Ренар Морис. Тайна его глаз

   Под влиянием неотступной мысли о сыне, мадам Лебри обратила этот обед в заключительный акт церемонии, посвященный его памяти.
   - Он вас обоих так любил! - сказала она дрогнувшим от сдерживаемых слез голосом, протягивая нам через стол руки.
   И мы говорили только о нем все время, вплоть до того момента, когда разошлись.
   Мадам Лебри живет в двух шагах от меня. Чтобы пройти от ее дома к моему, нужно только перейти улицу. Я вернулся к себе в подавленном и грустном настроении, но, следуя своей всегдашней привычке работать по вечерам, уселся у письменного стола, за которым пишу и сейчас.
   Вскоре я убедился, что не в состоянии приняться за работу. Обычно я бываю слишком занят, чтобы задумываться над гибелью тех, кто были моими друзьями и кого поглотила война. Несколько свободных часов заставили меня остро ощутить отсутствие очень многих. Я был окружен милыми призраками и полон воспоминаниями о Жане Лебри.
   Я видел перед собой его бледное и худое лицо и слегка сгорбленную фигуру. Думаю, что он действительно меня любил, несмотря на то, что я был на десять лет старше его. Его слабое здоровье ставило его в постоянную зависимость от меня, как от врача. Он был очень интересный молодой человек, не лишенный артистической жилки, и из него обещал выйти хороший художник. Его можно было упрекнуть лишь в том, что он был слишком большим домоседом. Его необщительность и застенчивость достигали почти болезненных размеров, заставляя его бояться и избегать людей. Ввиду этого его привязанность ко мне казалась мне еще более ценной. Он часто писал мне из армии. Потом, в июне 1918 года, я получил письмо от его матери, сообщившее мне о происшедшем несчастии: Жан пропал без вести, поблизости от Дорман, во время германского наступления... Через два месяца из Швейцарии пришло окончательное подтверждение: Жан Лебри скончался в саксонском госпитале в Тиераке (Эйн).
   Отложив в сторону неиспользованное еще за весь вечер перо, я склонил голову над раскрытыми книгами и задумался.
   Кому доводилось терять близких сердцу людей, тот знает полное грустной прелести занятие, состоящее в том, чтобы, изо всех сил напрягая память и воображение, искусственно вызвать перед собой облик дорогого существа или создать напоминающий его призрак. Вот этому-то занятию я и предался в тот апрельский вечер.
   В это время раздался звонок. Я вскочил с места, сразу возвращаясь из области фантазии на твердую почву действительности. По крайней мере, в то время мне казалось, что это было именно так. Мне казалось, что я снова вернулся к своей обычной жизни провинциального врача и что все помыслы о потустороннем мире совершенно далеки от меня. За мной пришли - решил я от больного. Пациент, должно быть, живет в квартале св.Фортуната, потому что позвонили с черного хода, который ведет на улицу Ботас...
   Я открыл дверь в конце коридора и остановился на пороге. Ночь была темная, и я ничего не видел перед собой.
   - Кто там? - крикнул я через дверь.
   В ответ молчание.
   - Кто там? - повторил я, испытывая некоторое недоумение.
   Снаружи мне никто не отвечал, но за моей спиной снова повторился слабый звук звонка.
   Может быть, это пришел сам больной, и он не имеет силы ответить мне?
   Зажженная в коридоре лампа бросала на двор узкую полоску света.
   Быстрыми шагами я подошел к воротам, выходившим на улицу; один за другим стукнули засовы, и раздался скрип открывающейся калитки.
   Тот, кто когда-нибудь прочтет этот рассказ, уже знает, что ожидало меня за этой калиткой. Я не обладаю литературным талантом и не стремлюсь использовать эффектного момента. Мне хочется лишь попросту передать то, что мне довелось видеть, притом так, как это было в действительности.
   Ошеломленный, несколько мгновений я стоял без движения. Едва различимый призрак тоже не шевелился. Я видел перед собой покрытое смертельной бледностью лицо Жана Лебри. Он был невероятно худ, и черты его лица казались скованными выражением вечного покоя. Закрытые веки глаз придавали ему вид человека, заснувшего последним сном. Его лицо было обращено ко мне. Он не лежал и даже не опирался о стену, а стоял совершенно прямо. Я различал теперь очертания его тела, которое казалось лишь тенью среди окружавшей нас темноты.
   Если кому-нибудь интересно узнать, сколько времени длилось мое оцепенение, то я должен сказать, что, по-моему, оно продолжалось не больше десяти секунд. Призрак прошептал:
   - Это вы, доктор?
   Тут от него отделилась среди царившего кругом мрака плотная фигура другого, незамеченного мною раньше человека.
   - Добрый вечер, дружище! - весело проговорила фигура низким басом. Это я - Нуарэ. Я привез тебе Жана Лебри. Что ты скажешь по поводу такого сюрприза?
   - Жан! - воскликнул я, сжимая его руки. - Мой дорогой Жан!
   Он улыбнулся счастливой улыбкой; мы поцеловались, хотя вообще я не подвержен проявлению особых нежностей.
   - Ради бога тише! - проговорил Жан. - Нужно, чтобы сегодня никто не знал о моем возвращении... Даже мама не должна знать об этом... Завтра вы не откажете сообщить ей обо всем со всеми необходимыми предосторожностями, не правда ли?
   Нуарэ, наш общий друг, который живет в Лионе, объяснил мне:
   - Я оставил свой автомобиль с шофером за углом. Мы приехали ночью, чтобы Жана не увидели и не узнали.
   - Войдите! - сказал я, преисполненный радостного волнения.
   - Нет, нет, что касается меня, то я не войду, - возразил Нуарэ. - Мне уже пора ехать... Ведь мне предстоит еще проделать путь в девяносто километров!
   - Не знаю, как мне вас благодарить! - сказал ему Жан.
   Он сильно закашлялся.
   - Послушайте, Жан, вам не следует дольше оставаться на улице. Войдемте!
   Продолжая его уговаривать, я в то же самое время обернулся к Нуарэ. Я хотел объясниться с ним хотя бы при помощи жестов, насколько это позволяли окружавшие нас сумерки. Я прикоснулся к своим глазам, указывая ему на глаза Жана, которые все еще оставались закрытыми, проделывая головой вопросительные движения.
   - Всего хорошего, Жан! До скорого свидания! - сказал Нуарэ. Берегите себя... До свидания, Бар!
   Затем, быстро нагнувшись, он прошептал только одно, полное ужаса слово:
   - Слепой!
   Я видел, как он, безнадежно махнув рукой, скрылся в темноте, в то время как я, окончательно растерявшись и испытывая смешанное ощущение радости и скорби, повел к себе в дом Жана Лебри.
   - Мы явились к вам крадучись, как злоумышленники, - сейчас же начал он свои извинения. - Я не хотел громко отвечать вам, когда вы спрашивали: "Кто там?". Я надеюсь, что нас никто не видел и не слышал. Дело в том, что если бы мама узнала внезапно... Ведь она думает, что я убит, не правда ли?
   - Осторожно, Жан, здесь две ступеньки наверх. Вот, вот! Теперь налево. Вот мы и у меня в кабинете. Садитесь и выпейте валерьяновых капель... Я устрою вас на ночь в комнате для гостей, а завтра я с самого утра отправлюсь к вашей матушке... Я очень рад вас видеть, Жан!
   - А я-то как счастлив! - сказал он, проводя рукой по лбу, и все лицо его озарилось радостным светом.
   Теперь, при свете, я снова стал внимательно присматриваться к нему. Его вид внушал мне серьезные опасения, и мне стало понятно, почему я несколько минут тому назад, среди окружавшей нас темноты, с трудом мог узнать в нем прежнего Жана Лебри. Кожа на его лице была болезненно суха и казалась натянутой на резко выдающиеся скулы. Под влиянием волнения его щеки покрылись неестественно ярким румянцем. За последние пять лет его болезнь, по-видимому, разыгралась в полной мере.
   Но тут Жан принялся говорить прерывающимся от волнения голосом, каким обычно говорят люди, охваченные сильной радостью:
   - Третьего дня я приехал в Лион и явился в канцелярию своего полка. Меня сейчас же освободили от военной службы. Я попросил, чтобы меня провели к Нуарэ. Он сообщил мне, что вы возвратились в Бельвю в январе месяце. С ним вместе мы и решили, что мне лучше всего будет вернуться сюда ночью. Я не хотел отправлять вам телеграммы или звонить по телефону из-за мамы. Мне казалось, что малейшая неосторожность или оплошность может убить ее. Да, кроме того, я хотел избежать всякого шума, расспросов, газетных сообщений...
   - Мы сделаем все возможное, чтобы избежать этого. Успокойтесь, милый Жан, не мучьте себя всякими сомнениями.
   - Вы знаете, ведь я только в Страсбурге снова попал к своим! Со мной произошел совершенно необычайный случай, целое происшествие!.. Вообразите себе: меня выкрали, да, да, именно выкрали из германского госпиталя! Я почти ничего не видел, и они этим воспользовались. Мне совершенно неизвестно, куда они меня свезли. Я был прекрасно обставлен и пользовался хорошим уходом. Меня окружали какие-то неведомые врачи, которые, по-видимому, желали испробовать на мне новые способы лечения. Но они ни во что меня не посвящали и умалчивали о том, где я нахожусь, а я никуда не выходил... Наконец один из недовольных начальством служителей рассказал мне о нашей победе, о разоружении и оккупации Германии... В один прекрасный вечер я бежал вместе с ним. Мы провели в вагоне бесчисленное количество долгих часов, и он расстался со мной лишь у моста через Рейн. "Теперь выпутывайтесь дальше сами, - сказал он мне. - Вы - в Страсбурге, и здесь везде французские войска". Я представил о себе сведения, удостоверяющие мою личность... Вот и все! Не правда ли, это необычайно?
   - Да, действительно необычайно! - заметил я.
   Но, отвечая ему, я не думал о том, что говорю. Жан приоткрыл глаза, и я остолбенел от изумления. Ах, если бы вы только могли видеть эти глаза! Вообразите себе античную статую, которая вдруг ожила. Представьте себе прекрасную мраморную голову, приподнимающую свои веки, медленно скользящие по совершенно сплошному и ровному глазному яблоку, на котором нет ни малейшего намека на зрачок.
   - Как же вас лечили? - спросил я.
   - Вы хотите знать, как лечили мои глаза! - и он снова их быстро закрыл. - Как вам сказать? Должно быть, перевязками и промываниями. Я как-то плохо отдавал себе в этом отчет. Они мне ничего не объясняли... У меня создалось такое впечатление, что мой случай представлял для них совершенно исключительный интерес и что они держали меня с целью его изучить... Теперь я уже поправился и не представляю собой никакой ценности для науки.
   - Вы поправились, мой милый Жан?
   - Ну да, я хочу этим сказать, что я больше не нуждаюсь в лечении.
   В его словах сквозило какое-то старательно скрываемое волнение, и раньше, чем наш разговор снова возобновился, но уже на другие темы, которых Жан упорно держался в течение всего вечера, между нами неожиданно воцарилось короткое молчание.
   Мы болтали с ним до поздней ночи. У нас накопилась тысяча разных вещей, которыми нам хотелось поделиться друг с другом. Наконец я уговорил его пойти и лечь; но мы уже ни разу не коснулись вопроса о его слепоте или о том, что ему пришлось испытать с момента его исчезновения до возвращения в Бельвю.
   Что касается меня, то мне с трудом удалось заснуть, и я затрудняюсь определить то сложное и странное состояние духа, в котором я находился. Я был - да простят мне это сравнение - чем-то вроде воплощенного вопросительного знака. Больше всего меня мучило воспоминание об этих ужасных глазах статуи, подобных которым я никогда еще не встречал за все время, которое посвятил изучению человеческих страданий и уродств.
   2. ДВИЖЕНИЕ, ОТКРЫВШЕЕ МНЕ ТАЙНУ
   На следующий день я спозаранку направился в комнату слепого. Его душил раздирающий кашель, но его я еще не нашел возможным касаться вопроса о состоянии здоровья.
   Помочь ему одеться оказалось совсем нетрудной задачей, потому что, несмотря на слепоту, он обладал большой ловкостью. Молодость способна творить чудеса, и бедный мальчик, видимо, уже привык и приспособился к своему увечью.
   Я спросил его, потерял ли он зрение непосредственно после своего ранения. Он ответил мне утвердительно и сказал, что ничего не видит уже в течение десяти месяцев.
   - Вот вам синие очки, - сказал я. - Я думаю, что вам следует их надеть... ради вашей матери. Женщины так впечатлительны! Теперь еще очень рано, но я пройду к ней, как только это будет можно, и затем вернусь за вами. Но... ведь она будет расспрашивать меня, Жан, и мне бы хотелось быть в состоянии в нескольких словах сказать ей... Послушайте, мой дорогой, я не умею кривить душой. Будемте говорить прямо. Что с вами случилось? Чему вас подвергли?
   - Я ведь уже рассказал вам это вчера вечером!
   - Как, и это все? Никаких подробностей?.. Послушайте, Жан!
   - Нет, ровно ничего больше.
   И он продолжал уже повышенным тоном:
   - Я хочу отдыха и одиночества. Я умоляю вас, не трогайте меня, не занимайтесь мной и не говорите обо мне! Я уже знаю, что меня ожидает! На меня будут смотреть как на какого-то вышедшего из могилы Лазаря... Ради бога, оставьте меня в покое!
   Я всегда иду прямо к цели.
   - Разрешите мне осмотреть ваши глаза, - попросил я его.
   - Ну вот, мы и договорились! - воскликнул Жан нетерпеливо. - Опять то же самое! Вот уже четыре дня - с того самого момента, когда я ступил на территорию Франции - я только и имею дело с людьми, добивающимися каких-то необычайных сведений. Если бы вы только знали, каким допросам я уже подвергался со стороны военных врачей!
   - Должно быть, вы правы со своей точки зрения. Но что же из всего этого вышло?
   - Как будто они что-нибудь понимают! Они считают, что мне вставили какие-то временные аппараты, имеющие предварительное или подготовительное значение, и что я убежал от докторов перед окончательной операцией. Ну, хорошо, посмотрите сами! Посмотрите, если это может доставить вам удовольствие, но обещайте мне, что вы никогда больше не будете касаться этого вопроса. Я так устал от всего этого.
   Он приподнял веки своих глаз, напоминающих глаза Гермеса, и я повернул его к свету.
   - Но где же глаза, ваши собственные глаза? - спросил я взволнованно.
   - Уничтожены. Извлечены. Они были сожжены газом взорвавшейся гранаты.
   - Может быть, вы на минутку вынете эти предметы?
   - Я не могу их вынуть! Они не вынимаются. Вы, врачи, все на один лад.
   - Не вынимаются? И это вам не мешает?
   - Не только не мешает, но я даже чувствую себя гораздо лучше и свободнее с тех пор, как мне вставили аппараты.
   - Каким образом? Почему? Какое же они имеют значение?
   - Да собственно они не имеют никакого определенного значения. Но они заполняют пустоту, которая мне была тягостна почти до боли. Простите мне это грубое сравнение, но, если хотите, они производят на меня впечатление хорошо пригнанного слепка или формы. И я категорически не желаю их удалять.
   - Ваше упрямство может сыграть с вами плохую шутку, Жан! Позвольте мне вам сказать, что это у вас какая-то болезненная, предвзятая идея. Постороннее тело, которое непрерывно находится в глазной впадине... Послушайте, ведь это же совершенно недопустимо? У вас, несомненно, должно быть воспаление.
   Однако при помощи лупы я убедился в том, что его веки были совершенно здоровы и свежи на вид; они равномерно подымались и опускались, увлажняя прозрачную и неподвижную поверхность белых с голубоватым отливом аппаратов. Невооруженному глазу аппараты эти казались сплошными, но при помощи сильного увеличительного стекла я различил на них вертикальные полоски. В общем они были похожи на клубки тончайших ниток, покрытых сверху слоем бесцветной эмали, по которой скользили веки. Предположение о том, что это были слепки, казалось вполне вероятным. Очень возможно, что эти глаза служили лишь для того, чтобы сохранить глазные впадины в их нормальном состоянии до тех пор, пока не вставлены какие-нибудь постоянные приспособления, что-нибудь вроде протезов или искусственных глаз самого последнего образца. Но почему же они не вынимаются? - вот что меня удивляло и даже... пугало.
   Я задумался.
   - Ну, хорошо! - сказал я. - Пусть будет по-вашему! Но неужели же эти немцы не сообщили вам ничего о своих дальнейших намерениях? Мне кажется, что по крайней мере хоть это они должны были сделать!
   - Я не думаю, что это были немцы. Эти люди говорили на совершенно неизвестном языке, и я клянусь вам - вы слышите, что я вам говорю - я клянусь вам, что я не знаю, где я был.
   Я испытывал все большее и большее недоумение.
   - Мы еще вернемся к этому разговору, - заметил я. - Я как раз вижу, что ваша старая служанка Цезарина раскрывает ставни. Мадам Лебри проснулась...
   - Нет, мы не будем возвращаться к этому разговору. Вы всегда были мне верным другом, дорогой Бар, но я умоляю вас, я умоляю вас дать мне возможность вполне насладиться счастьем и спокойствием в моем родном маленьком городке, вместе с мамой, вместе с вами. Не будемте возвращаться к прошлому. Я не хочу никаких расспросов, рассказов. Я здесь с вами, и я жив. Постарайтесь удовлетвориться одним этим фактом. И пусть сидящий в вас ученый-экспериментатор, - он засмеялся и ощупью нашел мое плечо, - пусть он забудет обо мне и оставит меня в покое... А теперь идите, мой друг, и скорее возвращайтесь. Спасибо вам от всего сердца!
   В тот же самый день, незадолго до полудня, закончив утренние визиты, я прогуливался взад и вперед по своему рабочему кабинету. Жан уже водворился в своем родном доме, где был принят, как легко можно себе представить, с распростертыми объятиями; но мысль о невероятном происшествии продолжала меня мучить.
   Я люблю, чтобы все было ясно. Все непонятное меня раздражает. Бык кидается на красное, а я яростно набрасываюсь на все окутанное мраком необъяснимого. Меня хлебом не корми, но дай разрешить какую-нибудь задачу. Мне жизнь становится не в жизнь, когда я чувствую, что от меня ускользает истина.
   "Никаких разговоров", "полный покой" - все это очень хорошо. Я готов был согласиться с тем, что Жан Лебри имел право на отдых. Но разве это похищение, эти медицинские опыты не заслуживали расследования? И согласятся ли французские власти предпринять такое расследование? Ведь придется выяснить, при каких обстоятельствах Жан Лебри исчез из саксонского госпиталя, установить, на ком лежала ответственность, потребовать предъявления полномочий, доискаться людей, проводивших это своеобразное лечение, и проверить, нельзя ли было сохранить раненому глаза при более умелом ведении дела... Кроме того, я должен сознаться, что мое профессиональное любопытство было сильно возбуждено, и я много бы отдал за то, чтобы узнать таинственную цель, которой добивались похитившие Жана люди... Я прекрасно сознавал, что мне придется бороться с безразличием чиновников, с их казенным отношением к делу и вечной канцелярской волокитой. Если только предоставить все это дело собственному течению, оно вскоре совершенно заглохнет, виновные избегут всякого наказания, а загадка останется неразрешенной. Имел ли я нравственное право принести торжество правосудия и истины в жертву инертности, может быть, даже трусости нелюдимого человека? Ах, эта ужасная боязнь людей, эта удручающая застенчивость, это болезненное отчуждение - как побороть их? Как повлиять на моего друга Жана?
   Окно его комнаты было открыто, и сквозь прозрачное кружево висевших в моем кабинете занавесок мне было видно, как сам он бродил по комнате, ощупывая и бережно касаясь знакомых ему предметов. Его мать была вместе с ним, но вскоре она ушла.
   Жан держал в руках палитру и кисти. Увы! Он с грустью отложил их в сторону.
   Как сложится его дальнейшая жизнь? Лебри были далеко не богаты. Этот маленький домик был основой их состояния. В нем они занимали только один этаж. Низ был сдан в наем под маленькую мастерскую дамских шляп, а верхний этаж пустовал уже в течение нескольких месяцев... Какое будущее ожидало их при существующей дороговизне - ее, искалеченную ревматизмом старуху, и его - слепого?
   Его, во всяком случае, в ближайшем будущем ожидало пребывание в санатории...
   Раздались медленные удары часов. Они били полдень. На столе стыл поданный мне завтрак. Меня удерживало у окна какое-то непонятное чувство, какое-то не поддающееся определению ощущение. Мне вдруг показалось, что движения Жана Лебри противоречили тому факту, что он слеп!
   Я, не спуская глаз, следил за тем, как он осторожно бродил взад и вперед по комнате. Его руки скользили вдоль камина, ощупывая его поверхность, проверяя контуры. Внезапно он опустил одну руку в свой жилетный карман, и это его движение было настолько естественно и нормально, что в тот момент оно даже не поразило меня как нечто необычайное...
   Тем не менее, когда прозвучал последний удар городских часов, я все еще стоял на том же месте, как прикованный...
   С последним ударом часов слепой Жан Лебри вынул свои карманные часы и перевел стрелку.
   3. ОЧАРОВАТЕЛЬНАЯ ФАННИ
   Что же это могло означать?
   "Жан солгал мне, - подумал я. - Он видит совершенно отчетливо и ясно. Но как? У него ведь нет глаз! Не может же он видеть этими неодушевленными предметами? Это какая-то нелепость. Я, по-видимому, ошибся. Должно быть, я не уследил за его движениями. Он наверное снял со своих часов стекло и перевел стрелки на ощупь; ничего не может быть легче; каждый человек знает, где на его часах расположена цифра двенадцать по отношению к часовому ободку... Но нет, я следил за ним очень внимательно. Все это необходимо проверить. Солгал? Но зачем? Если его действительно снабдили зрительными аппаратами, если он скрывал под своими веками такие бесценные, чудодейственные приспособления, которые могли заменить глаза, неужели же он мог быть таким глупым дикарем, таким безграничным эгоистом, чтобы скрывать это?"
   На этот вопрос какой-то внутренний голос ответил мне: "да". И я не без иронии подумал о том, насколько Жан Лебри представлялся мне менее чистым, менее совершенным человеком с тех пор, как он уже не был мертв. Его возврат к жизни лишил его известного ореола, и я сознавал, что не в состоянии окружить его живого тем культом, который я создал вокруг его памяти. Я видел в нем маленькие недостатки, а мертвые ведь кажутся нам почти святыми.
   "С другой стороны, - снова возобновил я свой мысленный разговор с самим собой, - врачу достаточно одного беглого взгляда, чтобы обнаружить подобную симуляцию. Притвориться слепым далеко не легко, и ему бы не удалось меня провести. Правда, как раз несколько минут тому назад в моем мозгу зародилось смутное сомнение по этому поводу. Я думаю, что лучше все же будет воздержаться от дальнейших умозаключений и попытаться это как-нибудь проверить".
   Не успел я принять этого решения, как в мой кабинет очень кстати проник солнечный луч.
   Жан стоял в глубине своей комнаты, лицом ко мне. Его окно было все еще открыто. Я бесшумно открыл свое окно и поймал солнечный луч маленьким карманным зеркалом. Отраженное зеркалом круглое пятно света весело задрожало на стене стоявшего в тени дома и скользнуло вдоль задней стены комнаты, затем оно остановилось на лице Жана Лебри, озарив его ярким светом.
   Человек не дрогнул, и глаза его не моргнули.
   Итак, что же мне было думать?
   Я был в недоумении. Всего благоразумнее мне казалось сохранять молчание до следующего случая. Что бы там ни было, тайна Жана не могла бросать тени на его честь солдата. Он храбро вел себя от начала и до конца своей военной карьеры. Он был ранен в присутствии своего начальства, во время отступления, происходившего по распоряжению верховного командования. В настоящее время его часть была уже фактически демобилизована. На днях должен быть подписан мир. Он был свободным человеком. Слава богу, я знал его достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что он попал в плен, с честью сражаясь за жизнь.
   Мне пришлось терпеливо ждать в течение целых пятнадцати дней, пока наконец не представился случай обнаружить истину.
   Истина! Она превзошла все то, что могло предвидеть мое воображение! То, что я узнал, должно было бы меня взволновать, привести меня в такой восторг и замешательство, как если бы я был каким-нибудь скромным средневековым лекарем, которому преждевременно открылось изобретение радиографии или беспроволочного телеграфа... Да, я не могу этого отрицать: это вскружило мне голову. Все мое существо содрогнулось, когда до моего сознания дошла вся грандиозность этого открытия. Но ведь человек так создан, что им управляет сердце. А в то время мое сердце учащенно билось от зарождавшейся в нем любви, и ничто кроме очаровательной Фанни уже не в силах было пробудить в нем страсть.
   Фанни!..
   Моя рука дрожит, когда я пишу ее имя. Я не предполагал, что на свете может существовать такое обворожительное создание. Сначала мне казалось, что только я один оценил всю ее прелесть и поддался ее очарованию благодаря тому, что между нами оказалось какое-то духовное сродство... Я дожил до тридцати пяти лет, не веря в существование такой любви, какую воспевают поэты. Я проходил мимо женщин без улыбки, без нежного взгляда, и ни одна из них не привлекла меня к себе. Но стоило мне только раз увидеть ее, как я стал ее покорным и трепещущим рабом... Несколько позднее я испытал смешанное чувство гордости и ревности от сознания, что Фанни для всех была так же пленительна, как и для меня, и что ее сияющая юность подчинила своей власти всю вселенную.
   Фанни! Фанни!