Слава - патриотам! Гип-гип-ура! Позор - отщепенцам! Ату, ату!.. За нашу победу, товарищи!..
Вы как хотите, автор же предпочитает водку Санкт-Петербургского завода "Ливиз", коей является бесстыдным патриотом, и в качестве примечания сообщает для несведующих названия сортов: "Охта", "Менделеев", "Санкт-Петербург", "Синопская", "Пятизвездочная", "Петр Великий", "Дипломат", "Победитель" и т.д. Хороши все без исключения, а стыдно должно быть одному московскому заводу "Кристалл".
Последнее, что тут можно добавить, это уточнение о мизансцене. В некоторых мизансценах действительно не ощущается вовсе никакого стыда.
Например, на корточках.
Не пробовали? Объясняю.
Когда Николай Константинович Черкасов разговаривал с Иосифом Виссарионовичем Сталиным о том, как ему играть Ивана Грозного, он всю беседу сидел рядом с Вождем на корточках и, скрывая таким образом свой высокий рост, смотрел на Учителя снизу вверх.
За эту мизансцену в Николая Константиновича мы камень не бросим, уж больно велика была степень риска, тут актерская игра могла стоить жизни. А то, что Сталин ему дачу в Комарово подарил, так это - пустяки, мелочовка, дешевая плата за великий талант, искреннюю любовь и живой страх...
Но что удивительно, точно так же, как Николай Черкасов, вел себя на наших репетициях артист X по отношению к Георгию Александровичу Товстоногову. Стоило Гоге подозвать его для замечания, он, вспорхнув, оказывался рядом и, умаляя свои габариты, тоже опускался на корточки... Вряд ли X в такие минуты вспоминал Николая Константиновича, а скорее всего, даже и не знал исторического примера. Но интуиция у него была надежная, и, не скрывая обожания, он тоже смотрел на нашего Учителя снизу вверх.
Некоторые свое обожание не демонстрировали и слушали Мастера, находя другие мизансцены и соблюдая внешние приличия, а он - нет, не скрывал.
И, судя по результату, правильно делал...
Имеется в виду не художественный результат, а житейский.
Стоит ли тут же обнародовать назидательный вывод?
Очевидно, стоит, потому что, несмотря на успехи гуманитарных наук и лозунг писателя Чехова о ежеминутном выдавливании из себя раба, у нас в актерском сословии, к сожалению, еще не все такие чеховеды и ревнители.
Значит, вывод.
Кто стыдится своего "невыдавленного" рабства, тот все равно раб и к тому же дурак.
А кто им гордится, тоже, конечно, раб, но зато - настоящий умница!..
Да, в любых обстоятельствах лучше терпеть, а не горячиться. В японских обстоятельствах - тем более.
Цветок лотоса - символ рая, и если такой красивый цветок, как лотос, растет в болоте, то человек должен стерпеть все. Вот японский ответ на вопрос Гамлета "Что благородней духом?", вот почему хотя бы в Японии нужно было учиться сносить и терпеть. Если мы вообще могли научиться чему-нибудь еще...
Но Слава Стржельчик не мог больше терпеть и страшно горячился. Особенно при мне. Кроме остального, нас связывала теперь сцена вербовки в обкомегоркоме и наш безрассудный отказ. "При народе" он еще как-то сдерживался, а тут мы чуток отстали от компании по пути из "Сателлита" на Акихабару, и он давал выход своему темпераменту. Каких-то вещей он вообще не мог терпеть.
- Хулиганство!.. Просто хулиганство! - объявил он и, таким образом обозначив тему, перешел к подробностям, которые я опускаю.
Тот, чьим поведением возмущался Слава, легкомысленно вышагивал впереди и даже не оглянулся. Во-первых, он никак не мог услышать ни рассказа, ни вывода, а во-вторых, те нравственные глубины, которые волновали Стржельчика, не были предметом его забот.
А Славу постоянно заботила актерская порядочность, чистоплотность и, конечно же, моральный климат в коллективе, театральном обществе, городе и во всей стране.
Он и прежде был настоящим гражданином, а, вступив в партию, принял свой поступок всерьез и стал посильно помогать людям уже не только по доброте душевной, как прежде, но и по долгу партийного гражданина.
Каким удовольствием было играть с ним в "Мещанах", когда монолог моего Петра упирался в стену его великолепного презренья.
- Мещанин! - припечатывал Тетерев-Стржельчик и добивал: -Бывший гражданином полчаса!..
И - с последним слогом - удар по клавишам!..
И - аплодисменты нам на пару!..
Правда, это он всегда играл хорошо, независимо от членства в партии.
Еще два года назад, в Буэнос-Айресе, Стриж рассказал мне на авеню Либертад мрачную историю о том, как первый секретарь обкомгоркома Гришка Романов, рассвирепев из-за Славиных проволочек, вызвал на ковер Володьку Вакуленко, предыдущего директора, и приказал ему в течение десяти дней оформить вступление Стржельчика в КПСС, иначе Вакуленке несдобровать. И выгнал его из кабинета. А когда бледный Вакула рассказал это нашим первым сюжетам, они все заволновались и стали сокрушенно кивать головами и делать сочувственные глаза, и все стали брать Стржельчика под руку и говорить: "Что делать, Слава, придется тебе вступать... Надо же подумать о театре!.. Если ты не вступишь, у театра будут большие непрятности. Ты же знаешь, какой злопамятный этот Гришка, как он преследовал Юрского и выжил, наконец, Сережку из города и из театра!.. Что делать, Слава, такие времена, тут уж не отвертеться, придется тебе вступать...". А когда он поддался на их уговоры, и Володька на рысях побежал оформлять его членство, и он, ради общего дела, все-таки вступил, те же сюжеты стали морщить носы и отворачиваться, как будто он вступил прямо в дерьмо и от него уже воняет...
А потом все стали за глаза мыть ему кости: мол, смотрите, и этот туда же, мало ему "народного СССР", он еще метит в депутаты горсовета и прочее, и прочее, и так далее... Трах-тибидох-тибидох-трам-там-там!.. Там... та...
Положение и впрямь получалось поганое: и партийцы не больно-то держали его за партийца, и беспартийцы перестали считать своим. Хоть и член, однако не стойкий. Хоть и поляк, но почти еврей. И это, несмотря на самого Гришку Романова и его принудительную рекомендацию... Полного доверия, которого Стриж, как никто другой, безусловно заслуживал, он и не мог добиться ни у тех, ни у других...
Мы стояли у "Зоомагазина", как раз на полпути от "Сателлита" до Акихабары, и смотрели на попугаев. Я здесь всегда застревал...
Серо-белый, изящный, с красным хохолком, был сердит и выкрикивал какие-то японские грубости.
Другой, чуть крупнее, совершенно белый, с желтым тюрбаном и красным клоунским пятном на щеке, наоборот, вроде всегда улыбался.
Нравился мне и зеленый, среднего роста упитанный попка, который постоянно что-то раскусывал красным клювом и пожевывал, показывая черный язык; и два огромных гладиатора с мощными хвостами и в пестрых доспехах; и попугайные лилипуты, тоже разноцветные и веселые, вечно свистящие и поющие, как будто они живут не в клетках, а в раю; и черный дрозд с розовым клювом и желтыми очками; и щемящие душу колибри, совершенные крохи, никогда прежде не виданные...
Но обезьяна на цепи, сероголовая и белолицая обезьяна с длинным хвостом, сильная и грациозная, как женщина-вамп в кровавой драме, белолицая японская красавица, следящая за ходом продаж, - вот кто покорил мое беспутное сердце...
Я думал, что Слава успокоился, но оказалось, что это был только разгон.
- А тот? - грозно спросил меня Стриж и показал головой на северо-запад. Ты-ы его-о не зна-аешь, - зловеще пропел он. - И я, оказывается, его не знал...
Мы уже отошли от "Зоо", но он снова меня остановил. - Володька, только ни-ко-му!.. Клянись!..
Мне стало неуютно, и я сказал:
- Если не доверяешь, я обойдусь...
- Доверяю, - глухо сказал он, и я понял, что тайна, от которой он жаждет освободиться, может его разорвать. - Он взял меня с собой на "Черную речку", на дачу... На "спец-дачу"... - И Слава сделал роскошную паузу, давая мне хотя бы отчасти вообразить себе "его" и "спецдачу". - Я спросил, куда мы едем, но он ничего не сказал... Он сказал: "Увидишь...". Встречали нас... такие... Коля... И Сережа... И еще один... Не знаю, как его звали, но - референт... Значит, пятеро мужчин, а их - четырнадцать... Четырнадцать девок... Слушай. Тут Стржельчик взял меня под локоть и заставил идти с ним в ногу, а голос понизил, не доверяя даже встречным японцам. - "Кадры" - отборные, можешь мне поверить. Стюардессы с зарубежных рейсов, в основном. - Теперь я понял, по какой причине назначен конфидентом: рассказ о стюардессах Люлечка могла неверно истолковать. - И вот этот Коля наставляет на меня палец, вот так, как пистолет, и спрашивает его: "Будет молчать?". И он говорит: "Будет". Тогда референт наставляет на меня палец и опять его спрашивает: "Ручаешься?". И он поворачивается ко мне и спрашивает: "Ты понял?". Я говорю: "Понял". А он мне опять: "Ты понял, что этого не было?". И я вижу, что это - другой человек, я его не знаю!.. И я ему говорю: "Я понял, это - сон!". И он - смеется... И эти тоже... И тут начинают подходить девицы... И все смеются, понимаешь?.. Всем весело... Всем, кроме меня... Ну, я здороваюсь с ними, а Коля стоит рядом и говорит: "SOS! Эту - нельзя!.. И эту - тоже... А эту - можно...". А референт улыбается. А он - смеется, представляешь?! - Тут Слава меня отпустил, и некоторое время мы шагали молча.
Потом я задал глупый вопрос:
- А эти - Коля и референт - они партийцы?..
- Они? - тревожно переспросил Слава. - Они же охраняют...
- И девки? - спросил я. - Как ты думаешь, они - члены партии?.. Или сочувствующие?..
- Черт их знает! Какое это имеет значение? - нервно спросил Стриж.
- Ну, если им доверяют летать за рубеж и давать начальству, неужели беспартийные?..
- Можешь мне поверить, Володька, я нарочно не оставался ни с кем наедине!.. Ну выпили, потанцевали...
- Конечно, - сказал я, - на хрен тебе это нужно, только свистни!..
- В том-то и дело, - обрадовался Стриж.
- А ему зачем? - спросил я.
- Лестно, понимаешь, - объяснил он. - Где эти, там и он!..
Квартала два мы прошагали молча, а когда показалась Акихабара, я спросил:
- Слава, зачем ты это рассказал?
- Не понял...
- Зачем мне знать, если это такая тайна?
Он хитро посмотрел на меня и объяснил:
- Потому что ты можешь не послушаться...
- Ну, вот, - сказал я, - теперь понятно...
Чувствую, что любознательный читатель опять огорчен неполной ясностью, а может быть, даже и ярится против автора: кто же все-таки увлек бедного Стржельчика в притон партийного разврата на берега Финского залива, в устье речки Черной, именуемой ранее Ваммельйоки, но отвоеванной в боях Иваном Пальму и победоносной Красной Армией? Какой мерзавец задумал лишить его невинности с помощью коварных референтов и бесстыдных стюардесс?..
Но и тут роман не дает ясного ответа.
И тут уклончивый автор не называет точного имени.
Почему?..
Во-первых, обещал.
А во-вторых, сам не помнит. То есть, конечно, помнит, но...
Если он жив, сам вспомнит и застесняется.
А если не застесняется, Бог ему судья.
Главное ведь что? Что у него ничего не вышло, и Стриж остался чист, как слеза...
21
Читатель, не переживший наших времен, должен учесть, что мы десантировались на японские острова не при Брежневе, а при Андропове. Меньше чем за год до описываемых гастролей до нас донесся скрип исторического колеса в покорной ноябрьской Братиславе. "Глубокий славянский поклон" в адрес ушедшего лидера заслуживает особого внимания...
Однажды во время разговора о блоковском спектакле, в котором вместе со мной участвовал Семен Ефимович Розенцвейг, в кабинет Товстоногова вошла Дина Шварц и с озабоченным видом сообщила о смерти вождя югославских народов Иосифа Броз Тито.
Гога насупился и ничего не сказал.
Тогда Дина внесла изящное предложение:
- Может быть, нужно выразить соболезнование нашему югославу? - сказала она.
Как я уже говорил, в это время у нас ставил спектакль приглашенный из Белграда режиссер Мирослав Белович.
Мирослав был человеком полным и темпераментным и с ходу заявил, что лучше "скучать о театре, чем скучать в театре". Он не давал артистам шагу шагнуть без уточняющих указаний. Репетиции превращались в его ежедневные моноспектакли, на которых Белович обливался потом и менял несколько рубашек, а артисты довольно холодно следили за его эскападами.
Спектакль "Дундо Марое" Мирослав хотел сделать точно таким же, как в Белграде, но, каковы его отношения с вождем югославских народов, никто не знал...
В ответ на предложение выразить соболезнование Мирославу выражение лица у Гоги сделалось кислым, потом недовольным и, наконец, брезгливым. Он посмотрел на Дину так выразительно, что реплики "Что за идея?" и "Кому это нужно?" беззвучно передались проницательному завлиту, и она без комментариев вышла за дверь.
О смерти Иосифа Броз Тито Мирославу Беловичу в Ленинграде пришлось скорбеть одному.
О смерти Леонида Ильича Брежнева мы скорбели всем коллективом и тоже вдали от Родины.
За завтраком переводчица Наташа, фамилии которой не сохранилось в анналах, вошла в кафе братиславского отеля "Девин" вместе с нашей актрисой Наташей Даниловой, известной теперь всему свету по фильму "Место встречи изменить нельзя", и сказала, что слышала по радио траурную весть.
Олег Басилашвили переспросил, сама ли она это слышала, и она сказала:
- Сама.
Тогда Миша Волков задал свой вопрос:
- Подождите, на каком языке?
Переводчица сказала:
- На словацком.
Из уст в уста, и от столика к столику известие распространилось по всей столующейся труппе, и после живых, но приглушенных оценок актерские лица приняли мужественное выражение хорошо скрытого горя, а движения челюстей, в соответствии с моментом, печально замедлились.
Помимо общей печали в коллективе возникло и частное замешательство насчет того, будет ли театр играть гастрольный спектакль "История лошади" или нет. Мнения разделились, но большинство сошлось на том, что в день смерти исторического человека показывать "Историю лошади" не очень тактично.
Дина Шварц вспомнила по этому поводу, что в день смерти Сталина в театре Ленинского комсомола было назначено какое-то совершенно не подходящее случаю представление, в огромном зале сидело человек сто, но поступило указание играть, и спектакль играли.
Заместитель директора Рома Белобородов, имея в виду смерть Леонида Ильича, сказал со значением:
- На этот случай Рейган назначил "час икс".
Что такое "час икс" и во что он должен вылиться для нас, никто не знал. Неясно было и то, сам ли Рейган сообщил о своем решении Роме Белобородову или поручил это другим лицам.
Вскоре стало известно, что указаний из нашего консульства можно ожидать не раньше двух часов пополудни, и все тихо разошлись, стараясь не встречаться взглядами в "Доме мод" и увешанных знаменитыми чешскими люстрами магазинах "Светидла".
В два часа спектакль был отменен, а вечером администрация отеля "Девин" предоставила коллективу скромное помещение во втором этаже для проведения траурного митинга.
Артисты и "цеха" стали собираться и рассаживаться, сдерживая случайные реплики, поэтому шарканье и скрип стульев раздавались с особенной резкостью.
Вадим Медведев как человек мастеровой заинтересовался формой и выделкой своего стула: как именно собран, гвозди или клей, какой материал пошел и нет ли где марки завода или имени мастера; он поднял изделие вверх ножками, приблизил к лицу и вертел над нашими головами, пока другая половина знаменитой семьи, Валентина Ковель, не осадила его в прямом и переносном смысле.
- Нашел время! - внятно сказала она мужу, выхватив у него стул и усевшись именно на него с официальным выражением лица.
Одеты были по-разному: кто в полудомашнем виде - спустились-то из номеров, - а кто в известном приближении к трауру. Кирилл Лавров надел черный галстук, и стало ясно, что ему досталось говорить, а Гога пришел в серой курточке, из чего следовало, что он выступать не станет.
Слава Стржельчик уселся в первый ряд и до самого конца митинга все оглядывался и оборачивался, заинтересованный тем, кто и как реагирует на выступления и выступающих.
А Семен Розенцвейг вошел в зал в темном пиджаке, держа под мышкой черный футляр, и стало очевидно, что мы услышим скрипичную музыку.
Открыл митинг, конечно, Толя Пустохин, парторг, и сразу предоставил слово директору Суханову, которому предстояло играть на митинге первую роль.
Тут, пожалуй, уместно упомянуть, что наш директор не в первый раз соединял свои творческие силы с коллективом Большого драматического. Еще в начале пятидесятых годов он, будучи тенором, участвовал в его работах на более скромных ролях. Так, например, появляясь к началу спектакля "Враги" М. Горького, поставленного еще Н.С. Рашевской, он в нужный момент соединялся за кулисами с молодыми артистами Изилем Заблудовским и Борисом Лёскиным. Помреж Зина Либровская давала отмашку, и трио запевало печальную песню о горькой участи российского пролетариата: "Маслом прогорклым воняет удушливо..." и т.д. Закулисное пение создавало нужную атмосферу для тех, кто, выйдя на сцену, играл собственно "врагов". Правда, Изиль Заблудовский оспорил свидетельство Бориса Лёскина, заметив, что в те времена ни Либровская, ни сам Лёскин в театре еще не служили, на что автор ему возразил в том смысле, что спектакль, видимо, шел не один год, и "Маслом прогорклым..." мог исполнять не один премьерный состав, с чем Изиль Захарович в итоге согласился. Т.е. уже тогда Геня Суханов - так называли его участники трио - с полным правом подходил к кассе, чтобы получить свои "разовые". Теперь у него была лучшая, директорская зарплата, и, надо отдать ему должное, вместе с Толиком Пустохиным он отлично смотрелся в обстановке похоронного обряда.
С бледным одутловатым лицом, Геня говорил ровным драматическим тенором, без тремоло, но с внутренним чувством и известной сдержанностью, употребляя доступные даже потрясенному сознанию слова.
Он сказал:
- ...перестало биться сердце... глубоко скорбим... борец за мир... коллективный разум...
Лично до меня заново дошла образная глубина мысли о "коллективном разуме". Особенно заинтересовал вопрос о процессе его сбора и месте размещения. Ведь если весь коллектив единодушно и добровольно поотдавал собственный разум во всеобщую складчину, и этот "общак" помещен в особом месте, то с чем же остается каждый отдельный член коллектива? Вызывали интерес температура хранения, общий объем серого вещества, а также размер сосуда, в котором "коллективный разум" доводят до кипения ("кипит наш разум возмущенный"), и вопрос о том, сколько времени его кипятить, пока не выварится новый генсек... Впрочем, скорее всего, эта мысль возникла не во время траурного митинга, а гораздо позднее, и невольный анахронизм - следствие разнузданного "перестройкой" воображения.
Тут дали слово Кире Лаврову, который подготовился к событию слабее, чем Суханов, и присоединился к сказанному директором. Однако добавил и от себя, что воочию видел Леонида Ильича всего один раз, но те, кто видел его чаще, а таких людей он знал, уверили Киру, что это был добрый человек.
Сеня Розенцвейг сидел сбоку, так, чтобы удобнее было выйти вперед, и то отстегивал, то снова закрывал замки на футляре, стараясь, чтобы они не щелкнули. Но никакого понятного знака ему не подали, и Сеня так ничего и не сыграл.
Когда митинг был закрыт, все заметно раскрепостились, потому что в связи с отменой спектакля вечер и ночь впереди были совершенно свободны, и как по долгу, так и по обычаю предстояло помянуть доброго человека и Генерального секретаря. Тут же составились соответствующие общежитию компании и расфасовались по номерам. У всех с собой было, а у кого уже не было, запаслись днем...
Мы пошли скорбеть вчетвером, все беспартийные: Олег Басилашвили, Миша Волков, Сеня Розенцвейг и я.
Когда первая поминальная рюмка, предложенная Олегом, прошла на удивление удачно, он объяснил, что причиной тому сам Леонид Ильич, который хорошо относился к русским обычаям вообще, и к поминальной водке в частности. Олег предложил не делать большой паузы между первой и второй рюмками, а дальше посмотрим...
Никто возражать не стал, тем более что хозяином номера был Семен Розенцвейг, человек не только большой музыкальной одаренности, но и высокого понимания момента, что он и доказал, немедленно разлив по второй.
Когда вторая прошла не хуже, а может быть, и лучше, чем первая, я спросил Сеню, кто посоветовал ему прихватить скрипку на траурный митинг и почему он, в конце концов, не сыграл? На что Семен, подкладывая нам консервной закуски, признался:
- Вообще-то Гога...
- Что он сказал? - потребовал ответа Миша Волков.
- Он сказал: "Возьмите скрипку, сыграете Шопена...", - Сеня махнул рукой и добавил: - А, не в этом дело!..
Сеня Розенцвейг, как и Дина Шварц, перешедший в БДТ из театра Ленинского комсомола вслед за Товстоноговым, так часто употреблял в разговоре присказку "Не в этом дело", что и мы стали пользоваться характерным выражением для того, чтобы намекнуть на самого завмуза.
Иногда я не обращал внимания на этот лейтмотив, а иногда, особенно во время совместной выпивки, мне начинало казаться, что Сенино присловье не так просто, как кажется, и несет в себе бездну тревожащих смыслов.
Ну, во-первых, все сказанное перед "Не в этом дело" превращалось в надводную часть речевого айсберга и намекало на подспудные толщи вынужденно или намеренно скрываемых тайн. Во-вторых, изо дня в день повторяемое "невэтомдело" заставляло мысль устремляться вперед, не дорожа изреченным, а подсказывая, что главное хотя еще не произнесено, но уже твердо обещано.
Иногда от любимого присловья веяло тихой печалью, и оно наводило на мысль, что автор его однажды и навсегда утратил надежды быть понятым и сознательно обрек себя на скорбную недосказанность... Тут возникала догадка о великой и вечной непознаваемости жизни и горькой тщете всеобщих усилий ее разгадать...
Повторяя свое "невэтомдело", Сеня прибегал к такому разнообразию напевных, выразительных и ускользающих интонаций, что понять его в каждый данный момент было непросто, хотя я и сделал несколько шагов в этом направлении во время совместной работы над спектаклями "Лица" по Ф.М. Достоевскому и "Роза и Крест" А.А. Блока...
Итак, мы выпили по третьей за "скрип исторического колеса", и третья пошла просто отменно.
Не берусь показать под присягой, в промежутке между какими по счету рюмками Олег Басилашвили, которого мы чаще называли "Бас" или "Басик", сообщил, что по дороге на траурный митинг Гога подхватил его под руку и раскинул свой пасьянс насчет того, кому быть преемником.
- Хорошо бы Андропов, - сказал Гога.
- Почему? - спросил Бас.
И Гога ответил:
- Во-первых, он самый большой либерал из них всех, во-вторых, мгновенно решил вопрос о моем спектакле в "Современнике", а в-третьих, был за то, чтобы Солженицына не сажать, а выслать.
Впрочем, Бас мог перепутать порядок причин, так как мы уже не помнили порядка выпитых рюмок.
Тут Сеня молча показал Олегу сначала на стены, а потом - на уши.
Но Олег громко и артистически вкусно выдал известное русское выражение, посылая как стены, так и уши "трам-там-там" до востребования... В возвышенные моменты он вспоминал свою мхатовскую школу и начинал вести себя по образцу настоящих мужчин и кавалеров, какими были в его рассказах подлинные герои Анатолий Кторов, Борис Ливанов, Михаил Болдуман и особенно его педагог Павел Массальский.
Вскоре мы ушли от темы дня и стали утрачивать логику, а Миша Волков, достигнув апогея, принялся насылать громы и молнии на голову блондинки, которая вчера вечером давала ему авансы в гостинице "Девин", а ночью коварно обманула все ожидания. От блондинки Миша перешел к девушкам других мастей, часть которых мы знали, и привел некоторые интимные подробности, которых не мог потерпеть целомудренный Сеня.
И Сеня приказал Мише:
- Замолчи, ты, развратник!
Но Миша почему-то не обиделся, а только удивился и задал Сене несколько прямых вопросов о манерах его поведения в лоне семьи.
- Только в темноте!.. Только в темноте! - неистово закричал оскорбленный Сеня, и мы поняли, что пора по домам.
Расходясь, почти за каждой дверью мы слышали знакомые голоса и громкие выражения чувства, впрочем, вполне уместные на государственных поминках.
Утром, когда труппа дисциплинированно пошла на выход с вещами, стало ясно, что наша ночная скорбь была действительно глубокой: женщины томно прятали лица за косынками, а мужчины стоически несли свою долю и не скрывали твердого намерения доскорбеть в автобусе.
На подъезде к Брно Сеня Розенцвейг подсел ко мне и сказал:
- Володя!.. Вы знаете, конечно, невэтомдело, но насчет скрипки я пошутил... То есть я пошутил насчет Гоги...
Я спросил:
- То есть вы хотите сказать, что не Гога вам посоветовал взять скрипку, а вы сами решили сыграть Шопена в память Леонида Ильича?
Сеня засмеялся и сказал:
- Нет, не то чтобы... Просто я, вообще-то, принес скрипку, чтобы передать ее музыкантам, понимаете?.. Чтобы отдать для перевозки...
Я сказал:
- Семен Ефимович!.. Не переживайте... Я никому не скажу. А тем более Гоге...
Семен Ефимович был осторожным человеком. Жизнь научила его тому, что осторожность не помешает. Беда в том, что он иногда путал, по какому поводу стоило проявлять осторожность, а по какому можно было обойтись и так.
Правда, он еще не встречал Иосико...
Вы как хотите, автор же предпочитает водку Санкт-Петербургского завода "Ливиз", коей является бесстыдным патриотом, и в качестве примечания сообщает для несведующих названия сортов: "Охта", "Менделеев", "Санкт-Петербург", "Синопская", "Пятизвездочная", "Петр Великий", "Дипломат", "Победитель" и т.д. Хороши все без исключения, а стыдно должно быть одному московскому заводу "Кристалл".
Последнее, что тут можно добавить, это уточнение о мизансцене. В некоторых мизансценах действительно не ощущается вовсе никакого стыда.
Например, на корточках.
Не пробовали? Объясняю.
Когда Николай Константинович Черкасов разговаривал с Иосифом Виссарионовичем Сталиным о том, как ему играть Ивана Грозного, он всю беседу сидел рядом с Вождем на корточках и, скрывая таким образом свой высокий рост, смотрел на Учителя снизу вверх.
За эту мизансцену в Николая Константиновича мы камень не бросим, уж больно велика была степень риска, тут актерская игра могла стоить жизни. А то, что Сталин ему дачу в Комарово подарил, так это - пустяки, мелочовка, дешевая плата за великий талант, искреннюю любовь и живой страх...
Но что удивительно, точно так же, как Николай Черкасов, вел себя на наших репетициях артист X по отношению к Георгию Александровичу Товстоногову. Стоило Гоге подозвать его для замечания, он, вспорхнув, оказывался рядом и, умаляя свои габариты, тоже опускался на корточки... Вряд ли X в такие минуты вспоминал Николая Константиновича, а скорее всего, даже и не знал исторического примера. Но интуиция у него была надежная, и, не скрывая обожания, он тоже смотрел на нашего Учителя снизу вверх.
Некоторые свое обожание не демонстрировали и слушали Мастера, находя другие мизансцены и соблюдая внешние приличия, а он - нет, не скрывал.
И, судя по результату, правильно делал...
Имеется в виду не художественный результат, а житейский.
Стоит ли тут же обнародовать назидательный вывод?
Очевидно, стоит, потому что, несмотря на успехи гуманитарных наук и лозунг писателя Чехова о ежеминутном выдавливании из себя раба, у нас в актерском сословии, к сожалению, еще не все такие чеховеды и ревнители.
Значит, вывод.
Кто стыдится своего "невыдавленного" рабства, тот все равно раб и к тому же дурак.
А кто им гордится, тоже, конечно, раб, но зато - настоящий умница!..
Да, в любых обстоятельствах лучше терпеть, а не горячиться. В японских обстоятельствах - тем более.
Цветок лотоса - символ рая, и если такой красивый цветок, как лотос, растет в болоте, то человек должен стерпеть все. Вот японский ответ на вопрос Гамлета "Что благородней духом?", вот почему хотя бы в Японии нужно было учиться сносить и терпеть. Если мы вообще могли научиться чему-нибудь еще...
Но Слава Стржельчик не мог больше терпеть и страшно горячился. Особенно при мне. Кроме остального, нас связывала теперь сцена вербовки в обкомегоркоме и наш безрассудный отказ. "При народе" он еще как-то сдерживался, а тут мы чуток отстали от компании по пути из "Сателлита" на Акихабару, и он давал выход своему темпераменту. Каких-то вещей он вообще не мог терпеть.
- Хулиганство!.. Просто хулиганство! - объявил он и, таким образом обозначив тему, перешел к подробностям, которые я опускаю.
Тот, чьим поведением возмущался Слава, легкомысленно вышагивал впереди и даже не оглянулся. Во-первых, он никак не мог услышать ни рассказа, ни вывода, а во-вторых, те нравственные глубины, которые волновали Стржельчика, не были предметом его забот.
А Славу постоянно заботила актерская порядочность, чистоплотность и, конечно же, моральный климат в коллективе, театральном обществе, городе и во всей стране.
Он и прежде был настоящим гражданином, а, вступив в партию, принял свой поступок всерьез и стал посильно помогать людям уже не только по доброте душевной, как прежде, но и по долгу партийного гражданина.
Каким удовольствием было играть с ним в "Мещанах", когда монолог моего Петра упирался в стену его великолепного презренья.
- Мещанин! - припечатывал Тетерев-Стржельчик и добивал: -Бывший гражданином полчаса!..
И - с последним слогом - удар по клавишам!..
И - аплодисменты нам на пару!..
Правда, это он всегда играл хорошо, независимо от членства в партии.
Еще два года назад, в Буэнос-Айресе, Стриж рассказал мне на авеню Либертад мрачную историю о том, как первый секретарь обкомгоркома Гришка Романов, рассвирепев из-за Славиных проволочек, вызвал на ковер Володьку Вакуленко, предыдущего директора, и приказал ему в течение десяти дней оформить вступление Стржельчика в КПСС, иначе Вакуленке несдобровать. И выгнал его из кабинета. А когда бледный Вакула рассказал это нашим первым сюжетам, они все заволновались и стали сокрушенно кивать головами и делать сочувственные глаза, и все стали брать Стржельчика под руку и говорить: "Что делать, Слава, придется тебе вступать... Надо же подумать о театре!.. Если ты не вступишь, у театра будут большие непрятности. Ты же знаешь, какой злопамятный этот Гришка, как он преследовал Юрского и выжил, наконец, Сережку из города и из театра!.. Что делать, Слава, такие времена, тут уж не отвертеться, придется тебе вступать...". А когда он поддался на их уговоры, и Володька на рысях побежал оформлять его членство, и он, ради общего дела, все-таки вступил, те же сюжеты стали морщить носы и отворачиваться, как будто он вступил прямо в дерьмо и от него уже воняет...
А потом все стали за глаза мыть ему кости: мол, смотрите, и этот туда же, мало ему "народного СССР", он еще метит в депутаты горсовета и прочее, и прочее, и так далее... Трах-тибидох-тибидох-трам-там-там!.. Там... та...
Положение и впрямь получалось поганое: и партийцы не больно-то держали его за партийца, и беспартийцы перестали считать своим. Хоть и член, однако не стойкий. Хоть и поляк, но почти еврей. И это, несмотря на самого Гришку Романова и его принудительную рекомендацию... Полного доверия, которого Стриж, как никто другой, безусловно заслуживал, он и не мог добиться ни у тех, ни у других...
Мы стояли у "Зоомагазина", как раз на полпути от "Сателлита" до Акихабары, и смотрели на попугаев. Я здесь всегда застревал...
Серо-белый, изящный, с красным хохолком, был сердит и выкрикивал какие-то японские грубости.
Другой, чуть крупнее, совершенно белый, с желтым тюрбаном и красным клоунским пятном на щеке, наоборот, вроде всегда улыбался.
Нравился мне и зеленый, среднего роста упитанный попка, который постоянно что-то раскусывал красным клювом и пожевывал, показывая черный язык; и два огромных гладиатора с мощными хвостами и в пестрых доспехах; и попугайные лилипуты, тоже разноцветные и веселые, вечно свистящие и поющие, как будто они живут не в клетках, а в раю; и черный дрозд с розовым клювом и желтыми очками; и щемящие душу колибри, совершенные крохи, никогда прежде не виданные...
Но обезьяна на цепи, сероголовая и белолицая обезьяна с длинным хвостом, сильная и грациозная, как женщина-вамп в кровавой драме, белолицая японская красавица, следящая за ходом продаж, - вот кто покорил мое беспутное сердце...
Я думал, что Слава успокоился, но оказалось, что это был только разгон.
- А тот? - грозно спросил меня Стриж и показал головой на северо-запад. Ты-ы его-о не зна-аешь, - зловеще пропел он. - И я, оказывается, его не знал...
Мы уже отошли от "Зоо", но он снова меня остановил. - Володька, только ни-ко-му!.. Клянись!..
Мне стало неуютно, и я сказал:
- Если не доверяешь, я обойдусь...
- Доверяю, - глухо сказал он, и я понял, что тайна, от которой он жаждет освободиться, может его разорвать. - Он взял меня с собой на "Черную речку", на дачу... На "спец-дачу"... - И Слава сделал роскошную паузу, давая мне хотя бы отчасти вообразить себе "его" и "спецдачу". - Я спросил, куда мы едем, но он ничего не сказал... Он сказал: "Увидишь...". Встречали нас... такие... Коля... И Сережа... И еще один... Не знаю, как его звали, но - референт... Значит, пятеро мужчин, а их - четырнадцать... Четырнадцать девок... Слушай. Тут Стржельчик взял меня под локоть и заставил идти с ним в ногу, а голос понизил, не доверяя даже встречным японцам. - "Кадры" - отборные, можешь мне поверить. Стюардессы с зарубежных рейсов, в основном. - Теперь я понял, по какой причине назначен конфидентом: рассказ о стюардессах Люлечка могла неверно истолковать. - И вот этот Коля наставляет на меня палец, вот так, как пистолет, и спрашивает его: "Будет молчать?". И он говорит: "Будет". Тогда референт наставляет на меня палец и опять его спрашивает: "Ручаешься?". И он поворачивается ко мне и спрашивает: "Ты понял?". Я говорю: "Понял". А он мне опять: "Ты понял, что этого не было?". И я вижу, что это - другой человек, я его не знаю!.. И я ему говорю: "Я понял, это - сон!". И он - смеется... И эти тоже... И тут начинают подходить девицы... И все смеются, понимаешь?.. Всем весело... Всем, кроме меня... Ну, я здороваюсь с ними, а Коля стоит рядом и говорит: "SOS! Эту - нельзя!.. И эту - тоже... А эту - можно...". А референт улыбается. А он - смеется, представляешь?! - Тут Слава меня отпустил, и некоторое время мы шагали молча.
Потом я задал глупый вопрос:
- А эти - Коля и референт - они партийцы?..
- Они? - тревожно переспросил Слава. - Они же охраняют...
- И девки? - спросил я. - Как ты думаешь, они - члены партии?.. Или сочувствующие?..
- Черт их знает! Какое это имеет значение? - нервно спросил Стриж.
- Ну, если им доверяют летать за рубеж и давать начальству, неужели беспартийные?..
- Можешь мне поверить, Володька, я нарочно не оставался ни с кем наедине!.. Ну выпили, потанцевали...
- Конечно, - сказал я, - на хрен тебе это нужно, только свистни!..
- В том-то и дело, - обрадовался Стриж.
- А ему зачем? - спросил я.
- Лестно, понимаешь, - объяснил он. - Где эти, там и он!..
Квартала два мы прошагали молча, а когда показалась Акихабара, я спросил:
- Слава, зачем ты это рассказал?
- Не понял...
- Зачем мне знать, если это такая тайна?
Он хитро посмотрел на меня и объяснил:
- Потому что ты можешь не послушаться...
- Ну, вот, - сказал я, - теперь понятно...
Чувствую, что любознательный читатель опять огорчен неполной ясностью, а может быть, даже и ярится против автора: кто же все-таки увлек бедного Стржельчика в притон партийного разврата на берега Финского залива, в устье речки Черной, именуемой ранее Ваммельйоки, но отвоеванной в боях Иваном Пальму и победоносной Красной Армией? Какой мерзавец задумал лишить его невинности с помощью коварных референтов и бесстыдных стюардесс?..
Но и тут роман не дает ясного ответа.
И тут уклончивый автор не называет точного имени.
Почему?..
Во-первых, обещал.
А во-вторых, сам не помнит. То есть, конечно, помнит, но...
Если он жив, сам вспомнит и застесняется.
А если не застесняется, Бог ему судья.
Главное ведь что? Что у него ничего не вышло, и Стриж остался чист, как слеза...
21
Читатель, не переживший наших времен, должен учесть, что мы десантировались на японские острова не при Брежневе, а при Андропове. Меньше чем за год до описываемых гастролей до нас донесся скрип исторического колеса в покорной ноябрьской Братиславе. "Глубокий славянский поклон" в адрес ушедшего лидера заслуживает особого внимания...
Однажды во время разговора о блоковском спектакле, в котором вместе со мной участвовал Семен Ефимович Розенцвейг, в кабинет Товстоногова вошла Дина Шварц и с озабоченным видом сообщила о смерти вождя югославских народов Иосифа Броз Тито.
Гога насупился и ничего не сказал.
Тогда Дина внесла изящное предложение:
- Может быть, нужно выразить соболезнование нашему югославу? - сказала она.
Как я уже говорил, в это время у нас ставил спектакль приглашенный из Белграда режиссер Мирослав Белович.
Мирослав был человеком полным и темпераментным и с ходу заявил, что лучше "скучать о театре, чем скучать в театре". Он не давал артистам шагу шагнуть без уточняющих указаний. Репетиции превращались в его ежедневные моноспектакли, на которых Белович обливался потом и менял несколько рубашек, а артисты довольно холодно следили за его эскападами.
Спектакль "Дундо Марое" Мирослав хотел сделать точно таким же, как в Белграде, но, каковы его отношения с вождем югославских народов, никто не знал...
В ответ на предложение выразить соболезнование Мирославу выражение лица у Гоги сделалось кислым, потом недовольным и, наконец, брезгливым. Он посмотрел на Дину так выразительно, что реплики "Что за идея?" и "Кому это нужно?" беззвучно передались проницательному завлиту, и она без комментариев вышла за дверь.
О смерти Иосифа Броз Тито Мирославу Беловичу в Ленинграде пришлось скорбеть одному.
О смерти Леонида Ильича Брежнева мы скорбели всем коллективом и тоже вдали от Родины.
За завтраком переводчица Наташа, фамилии которой не сохранилось в анналах, вошла в кафе братиславского отеля "Девин" вместе с нашей актрисой Наташей Даниловой, известной теперь всему свету по фильму "Место встречи изменить нельзя", и сказала, что слышала по радио траурную весть.
Олег Басилашвили переспросил, сама ли она это слышала, и она сказала:
- Сама.
Тогда Миша Волков задал свой вопрос:
- Подождите, на каком языке?
Переводчица сказала:
- На словацком.
Из уст в уста, и от столика к столику известие распространилось по всей столующейся труппе, и после живых, но приглушенных оценок актерские лица приняли мужественное выражение хорошо скрытого горя, а движения челюстей, в соответствии с моментом, печально замедлились.
Помимо общей печали в коллективе возникло и частное замешательство насчет того, будет ли театр играть гастрольный спектакль "История лошади" или нет. Мнения разделились, но большинство сошлось на том, что в день смерти исторического человека показывать "Историю лошади" не очень тактично.
Дина Шварц вспомнила по этому поводу, что в день смерти Сталина в театре Ленинского комсомола было назначено какое-то совершенно не подходящее случаю представление, в огромном зале сидело человек сто, но поступило указание играть, и спектакль играли.
Заместитель директора Рома Белобородов, имея в виду смерть Леонида Ильича, сказал со значением:
- На этот случай Рейган назначил "час икс".
Что такое "час икс" и во что он должен вылиться для нас, никто не знал. Неясно было и то, сам ли Рейган сообщил о своем решении Роме Белобородову или поручил это другим лицам.
Вскоре стало известно, что указаний из нашего консульства можно ожидать не раньше двух часов пополудни, и все тихо разошлись, стараясь не встречаться взглядами в "Доме мод" и увешанных знаменитыми чешскими люстрами магазинах "Светидла".
В два часа спектакль был отменен, а вечером администрация отеля "Девин" предоставила коллективу скромное помещение во втором этаже для проведения траурного митинга.
Артисты и "цеха" стали собираться и рассаживаться, сдерживая случайные реплики, поэтому шарканье и скрип стульев раздавались с особенной резкостью.
Вадим Медведев как человек мастеровой заинтересовался формой и выделкой своего стула: как именно собран, гвозди или клей, какой материал пошел и нет ли где марки завода или имени мастера; он поднял изделие вверх ножками, приблизил к лицу и вертел над нашими головами, пока другая половина знаменитой семьи, Валентина Ковель, не осадила его в прямом и переносном смысле.
- Нашел время! - внятно сказала она мужу, выхватив у него стул и усевшись именно на него с официальным выражением лица.
Одеты были по-разному: кто в полудомашнем виде - спустились-то из номеров, - а кто в известном приближении к трауру. Кирилл Лавров надел черный галстук, и стало ясно, что ему досталось говорить, а Гога пришел в серой курточке, из чего следовало, что он выступать не станет.
Слава Стржельчик уселся в первый ряд и до самого конца митинга все оглядывался и оборачивался, заинтересованный тем, кто и как реагирует на выступления и выступающих.
А Семен Розенцвейг вошел в зал в темном пиджаке, держа под мышкой черный футляр, и стало очевидно, что мы услышим скрипичную музыку.
Открыл митинг, конечно, Толя Пустохин, парторг, и сразу предоставил слово директору Суханову, которому предстояло играть на митинге первую роль.
Тут, пожалуй, уместно упомянуть, что наш директор не в первый раз соединял свои творческие силы с коллективом Большого драматического. Еще в начале пятидесятых годов он, будучи тенором, участвовал в его работах на более скромных ролях. Так, например, появляясь к началу спектакля "Враги" М. Горького, поставленного еще Н.С. Рашевской, он в нужный момент соединялся за кулисами с молодыми артистами Изилем Заблудовским и Борисом Лёскиным. Помреж Зина Либровская давала отмашку, и трио запевало печальную песню о горькой участи российского пролетариата: "Маслом прогорклым воняет удушливо..." и т.д. Закулисное пение создавало нужную атмосферу для тех, кто, выйдя на сцену, играл собственно "врагов". Правда, Изиль Заблудовский оспорил свидетельство Бориса Лёскина, заметив, что в те времена ни Либровская, ни сам Лёскин в театре еще не служили, на что автор ему возразил в том смысле, что спектакль, видимо, шел не один год, и "Маслом прогорклым..." мог исполнять не один премьерный состав, с чем Изиль Захарович в итоге согласился. Т.е. уже тогда Геня Суханов - так называли его участники трио - с полным правом подходил к кассе, чтобы получить свои "разовые". Теперь у него была лучшая, директорская зарплата, и, надо отдать ему должное, вместе с Толиком Пустохиным он отлично смотрелся в обстановке похоронного обряда.
С бледным одутловатым лицом, Геня говорил ровным драматическим тенором, без тремоло, но с внутренним чувством и известной сдержанностью, употребляя доступные даже потрясенному сознанию слова.
Он сказал:
- ...перестало биться сердце... глубоко скорбим... борец за мир... коллективный разум...
Лично до меня заново дошла образная глубина мысли о "коллективном разуме". Особенно заинтересовал вопрос о процессе его сбора и месте размещения. Ведь если весь коллектив единодушно и добровольно поотдавал собственный разум во всеобщую складчину, и этот "общак" помещен в особом месте, то с чем же остается каждый отдельный член коллектива? Вызывали интерес температура хранения, общий объем серого вещества, а также размер сосуда, в котором "коллективный разум" доводят до кипения ("кипит наш разум возмущенный"), и вопрос о том, сколько времени его кипятить, пока не выварится новый генсек... Впрочем, скорее всего, эта мысль возникла не во время траурного митинга, а гораздо позднее, и невольный анахронизм - следствие разнузданного "перестройкой" воображения.
Тут дали слово Кире Лаврову, который подготовился к событию слабее, чем Суханов, и присоединился к сказанному директором. Однако добавил и от себя, что воочию видел Леонида Ильича всего один раз, но те, кто видел его чаще, а таких людей он знал, уверили Киру, что это был добрый человек.
Сеня Розенцвейг сидел сбоку, так, чтобы удобнее было выйти вперед, и то отстегивал, то снова закрывал замки на футляре, стараясь, чтобы они не щелкнули. Но никакого понятного знака ему не подали, и Сеня так ничего и не сыграл.
Когда митинг был закрыт, все заметно раскрепостились, потому что в связи с отменой спектакля вечер и ночь впереди были совершенно свободны, и как по долгу, так и по обычаю предстояло помянуть доброго человека и Генерального секретаря. Тут же составились соответствующие общежитию компании и расфасовались по номерам. У всех с собой было, а у кого уже не было, запаслись днем...
Мы пошли скорбеть вчетвером, все беспартийные: Олег Басилашвили, Миша Волков, Сеня Розенцвейг и я.
Когда первая поминальная рюмка, предложенная Олегом, прошла на удивление удачно, он объяснил, что причиной тому сам Леонид Ильич, который хорошо относился к русским обычаям вообще, и к поминальной водке в частности. Олег предложил не делать большой паузы между первой и второй рюмками, а дальше посмотрим...
Никто возражать не стал, тем более что хозяином номера был Семен Розенцвейг, человек не только большой музыкальной одаренности, но и высокого понимания момента, что он и доказал, немедленно разлив по второй.
Когда вторая прошла не хуже, а может быть, и лучше, чем первая, я спросил Сеню, кто посоветовал ему прихватить скрипку на траурный митинг и почему он, в конце концов, не сыграл? На что Семен, подкладывая нам консервной закуски, признался:
- Вообще-то Гога...
- Что он сказал? - потребовал ответа Миша Волков.
- Он сказал: "Возьмите скрипку, сыграете Шопена...", - Сеня махнул рукой и добавил: - А, не в этом дело!..
Сеня Розенцвейг, как и Дина Шварц, перешедший в БДТ из театра Ленинского комсомола вслед за Товстоноговым, так часто употреблял в разговоре присказку "Не в этом дело", что и мы стали пользоваться характерным выражением для того, чтобы намекнуть на самого завмуза.
Иногда я не обращал внимания на этот лейтмотив, а иногда, особенно во время совместной выпивки, мне начинало казаться, что Сенино присловье не так просто, как кажется, и несет в себе бездну тревожащих смыслов.
Ну, во-первых, все сказанное перед "Не в этом дело" превращалось в надводную часть речевого айсберга и намекало на подспудные толщи вынужденно или намеренно скрываемых тайн. Во-вторых, изо дня в день повторяемое "невэтомдело" заставляло мысль устремляться вперед, не дорожа изреченным, а подсказывая, что главное хотя еще не произнесено, но уже твердо обещано.
Иногда от любимого присловья веяло тихой печалью, и оно наводило на мысль, что автор его однажды и навсегда утратил надежды быть понятым и сознательно обрек себя на скорбную недосказанность... Тут возникала догадка о великой и вечной непознаваемости жизни и горькой тщете всеобщих усилий ее разгадать...
Повторяя свое "невэтомдело", Сеня прибегал к такому разнообразию напевных, выразительных и ускользающих интонаций, что понять его в каждый данный момент было непросто, хотя я и сделал несколько шагов в этом направлении во время совместной работы над спектаклями "Лица" по Ф.М. Достоевскому и "Роза и Крест" А.А. Блока...
Итак, мы выпили по третьей за "скрип исторического колеса", и третья пошла просто отменно.
Не берусь показать под присягой, в промежутке между какими по счету рюмками Олег Басилашвили, которого мы чаще называли "Бас" или "Басик", сообщил, что по дороге на траурный митинг Гога подхватил его под руку и раскинул свой пасьянс насчет того, кому быть преемником.
- Хорошо бы Андропов, - сказал Гога.
- Почему? - спросил Бас.
И Гога ответил:
- Во-первых, он самый большой либерал из них всех, во-вторых, мгновенно решил вопрос о моем спектакле в "Современнике", а в-третьих, был за то, чтобы Солженицына не сажать, а выслать.
Впрочем, Бас мог перепутать порядок причин, так как мы уже не помнили порядка выпитых рюмок.
Тут Сеня молча показал Олегу сначала на стены, а потом - на уши.
Но Олег громко и артистически вкусно выдал известное русское выражение, посылая как стены, так и уши "трам-там-там" до востребования... В возвышенные моменты он вспоминал свою мхатовскую школу и начинал вести себя по образцу настоящих мужчин и кавалеров, какими были в его рассказах подлинные герои Анатолий Кторов, Борис Ливанов, Михаил Болдуман и особенно его педагог Павел Массальский.
Вскоре мы ушли от темы дня и стали утрачивать логику, а Миша Волков, достигнув апогея, принялся насылать громы и молнии на голову блондинки, которая вчера вечером давала ему авансы в гостинице "Девин", а ночью коварно обманула все ожидания. От блондинки Миша перешел к девушкам других мастей, часть которых мы знали, и привел некоторые интимные подробности, которых не мог потерпеть целомудренный Сеня.
И Сеня приказал Мише:
- Замолчи, ты, развратник!
Но Миша почему-то не обиделся, а только удивился и задал Сене несколько прямых вопросов о манерах его поведения в лоне семьи.
- Только в темноте!.. Только в темноте! - неистово закричал оскорбленный Сеня, и мы поняли, что пора по домам.
Расходясь, почти за каждой дверью мы слышали знакомые голоса и громкие выражения чувства, впрочем, вполне уместные на государственных поминках.
Утром, когда труппа дисциплинированно пошла на выход с вещами, стало ясно, что наша ночная скорбь была действительно глубокой: женщины томно прятали лица за косынками, а мужчины стоически несли свою долю и не скрывали твердого намерения доскорбеть в автобусе.
На подъезде к Брно Сеня Розенцвейг подсел ко мне и сказал:
- Володя!.. Вы знаете, конечно, невэтомдело, но насчет скрипки я пошутил... То есть я пошутил насчет Гоги...
Я спросил:
- То есть вы хотите сказать, что не Гога вам посоветовал взять скрипку, а вы сами решили сыграть Шопена в память Леонида Ильича?
Сеня засмеялся и сказал:
- Нет, не то чтобы... Просто я, вообще-то, принес скрипку, чтобы передать ее музыкантам, понимаете?.. Чтобы отдать для перевозки...
Я сказал:
- Семен Ефимович!.. Не переживайте... Я никому не скажу. А тем более Гоге...
Семен Ефимович был осторожным человеком. Жизнь научила его тому, что осторожность не помешает. Беда в том, что он иногда путал, по какому поводу стоило проявлять осторожность, а по какому можно было обойтись и так.
Правда, он еще не встречал Иосико...