинных рук спускались богато отделанные пышные рукава, расклешенные ниже локтей. На шее Властителя висела огромная цепь из медальонов – каждое тяжелое звено представляло собой богато оправленный в золото неограненный рубин, красный, как и вся его одежда.
   Слегка согнутая тонкая рука непринужденно покоилась на столе. Вторую я не видел. Он уставился на меня синими глазами. От всего его облика, включая утонченно-изящную, поражающую чистотой линий, обнаженную руку, веяло почти учительской строгостью.
   Грациозно приподняв пальцами юбки, по толстым, поглощающим звуки коврам к нему быстрым шагом приблизилась Урсула.
   – Флориан, – произнесла она, склонившись в глубоком поклоне перед Властелином, восседавшим в центре стола. – Флориан, я прошу вас за этого юношу, примите во внимание его личность и силу, ради меня, от всей души прошу посвятить его в члены Двора, Ничего больше.
   Ее голос дрожал, но звучал убедительно.
   – В члены Двора? Этого Двора? – вызывающим тоном воскликнул я, чувствуя, как жар заливает щеки, и обводя взглядом сборище монстров: мертвенно-бледные щеки, темные губы, слишком часто, видимо, приобретавшие цвет свежих ран, обесцвеченные глаза и бессмысленное выражение обращенных ко мне лиц… Я пытался понять, действительно ли в их взглядах горел демонический огонь или они просто давно лишены всего человеческого.
   Опустив взор, я увидел собственные руки, сжатые в кулаки, покрасневшие и такие живые… И внезапно, как будто мне хотелось именно этого, я уловил свой собственный запах – запах моего пота и пыли, осевшей на теле за время, проведенное в странствиях, неотъемлемый запах всего, что было во мне человеческого.
   – Да, ты для нас – весьма лакомый кусочек, – заверил меня Властелин, продолжая недвижно восседать за столом. – На самом деле уже весь зал пропитался твоим запахом. А время празднества еще не настало. Мы садимся за пиршественный стол, когда колокола прозвонят в двенадцатый раз, таково наше нерушимое правило.
   Это был великолепный голос – воплощение звучной чистоты и очарования, в котором слышался легкий французский акцент, сам по себе столь соблазнительный. Он говорил с чисто французской сдержанностью и с воистину королевским достоинством.
   Он улыбнулся, и его улыбка показалась мне нежной, как улыбка Урсулы, но в ней не чувствовалось сожаления, как не было и следа жестокости или язвительности на застывшем лице.
   С этого момента для меня существовал только он – все остальные воспринимались как неразличимая масса. Я сознавал только, что их было множество, и мужчин, и женщин. Дамы были в величественных старинных французских париках. Уголком глаза, я заметил мужчину в шутовском наряде.
   – Урсула, прежде чем принять решение относительно такой личности, – сказал Властелин, – необходимо тщательно все обдумать.
   – Неужели? – вскричал я. – Вы что, и в самом деле полагаете произвести меня в члены вашего Двора? Не стоит беспокоиться по таким пустякам.
   – Ох, не тревожься, мой мальчик, – произнес Властелин все тем же тихим, ровным тоном. – Мы здесь не обрекаем кого бы то ни было на жизнь или смерть. Ты сейчас нечто вроде пойманной на крючок рыбы, которая еще не успела осознать, что уже выдернута из воды, поддерживавшей ее жалкое существование.
   – Мой повелитель, я не желаю быть членом вашего Двора, – отвечал ему я. – Не утруждайте себя излишними проявлениями доброты и советами. – Я огляделся по сторонам. – И меня совершенно не интересуют подробности, касающиеся вашего пиршества.
   Все твари застыли в отвратительной неподвижности, словно их вдруг заморозили, – зрелище показалось мне столь противоестественным, что я отчетливо почувствовал исходящую от них угрозу. Меня аж передернуло от чудовищного омерзения. А быть может, это была все же паника, хотя прежде я никогда не позволял себе паниковать, в каких бы сложных и опасных ситуациях ни оказывался. Нет, я не желал поддаваться ей и в окружении этих дьяволов, пусть даже мне придется сражаться с ними один на один.
   Фигуры сидящих за столом вполне можно было принять за фарфоровые – настолько они были неподвижны. В самом деле, казалось, сам факт совершенства принятых ими поз по существу был составной частью их внимания.
   – Если бы только у меня сейчас был крест! – тихо произнес я, даже не сознавая, что говорю.
   – Крест для нас ничего не значит, – сухо откликнулся Властелин.
   – Да, я имел случай в этом убедиться. Ведь присутствующая здесь дама вошла прямо в церковь, забрать моих брата и сестру! Крест для вас ничто!
   Но именно он сейчас много значит для меня самого. Скажите, есть ли у меня еще ангелы-хранители, которые смогут защитить меня? Всегда ли можно увидеть вас самих? Или время от времени вы сливаетесь с ночной тьмой и исчезаете? И, когда происходит такое, можете ли видеть ангелов, защищающих меня?
   Властелин улыбнулся.
   Старейший, отпустивший наконец мой воротник, за что я был весьма ему благодарен, едва слышно рассмеялся. Но больше ни в ком не чувствовалось и намека на веселое настроение.
   Я посмотрел на Урсулу. Как прелестна она была в своем отчаянии, как доблестно и непоколебимо держалась, взглядывая то на меня, то на Властелина, которого назвала Флорианом. Но при этом она была не более человечна, чем все остальные, оставаясь мертвым подобием молодой женщины, превосходящей по своим достоинствам и красоте все возможные описания, – она давно исчезла из жизни. Что за тайна связана с этим Рубиновым Граалем?
   – Вслушайся в то, что стоит за его словами, Господин, а не в то, что ты на самом деле слышишь! – умоляла она. – Уже давно в этих стенах не звучал новый голос, принадлежащий кому-то из числа таких же, как мы, из числа тех, кто навсегда останется среди нас.
   – Да, и он почти верит в своих ангелов, и ты считаешь его поразительно умным, – с пониманием отозвался Властелин. – Юный Витторио, позволь мне заверить тебя, что я не вижу вокруг никаких ангелов-хранителей. А все здесь присутствующие – видимы, как тебе известно, ибо ты имел возможность видеть нас и в лучшие, и в худшие моменты. Нет, конечно, самого лучшего, самого прекрасного в нас ты не видишь.
   – Вот именно, – откликнулся я, – и потому я не могу больше ждать, мой Властелин, ибо чувствую великую любовь ко всем вам и восхищаюсь вашим стилем умерщвления… И конечно, следует принимать во внимание то нравственное разложение, которое вы вызываете своим поведением в том городе, внизу, где похищаете души даже у священников.
   – Замолчи, ты сам вгоняешь себя в смертельную лихорадку, – предупредил он. – Твой запах переполняет мои ноздри, будто все во мне перекипает через край. Я мог бы проглотить тебя, дитя, разрезать на куски и раздать еще дышащие части твоего тела всем сидящим за этим столом, чтобы они высосали всю твою кровь, пока она еще не остыла, еще очень горяча, а глаза твои еще моргают…
   При этих словах я решил, что просто схожу с ума. Я вспомнил своих мертвых сестру и брата. Я представил себе ужасные и бесконечно нежные выражения на лицах их отрубленных голов. Я больше не мог выносить всего этого. Я зажмурился и лихорадочно пытался представить себе любой образ, способный оградить меня от столь ужасных видений. В памяти всплыл изображенный на картине Фра Филиппо Липпи ангел Гавриил, стоящий на коленях перед Святой Девой. О да, ангелы! Сомкните надо мной свои крылья! О Господи, ниспошли ко мне в этот смертный час своих ангелов!
   – Я проклинаю ваш окаянный Двор, сладкоречивый дьявол! – вскричал я. – Как произошло, что ты ступил на эту землю? Как могло такое случиться? – Я открыл глаза, но видел только ангелов Фра Филиппо в великом потоке наплывающих друг на друга, сменяющих друг друга незабываемых картин – тех лучезарных существ, наполненных смесью теплого, плотского запаха земли и райского блаженства. – Попал ли он в ад? – вскричал я еще громче. – Тот, кому отрубили голову? Пылает ли он теперь в адском пламени?
   Если тишина может взлететь до небес, а потом обрушиться до прежнего предела – именно так и случилось с молчанием в этом огромном зале, или в этой вселенной, и я не слышал ничего, кроме собственного взволнованного дыхания.
   Но Властелин по-прежнему оставался невозмутимым.
   . – Урсула, – произнес он. – Этот вопрос следует обдумать.
   – Нет! – вскрикнул я. – Никогда! Присоединиться к вам? Стать одним из вас?
   Рука Старейшего вновь обратила меня в беспомощное существо – его пальцы впились мне в шею. Сопротивляться было глупо и бесполезно. Если бы он захотел усилить свою хватку, я бы погиб. И, может статься, к лучшему для меня. Я смог только выдавить из себя еще несколько слов:
   – Я никогда не пойду на это, никогда, слышите? Как вы осмелились вообразить, что сможете по дешевке купить мою душу?
   – Твоя душа? – спросил Властелин. – Разве есть в твоей душе хоть что-нибудь такое, отчего она не предпочтет перемещаться целые столетия под непостижимыми звездами, вместо того чтобы просуществовать всего каких-нибудь несколько жалких лет? Что такое твоя душа, если она отказывается от возможности вечного поиска истины и согласна ограничиться в этом всего-то одной человеческой жизнью?
   Очень медленно, под приглушенный шелест своих одеяний, он поднялся со стула, и я впервые увидел длинную великолепную красную мантию, спускавшуюся с его плеч, и огромную кроваво-красную тень, отбрасываемую его фигурой. Он слегка склонил голову, и светильники придали его волосам яркий золотой блеск, а синие глаза смягчились.
   – Мы появились здесь задолго до тебя и твоих предков, – произнес он. Его голос ни на йоту не утратил великолепия. Он неизменно оставался вежливым, утонченным. – Мы были здесь уже столетия, прежде чем ваш род поднялся на свою гору. Мы были здесь, и все эти горы вокруг были нашими. Это ты – захватчик. – Он помолчал, потом выпрямился и продолжил: – Это люди из твоего рода, твои предки подтянулись к нам еще ближе со своим хозяйством, поселениями, с крепостью и замком и посягнули на нас, напали на леса, которые всегда были нашими. Потому нам и пришлось пойти на многие уловки – молниеносную быстроту заменить хитростью и коварством, а вместо того чтобы действовать «аки тать в ноши», как говорится в ваших священных книгах, являться на глаза тебе подобным.
   – Почему вы убили моего отца и все мое семейство? – потребовал я ответа, Я не мог больше молчать, мне было наплевать на его убедительное красноречие, его спокойные, убаюкивающие слова, на его чарующее лицо.
   – Твой отец и его отец, – ответил он, – и тот, кто владел вашим замком до него, – все они вырубали деревья вокруг своего жилья. А я, в свою очередь, должен был сдерживать рост «леса человеческого» вблизи своих владений. И время от времени я вынужден был заносить свой топор – так я и поступал, и такая вырубка свершалась. Твой отец иногда мог заплатить дань и спокойно продолжать прежнюю жизнь. Твой отец мог тайно от всех дать ту клятву, какую от него требовали, и его оставили бы в покое.
   – Ты не смеешь даже помыслить о том, что он мог отдать тебе наших детей. Для чего? Ради того чтобы ты пил их кровь или приносил их в жертву Сатане на каком-то поганом алтаре?
   – Со временем ты и сам все увидишь, – сказал он, – ибо считаю, что тебя тоже следует принести в жертву.
   – Но Флориан, – задыхаясь, возразила Урсула, – умоляю вас.
   – Позволь мне, милостивый Властелин, спросить тебя, – произнес я, – раз справедливость и история так много значат для тебя. Если я стою перед судом, и суд этот праведный, почему бы мне не прибегнуть к людской защите? Почему бы не призвать в свидетели людей? Почему не обратиться за помощью к любому человеку, способному ее оказать?
   Казалось, мой вопрос его несколько озадачил. Помолчав, он заговорил снова:
   – Мы и есть Суд Праведный, сын мой, – торжественно произнес он. – Ты – ничтожество, и сам знаешь это. Мы могли бы позволить жить твоему отцу, как мы позволяем жить самцу-оленю, чтобы вместе со своей самкой он мог плодить потомство. Но не более того.
   – Здесь среди вас есть люди?
   – Нет никого, кто мог бы помочь тебе, – ответил он, и впервые рассмеялся с некоторой гордостью. – А ты считаешь, что они нужны нам? Ты думаешь, наша маленькая голубятня не успокаивается к утру? Ты считаешь, что нам здесь нужна человеческая стража?
   – Я в этом совершенно уверен. А вы просто слабоумный, если воображаете, что я хоть когда-нибудь присоединюсь к вашему Двору! О какой людской охране может идти речь, если внизу, прямо под вами, целая деревня знает, что вы такое и кто вы такие, если вы появляетесь среди них только по ночам и не можете выходить к людям при свете дня?
   Снисходительно улыбнувшись, спокойным тоном он произнес:
   – Это не более чем скопище бездельников. Ты понапрасну тратишь мое время на тех, кто не заслуживает даже презрения.
   – Хм-м-м, вы ошибаетесь, вынося столь поспешное суждение. Полагаю они заслуживают определенного уважения, мой Властелин!
   Старейший рассмеялся.
   – Хотя бы за их кровь, – пробормотал он сквозь приступы смеха
   Откуда-то еще из зала послышалось сдавленное хихиканье, но сразу же стихло, как будто прозвенели осколки разбитого стекла.
   Властелин заговорил снова:
   – Урсула, я рассмотрю твою просьбу, но я не…
   – Нет, ибо я сам этого не желаю! – возразил я. – Даже будь я проклят, я никогда не присоединюсь к вам.
   – Придержи язык, – спокойно предостерег меня Властелин.
   – Вы явно слабоумные, если вам не приходит в голову, что горожане там, внизу, могут восстать, при свете дня штурмом взять эту крепость и найти все ваши тайные убежища!
   По всему огромному залу пронеслось какое-то шуршание, послышался глухой ропот, но ни одного слова я различить не смог. Складывалось, однако, впечатление, что эти бледнолицые монстры все же как-то общались между собой – мысленно или обмениваясь взглядами, – и потому так шелестели и колыхались их роскошные тяжеловесные одеяния.
   – Вы просто оцепенели в свой тупости! – заявил я. – Вы сами позаботились, чтобы вас узнавали по всему белу свету, и считаете, что этот ваш Двор Рубинового Грааля сможет продержаться вечно?
   – Ты оскорбляешь меня, – возмутился Властелин. На его щеках, как это ни удивительно и непостижимо, проявилось некое подобие нежнейшего, божественного румянца, – Будь любезен, успокойся, пожалуйста
   – Это я оскорбил вас? Мой господин, позволь дать тебе совет. Днем ты беспомощен – мне это известно. Вы нападаете по ночам, и только по ночам. Все факты и все слухи свидетельствуют об этом Я помню, как твои стаи налетели на дом моего отца Я помню и предостережение: «Взгляни на небо!» Мой Властелин, вы слишком долго прожили в своем диком лесу. Вам нужно было последовать примеру моего отца и послать нескольких учеников к философам и священникам во Флоренцию.
   – Не стоит издеваться надо мной, – умоляющим тоном, но, сохраняя сдержанность, присущую отличному воспитанию, сказал он. – Ты будишь во мне гнев, Витторио, а я не вижу причин для него.
   – Твое время истекает, старый дьявол, – отвечал я. – Так что веселись в своем древнем замке, пока можешь.
   Урсула вскрикнула, но остановить меня было уже невозможно.
   – Должно быть, вы откупились от старшего поколения идиотов, управляющих городом и по сию пору, – сказал я. – Но если вы не предвидите, что все общины граждан Флоренции, Венеции и Милана могут объединиться и выступить против вас такими силами и с такой яростью, с какими вам еще не доводилось сталкиваться, значит, вы мечтатель. Угрозу для вас представляют вовсе не такие люди, как мой отец. Гораздо опаснее, мой Властелин, люди ученые – университетские астрологи и алхимики, прочитавшие великое множество книг. Это они двинутся на вас – современное поколение, о котором вы не имеете ни малейшего понятия, и они выследят вас, как древнего зверя из легенды, и вытащат из темного логова на теплый солнечный свет, и всем вам отрубят головы.
   – Убей его! – раздался женский крик.
   – Уничтожь его, и немедленно, – твердо поддержал требование какой-то мужчина.
   – Он недостоин оставаться в нашем убежище, недостоин даже стать жертвой!
   И тут все хором стали требовать моей смерти.
   – Нет! – наперекор всем кричала Урсула, в мольбе протягивая руки к Властелину. – Флориан, умоляю вас!
   – Казнить, казнить, казнить, – нараспев выкликали остальные, сначала вдвоем, затем втроем, а потом все четверо.
   – Мой Властелин, – произнес Старейший, но я едва различал его голос, – он всего лишь мальчик. Отправь его в голубятню – побудет в стае ночь-другую и даже имя свое забудет – станет таким же ручным и откормленным, как и все.
   – Убей его сейчас же! – чей-то громкий голос перекрыл все остальные.
   – Покончить с ним! – орали другие.
   Криков становилось все больше, возмущение росло.
   Затем раздался пронзительный вопль, и его сразу же подхватили другие:
   – Разорвать его на части! Немедленно! Сделай это!
   – Да, да, да! – возгласы теперь звучали словно барабанная дробь.

Голубятня

 
   Годрик, Старейший, громко прокричал, требуя тишины, как раз в тот момент, когда множество ледяных рук вцепились в меня со всех сторон.
   Я сразу припомнил: когда-то во Флоренции мне довелось стать свидетелем того, как толпа буквально растерзала человека. Я оказался слишком близко, и меня самого едва не затоптало скопище таких же, как я, невольных очевидцев расправы, стремившихся поскорее унести оттуда ноги.
   Так что мне не приходилось теряться в догадках относительно своей дальнейшей участи. Я также не мог примириться с такой расправой, как и с любым другим видом смерти, незыблемо уверовав, как мне кажется, в праведность своего гнева и в собственную нравственность.
   Но Годрик приказал кровопийцам посторониться. И вся эта бледнолицая компания отступила с изысканной вежливостью, граничившей с манерностью, и показной скромностью, склонив головы или отвернувшись в сторону, как если бы они не имели ни малейшего отношения к случившейся всего миг тому назад свалке.
   Я продолжал неотрывно смотреть на Властелина, в лице которого горела такая ярость, что оно казалось почти человеческим: кровь пульсировала в висках, губы потемнели и, при всей красоте их формы, стали походить на багровый шрам. Его темно-золотые волосы казались почти каштановыми, а синие глаза наполнились печалью.
   – Я считаю, что его следует поместить вместе с остальными, – повторил Годрик, лысый Старейший.
   И тут же раздались громкие рыдания Урсулы – она не могла больше сдерживаться. Я повернулся, чтобы взглянуть на нее: склонив голову, она закрыла руками лицо, а между ее длинных пальцев капля за каплей сочились кровавые слезы.
   – Не плачь, Урсула, ты сделала все, что могла, – попытался я найти слова утешения. – Спасти меня невозможно.
   Годрик обернулся и взглянул на меня, высоко вздернув складку брови. На этот раз я оказался так близко к нему, что сумел разглядеть несколько седых волосинок, еще остававшихся на мертвенно-белом лысом черепе и на том месте, где должны быть брови.
   Урсула вынула розовую салфетку из складок длинного, сшитого по французской моде платья с высокой талией, – бледно-розовый комочек, украшенный по углам зелеными листьями и красными гвоздиками, и, отерев им свои прелестные красные слезы, бросила на меня исполненный страсти взгляд.
   – Выход из моего затруднительного положения невозможен, – сказал я. – Ты сделала все мыслимое, чтобы спасти меня. Если бы можно было, я обнял бы тебя, чтобы защитить от этих страданий. Но этот дикий зверь удерживает меня в плену.
   Отовсюду из группы людей, одетых в темное, понеслись яростные вздохи и приглушенные возгласы, и, словно в тумане, по обе стороны от Властелина я увидел их худые, изможденные, костлявые, бледные лица. Я всматривался в некоторых дам, так похожих на французских жеманниц в этих старинных париках и воротниках, наглухо затянутых по самые подбородки в кроваво-красные цвета. Казалось, чисто французская вздорность характеров и вместе с ней некая утонченность были свойственны им в равной мере, и, разумеется, все они были дьяволами.
   Лысый Старейший только фыркнул от удовольствия.
   – Дьяволы, – сказал я сквозь зубы, – ну и компания!
   – Голубятня, мой господин, – отозвался Годрик. – А теперь, если позволишь, я хотел бы наедине поделиться с тобой некоторыми соображениями. Поговорим и с Урсулой. Она скорбит чрезмерно.
   – Да, это так! – вскричала она. – Флориан, пожалуйста, примите во внимание: я никогда не просила вас ни о чем подобном, и вы сами знаете об этом.
   – Да, Урсула, – сказал Властелин мягчайшим тоном, который мне довелось слышать из его уст. – Я знаю об этом, мой прелестнейший из цветов. Но этот мальчик – упрямец, и он потомок того семейства, в котором время от времени его родичи, пользуясь своим преимуществом над теми из нас, кто отваживался отправиться на охоту в их края, убивали наших несчастных собратьев. И такое случалось неоднократно.
   – Изумительно! – вскричал я, восторгаясь. – Какая доблесть, какое диво, какой великолепный подарок вы преподнесли мне!
   Властелин был удивлен и оскорблен этим возгласом.
   Но Урсула поспешила выйти вперед, отчего ее многочисленные юбки из темного бархата взметнулись вверх, и склонилась над полированным столом, чтобы быть поближе к нему. Мне видны были лишь ее волосы – длинные толстые косы, украшенные искусно вплетенными красными бархатными лентами, – и ее руки, отличавшиеся превосходными пропорциями, столь узкие в кисти и в то же время столь округлые, что приводили меня в невольный восторг.
   – В голубятню, пожалуйста, мой Властелин, – умоляла она, – и позволь мне провести с ним по крайней мере несколько ночей, пока я сердцем не примирюсь с таким решением. Позволь ему провести с нами Полнощную мессу, и пусть он восхитится службой.
   На это предложение ответа у меня не нашлось. Я только запомнил ее слова.
   Внезапно по одну сторону от меня появились двое мужчин, все из той же группы, – чисто выбритые, в придворных костюмах. Они, видимо, должны были помочь Годрику препроводить меня куда положено.
   Прежде чем я осознал, что со мной приключится дальше, на глазах у меня оказалась мягкая повязка из ткани. Я превратился в незрячего.
   – Нет, я хочу видеть! – закричал я.
   – В таком случае – в голубятню, согласен, – послышался спокойный голос Властелина, и я почувствовал, что меня выводят из зала, да так быстро, словно ноги людей, сопровождавших меня, вообще не касались пола.
   Снова зазвучала музыка, в жутком, тревожном ритме, но меня уже милостиво избавляли от нее. Когда они проносили меня по лестнице, я слышал лишь голос Урсулы. То и дело мои ноги сильно бились о ступени, а пальцы тех, кто меня держал, без особого умысла, по чистой небрежности причиняли мне боль.
   – Успокойся, Витторио, прошу тебя, не сопротивляйся, прояви свою доблесть в спокойствии.
   – Но зачем, любовь моя? – спросил я. – Отчего я вызываю такую боль в твоем сердце? Можешь поцеловать меня, не впиваясь своим ядовитым языком?
   – Да, да и еще раз да, – нашептывала она мне в ухо.
   Меня тащили по какому-то длинному переходу. Я слышал громкие голоса, обычная житейская речь сливалась с внешними звуками и с совершенно другой музыкой.
   – Что это? Куда мы идем? – спрашивал я. Позади нас хлопнула дверь, и тут же с глаз моих сорвали повязку.
   – Это и есть голубятня, Витторио, – сказала она, прижимая свою руку к моей и пытаясь шептать мне в ухо. – Здесь содержатся жертвы, пока в них есть нужда
   Мы стояли на верхней площадке каменной лестницы. Она винтом спускалась в огромный внутренний двор, в котором кипела столь напряженная и столь разнообразная деятельность, что я не смог сразу разобраться, что именно там происходит.
   Я понял только, что все мы находимся внутри стен замка и на большой высоте. А сам двор окружен со всех четырех сторон беломраморными стенами с узкими двойными стрельчатыми окнами во французском стиле. А небесный свет над нами трепетал от мерцания множества пылающих факелов на крышах и контрфорсах крепости.
   Все это для меня не имело ни малейшего значения, ясно было лишь то, что побег отсюда невозможен, ибо ближайшие окна находились слишком высоко, а мрамор на стенах – абсолютно гладкий, а значит, нечего и думать взобраться по ним наверх.