Страница:
Перед тем как потушить сигарету, он сильно закашлялся и отхаркнул кровью. Он попытался придать себе гордый и независимый вид. Откинул рукой со лба длинные волосы, но это ровным счетом ничего не изменило: он уже проснулся, а делать ему нечего. У меня же постоянно уйма всяких планов, я все время как на войне. Блин, вот дали бы мне немного денег и развязали бы руки, тогда бы я всем показал. Я рассказываю Мартену о девушке, о фургоне, я говорю ему: «Ты должен мне помочь, Мартен. Я очень хочу добиться этой девушки. Давай я тебе о ней расскажу поподробнее, а ты напишешь ей за меня письмо, ты же умеешь заинтриговать, подобрать нужные слова».
Он посмотрел на меня грустно-грустно. Но покорно побрел к столу в гостиной. Через пятнадцать минут письмо было готово. И все-таки брат меня любит.
6
Патрик вытаскивает из рюкзака второй шлем. Не скажу, что мы с Патриком большие друзья. Да, мы учимся в одном классе и оба прекрасно понимаем, что в школе ловить нечего, но все не так просто. Мы не то чтобы друзья, мы просто поддерживаем друг друга в ожидании чего-то лучшего, а это не одно и то же. Когда ему надо было сломать руку, чтобы свалить на недельку к деду, он именно меня об этом попросил. Вот так мы и живем.
По средам у нас созвонки: мы валяемся каждый у себя на диване и болтаем по телефону. Мы можем часами валяться на диване. Для этого нам нужны только кола, сигареты и тема для разговора, желательно неприличная. Пока наши там парятся на уроке дзюдо, мы с Патриком делом занимаемся. Жюльен все еще влюблен в Аньес? А правда то, что о ней говорят? Ну, про то, как в самолете, она и этот певец, Бенжамен Биоле… Потом мы придумываем, как кого разыграем завтра. Между прочим, придумать хороший розыгрыш - дело не простое. Розыгрыш требует много сил. Это своего рода искусство. Оно не для новичков. Тут сноровка нужна, сопляки отдыхают.
Вообще-то нельзя сказать, что мы только развлекаемся. Патрик умный, и это часто вгоняет его в тоску. Слишком он умный. У него свой способ спасаться от глупости одноклассников, убогости учителей и доставших всех шуточек кураторов - он много читает, а еще он смелый. Если кто спрашивает, откуда у него такие здоровенные синяки под глазами, он с загадочным видом вещает: «Расстройство чувств в карманном формате». Сейчас он целыми ночами торчит у себя на чердаке и запоем читает книжки, которые добывает из старых коробок. Временами он может сидеть голодным по три дня подряд, неделями никуда не выходит, и его с недосыпу шатает как пьяного. Усталость для Патрика стала первым наркотиком. Вот как душа его рвется на свободу. Но родители его не понимают. Этого мальчишку, который намного сильнее их, они считают необщительным и ранимым.
Он пытается починить свой мопед на парковке возле школы. Сегодня «Трето де Франс» дает спектакль в Паси-сюр-Эр. У меня в рюкзаке среди тетрадей лежит письмо, ждет, когда я наберусь смелости выпустить его на волю.
- Слушай, Анри, я не знаю, что делать с этим драндулетом. Я во всей этой механике ни в зуб ногой.
Патрик лезет в рюкзак за электронной отмычкой, она у него всегда при себе. Ее надо просто навести на машину, это и быстрее, и удобнее.
Я его, как всегда, отговариваю. В итоге мы долго идем пешком, пытаемся поймать машину, нам уже по фигу и плохая погода, и все эти тачки, которые с бибиканьем проносятся мимо. Патрика так просто не испугаешь. Человека, который способен кошку придушить, да и на себя руки наложит играючи, который постоянно ввязывается в потасовки, мечтает стать известным террористом, знать все про оборот наркотиков и завести знакомства среди бандитов, уже ничем не проймешь. Иногда я думаю, что он либо прославится, либо умрет в нищете и безвестности, либо станет президентом республики, либо попадет за решетку. В итоге мы добираемся до Паси-сюр-Эр в кабине грузовика. Патрик треплется с водителем: тот пытался продавать круассаны в Лос-Анджелесе, но ничего у него не выгорело, и с его американской подружкой - тоже. По крайней мере, он сделал, что мог, чтобы изменить свою жизнь.
Тот же шатер, что и вчера, тот же фургон. Уже слышны голоса артистов на сцене. Патрик весь напрягся: моя влюбленность его бесит. «Хотел бы я знать, что скрывается за этой твоей придурью, - твердит он. - Вот я никогда не влюбляюсь». А может, все опять к тому, что жизнь у нас обоих начинается не слишком удачно.
Фургон артистов заперт. Я застегиваю молнию на куртке. Патрик ходит взад-вперед и громко говорит, ни к кому не обращаясь: «Ну да, остается только сказать, что ничего страшного, что в худшем случае лет через десять мы над этим посмеемся, и потом, Анри, мы ведь все умрем. Вообще, зачем соблюдать законы, если мы все когда-нибудь умрем? - Он опять достал свою электронную отмычку. - Почему бы не воспользоваться этой хреновиной, не проникнуть в шатер и не прославиться вот так сразу? Почему бы втихую не изнасиловать твою актриску под яблоней? Не отодрать ее как следует? Хочешь попасть на страницы «Паризьен» за то, что принудил к любви хорошенькую девчонку?»
Он подходит к фургону, бьет ногой по висячему замку, тот поддается, и Патрик надавливает с разбега плечом, чуть не вывихнув себе при этом ключицу.
Дверь открыта. Добро пожаловать в театр, в этот мир чувств. Я перекладываю письмо из рюкзака в карман, быстро захожу в фургон, отыскиваю вещи Элен, стараюсь приметить каждую мелочь, кладу конверт на ее шелковую блузку, еще раз прохожу мимо ее большого гримировочного зеркала. А вот и помада. Блин, написать бы что-нибудь, но что? Патрик смотрит на распахнутую дверь, потом переводит взгляд внутрь фургона и ухмыляется. В следующую секунду бросается к зеркалу и, зверски надавливая на помаду, пишет: «Насилие превыше всего. Мюссе (не один)».
Перед тем как окончательно свалить, мы проскальзываем в полупустой шатер. Элен как раз начинает петь свою кантилену и не подозревает, что настоящий театр здесь, в зрительном зале. Театр двух актеров, которые помирают со скуки на уроках, театр двух парней, связанных по рукам и ногам чувством долга и образованием. Ну ничего, недолго им осталось терпеть.
Весь скривившись, я потихоньку открываю окно в спальню. Господи, только бы не скрипнуло. Но мстительное окно своим скрипом предупреждает отца, этого мучителя детей, который уселся в кресле и почитывает «Великую цивилизацию этрусков». Ну вот, сейчас начнется. Все получилось хуже не придумаешь. Налицо и неоправданно позднее возвращение сына, и до предела натянутые нервы отца, которого уже унизила собственная жена, так что на этот раз он решает положить конец такому обращению со своей персоной. Слышу его шаги в коридоре. Странно, когда он злой, он обычно не так ходит.
Этот тощий лысый человек не стучится перед тем, как войти. Он сразу врывается в комнату и включает свет. Сын сначала пытается притвориться, что его разбудили посреди сладкого сна про хорошие оценки и поздравления от совета класса, но быстренько оставляет эту затею.
- Ты где был?
- Нигде. Здесь.
- Не выводи меня из себя. Где ты был?
- На спектакле в «Трето де Франс».
- Прекрати делать из меня дурака, ты вчера туда ходил.
- Ну да, а сегодня снова пошел.
Еще немного, и он вскипит, он идет на меня, я делаю последнюю попытку: «Честное слово, я правда там был, - но он хватает меня за плечи и встряхивает. - Пап, ну правда, клянусь, поверь мне хоть раз в жизни». Моя голова стукается о стену, он хочет знать все, он мне не верит. Н-да, Петя и волк. Он говорит, что хочет знать правду.
- Ты действительно хочешь это знать?
В ответ пощечина.
- Не смей мне больше врать, Анри, с меня хватит!
- Так ты больше не хочешь слушать мои выдумки, да, пап?
Вторая пощечина, я подскакиваю в ярости, мне уже все по фигу:
- Хочешь сорвать на мне злобу? Давай! - Я бью себя по лицу. - Ты все равно мне не нужен, даже для этого, на фиг не нужен, смотри, вот ногти, вот кулаки. - Я бью и кричу: - Бей, давай, бей, мне не больно, давай, бей, дурак, трус!
Он отпрянул и замер, весь исходя злобой. Я бьюсь головой о шкаф - раз, два, три; вот бы разбить сейчас башку, чтоб раз и навсегда покончить с этой идиотской жизнью.
- Убей меня, - ору я, - убей!
Отец уводит меня в ванную, сует мою голову под холодную воду, я размазываю слюни и глотаю две таблетки валиума. Классика жанра.
7
Ловушка захлопывается, и я остаюсь в ванной. Радио застряло на волне, где передают сплошь безрадостные песни. Я мою голову. Запиликал мобильник. Мысли понеслись вскачь, вода становится слишком горячей. Нет, не может быть, чтоб это была Элен, пусть себе звонит, это, наверное, опять Гортензия, ей приспичило сыграть в теннис, а больше некому позвонить. Слышится щелчок: просто позвонить ей мало, сообщение решила оставить. Элен хочет с тобой завтра встретиться. Элен понравилось твое письмо. Элен сказала буквально так: «Твое письмо, оно просто потрясное». Элен хочет с тобой познакомиться, хочет больше узнать о тебе и, может, даже провести с тобой в деревне остаток своих дней. По идее, Элен должна влюбиться в рокового парня, этакого актера с неопрятной козлиной бородкой и смазливой физиономией. Вот так. А Анри утонул в ванной. Как все-таки трудно выдумать что-нибудь правдоподобное.
Мартен вновь полез в шкаф, где лежали его рубашки, которые он больше не носил, выбрал сиреневую от Гуччи, холщовые брюки и мокасины на босу ногу - те самые, что были его талисманом еще когда он играл Арамиса в спектаклях для кабельного телевидения. В машине не продохнуть от его любимой туалетной воды. Как в старые добрые времена, он выдает какую-нибудь смешную фразу и сам же первый ржет, будто конь, берущий с места в карьер. А потом, как всегда, чудовищно долго не может попасть ключом в замок зажигания. Просто трясется от смеха и ничего не может поделать. Бьет кулаком по бардачку, хватает фляжку и наливает себе полный стакан.
- Ты уверен, что не перепутал адрес?
- Да я сто раз прослушал это сообщение.
- Знаю я эту вечеринку, ну, вернее, народ, который ее устраивает.
- Так куда мы едем?
В поисках подходящего ответа он трогается с места, потом, словно удивляясь, что еще не разучился водить, бормочет:
- К друзьям из массмедиа.
Он опять ржет, но тут же замолкает.
Уже выехав на трассу, он говорит:
- Сам увидишь, когда приедем, что на таких вечеринках мужчины трахают женщин, пока те кормят детей грудью. Хотя сейчас везде так. Ничего нового.
Кларисса - пышная брюнетка, хозяйка дома. Она много говорит и снует туда-сюда по своей двухуровневой квартире в шестом округе Парижа. Ее накрашенное лицо уже слегка блестит. Но вспотела она не потому, что носится без устали и рта не закрывает, - это скорее нервное, когда пот прошибает изнутри, типа химической реакции: она боится, что вечеринка не удастся, что не будет с кем толком пообщаться. Да, пожалуй, именно от этого.
- О, Мартен! - приветствует она нас. - Глазам своим не верю! Поль, ты только посмотри, Мартен снова к нам заглянул. Мартен, ты и представить себе не можешь, сколько раз я говорила себе: «Надо позвонить Мартену!» Очень рада тебя видеть. По-моему, ты отлично выглядишь. Поль, шампанского Мартену, шампанского!
Полем зовется двоюродный брат и правая рука Клариссы, паж в стильных очках, старый холостяк, ничего в нем особенного. Поль бежит исполнять. У него в кармане пиджака специальный блокнотик, он делает там пометки на будущее, чтобы следующие вечеринки были удачнее предыдущих. Среди влиятельных людей он считается очень приятным собеседником.
У дальней стены длинный стол с омарами. А посреди комнаты какой-то плохо выбритый актер толкает речь: ему противно потребительское общество. Гости вежливо аплодируют и возвращаются каждый к своему разговору. Вокруг Мартена собирается тесный кружок. У него дрожит подбородок, и я понимаю, что он с трудом все это выносит. Пока он еще держится, ведь сейчас к нему на помощь придет джин с тоником, но Мартен боится новых собеседников, боится каждого их слова и вынужден постоянно напрягать все свое остроумие, чтобы хоть как-то насмешить эту свору.
Я смешиваю себе водку с соком, добавляю туда тростникового сахару и рассматриваю женщин, красивых и недоступных. Время от времени из соседней комнаты появляются какие-то симпатичные, абсолютно отвязные ребята в шерстяных свитерах на голое тело, а еще они то и дело подносят руки к носу. Мартен мне говорил, что они работают в каком-то журнале постмодернистского и слегка пофигистского толка.
А Элен все нет. Я занимаю стратегическую позицию между кухней и коридором, чтобы не пропустить появление матери моих будущих детей. Со мной знакомятся гости, рассказывают какие-то подробности о себе. Потом они идут дальше, ищут новых благодарных слушателей. В большой гостиной, все еще окруженный своими почитателями, Мартен кричит на женщину, чей возраст уже перевалил за средний. Он навис над ней и орет: «А ты, Аньес, небось думаешь, что я хорошо сплю, что ее лицо не стоит у меня перед глазами по ночам, что я сроки высчитать не в состоянии, не знаю, что у меня дочь родилась? Да что ты вообще знаешь обо мне и моих проблемах? Уж будь добра, придержи свои проповеди для подружек, с которыми ты пьешь томатный сок в кафешках!»
Теперь все уставились на Мартена. В том числе и Элен, которая только что появилась в сопровождении двух кошмарных типов. Я подхожу. Она закуривает - в ее манере закуривать есть что-то неповторимое - и начинает прикалываться над какой-то штуковиной, которую один из этих чудовищ нацепил себе вместо сережки. И тут Мартен выдал свой окончательный приговор собравшимся: «Вот до чего меня довела ваша посредственность. Нет, правда, мне следовало бы родиться в Ницце».
Элен стоит совсем рядом со мной и смотрит на все это безобразие. Тут я ловлю на себе ее быстрый взгляд. Я пытаюсь заинтриговать Элен: «Позволь тебе представить: Мартен, мой старший брат».
Она молчит. Состроила забавную гримаску, не очень-то ей все это нравится. Я остаюсь один на один с этой взрослой девицей, я сдаюсь, у меня духу не хватает признаться, сколько мне лет, и рассказать о том, как я люблю всякие небылицы. Не нужна мне ее жалость и смущенные фразы. А что еще она может мне ответить? Ну и ладно, пусть я останусь для нее посланием, загадочным письмом, этаким совершенством. Да и Мартена пора отсюда уводить. Хватит мимолетных увлечений. Все, точка.
Я разыскал брата в ванной. Его тошнит, кран уже весь заляпан. Я подставляю ему плечо, его длинная фигура повисает на мне, и так на глазах у гостей мы ковыляем к выходу. Кларисса широко распахивает дверь и прощается с нами сквозь зубы. За ее спиной двоюродный братец потихоньку что-то строчит в своем блокнотике.
На обратном пути Мартен останавливает машину каждые тридцать километров, чтобы извергнуть из себя все, что еще можно. Уже когда мы въехали в Вернон, я отваживаюсь заметить: «А я и не знал про малышку, ну, в смысле, что Жанна забеременела». Ответом мне было молчание, вымученная улыбка провинившегося мальчишки, потом глубокий вздох:
- Да плевать мне на эту малышку. Ты скоро сам узнаешь, как это бывает. Сначала ты действительно хочешь ребенка. Как в кино. А потом берешь свои слова обратно и чувствуешь, что предал старую любовь. Иногда я мечтаю о том, как бы все сложилось, если бы этого ребенка никогда не было. Я мечтаю о садике, где по вечерам можно посидеть с бокалом белого вина. Я мечтаю о том, чтобы не надо было никуда бежать, о косячке перед сном и чтобы под боком лежала Жанна с книжкой. А остальное мне по барабану. Все, хватит упущенных возможностей!
8
В школьном дворе старшеклассники украдкой докуривают подобранные бычки. Кто-то дает клятвы, которые рискуют со временем исполниться. Клеманс и Алексис в сортире, щеки у них пылают после первого раза. Учительская пропахла дешевым крепким табаком. Взгляды блуждают от недосыпа и приема успокоительного. На доске объявлений значится имя твоего препода по французскому: его сегодня не будет. В лучшем случае, у тебя полчаса отсрочки, пока не найдут замену. Класс расселся. Все как в жизни: на первом ряду сгрудились те, кого вечно бьют; середина класса пустует, а на галерке бедняки, тупицы, скоты и хулиганы - прекрасная и опасная часть класса. Входит директор: шевелюра с проседью, южный выговор, густые брови, в меру печальный голос. Сообщает об аварии. Рыцарь на белом коне, ведущий беспощадную борьбу с ложью и орфографическими ошибками, выбыл из строя на полгода. «Позвольте вам представить Матильду Арто, которая будет его заменять». Ну и?
Ну и эта девочка по имени Матильда просто великолепна. Это так же очевидно, как теорема Пифагора, как закон всемирного тяготения, как то, что рано или поздно настанет конец света, как удача, которая когда-нибудь да должна улыбнуться.
Она подходит к доске, не взглянув на класс даже краешком глаза. У нее тонкое лицо и волнистые волосы до плеч. Она начисто вытирает доску, устало вздыхает и уверенно выводит на зеленом поле доски свое имя: Матильда Арто. Ее «А» похоже на граффити анархистов. Наконец она поворачивается и окидывает весь класс воинственным взглядом: «Я буду вести у вас французский до конца года, если, конечно, не попаду до того времени в аварию».
- Ну все, здравствуй, зубрежка! - бормочет Патрик.
Потом мадмуазель Арто просит нас заполнить анкету, чтобы узнать немного о каждом. Клевая идея, девочка! Действительно, зачем терять время? На своем листке я рисую фигуру прислонившегося к стене старого пьяницы с испитым лицом, бутылкой красного вина в правой руке и лужицей мочи под ногами. Староста класса - спортивная походка, отец инженер - резво собирает листочки. Вместо подписи я ставлю на этом объявлении войны свое имя и номер мобильника. Смотрю, как вся стопка приближается к ней. Угол моего листка торчит из общей массы. Я готов к любой атаке. Звенит звонок. Она разрешает нам выйти из класса, все встают, я иду последним, грустный и безмолвный. Среди шума стульев слышу, как она тихо произносит мое имя.
Гортензия торчит около двери, играет в девушку, готовую меня прождать всю свою жизнь, а я ей все обламываю, ну конечно, она же христианка, ей же подавай несчастных, парализованных, она помешана на всяких заговорах или притворяется, что помешана, как умеют притворяться только такие люди, поэтому я подваливаю к ней и цежу сквозь зубы:
- Подожди меня на улице.
- Но...
- Я сказал, жди НА УЛИЦЕ.
Вот мы и остались одни. Наконец-то мы глядим друг на друга. У меня в руках тут же оказывается мой свеженарисованный шедевр. Я его разглядываю с умеренной гордостью: на худой конец, если что, можно смело идти уличным художником на площадь Тертр.
- Вообще-то я просила написать фамилию, адрес и названия любимых книг.
- Что вы просили?
- Точную информацию, которая позволила бы мне составить о вас представление.
Я держу паузу.
- Вообще-то этот рисунок дает обо мне исчерпывающую информацию, мадмуазель.
- Мадам.
- Мадам, это набросок к будущему автопортрету.
Я делаю шаг назад. Обмен взглядами в тишине. Я снова протягиваю ей рисунок, она не двигается, я кладу листок ей на стол и удаляюсь. Говорю: «До завтра!» Она повторяет, как эхо: «До завтра». До завтра, Матильдочка, до завтра.
Гортензия уже сидит в автобусе «Вернон кар». На ней унылая девчачья водолазка фирмы «Гэп».
- Ты живешь только ради секса, Анри, только ради секса, а остальное тебе по барабану!
Я не знаю, что ей на это ответить, поэтому говорю:
- Да ты, подруга, просто боишься своих желаний.
Хотя я и сам не верю своим словам. Гортензия уставилась на безрадостный пейзаж за окном. В глазах у нее печаль, а под одеждой настоящая буря, сердце готово выпрыгнуть из груди.
Она снимает свое длинное темно-синее пальто и кладет его на колени, как плед в самолете. Потом немного приподнимает попу и расстегивает брюки. Похожий на паром автобус, который развозит пьянь по всему департаменту Вексен, набит битком. Она поворачивает ко мне лицо - несколько прядей волос прилипло к подголовнику - и говорит: «Потрогай».
Мои пальцы проскальзывают в ее расстегнутые джинсы, зарываются в курчавые волоски, потом спускаются ниже, нащупывают зовущую плоть, потом еще чуть ниже, но не доходя до крайности; как раз тут, в этой самой точке, у Гортензии сошлись все переживания дня, все самые горькие разочарования, именно там сейчас сжалось ее время, там бьется вся ее жизнь. Что бы потом ни произошло, этот самый день, этот самый миг, когда ее тело было в лихорадке предвкушения, запечатлеется там навсегда. Ну а потом известно что.
На следующей нам выходить. Перед выходом говорю ей:
- Придумай отмазку для матери, что у нас дополнительные занятия. Встречаемся у меня через час.
Гортензия заходит ко мне в комнату: румянец пятнами, короткие светлые волосы слегка растрепаны; я подхожу к ней, мы начинаем страстно целоваться, слюна смешивается, атмосфера накаляется, ее рука неловко сжимает мой член, по коленям прокатывается волна жара, я срываю с нее свитер и лифчик, начинаю целовать ее нежную грудь; от брюк она уже избавилась, от кроссовок тоже, она покачивает бедрами, освобождаясь от трусиков; у нее нежный пушок под мышками, это так необычно на вкус; мои губы спускаются ниже, я хочу понять, какова же она вся на вкус; ощущение усиливается, потому что она боится и в то же время ждет. Надо же, у желания есть свой вкус. И он для меня навсегда останется вкусом Гортензии.
А вечером в саду я делюсь пережитым с Мартеном. У меня на губах все еще то самое ощущение. Брат сидит, опустив плечи. Нам холодно, но мы не хотим, чтобы отец случайно подслушал наш разговор.
- Я прекрасно понимаю, что ты только что пережил. В лучшие времена у меня буквально крышу сносило, если я не видел Жанну хотя бы две минуты. О, я тогда мог различить, какая она на вкус в определенное время суток, а этот вкус, видишь ли, меняется: утром после бурной ночи он один, а как она выйдет из душа, его почти не ощущаешь; после работы - совершенно другой, да и со временем он менялся: когда мы только начинали встречаться, когда ужинали в Китайском клубе и потом, когда мы много ездили вместе, в поезде, в самолете. Мне особенно нравились перелеты, нравилось после приземления посидеть с закрытыми глазами.
Он притащил из заначки бутылку «Балантайна», курит мои сигареты одну за другой и рассказывает о наркоте и пьянках - именно оттуда пошла его привычка хамить тем, кого он любит. Потом он глотает микстуру от изжоги и две таблетки мотилиума, а то вдруг желудок не выдержит такого удара. Потом запрокидывает голову и говорит:
- Я знаю ее парижский адрес. Давай вечером сядем в машину и махнем туда. Я просто хочу посмотреть, как она выходит из дома, и пройти за ней до метро. Больше ничего.
Ну подумаешь, ночь не поспать, буду как Патрик, и наплевать на завтрашнюю географию, подумаешь. Машина стоит, я сижу на переднем сиденье, Мартен прикорнул немного. Мы устроили засаду на улице Мюллер в восемнадцатом округе. Народ постепенно просыпается и расходится по своим делам. В пятнадцать минут девятого на другом конце улицы показывается машина с откидным верхом. У Мартена отвисает челюсть. Красавица Жанна, эта безупречная, уверенная в себе женщина, с улыбкой склоняется к своей новорожденной малышке, а потом поднимает голову и посылает воздушный поцелуй человеку, показавшемуся в окне. У Мартена мутится в глазах. «Я убью его», - бормочет он. Но с места так и не двигается. Через некоторое время он выходит из машины и идет к ближайшему киоску за сигаретами; выкуривает три подряд. Когда он взял третью, я предложил ему вернуться домой. Он согласился.
9
Тетка, отвечающая у нас за профориентацию, закуривает «Житан».
- Вопрос, Анри, не в том, любишь ли ты математику. Никто не любит ходить к зубному - я не имею в виду твоего отца, это просто такое выражение, - вопрос в том, можешь ли ты, будучи человеком ответственным, смириться с необходимостью посвятить некоторое время точным наукам, чтобы потом можно было делать ВСЕ, что тебе угодно.
Я уже знаю, чем хочу заниматься: я хочу снимать кино, встретить женщину моей мечты, пить с ней коктейли на балконе с видом на море, - и сколько бы времени я ни посвятил точным наукам, это не приблизит меня к осуществлению моей мечты.
- Анри, скажи мне, кем бы ты хотел стать после школы.
Не отрывая взгляда от окна, я бросаю:
- Вас это не касается.
- Нет, это меня касается, это моя работа, мне за это деньги платят.
- Вот именно, вам за это деньги платят.
- Это значит, что я достаточно квалифицированна, чтобы этим заниматься.
- Ничего это не значит. Охранники в тюрьме тоже имеют высокую квалификацию.
- Анри, работа составляет значительную часть нашей жизни. Все работают, к тому же в работе можно полностью раскрыть себя. А почему мы можем реализовать себя в работе? Да потому что ограничения ведут нас к свободе.
- Это вы сами себя стараетесь убедить.
- Свобода, Анри, ведет к наслаждениям.
- Не обязательно.
- Обязательно.
- НЕТ!
- ДА!
- Анри.
- Что?
- Выйди из кабинета.
Занятия у Матильды Арто заканчиваются в полчетвертого. Без пятнадцати четыре она выйдет из школы и перейдет на правую сторону улицы, а потом пойдет прямиком на вокзал.