Страница:
Счастливый поворот в денежных обстоятельствах Эмилии, по-видимому, и был причиной такой внезапной любезности г.Кенеля к своей племяннице; разумеется, он питал больше уважения к богатой наследнице, чем когда-то чувствовал сострадания к бедной обездоленной сироте.
Удовольствие, с каким Эмилия встретила эти известия, было несколько затуманено мыслью, что тот, ради кого она когда-то жалела о неимении состояния, уже недостоин разделить с нею эти блага; но, вспомнив дружеские наставления графа, она подавила это печальное размышление и старалась чувствовать только благодарность за неожиданное богатство, свалившееся ей с неба. Более всего радовало ее то, что «Долина», ее родной дом, дорогое пепелище, где жили ее родители, опять вернется к ней. Там она намеревалась поселиться; хотя дом в «Долине» не мог сравниться с тулузским замком, который превосходил его и размерами и роскошью, но прелестное местоположение отцовского дома и нежные воспоминания, витавшие в его стенах, были дороже ее сердцу, чем роскошь и тщеславие. Она немедленно написала г.Кенелю письмо, в котором благодарила его за деятельное участие к ее интересам и обещала в условленное время приехать в Тулузу для свидания с ним.
Когда граф де Вильфор с Бланш посетили Эмилию в монастыре, чтобы сообщить ей советы, полученные от адвоката, Эмилия передала ему содержание письма г.Кенеля; граф выразил ей искреннее поздравление по этому случаю, но она заметила, что, как только с лица его сошло выражение удовольствия по поводу ее успеха, оно опять приняло сумрачный, озабоченный вид. Она тотчас же осведомилась о причине его расстройства.
— Моя озабоченность — не новость, — отвечал граф, — я измучен и раздосадован расстройством и тревогой, водворившимися у меня в доме, по милости этих глупых суеверий. Ходят какие-то праздные толки, и я не могу ни опровергнуть их, ни признать их правдой. Кроме того, я беспокоюсь за этого бедного малого Людовико; до сих пор мне не удается напасть на его след. Весь замок до малейших закоулков, все окрестности были обысканы, а дальше я решительно не знаю, что делать, так как обещал выдать крупную награду тому, кто его отыщет. Ключи от северных комнат я постоянно держу при себе и сегодня же ночью намерен сам караулить в этих покоях.
Эмилия, серьезно тревожась за графа, присоединилась к мольбам Бланш, чтобы отговорить графа от его смелого намерения.
— Чего мне бояться? — говорил он. — Я не верю в проказы нечистой силы; а что касается людских козней, то я приму меры. Мало того: я обещаю, что буду караулить не один.
— Но кто же окажется достаточно мужественным, граф, чтобы сторожить в компании с вами?
— Мой сын, — отвечал граф. — Если меня не похитят в эту ночь, — прибавил он, улыбаясь, — то вы услышите завтра же о результатах моего предприятия.
Граф и Бланш вскоре простились с Эмилией и вернулись домой; граф уведомил Анри о своем намерении, а тот, скрепя сердце, согласился сторожить вместе с отцом. После ужина, когда они сообщили об этом плане, графиня пришла в ужас, а барон и Дюпон присоединились к ее просьбам, чтобы он не бросал вызова своей судьбе, как это сделал Людовико.
— Нам неизвестны, — прибавил барон, — свойства и силы злого духа; а что в этих комнатах водится нечистый дух — в этом теперь уже едва ли может быть сомнение. Берегитесь, граф, вызывать его мщение, он уже дал нам страшный пример своей злобности. Я допускаю возможность того, что душам усопших разрешается иногда посещать землю, ради целей крайней важности; быть может, теперешняя цель их — ваша погибель.
Граф не мог удержаться от улыбки.
— Неужели же моя погибель имеет настолько важное значение, что способна привлечь на землю дух умершего существа? Увы! мой добрый друг, даже и не требуется подобных уловок для того, чтобы погубить человека. Словом, в чем бы ни заключалась тайна, я надеюсь, мне удастся сегодня же ночью раскрыть и разъяснить ее. Вы знаете, я не суеверен.
— Я знаю, что вы Фома неверующий, — прервал его барон.
— Называйте это, как хотите; я хочу только сказать, что я свободен от суеверий; но если там являлось что-нибудь сверхъестественное, то явится и мне, если же какая-нибудь опасность висит над моим домом, или если в этом доме когда-то, в прежнее время, случилось что-нибудь необычайное, то я, вероятно, узнаю, в чем дело. Во всяком случае, я попытаюсь раскрыть тайну; а для того, чтобы быть готовым на случай злодейского нападения со стороны простого смертного, чего я, по правде сказать, и ожидаю, я приму все предосторожности и отправлюсь туда вооруженный.
Граф распрощался со своим семейством на ночь с напускной веселостью, под которой, однако, плохо скрывалось беспокойство, угнетавшее его мысли, и удалился в северные апартаменты. Вместе с сыном барон де Сент Фуа и несколько слуг довели его до наружной двери анфилады и там с ним распрощались. В покоях все оставалось по-прежнему, даже в спальне незаметно было никаких изменений; граф сам развел в камине огонь, так как ни одного из слуг нельзя было убедить войти туда. Тщательно осмотрев комнату и чулан, граф с сыном придвинули свои кресла к камину, поставили на столик бутылку вина и лампу; туда же положили мечи и, размешав огонь так, что вспыхнуло яркое пламя, стали беседовать между собой о разных предметах. Но Анри часто умолкал и казался рассеянным, а порою окидывал мрачную комнату взором, полным ужаса и любопытства; постепенно и граф прекратил разговор и сидел, то глубоко задумавшись, то читая том Тацита, который принес с собою, чтобы скоротать томительную ночь.
ГЛАВА XLVII
Барон де Сент Фуа не мог заснуть всю ночь от беспокойства за своего друга; он встал рано, чтобы узнать исход ночных событий. Проходя мимо кабинета графа и услышав там движение, он постучался в дверь, и ему тотчас же отворил сам хозяин. Обрадовавшись при виде его здравым и невредимым и горя нетерпением поскорее узнать о происшествиях, случившихся за ночь, он не успел разглядеть непривычную серьезность, разлитую по чертам графа, — и впервые заметил ее точько тогда, когда услышал сдержанные ответы его. Граф говорил улыбаясь и нарочно напускал на себя легкий, небрежный тон; но барон не был расположен шутить и продолжал свой допрос так настойчиво, что граф, снова сделав серьезное лицо, сказал ему;
— Умоляю вас, друг мой, не расспрашивайте; да и на будущее время попрошу вас хранить молчание насчет всего, что показалось бы вам странным в моем поведении. Не скрою от вас, что мне очень тяжело и что моя попытка караулить всю ночь нисколько не помогла мне отыскать Людовико; простите мне великодушно, если я буду молчать о происшествиях нынешней ночи.
— Но где же Анри? — спросил барон, с удивлением и разочарованием встретив такой решительный отпор.
— Он здоров… отдыхает у себя, — неохотно отвечал граф. — Но, вероятно, вы и его не станете расспрашивать, зная мое желание на этот счет.
— Конечно, не стану, — отозвался барон несколько огорченным тоном, — раз это вам неприятно. Но мне думается, друг мой, что вы могли бы положиться на мою скромность и оставить такое обидное недоверие. — У меня даже возникает подозрение, уж не видели ли вы что-нибудь необычайное, побудившее вас уверовать в мою теорию, — словом, что вы перестали быть Фомой неверующим, каким были прежде!
— Оставим этот разговор, — отрезал граф, — можете быть уверены, что не совсем обыкновенные причины заставляют меня молчать перед другом, с которым я в хороших отношениях уже более тридцати лет. Надеюсь, моя теперешняя сдержанность не может возбуждать у вас сомнений насчет моего уважения или искренности моей дружбы.
— Не буду сомневаться ни в том, ни в другом, — сказал барон, — хотя, признаюсь, не могу не выразить своего удивления по поводу такой странной сдержанности.
— Как бы то ни было, — отвечал граф, — но я серьезно прошу вас ничего не говорить членам моей семьи ни об этом и вообще ни о чем, что могло бы показаться вам странным в моем дальнейшем поведении…
Барон охотно дал обещание; поговорив еще немного о безразличных предметах, оба явились к завтраку; граф встретил свою семью со спокойным лицом и отделывался от их расспросов легкими шутками, напуская на себя непривычную веселость. Он уверял всех и каждого, что им нечего бояться северных комнат, раз он и сын его выбрались оттуда живыми и невредимыми.
Анри не так легко удавалось замаскировать свои чувства. Лицо его еще хранило следы испуга; он часто делался молчалив и задумчив, и хотя отвечал шутками на заигрывания м-ль Беарн, но видно было, что он смеется через силу.
Вечером граф, согласно своему обещанию, посетил монастырь, и Эмилия с удивлением заметила смесь игривой шутки и сдержанности е его тоне, когда он говорил о северных апартаментах. О том, что там произошло, он, однако, не обмолвился ни единым словом; а когда она попробовала напомнить ему его обещание рассказать ей о результате своих наблюдений и спросила его, убедился ли он в том, что там водится нечистая сила, взор его на минуту принял какое-то торжественное выражение; но вдруг, как бы одумавшись, он улыбнулся и проговорил:
— Милая Эмилия, пожалуйста, не позволяйте аббатисе набивать вам голову подобными бреднями: она рада внушить вам, что привидения водятся чуть не в каждой темной комнате. Верьте мне, — прибавил, он с глубоким вздохом., — мертвецы не являются с того света по пустякам или ради забавы, чтобы постращать робких людей… — Он остановился и впал в задумчивость; — однако довольно об этом, — прибавил он в заключение.
Вскоре затем он простился и ушел домой, а Змилия, вернувшись к монахиням, очень удивилась, узнав, что они уже знакомы с теми обстоятельствами, о которых он так тщательно избегал говорить; многие из них восхищались неустрашимостью графа, решившегося провести ночь в тех покоях, откуда исчез Людовико. Тут Эмилия наглядно убедилась, как быстро разносится молва: монахини получили эти сведения от крестьян, которые приходили продавать фрукты в монастырь и которые со времени исчезновения Людовико с любопытством следили за происшествиями в замке.
Эмилия молча выслушивала различные мнения монахинь о поступке графа: большинство осуждало его, называя безрассудным и самонадеянным, утверждая, что врываться таким образом в пристанище злого духа — значит нарочно раздражать его и навлекать на себя мщение.
Сестра Франциска, наоборот, уверяла, что граф действовал с мужеством и неустрашимостью добродетельной, честной души. Сам он сознает себя ни в чем неповинным и не заслуживающим кары со стороны добрых духов, а чары злых ему не страшны, раз он вправе рассчитывать на покровительство сил высших, на покровительство Того, Кто обуздывает злых и охраняет невинных.
— Грешники не смеют надеяться на покровительство свыше! — произнесла вдруг сестра Агнеса. — Пусть граф остерегается в своих поступках, чтобы не лишиться права на Божию охрану! А в сущности — кто посмеет себя самого назвать невинным? Земная невинность лишь относительна. Но как страшна бездна греха и в какую ужасающую пропасть мы можем ввергнуться! О!..
Произнеся эти слова, монахиня вздрогнула всем телом и глубоко вздохнула. Эмилия была поражена; взглянув на нее, она заметила, что глаза сестры Агнесы устремлены на нее. Затем монахиня встала, взяла ее за руку, несколько мгновений молча и пристально смотрела ей в лицо и, наконец, изрекла:
— Вы молоды, вы невинны! Я хочу сказать, что вы невиновны ни в каком великом преступлении! У вас в сердце гнездятся страсти… это скорпионы; они дремлют пока, но берегитесь пробудить их! они уязвят вас… уязвят до смерти!
Эмилия, взволнованная этими речами и торжественностью, с какой они были произнесены, не могла удержаться от слез.
— А! так вот в чем дело! — воскликнула Агнеса, и суровое лицо ее смягчилось. — Так молода и уже несчастна! Значит, мы с вами сестры! А между тем не существует уз привязанности между грешниками! — прибавила она, и глаза ее опять приняли дикое выражение. — Нет среди них ни кротости, ни покоя… ни надежды! Все эти чувства я знавала когда-то… Глаза мои умели плакать… теперь слезы выжжены… душа моя застыла и стала бесстрастной!… Я уже не знаю горя!
— Будем каяться и молиться, — прервала ее другая монахиня. — Нас учили надеяться, что молитва и покаяние — путь ко спасению. Для всех раскаянных грешников жива надежда!
— …Для всех, кто раскается и обратится к вере истинной, — заметила сестра Франциска.
— Для всех, кроме меня! — торжественно вымолвила Агнеса. Она замолкла, потом вдруг отрывисто произнесла:
— Голова моя горит… я, кажется, больна… О, если бы я могла изгладить из своей памяти все события былого времени: эти образы вырастают предо мною, словно фурии, и мучат меня!.. Я вижу их и во сне, и наяву; они неотлучно стоят у меня перед глазами! И теперь я вижу их… и теперь!..
Она остановилась в застывшей позе — олицетворение ужаса; напряженный взор ее медленно обводил стены комнаты, точно ища чего-то. Одна из монахинь тихо взяла ее за руку и хотела увести ее из приемной. Агнеса притихла, провела другой рукой по глазам и с тяжким вздохом проговорила:
— Вот теперь они ушли… ушли… У меня лихорадка… Я не знаю, что говорю. На меня иногда это находит… Потом я скоро оправлюсь. Сейчас мне будет лучше… Что это? Кажется, звонили к заутрене?
— Нет, — отвечала Франциска, — вечерняя служба окончена. Пусть Маргарита проводит вас в келью.
— В самом деле, — покорно согласилась сестра Агнеса. — Там мне лучше будет. Покойной ночи, сестры. Помяните меня в ваших молитвах!
Когда они удалились, Франциска, заметив волнение Эмилии, сказала ей:
— Не тревожьтесь! На сестру Агнесу иноща находит расстройство, хотя за последнее время я что-то не наблюдала у нее таких припадков возбуждения. Обычное ее настроение — меланхолия. Этот припадок подготовлялся уже много дней. Уединение в келье и вседневная рутина оправят ее.
— Но как разумно она рассуждала сначала! — заметила Эмилия, — ход ее мыслей был совершенно логичен.
— Да, — отвечала монахиня, — в этом нет ничего нового: иной раз она рассуждает не только логично, но даже проницательно и вслед за тем с ней делается припадок острого помешательства.
— По-видимому, ее мучают какие-то угрызения совести, — заметила Эмилия. — Не знаете ли вы, какие несчастья довели ее до такого жалкого состояния?
— Я слышала об этом кое-что… — отвечала монахиня и остановилась, пока Эмилия не повторила своего вопроса; тогда она прибавила тихим голосом и многозначительно оглянувшись на остальных пансионерок:
— Я ничего не могу объяснить вам теперь; но если вы интересуетесь этим предметом, то приходите ко мне в келью вечером, когда вся община отойдет ко сну, и вы услышите от меня все, что я знаю. Но не забывайте, что мы должны встать к полночному бдению, поэтому приходите или до, или после полуночи.
Эмилия обещала помнить; вскоре появилась сама настоятельница, и они прекратили разговор о несчастной монахине.
Между тем граф, вернувшись домой, застал Дюпона в припадке мрачного отчаяния; на него часто находило отчаяние, под влиянием его несчастной привязанности к Эмилии, привязанности, настолько продолжительной, что ее трудно было преодолеть: чувство это не поддавалось ни времени, ни сопротивлению его друзей. Впервые Дюпон увидел Эмилию в Гаскони еще при жизни своего отца, который, узнав о страсти сына к м-ль Сент Обер, девушке гораздо беднее его, запретил ему просить ее руки и вообще думать о ней. Пока жив был его отец, молодой человек исполнял первое из этих приказаний, но второму не мог повиноваться, и по временам успокаивал свою страсть, посещая любимые места ее прогулок, между прочим, рыбачью хижину, где раз или два обращался к ней в стихах, хотя скрывал свое имя, исполняя слово, данное отцу. В этом домике он сыграл на лютне трогательную арию, к которой Эмилия прислушивалась с таким удивлением и восхищением; там же он нашел ее миниатюрный портерт и с тех пор лелеял его с мучительной страстью, нарушавшей его покой. Во время его экспедиций в Италию скончался отец Дюпона; но сын получил освобождение от родительской строгости в такой момент, когда он менее всего способен был им воспользоваться, так как предмет, ради которого он мог более всего радоваться этой свободе, был недоступен для него. Благодаря какой случайности он отыскал Эмилию, каким образом он содействовал освобождению ее из страшной тюрьмы — уже известно читателю, известны и тщетные надежды, которыми он поддерживал свою несчастную страсть, и затем бесплодные усилия преодолеть ее.
Граф все еще продолжал дружески успокаивать его, уверяя, что с помощью терпения, настойчивости и осторожности он в конце концов добьется счастья и расположения Эмилии.
— Время, — говорил он, — изгладит сердечную печаль, овладевшую ею после понесенного разочарования, и она оценит ваши достоинства. Вашими услугами вы уже успели снискать себе ее благодарность, а вашими страданиями возбудили ее жалость. И поверьте мне, друг мой, в таком чувствительном сердце, как сердце Эмилии, благодарность и сострадание ведут к любви. Когда она отрешится от своих теперешних иллюзий, она охотно разделит привязанность такой души, как ваша.
Дюпон вздыхал, слушая эти речи; ему хотелось верить тому, что настойчиво твердил его друг, и он с удовольствием принял приглашение продлить свое пребывание в замке.
Теперь мы покинем его и вернемся в монастырь св.Клары.
Когда монахини удалились на покой, Эмилия украдкой пробралась на свидание, назначенное ей сестрой Франциской. Она застала монахиню в ее келье молящейся перед аналоем, на котором лежал образ святой, а над ним висела тусклая лампада, слабо освещавшая келью.
Когда отворилась дверь, сестра Франциска повернула голову и знаком пригласила Эмилию войти; та молча села возле маленького соломенного матраца монахини и ждала, когда кончится ее молитва. Скоро сестра поднялась с колен, сняла лампаду и поставила ее на стол; тогда Эмилия увидела на столе человеческий череп и кости, рядом с песочными часами; монахиня, не замечая волнения Эмилии, села возле нее на соломенный матрац и начала так:
— Любопытство ваше, сестрица, заставило вас быть пунктуальной; но вы не услышите от меня ничего замечательного об истории бедной Агнесы. Я избегала говорить о ней в присутствии светских сестер только потому, что не хотела разглашать ее грех.
— Ваше доверие ко мне я сочту за особенную милость, — заметила Эмилия, — и не буду злоупотреблять им.
— Сестра Агнеса, — продолжала монахиня, — происходит из знатной фамилии, как вы уже можете догадаться по ее виду, полному благородного достоинства; но я не стану порочить фамилию, называя ее вам. Любовь была причиной ее преступления и безумия. Ее страстно любил один дворянин из небогатой фамилии, а отец выдал ее замуж за другого дворянина, которого она не любила. Неуменье овладеть своею страстью повело ее к погибели. Она позабыла долг добродетели, долг жены и нарушила свои супружеские обеты; но ее виновность была скоро открыта, и она пала бы жертвой мщения своего супруга, если бы отец ее не постарался вырвать ее из его рук. Какими путями он этого достиг — не могу вам сказать, но он укрыл ее в стенах обители и впоследствии убедил ее постричься, между тем как в миру была пущена молва, что она умерла. Отец, чтобы спасти дочь свою, усиленно подтверждал этот слух и пустил в ход такие вести, которые внушили супругу ее мысль, что она погибла жертвой его ревности. Вы как будто поражены! — прибавила монахиня, бросив пытливый взгляд на лицо Эмилии. — Допускаю, что история необычайная, но ведь подобные случались и раньше.
— Прошу вас, продолжайте, — сказала Эмилия, — я очень заинтересована.
— Да больше нечего и рассказывать, — продолжала монахиня, — остается только добавить, что продолжительная борьба, которую вынесла Агнеса между любовью, угрызениями совести и сознанием долга, принятого ею на себя, когда она вступила в наш орден, наконец расстроила ее рассудок. Вначале у нее резко сменялись припадки бешенства с припадками меланхолии, потом она погрузилась в угнетенное состояние, которое все-таки иногда прерывалось дикими выходками, последнее время довольно-таки частыми.
На Эмилию произвела впечатление история этой сестры, напоминавшая ей в некоторых частностях историю маркизы де Вильруа, — ту тоже отец заставил отказаться от предмета ее привязанности, чтобы выйти за другого дворянина, уже по его выбору; судя по рассказам Доротеи, не было причины предполагать, что она избегла мщения ревнивого супруга, или сомневаться хоть на минутку в ее невинности. Эмилия, вздохнув над несчастиями монахини, не могла не пролить нескольких слез над участью маркизы. Вернувшись к разговору о сестре Агнесе, она спросила Франциску, помнит ли она ее в молодости и была ли она хороша собою.
— Меня еще не было в монастыре в ту пору, как она постриглась, — отвечала Франциска, — это случилось уже так давно, что немногие из нынешних сестер присутствовали при церемонии; даже наша матушка — игуменья еще не была тогда настоятельницей обители, но я помню то время, когда сестра Агнеса была очень красивой женщиной. У нее до сих пор сохранилось благородство осанки, всегда отличавшее ее, но красота ее исчезла, как вы сами могли заметить. Я сама почти не замечаю на ее лице следов прежней миловидности.
— Странно, — молвила Эмилия, — но бывают минуты, когда лицо ее кажется мне знакомым! Пожалуй, вы назовете меня фантазеркой, да и я сама готова с этим согласиться, — потому что ведь я никогда не видела сестру Агнесу, прежде чем поступила в ваш монастырь; надо думать, что я раньше видела какое-нибудь лицо, очень похожее на сестру Агнесу, но чье это лицо — решительно не помню.
— Просто вас заинтересовала глубокая меланхолия, которой дышат ее черты, — заметила Франциска, — и это впечатление ввело в заблуждение вашу фантазию; если так, то ведь и я, пожалуй, найду сходство между вами и Агнесой. Никоим образом вы не могли видеть ее нигде, кроме как в монастыре, а сюда она поступила, когда еще вас не было на свете.
— В самом деле! — проговорила Эмилия.
— Ну да, конечно, — отвечала Франциска, — но почему это обстоятельство так сильно возбуждает ваше удивление?
Эмилия будто пропустила мимо ушей вопрос и некоторое время сидела задумавшись, потом у нее вырвалось:
— Около того же времени скончалась маркиза де Вильруа.
— Страшное замечание! — проронила Франциска. Эмилия, вызванная из задумчивости, улыбнулась и переменила разговор; но вскоре он опять как-то невольно вернулся к несчастной монахине, и Эмилия оставалась в келье сестры Франциски до тех пор, пока колокол полночной службы не призвал ее на молитву; тогда, попросив прощения, что она нарушала покой сестры до такого позднего часа, она вышла из кельи вместе с монахиней. Эмилия вернулась к себе, а монахиня, неся мерцающую восковую свечу, поспешила на молитву в часовню.
Прошло еще несколько дней; Эмилия не видела ни графа, ни других членов его семейства, и когда наконец он посетил ее, она заметила с беспокойством, что у него особенно расстроенный вид.
— Я измучен и сбит с толку, — сказал он в ответ на ее встревоженные вопросы, — и намерен уехать отсюда на некоторое время; надеюсь, перемена места вернет мне обычное спокойствие духа. Я собираюсь вместе с дочерью проводить барона Сент Фуа в его замок: он лежит в той части долины Пиренеев, которая обращена в сторону Гаскони, и мне пришло в голову, Эмилия, что когда вы отправитесь в свое имение «Долину», то мы можем часть пути проехать вместе! Для меня было бы удовольствием охранять вас в путешествии вашем домой.
Она поблагодарила графа за его дружеское внимание, но выразила сожаление, что необходимость заехать сперва в Тулузу помешает выполнению этого плана.
— Но когда вы будете гостить у барона, — прибавила она, — то ведь оттуда очень недалеко до «Долины», и я надеюсь, граф, вы не уедете из тех краев, не посетив меня; нечего и говорить, что я с радостью буду ждать к себе вас и Бланш.
— В этом я не сомневаюсь, — отвечал граф, — и не намерен отказывать себе и Бланш в удовольствии сделать вам визит, если только ваши дела позволят вам быть в «Долине» около того времени, когда мы можем посетить вас.
Удовольствие, с каким Эмилия встретила эти известия, было несколько затуманено мыслью, что тот, ради кого она когда-то жалела о неимении состояния, уже недостоин разделить с нею эти блага; но, вспомнив дружеские наставления графа, она подавила это печальное размышление и старалась чувствовать только благодарность за неожиданное богатство, свалившееся ей с неба. Более всего радовало ее то, что «Долина», ее родной дом, дорогое пепелище, где жили ее родители, опять вернется к ней. Там она намеревалась поселиться; хотя дом в «Долине» не мог сравниться с тулузским замком, который превосходил его и размерами и роскошью, но прелестное местоположение отцовского дома и нежные воспоминания, витавшие в его стенах, были дороже ее сердцу, чем роскошь и тщеславие. Она немедленно написала г.Кенелю письмо, в котором благодарила его за деятельное участие к ее интересам и обещала в условленное время приехать в Тулузу для свидания с ним.
Когда граф де Вильфор с Бланш посетили Эмилию в монастыре, чтобы сообщить ей советы, полученные от адвоката, Эмилия передала ему содержание письма г.Кенеля; граф выразил ей искреннее поздравление по этому случаю, но она заметила, что, как только с лица его сошло выражение удовольствия по поводу ее успеха, оно опять приняло сумрачный, озабоченный вид. Она тотчас же осведомилась о причине его расстройства.
— Моя озабоченность — не новость, — отвечал граф, — я измучен и раздосадован расстройством и тревогой, водворившимися у меня в доме, по милости этих глупых суеверий. Ходят какие-то праздные толки, и я не могу ни опровергнуть их, ни признать их правдой. Кроме того, я беспокоюсь за этого бедного малого Людовико; до сих пор мне не удается напасть на его след. Весь замок до малейших закоулков, все окрестности были обысканы, а дальше я решительно не знаю, что делать, так как обещал выдать крупную награду тому, кто его отыщет. Ключи от северных комнат я постоянно держу при себе и сегодня же ночью намерен сам караулить в этих покоях.
Эмилия, серьезно тревожась за графа, присоединилась к мольбам Бланш, чтобы отговорить графа от его смелого намерения.
— Чего мне бояться? — говорил он. — Я не верю в проказы нечистой силы; а что касается людских козней, то я приму меры. Мало того: я обещаю, что буду караулить не один.
— Но кто же окажется достаточно мужественным, граф, чтобы сторожить в компании с вами?
— Мой сын, — отвечал граф. — Если меня не похитят в эту ночь, — прибавил он, улыбаясь, — то вы услышите завтра же о результатах моего предприятия.
Граф и Бланш вскоре простились с Эмилией и вернулись домой; граф уведомил Анри о своем намерении, а тот, скрепя сердце, согласился сторожить вместе с отцом. После ужина, когда они сообщили об этом плане, графиня пришла в ужас, а барон и Дюпон присоединились к ее просьбам, чтобы он не бросал вызова своей судьбе, как это сделал Людовико.
— Нам неизвестны, — прибавил барон, — свойства и силы злого духа; а что в этих комнатах водится нечистый дух — в этом теперь уже едва ли может быть сомнение. Берегитесь, граф, вызывать его мщение, он уже дал нам страшный пример своей злобности. Я допускаю возможность того, что душам усопших разрешается иногда посещать землю, ради целей крайней важности; быть может, теперешняя цель их — ваша погибель.
Граф не мог удержаться от улыбки.
— Неужели же моя погибель имеет настолько важное значение, что способна привлечь на землю дух умершего существа? Увы! мой добрый друг, даже и не требуется подобных уловок для того, чтобы погубить человека. Словом, в чем бы ни заключалась тайна, я надеюсь, мне удастся сегодня же ночью раскрыть и разъяснить ее. Вы знаете, я не суеверен.
— Я знаю, что вы Фома неверующий, — прервал его барон.
— Называйте это, как хотите; я хочу только сказать, что я свободен от суеверий; но если там являлось что-нибудь сверхъестественное, то явится и мне, если же какая-нибудь опасность висит над моим домом, или если в этом доме когда-то, в прежнее время, случилось что-нибудь необычайное, то я, вероятно, узнаю, в чем дело. Во всяком случае, я попытаюсь раскрыть тайну; а для того, чтобы быть готовым на случай злодейского нападения со стороны простого смертного, чего я, по правде сказать, и ожидаю, я приму все предосторожности и отправлюсь туда вооруженный.
Граф распрощался со своим семейством на ночь с напускной веселостью, под которой, однако, плохо скрывалось беспокойство, угнетавшее его мысли, и удалился в северные апартаменты. Вместе с сыном барон де Сент Фуа и несколько слуг довели его до наружной двери анфилады и там с ним распрощались. В покоях все оставалось по-прежнему, даже в спальне незаметно было никаких изменений; граф сам развел в камине огонь, так как ни одного из слуг нельзя было убедить войти туда. Тщательно осмотрев комнату и чулан, граф с сыном придвинули свои кресла к камину, поставили на столик бутылку вина и лампу; туда же положили мечи и, размешав огонь так, что вспыхнуло яркое пламя, стали беседовать между собой о разных предметах. Но Анри часто умолкал и казался рассеянным, а порою окидывал мрачную комнату взором, полным ужаса и любопытства; постепенно и граф прекратил разговор и сидел, то глубоко задумавшись, то читая том Тацита, который принес с собою, чтобы скоротать томительную ночь.
ГЛАВА XLVII
И пусть печать безмолвия сомкнет мои уста.
Барон де Сент Фуа не мог заснуть всю ночь от беспокойства за своего друга; он встал рано, чтобы узнать исход ночных событий. Проходя мимо кабинета графа и услышав там движение, он постучался в дверь, и ему тотчас же отворил сам хозяин. Обрадовавшись при виде его здравым и невредимым и горя нетерпением поскорее узнать о происшествиях, случившихся за ночь, он не успел разглядеть непривычную серьезность, разлитую по чертам графа, — и впервые заметил ее точько тогда, когда услышал сдержанные ответы его. Граф говорил улыбаясь и нарочно напускал на себя легкий, небрежный тон; но барон не был расположен шутить и продолжал свой допрос так настойчиво, что граф, снова сделав серьезное лицо, сказал ему;
— Умоляю вас, друг мой, не расспрашивайте; да и на будущее время попрошу вас хранить молчание насчет всего, что показалось бы вам странным в моем поведении. Не скрою от вас, что мне очень тяжело и что моя попытка караулить всю ночь нисколько не помогла мне отыскать Людовико; простите мне великодушно, если я буду молчать о происшествиях нынешней ночи.
— Но где же Анри? — спросил барон, с удивлением и разочарованием встретив такой решительный отпор.
— Он здоров… отдыхает у себя, — неохотно отвечал граф. — Но, вероятно, вы и его не станете расспрашивать, зная мое желание на этот счет.
— Конечно, не стану, — отозвался барон несколько огорченным тоном, — раз это вам неприятно. Но мне думается, друг мой, что вы могли бы положиться на мою скромность и оставить такое обидное недоверие. — У меня даже возникает подозрение, уж не видели ли вы что-нибудь необычайное, побудившее вас уверовать в мою теорию, — словом, что вы перестали быть Фомой неверующим, каким были прежде!
— Оставим этот разговор, — отрезал граф, — можете быть уверены, что не совсем обыкновенные причины заставляют меня молчать перед другом, с которым я в хороших отношениях уже более тридцати лет. Надеюсь, моя теперешняя сдержанность не может возбуждать у вас сомнений насчет моего уважения или искренности моей дружбы.
— Не буду сомневаться ни в том, ни в другом, — сказал барон, — хотя, признаюсь, не могу не выразить своего удивления по поводу такой странной сдержанности.
— Как бы то ни было, — отвечал граф, — но я серьезно прошу вас ничего не говорить членам моей семьи ни об этом и вообще ни о чем, что могло бы показаться вам странным в моем дальнейшем поведении…
Барон охотно дал обещание; поговорив еще немного о безразличных предметах, оба явились к завтраку; граф встретил свою семью со спокойным лицом и отделывался от их расспросов легкими шутками, напуская на себя непривычную веселость. Он уверял всех и каждого, что им нечего бояться северных комнат, раз он и сын его выбрались оттуда живыми и невредимыми.
Анри не так легко удавалось замаскировать свои чувства. Лицо его еще хранило следы испуга; он часто делался молчалив и задумчив, и хотя отвечал шутками на заигрывания м-ль Беарн, но видно было, что он смеется через силу.
Вечером граф, согласно своему обещанию, посетил монастырь, и Эмилия с удивлением заметила смесь игривой шутки и сдержанности е его тоне, когда он говорил о северных апартаментах. О том, что там произошло, он, однако, не обмолвился ни единым словом; а когда она попробовала напомнить ему его обещание рассказать ей о результате своих наблюдений и спросила его, убедился ли он в том, что там водится нечистая сила, взор его на минуту принял какое-то торжественное выражение; но вдруг, как бы одумавшись, он улыбнулся и проговорил:
— Милая Эмилия, пожалуйста, не позволяйте аббатисе набивать вам голову подобными бреднями: она рада внушить вам, что привидения водятся чуть не в каждой темной комнате. Верьте мне, — прибавил, он с глубоким вздохом., — мертвецы не являются с того света по пустякам или ради забавы, чтобы постращать робких людей… — Он остановился и впал в задумчивость; — однако довольно об этом, — прибавил он в заключение.
Вскоре затем он простился и ушел домой, а Змилия, вернувшись к монахиням, очень удивилась, узнав, что они уже знакомы с теми обстоятельствами, о которых он так тщательно избегал говорить; многие из них восхищались неустрашимостью графа, решившегося провести ночь в тех покоях, откуда исчез Людовико. Тут Эмилия наглядно убедилась, как быстро разносится молва: монахини получили эти сведения от крестьян, которые приходили продавать фрукты в монастырь и которые со времени исчезновения Людовико с любопытством следили за происшествиями в замке.
Эмилия молча выслушивала различные мнения монахинь о поступке графа: большинство осуждало его, называя безрассудным и самонадеянным, утверждая, что врываться таким образом в пристанище злого духа — значит нарочно раздражать его и навлекать на себя мщение.
Сестра Франциска, наоборот, уверяла, что граф действовал с мужеством и неустрашимостью добродетельной, честной души. Сам он сознает себя ни в чем неповинным и не заслуживающим кары со стороны добрых духов, а чары злых ему не страшны, раз он вправе рассчитывать на покровительство сил высших, на покровительство Того, Кто обуздывает злых и охраняет невинных.
— Грешники не смеют надеяться на покровительство свыше! — произнесла вдруг сестра Агнеса. — Пусть граф остерегается в своих поступках, чтобы не лишиться права на Божию охрану! А в сущности — кто посмеет себя самого назвать невинным? Земная невинность лишь относительна. Но как страшна бездна греха и в какую ужасающую пропасть мы можем ввергнуться! О!..
Произнеся эти слова, монахиня вздрогнула всем телом и глубоко вздохнула. Эмилия была поражена; взглянув на нее, она заметила, что глаза сестры Агнесы устремлены на нее. Затем монахиня встала, взяла ее за руку, несколько мгновений молча и пристально смотрела ей в лицо и, наконец, изрекла:
— Вы молоды, вы невинны! Я хочу сказать, что вы невиновны ни в каком великом преступлении! У вас в сердце гнездятся страсти… это скорпионы; они дремлют пока, но берегитесь пробудить их! они уязвят вас… уязвят до смерти!
Эмилия, взволнованная этими речами и торжественностью, с какой они были произнесены, не могла удержаться от слез.
— А! так вот в чем дело! — воскликнула Агнеса, и суровое лицо ее смягчилось. — Так молода и уже несчастна! Значит, мы с вами сестры! А между тем не существует уз привязанности между грешниками! — прибавила она, и глаза ее опять приняли дикое выражение. — Нет среди них ни кротости, ни покоя… ни надежды! Все эти чувства я знавала когда-то… Глаза мои умели плакать… теперь слезы выжжены… душа моя застыла и стала бесстрастной!… Я уже не знаю горя!
— Будем каяться и молиться, — прервала ее другая монахиня. — Нас учили надеяться, что молитва и покаяние — путь ко спасению. Для всех раскаянных грешников жива надежда!
— …Для всех, кто раскается и обратится к вере истинной, — заметила сестра Франциска.
— Для всех, кроме меня! — торжественно вымолвила Агнеса. Она замолкла, потом вдруг отрывисто произнесла:
— Голова моя горит… я, кажется, больна… О, если бы я могла изгладить из своей памяти все события былого времени: эти образы вырастают предо мною, словно фурии, и мучат меня!.. Я вижу их и во сне, и наяву; они неотлучно стоят у меня перед глазами! И теперь я вижу их… и теперь!..
Она остановилась в застывшей позе — олицетворение ужаса; напряженный взор ее медленно обводил стены комнаты, точно ища чего-то. Одна из монахинь тихо взяла ее за руку и хотела увести ее из приемной. Агнеса притихла, провела другой рукой по глазам и с тяжким вздохом проговорила:
— Вот теперь они ушли… ушли… У меня лихорадка… Я не знаю, что говорю. На меня иногда это находит… Потом я скоро оправлюсь. Сейчас мне будет лучше… Что это? Кажется, звонили к заутрене?
— Нет, — отвечала Франциска, — вечерняя служба окончена. Пусть Маргарита проводит вас в келью.
— В самом деле, — покорно согласилась сестра Агнеса. — Там мне лучше будет. Покойной ночи, сестры. Помяните меня в ваших молитвах!
Когда они удалились, Франциска, заметив волнение Эмилии, сказала ей:
— Не тревожьтесь! На сестру Агнесу иноща находит расстройство, хотя за последнее время я что-то не наблюдала у нее таких припадков возбуждения. Обычное ее настроение — меланхолия. Этот припадок подготовлялся уже много дней. Уединение в келье и вседневная рутина оправят ее.
— Но как разумно она рассуждала сначала! — заметила Эмилия, — ход ее мыслей был совершенно логичен.
— Да, — отвечала монахиня, — в этом нет ничего нового: иной раз она рассуждает не только логично, но даже проницательно и вслед за тем с ней делается припадок острого помешательства.
— По-видимому, ее мучают какие-то угрызения совести, — заметила Эмилия. — Не знаете ли вы, какие несчастья довели ее до такого жалкого состояния?
— Я слышала об этом кое-что… — отвечала монахиня и остановилась, пока Эмилия не повторила своего вопроса; тогда она прибавила тихим голосом и многозначительно оглянувшись на остальных пансионерок:
— Я ничего не могу объяснить вам теперь; но если вы интересуетесь этим предметом, то приходите ко мне в келью вечером, когда вся община отойдет ко сну, и вы услышите от меня все, что я знаю. Но не забывайте, что мы должны встать к полночному бдению, поэтому приходите или до, или после полуночи.
Эмилия обещала помнить; вскоре появилась сама настоятельница, и они прекратили разговор о несчастной монахине.
Между тем граф, вернувшись домой, застал Дюпона в припадке мрачного отчаяния; на него часто находило отчаяние, под влиянием его несчастной привязанности к Эмилии, привязанности, настолько продолжительной, что ее трудно было преодолеть: чувство это не поддавалось ни времени, ни сопротивлению его друзей. Впервые Дюпон увидел Эмилию в Гаскони еще при жизни своего отца, который, узнав о страсти сына к м-ль Сент Обер, девушке гораздо беднее его, запретил ему просить ее руки и вообще думать о ней. Пока жив был его отец, молодой человек исполнял первое из этих приказаний, но второму не мог повиноваться, и по временам успокаивал свою страсть, посещая любимые места ее прогулок, между прочим, рыбачью хижину, где раз или два обращался к ней в стихах, хотя скрывал свое имя, исполняя слово, данное отцу. В этом домике он сыграл на лютне трогательную арию, к которой Эмилия прислушивалась с таким удивлением и восхищением; там же он нашел ее миниатюрный портерт и с тех пор лелеял его с мучительной страстью, нарушавшей его покой. Во время его экспедиций в Италию скончался отец Дюпона; но сын получил освобождение от родительской строгости в такой момент, когда он менее всего способен был им воспользоваться, так как предмет, ради которого он мог более всего радоваться этой свободе, был недоступен для него. Благодаря какой случайности он отыскал Эмилию, каким образом он содействовал освобождению ее из страшной тюрьмы — уже известно читателю, известны и тщетные надежды, которыми он поддерживал свою несчастную страсть, и затем бесплодные усилия преодолеть ее.
Граф все еще продолжал дружески успокаивать его, уверяя, что с помощью терпения, настойчивости и осторожности он в конце концов добьется счастья и расположения Эмилии.
— Время, — говорил он, — изгладит сердечную печаль, овладевшую ею после понесенного разочарования, и она оценит ваши достоинства. Вашими услугами вы уже успели снискать себе ее благодарность, а вашими страданиями возбудили ее жалость. И поверьте мне, друг мой, в таком чувствительном сердце, как сердце Эмилии, благодарность и сострадание ведут к любви. Когда она отрешится от своих теперешних иллюзий, она охотно разделит привязанность такой души, как ваша.
Дюпон вздыхал, слушая эти речи; ему хотелось верить тому, что настойчиво твердил его друг, и он с удовольствием принял приглашение продлить свое пребывание в замке.
Теперь мы покинем его и вернемся в монастырь св.Клары.
Когда монахини удалились на покой, Эмилия украдкой пробралась на свидание, назначенное ей сестрой Франциской. Она застала монахиню в ее келье молящейся перед аналоем, на котором лежал образ святой, а над ним висела тусклая лампада, слабо освещавшая келью.
Когда отворилась дверь, сестра Франциска повернула голову и знаком пригласила Эмилию войти; та молча села возле маленького соломенного матраца монахини и ждала, когда кончится ее молитва. Скоро сестра поднялась с колен, сняла лампаду и поставила ее на стол; тогда Эмилия увидела на столе человеческий череп и кости, рядом с песочными часами; монахиня, не замечая волнения Эмилии, села возле нее на соломенный матрац и начала так:
— Любопытство ваше, сестрица, заставило вас быть пунктуальной; но вы не услышите от меня ничего замечательного об истории бедной Агнесы. Я избегала говорить о ней в присутствии светских сестер только потому, что не хотела разглашать ее грех.
— Ваше доверие ко мне я сочту за особенную милость, — заметила Эмилия, — и не буду злоупотреблять им.
— Сестра Агнеса, — продолжала монахиня, — происходит из знатной фамилии, как вы уже можете догадаться по ее виду, полному благородного достоинства; но я не стану порочить фамилию, называя ее вам. Любовь была причиной ее преступления и безумия. Ее страстно любил один дворянин из небогатой фамилии, а отец выдал ее замуж за другого дворянина, которого она не любила. Неуменье овладеть своею страстью повело ее к погибели. Она позабыла долг добродетели, долг жены и нарушила свои супружеские обеты; но ее виновность была скоро открыта, и она пала бы жертвой мщения своего супруга, если бы отец ее не постарался вырвать ее из его рук. Какими путями он этого достиг — не могу вам сказать, но он укрыл ее в стенах обители и впоследствии убедил ее постричься, между тем как в миру была пущена молва, что она умерла. Отец, чтобы спасти дочь свою, усиленно подтверждал этот слух и пустил в ход такие вести, которые внушили супругу ее мысль, что она погибла жертвой его ревности. Вы как будто поражены! — прибавила монахиня, бросив пытливый взгляд на лицо Эмилии. — Допускаю, что история необычайная, но ведь подобные случались и раньше.
— Прошу вас, продолжайте, — сказала Эмилия, — я очень заинтересована.
— Да больше нечего и рассказывать, — продолжала монахиня, — остается только добавить, что продолжительная борьба, которую вынесла Агнеса между любовью, угрызениями совести и сознанием долга, принятого ею на себя, когда она вступила в наш орден, наконец расстроила ее рассудок. Вначале у нее резко сменялись припадки бешенства с припадками меланхолии, потом она погрузилась в угнетенное состояние, которое все-таки иногда прерывалось дикими выходками, последнее время довольно-таки частыми.
На Эмилию произвела впечатление история этой сестры, напоминавшая ей в некоторых частностях историю маркизы де Вильруа, — ту тоже отец заставил отказаться от предмета ее привязанности, чтобы выйти за другого дворянина, уже по его выбору; судя по рассказам Доротеи, не было причины предполагать, что она избегла мщения ревнивого супруга, или сомневаться хоть на минутку в ее невинности. Эмилия, вздохнув над несчастиями монахини, не могла не пролить нескольких слез над участью маркизы. Вернувшись к разговору о сестре Агнесе, она спросила Франциску, помнит ли она ее в молодости и была ли она хороша собою.
— Меня еще не было в монастыре в ту пору, как она постриглась, — отвечала Франциска, — это случилось уже так давно, что немногие из нынешних сестер присутствовали при церемонии; даже наша матушка — игуменья еще не была тогда настоятельницей обители, но я помню то время, когда сестра Агнеса была очень красивой женщиной. У нее до сих пор сохранилось благородство осанки, всегда отличавшее ее, но красота ее исчезла, как вы сами могли заметить. Я сама почти не замечаю на ее лице следов прежней миловидности.
— Странно, — молвила Эмилия, — но бывают минуты, когда лицо ее кажется мне знакомым! Пожалуй, вы назовете меня фантазеркой, да и я сама готова с этим согласиться, — потому что ведь я никогда не видела сестру Агнесу, прежде чем поступила в ваш монастырь; надо думать, что я раньше видела какое-нибудь лицо, очень похожее на сестру Агнесу, но чье это лицо — решительно не помню.
— Просто вас заинтересовала глубокая меланхолия, которой дышат ее черты, — заметила Франциска, — и это впечатление ввело в заблуждение вашу фантазию; если так, то ведь и я, пожалуй, найду сходство между вами и Агнесой. Никоим образом вы не могли видеть ее нигде, кроме как в монастыре, а сюда она поступила, когда еще вас не было на свете.
— В самом деле! — проговорила Эмилия.
— Ну да, конечно, — отвечала Франциска, — но почему это обстоятельство так сильно возбуждает ваше удивление?
Эмилия будто пропустила мимо ушей вопрос и некоторое время сидела задумавшись, потом у нее вырвалось:
— Около того же времени скончалась маркиза де Вильруа.
— Страшное замечание! — проронила Франциска. Эмилия, вызванная из задумчивости, улыбнулась и переменила разговор; но вскоре он опять как-то невольно вернулся к несчастной монахине, и Эмилия оставалась в келье сестры Франциски до тех пор, пока колокол полночной службы не призвал ее на молитву; тогда, попросив прощения, что она нарушала покой сестры до такого позднего часа, она вышла из кельи вместе с монахиней. Эмилия вернулась к себе, а монахиня, неся мерцающую восковую свечу, поспешила на молитву в часовню.
Прошло еще несколько дней; Эмилия не видела ни графа, ни других членов его семейства, и когда наконец он посетил ее, она заметила с беспокойством, что у него особенно расстроенный вид.
— Я измучен и сбит с толку, — сказал он в ответ на ее встревоженные вопросы, — и намерен уехать отсюда на некоторое время; надеюсь, перемена места вернет мне обычное спокойствие духа. Я собираюсь вместе с дочерью проводить барона Сент Фуа в его замок: он лежит в той части долины Пиренеев, которая обращена в сторону Гаскони, и мне пришло в голову, Эмилия, что когда вы отправитесь в свое имение «Долину», то мы можем часть пути проехать вместе! Для меня было бы удовольствием охранять вас в путешествии вашем домой.
Она поблагодарила графа за его дружеское внимание, но выразила сожаление, что необходимость заехать сперва в Тулузу помешает выполнению этого плана.
— Но когда вы будете гостить у барона, — прибавила она, — то ведь оттуда очень недалеко до «Долины», и я надеюсь, граф, вы не уедете из тех краев, не посетив меня; нечего и говорить, что я с радостью буду ждать к себе вас и Бланш.
— В этом я не сомневаюсь, — отвечал граф, — и не намерен отказывать себе и Бланш в удовольствии сделать вам визит, если только ваши дела позволят вам быть в «Долине» около того времени, когда мы можем посетить вас.