Рэ Жан. Майенская псалтирь

   – Не будем переоценивать паранормальных возможностей моего друга. Увидев школьного учителя, брат Тук мне сказал: «Этот человек производит впечатление непроницаемой преграды, за которой свершаются события чудовищные и сверхъестественные». Я его не расспрашивал – это бесполезно: его интуиция может создать более или менее адекватный образ, но анализировать он не умеет. Что же касается предчувствия… узнав название шхуны, он забеспокоился, говоря, что много дурного за этим кроется. Между прочим, в астрологии именам придается первостепенное значение, а ведь по сути своей астрология – наука о мире четвертого измерения. Не удивляйтесь. Даже такие ученые, как Нордманн и Льюис, подозревают, что арканы этого тысячелетнего знания имеют некоторое сходство с теорией радиоактивности и новой гипотезой неэвклидовых пространств…
   Казалось, Джелвин излагает все это нарочно, считая, что если попытаться объяснить неведомое, то можно будет рассеять ужас, неумолимо подступающий с черной линии горизонта.
   Самолюбие капитана пробудилось во мне.
   – Джелвин, каким курсом следует шхуна?
   – Идем правым галсом. По–моему, ветер вполне ровный.
   – Может быть, лечь в дрейф?
   – Зачем? Возьмем на всякий случай несколько рифов, хотя ничто не предвещает шторма.
   – Для начала пусть Уолкер встанет за штурвал. Пусть внимательно смотрит за бурунами. Если мы получим пробоину ниже ватерлинии, все будет кончено.
   – Что ж! – усмехнулся Джелвин, – это, пожалуй, не худшее решение для всех нас.
   Он хорошо сказал. Предвиденная опасность утверждает авторитет капитана, но жестокая неизвестность уравнивает всех на корабле.
   В этот вечер все собрались в салоне, который я приспособил под каюту. Джелвин пожертвовал из своих запасов две оплетенные бутыли великолепного рома, и мы сварили крепчайший пунш.
   Турнепс быстро развеселился и принялся рассказывать нескончаемую историю о двух котах и одной молодой даме на вилле в Ипвиче, где он, Турнепс, играл завидную и залихватскую роль.
   Стевен соорудил трехэтажный сэндвич из морских сухарей и копченой грудинки. Стало тепло и успокоительно – густой табачный дым заволок свет керосиновой лампы, укрепленной на кардане. Под влиянием пунша из моих мозгов постепенно улетучились научные сказки, которыми Джелвин потчевал меня накануне.
   Уолкер перелил в термос свою порцию горячего пунша, захватил фонарь и, пожелав нам приятной вечеринки, пошел на вахту. Часы пробили девять. Началась умеренная качка.
   – У нас совсем мало парусов, – успокоил меня Джелвин.
   Турнепс монотонно рокотал, но как слушал Стевен – загадка: ведь его челюсти столь же монотонно перемалывали сухарь за сухарем. Я между тем прикончил стакан, протянул Туку за добавкой, да так и застыл, пораженный изменившимся выражением его лица. Он схватил Джелвина за руку – казалось, они напряженно прислушивались.
   – Что это… – начал я.
   В ту же секунду сверху послышалось ужасающее проклятие. Над нашими головами раздался топот босых ног. Кто–то бежал к бушприту и кричал.
   Мы похолодели. Никто из нас никогда не слышал такого крика. Словно раскат хохота оборвался на хрипе, а потом перескочил в пронзительное завывание с тирольской модуляцией.
   Мы бросились на палубу, спотыкаясь и толкаясь в темноте.
   Все было спокойно, мерно поскрипывал рангоут, около штурвала зажженный фонарь освещал пузатый термос.
   Но у штурвала – никого.
   – Уолкер! Уолкер! Уолкер! – надрывались мы.
   Издалека, от затянутого ночным туманом горизонта снова донеслась тирольская модуляция.
   Беспредельная молчаливая ночь поглотила нашего бедного Уолкера.
   И вслед за этой ночью восстала заря – зловещая и фиолетовая, как вечер тропической саванны.
   Измученные бессонницей люди пристально вглядывались в рифленую зыбь. А бушприт упрямо клевал пенистые валы. Никого.
   В нашем марселе зияла большая дыра. Стевен пошел открывать парусный отсек. Брат Тук вытащил иглу, замотал ладонь кожаным ремнем и приготовился к починке. Инстинктивно, механически, угрюмо. Я время от времени поворачивал штурвал и бурчал под нос:
   – К чему все это… ну к чему все это…
   Турнепс ни с того ни с сего полез на грот–мачту. Я минуту–другую машинально следил за ним, потом отвел глаза. Вдруг мы услышали:
   – Сюда! Влезайте скорей, здесь кто–то на мачте!…
   Скрежет, удары, отголоски призрачной борьбы, крики агонии: тут мы разом припомнили грабителей из бухты Биг–тоэ: нелепо изогнутое, будто надвое переломленное тело, подброшенное ввысь, и далекий плеск в волнах.
   – Будь ты проклят! – заорал Джелвин и кинулся к мачте. За ним брат Тук. Мы со Стевеном прыгнули к единственному нашему ялику; мощные руки голландца уже сдвинули его к воде и… мы оторопели от изумления и бешенства: нечто серое, неопределенное, мерцающее матовым блеском тягучего стекла заволокло ялик – цепи разорвались, шхуна резко накренилась на бакборт, огромная волна взмыла на палубу и ринулась в открытый парусный отсек.
   Ялик – последнюю зыбкую надежду на спасение – поглотила бездна.
   Джелвин и брат Тук спустились с мачты.
   Они не заметили никого.
   Первым делом Джелвин вытер руки тряпкой. Оказывается, ванты и окантовка парусов были забрызганы теплой кровью.
   Срывающимся голосом я громко читал известные мне молитвы, чередуя святые слова с проклятьями океану и его тайне.

* * *

   Поздно вечером мы с Джелвином поднялись на палубу, решив провести ночь у штурвала.
   Гнетущее молчание. Помнится, иногда я начинал всхлипывать и Джелвин похлопывал меня по плечу. Потом я успокоился и закурил трубку.
   Говорить было не о чем. Джелвин вроде задремал, а я упорно сверлил взглядом темноту.
   Что–то привлекло мое внимание. Я наклонился над планширом и почти закричал:
   – Джелвин, вы видели? Видели? Я схожу с ума!
   – Нет, мистер Баллистер, все так и есть, – проговорил он вполголоса. – Только, ради Бога, никому ни слова. Они и без того не в себе.
   Я с трудом выпрямился и подошел к релингу. Джелвин стал рядом.
   Глубины моря были объяты багровым свечением: блуждающее озарение охватило шхуну, запятнав кровавыми мазками паруса и оснастку.
   Мы словно бы стояли на сцене химерического театра, освещенные невидимой рампой из призрачных бенгальских огней.
   – Фосфоресценция? – предположил я.
   – Смотрите внимательней. Натуральный цвет морской воды сменился хрустальной прозрачностью, и взгляд, не встречая препятствий, уходил в беспредельные глубины. Там проступали мрачные массивы геометрического галлюциноза: донжоны, исполинские башни и соборы, ужасающе прямые улицы, образованные зданиями немыслимой конструкции… Казалось, мы парили на фантастической высоте над городом, который восстал из грандиозного, безумного сна.
   – Похоже, там что–то движется, – шепнул я своему компаньону.
   – Да.
   Это было аморфное скопление существ с контурами смутными, почти неразличимыми: они беспорядочно перемещались, занятые какой–то исступленной деятельностью.
   – Назад, – вдруг закричал Джелвин и оттащил меня от борта.
   Одно из этих существ с невероятной быстротой поднималось из бездны – секунда, и его громадная тень заслонила подводный город: словно чернильное облако разошлось вокруг нас.
   Корпус шхуны содрогнулся – удар пришелся в киль. В малиново–багровом зареве три гигантских щупальца сжимали, били, рассекали перепуганное пространство. Над уровнем бакборта взгорбилась плотная тьма, из которой на нас недвижно смотрели два глаза цвета расплавленного янтаря.
   Но это длилось секунду–другую. Внезапно Джелвин бросился к штурвалу.
   – Волна с левого борта!
   Он как раз вовремя рванул штурвал до отказа направо: топенанты затрещали, гик просвистел, словно секира, фалы лопнули, как натянутые струны, – грот–мачта резко наклонилась.
   Бредовое видение исчезло, только располосованная морская гладь некоторое время шипела и пенилась. По правому борту на гребнях валов догорали малиновые отсветы.
   – Уолкер, Турнепс… бедняги, – пробормотал Джелвин.
   Пробило двенадцать склянок. Ночная вахта началась.

* * *

   Утром ничего особенного не случилось. Небо подернулось густой грязноватой пленкой оттенка охры. Стало довольно холодно.
   К полудню в тумане замаячило круглое пятно, которое при большом желании можно было считать солнцем. Я решил определить позицию этого пятна, хотя Джелвин только скептически пожал плечами.
   Море заметно волновалось, и ощутимая качка мешала произвести вычисление. Однако мне, наконец, удалось поймать в зеркальце секстанта предполагаемое солнце, правда, рядом с ним трепетал гибкий, длинный молочно–белый язычок…
   Из перламутровой глубины зеркальца, стремительно заполняя поле зрения, на меня летело нечто непонятное: секстант выпал из рук, сам я получил жестокий удар по голове, потом послышались крики, шум борьбы, еще крики…

* * *

   Я не окончательно лишился чувств, но подняться не было никакой возможности, в ушах словно бы дребезжали стекла и гудели колокола. Мне даже почудился басовый перезвон Биг–Бена и сразу представилась набережная Темзы.
   Сквозь этот перезвон доносились скрежет, свист, скрипение далекое и беспокойное.
   Я оперся на ладони, изо всех сил пытаясь встать. Чьи–то руки помогли, подхватили, и я на радостях заблажил и зачертыхался.
   – Слава Богу, – воскликнул Джелвин. – Хоть этот еще жив.
   Я с трудом раскрыл свинцово–тяжелые веки и увидел сначала желтое небо в косой штриховке такелажа, потом Джелвина, который шатался, как пьяный.
   – Что произошло, что еще стряслось, – заорал я, заметив слезы у него на глазах.
   Он молча повел меня в мою каюту.
   Обе кушетки были сдвинуты – там раскинулось огромное безжизненное тело Стевена.
   При этом зрелище я сразу пришел в себя и стиснул ладонями виски. Голова Стевена была изуродована и дико распухла.
   – Это конец, – прошептал Джелвин.
   – Конец… конец, – повторял я, не вникая в смысл.
   Джелвин принялся менять компрессы.
   – Где брат Тук?
   Джелвин бросил бинт и разрыдался.
   – Его… как других… мы больше не увидим. Прерывистым голосом он рассказал то немногое, что знал.
   Это обрушилось гибельно и мгновенно, как и все кошмары, которые ныне составляют наше существование.
   Он был внизу – проверял смазку в моторе, – когда с палубы донеслись крики и стоны. Прибежав, он увидел, как Стевен ожесточенно борется, но с кем?… его окружала и сжимала гибкая, шаровидная, серебристая масса. Кожаный ремешок и парусные иглы валялись около грот–мачты, но брат Тук исчез – только с фала бакборта стекала кровь.
   Я лежал без сознания. Вот и все, что он знает.
   – Когда Стевен очнется, может он побольше расскажет, – вяло предположил я.
   – Очнется? – горько усмехнулся Джелвин. – У него перемолоты суставы и внутренние органы. Это в буквальном смысле мешок костей. Он еще может дышать, благодаря своей мощной конституции, но, по сути, он мертв, как все остальные.
   Мы оставили шхуну блуждать по прихоти ветра и волн. При уменьшенной парусности она явно проигрывала в скорости. Джелвин помолчал, потом проговорил, как бы рассуждая вслух:
   – Опасность нам грозит главным образом на палубе.
   Вечером мы заперлись в моей каюте.
   Стевен дышал хрипло и трудно: окрашенная кровью слюна обильно текла и приходилось все время ее вытирать. Я повернулся к Джелвину.
   – Спать, пожалуй, нам не придется.
   – Какое там!
   Судно умеренно качало. Несмотря на духоту, мы задраили иллюминаторы.
   К двум часам утра меня одолела непобедимая дремота. В тяжелом отупении сверлящие, судорожные мысли расползлись вялым кошмаром. И, тем не менее, я мгновенно пришел в себя.
   Джелвин даже не прикорнул. На его лице застыла мучительная гримаса – он пристально смотрел в потолок. Наконец, прошептал:
   – Ходят на палубе. Я схватил карабин.
   – К чему? Сидите спокойно… о, Господи!
   Послышались быстрые шаги, потом беспорядочный топот, словно человек двадцать сновали туда–сюда. Джелвин покачал головой.
   – Мы теперь вроде пассажиров. Работают за нас. В неясном шуме послышался знакомый звук: заскрипели штуртросы – очевидно, кто–то пытался маневрировать при встречном ветре.
   – Увеличивают парусность.
   – Черт!
   «Майенская псалтирь» получила резкую килевую качку и затем взяла скачок на триборт, что заслужило одобрение Джелвина.
   – Выйти на правый галс при таком ветре! Это монстры, пьяные от крови и убийств, но в морском деле они понимают. Лучший английский яхтсмен на призовой яхте не осмелился бы резануть ветер под таким углом.
   – И что это доказывает? – добавил он тоном врача–диагноста.
   Я безнадежно махнул рукой.
   – Это доказывает, что мы идем определенным курсом, что имеется место назначения.
   Я с минуту поразмыслил и добавил в свою очередь:
   – А вдруг это не демоны и не фантомы, а такие же существа, как и мы?
   – Знаете, это сильно сказано…
   – Я хочу сказать, существа материальные, располагающие лишь естественными возможностями.
   – Насчет этого я никогда не сомневался.
   К пяти часам утра был произведен новый маневр, и шхуна снова изменила курс. Джелвин открыл иллюминатор – от густых облаков просочилась грязная белесая заря.
   Мы рискнули крадучись выбраться на палубу. Никого.
   Судно лежало в дрейфе.

* * *

   Прошло два спокойных дня.
   Ночные маневры не повторялись, но Джелвин заметил, что нас несет быстрое течение и мы следуем направлением, которое когда–то называлось северо–западом.
   Стевен дышал все слабее. Джелвин приготовил ампулы и шприц. Время от времени он делал уколы нашему умирающему другу. Мы почти не разговаривали и почти ни о чем не думали. За себя я ручаюсь, поскольку глотал виски целыми пинтами.
   При этом я лопотал только пьяную белиберду вместе с проклятиями по адресу школьного учителя. Среди обещаний оторвать голову, законопатить уши и прочего тому подобного Джелвин вдруг расслышал о книгах, которые учитель приволок на шхуну.
   Он подскочил и принялся трясти меня за плечи. С пьяной важностью я твердил одно и то же:
   – Капитан здесь кто? Не сметь!…
   – Какой вы к черту капитан! Повторите! Что вы сказали про книги?
   – Да в его каюте… полный чемодан латинского старья… не понимаю этого аптекарского жаргона.
   – Я его знаю, я! Почему вы раньше не сказали!
   Я только растянул губы в пьяной ухмылке.
   – Наплевать. Капитан здесь кто? Вы обязаны ценить, уважать…
   – Пьяный идиот, – крикнул он и побежал в каюту школьного учителя.
   Жалкий, бесчувственный, неподвижный Стевен остался моим компаньоном в последующие часы одинокого пьянства. Иногда я принимался голосить:
   – Капитан здесь кто?… Пожалуюсь… в адмиралтейство. Обозвать пьяным идиотом!… Меня, первого после Бога на корабле!… Так, Стевен? Ты свидетель… низкого оскорбления. Я его по доске… в море…
   Потом я заснул.

* * *

   Джелвин поспешно глотал сухари с консервами, его щеки горели и глаза пылали.
   – Мистер Баллистер, школьный учитель ничего не упоминал о хрустальном шаре или о каком–нибудь кристалле?
   – Он меня не посвящал в свои занятия, – проворчал я, памятуя об оскорблении.
   – Ах, если б эти книги попались мне раньше! – Вы нашли что–нибудь?
   – Проблеск… ниточка… Бессмыслица на первый взгляд. Непостижимо! Понимаете, непостижимо!
   Он был ужасно взволнован. Я так и не смог вытянуть из него что–нибудь путное. Он снова закрылся в пресловутой каюте и я его больше не беспокоил.
   Вечером он пришел заправить лампу керосином и не сказал ни слова.
   Я лег спать и на следующее утро проснулся очень поздно. В каюте школьного учителя.
   Джелвин исчез.
   Все мои оклики остались без ответа.
   В отчаянном беспокойстве я обшарил шхуну и, забыв о всякой осторожности, орал на палубе изо всех сил.
   Потом побрел в свой салон и бросился на пол, рыдая и взывая к небесам.
   Я остался с умирающим Стевеном на борту проклятого корабля.
   Один, безнадежно один.

* * *

   Около часу пополудни я потащился в каюту школьного учителя. И мне сразу попался на глаза листок, приколотый к двери. Вот что я прочел:
   Мистер Баллистер, я сейчас полезу на топсель грот–мачты. Мне нужно кое в чем удостовериться. Возможно, я не вернусь. В таком случае простите мне мою смерть, оставляющую вас совсем одного, так как Стевен безусловно обречен.
   Не забудьте сделать следующее:
   Сожгите все эти книги. Сложите их на корме подальше от грот–мачты и не приближайтесь к борту. Я уверен, что вам попытаются помешать.
   Но сожгите их все до единой, даже рискуя спалить «Майенскую псалтирь». Может быть, вас это спасет. Может быть, всеблагое провиденье даст вам шанс. Да сжалится над всеми нами Господь.
   Герцог де… ^[1], известный как Джелвин
   Я вошел в салон, потрясенный этим удивительным прощанием, проклиная постыдное пьянство, из–за которого мой отважный друг, очевидно, не смог меня разбудить.
   Я не расслышал дыхания Стевена. Склонившись, долго смотрел на его лицо, искаженное последней судорогой.
   Потом пошел в наше крохотное машинное отделение, забрал две канистры бензина и, повинуясь секундному предчувствию, запустил мотор на полную мощность.
   Сложил книги на палубе недалеко от штурвала и полил бензином.
   Взметнулось высокое, бледное с просинью пламя. В этот момент крик раздался за бортом. Звали меня.
   Я обернулся и тотчас закричал сам от изумления и ужаса.
   В кильватере «Майенской псалтири» примерно в двадцати саженях плыл школьный учитель.

* * *

   Пламя трещало, страницы хрустели и обращались в пепел.
   Страшный пловец выл, проклинал, умолял.
   – Баллистер! Ты будешь богат, богаче всех на земле, вместе взятых. Кретин, ты умрешь медленной смертью в таких пытках, о которых и не ведают на твоей проклятой планете. Баллистер, я сделаю тебя королем фантастического мира. Послушай, ты, падаль, ад покажется тебе раем по сравнению с тем, что тебе уготовано!
   Он загребал отчаянно, однако ничего не выигрывал в состязании с «Майенской псалтирью», шедшей на полной скорости.
   Глухие удары потрясли корпус: шхуну резко покачнуло.
   Огромная волна вздыбилась у бушприта предвестием чудовищного пробуждения океана.
   – Баллистер! – вопил школьный учитель.
   Он все–таки умудрялся не отставать. На странно неподвижном лице глаза горели нестерпимым блеском.
   Я посмотрел на пылающие книги и вдруг заметил, как один из пергаментных переплетов сморщился, съежился и там что–то блеснуло хрустальной искрой.
   И я вспомнил слова Джелвина, не утерпел и воскликнул:
   – Кристалл!
   В ларце, замаскированном под книгу, таился крупный, неправильно ограненный кристалл.
   Школьный учитель услышал мой возглас. Он завыл, как безумный, его разъяренные руки взметнулись над водой.
   – Это наука! Ты хочешь уничтожить грандиозную науку, будь ты проклят!
   Отовсюду, с каждой точки горизонта неслись пронзительные вопли с тирольскими модуляциями.
   Волна разбила фальшборт и обрушилась на палубу. Я прыгнул в самый центр книжного пламени и раздавил каблуком проклятый кристалл.
   Свист, грохот, жестокий приступ тошноты…
   Воды и небеса слились в сверкающем хаосе. Громовой раскат разорвал атмосферу. Падение, безоглядное падение в бездну…
   И теперь я умираю, непонятным образом очутившись среди вас. Приснилось ли мне все это? Если бы! Но я снова здесь, на земле, умирающий, счастливый…

* * *

   Потерпевшего крушение обнаружил Бригс – юнга с «Норд–Капера». Мальчишка стянул из камбуза яблоко и, примостившись у канатной бухты, только–только собрался вкусить от запретного плода, как вдруг заметил человека, с трудом плывущего в нескольких ярдах от борта.
   Бригс принялся истошно орать, так как перепугался, что пловца затянет под винт. Этого человека вытащили. Он был без сознания и, казалось, спал: очевидно, он работал руками совершенно автоматически, что наблюдается иногда у классных спортсменов.
   Никаких кораблей на горизонте, никаких обломков в обозримой дали. Юнга, правда, рассказал, что видел на траверсе силуэт корабля, «прозрачного, как стекло» – его собственные слова. Силуэт возник на мгновение, врезался в воду и пропал в глубине.
   За это он получил пару подзатыльников от капитана Кормона, чтоб не приучался сызмальства к вранью.
   Удалось влить немного виски в горло потерпевшего. Механик Роз уступил ему свою койку и тепло укутал. Уже через минуту он спал глубоким и, тем не менее, тревожным сном. Все с любопытством ждали его пробуждения, но вдруг произошло невероятное событие.
   О нем поведает ваш покорный слуга Джон Копленд – помощник капитана, который вместе с матросом Джолксом пережил встречу с кошмарным порождением ночной бездны.

* * *

   Согласно последней записи в журнале, «Норд–Капер» находился на двадцать втором градусе западной долготы и шестидесятом северной широты.
   Я решил всю ночь провести за штурвалом, так как накануне мы заметили несколько айсбергов к северо–западу.
   Джолкс прикрепил сигнальные фонари и остался рядом со мной выкурить трубку: он мучился зубной болью и не торопился спуститься в жаркую духоту кубрика. Я порадовался его соседству – нечего и говорить об ужасающей монотонности ночной вахты.
   Кстати, надо сообщить несколько подробностей насчет «Норд–Капера»: это хорошее и крепкое судно, хотя и снабженное беспроволочным телеграфом, вовсе не походило на современные траулеры. Построенный полвека назад, «Норд–Капер» в сущности оставался парусником, несмотря на допотопную паровую машину.
   Застекленной кабины, торчащей на палубе новомодного траулера в виде какого–то швейцарского шале, здесь не было и в помине.
   Штурвал, как и полагается, находился в кормовой части, открытый ненастью и высокой волне.
   Я сделал это отступление, чтобы вы поняли ситуацию: нам пришлось участвовать в драме, а не наблюдать за ее ходом из стеклянной будки. Без такой оговорки люди, знакомые с топографией парусного судна, удивились бы моей дотошности.
   Лунный свет не пробивался сквозь плотную завесу облаков: иногда лишь, озаряя линию бурунов, рассеянно фосфоресцировали гребни волн.
   Было часов десять – экипаж, надо думать, только–только угомонился. Измотанный зубной болью Джолкс чертыхался и глухо стонал.
   В мерцании нактоуза белела его скорбная физиономия, подпертая ладонью.
   Вдруг я заметил, что болезненная гримаса сменилась удивлением, затем откровенным страхом: рот широко открылся, трубка выпала. Я не выдержал и расхохотался.
   Вместо ответа он показал на сигнальный фонарь правого борта.
   И моя трубка моментально присоединилась к трубке Джолкса.
   Чуть пониже подвешенного к вантам сигнального фонаря заблестели мокрые, судорожно сжатые пальцы.
   Потом пальцы разжались и кто–то прыгнул на палубу. Джолкс отшатнулся – свет нактоуза тотчас вырвал из мрака неописуемо странную фигуру. Это был долговязый тип, смахивающий на пастора. Вода лилась ручьями с его черного, наглухо застегнутого сюртука. Его глаза горели адской ненавистью.
   Джолкс потянулся за ножом, но не успел вытащить. Чертов пастор кинулся на него и сшиб с ног. В тот же момент лампа нактоуза разлетелась на куски. Секундой позже отчаянно завопил юнга, дежуривший у койки выловленного нами бедняги:
   – Его режут! Убивают! Помогите!
   После того как мне пришлось вмешаться в серьезную матросскую потасовку, я не расставался с оружием, особенно по ночам. Это был револьвер крупного калибра, заряженный бронебойными пулями.
   Донеслись отдельные голоса, потом сбивчивый говор.
   Внезапный ветер хорошенько хлестнул паруса и разорвал облака: тонкий лунный луч повис на реях и скользнул на палубу.
   Шум усилился: фальцет юнги, капитанский бас, крики, ругань… И здесь мой слух распознал необычное: справа от меня кто–то проскочил бесшумно и вкрадчиво – в следующий момент я увидел, как ночной визитер схватился за ванты и прыгнул в море. И когда его голова показалась на гребне волны, я хладнокровно прицелился и выстрелил.
   Он закричал, нет, скорее, дико, протяжно взвыл.
   Тело прибило к самому борту.
   Подошел Джолкс. Он держался на ногах не очень твердо, но вполне крепко сжимал в руке лодочный крюк. Тело покачивалось неестественно легко и билось о борт. Крюк зацепил одежду. Джолкс напряг мышцы, но, к его удивлению, груз прямо–таки взлетел и шлепнулся на палубу.
   Бен Кормон вышел из рубки, помахивая фонарем. Он крикнул:
   – Пытались убить парня, которого мы спасли.
   – Нападение, сэр. Бандит вышел из моря, – отвечал я.
   – Ты спятил, Копленд!
   – Ничуть. Поглядите сами, сэр. Я выстрелил и…
   Мы наклонились над трупом пастора и заорали, как сумасшедшие.
   Из сюртука торчали восковая голова и две искусственные руки. И больше ничего. Пуля продырявила парик и разбила нос.

* * *

   Вам известна авантюра Баллистера. Он рассказал о своем путешествии на исходе этой кошмарной ночи. Его последние слова звучали спокойно, даже торжественно.
   Мы ухаживали за ним, как могли. Его левое плечо было рассечено двумя ударами большого ножа или резака. И все же, несмотря на тяжесть раны, мы могли его спасти, если бы удалось остановить кровотечение, поскольку ни один важный орган не пострадал.
   После столь долгого рассказа он впал в забытье и пришел в сознание лишь для того, чтобы спросить, откуда у него эти раны.
   Бригс – единственный свидетель случившегося – ответил, что ночью кто–то ворвался в рубку и два раза ударил его. Потом упомянул о выстреле и представил «вещественные доказательства».
   При этом зрелище Баллистер неимоверным усилием поднял голову с подушки и закричал: – Учитель! Школьный учитель!
   У него началась лихорадка и он более не приходил в себя. Только шесть дней спустя в морском госпитале в Галловее он очнулся, чтобы поцеловать образ Спасителя и умереть.

* * *

   Останки ночного пришельца или, вернее сказать, несуразный манекен показали достопочтенному Лемансу. Этот священник исколесил весь мир и многое мог поведать о диких странах и секретах океанских глубин.
   Он долго и внимательно рассматривал… объект.
   – Может, что–нибудь спрятано внутри? – спросил Арчи Рейнс. – Ведь там несомненно что–то было. И живое притом.
   – Еще какое живое, – прорычал Джолкс, потирая красную, распухшую шею.
   Достопочтенный Леманс обнюхал сюртук с тщательностью, которая бы сделала честь охотничьей собаке, и брезгливо отбросил.
   – Так я и думал.
   Мы сунули носы в свою очередь. Я поморщился.
   – Пахнет формалином.
   – Фосфором – прибавил Рейнс.
   Кормон раздумывал с минуту. Его губы немного дрожали. Наконец он произнес:
   – Это пахнет спрутом.
   Леманс пристально посмотрел на него.
   – В последний день творения Господь повелел Зверю выйти из пучин морских. Не будем искушать провидение глупыми вопросами.
   – Но… – начал Рейнс.
   – «Кто смеет самонадеянными словами подвергать сомнению божественный промысел?»
   Услышав слова писания, мы опустили головы. Это было выше нашего разумения.