Ренар Морис. Тайна его глаз

   В один прекрасный день, закончив мою обычную утреннюю перевязку, он обратился ко мне со следующими словами:
   - Бедный мой Лебри, я вами недоволен. С вашими глазами дело обстоит не так, как я бы этого желал.
   Я должен вам сказать, Бар, что я уже приучил себя к мысли, что я ослеп на всю жизнь, и потому это его замечание не произвело на меня никакого впечатления.
   - Самое лучшее, - продолжал Прозоп, - самое лучшее, что вы можете, по-моему, сделать, это совсем избавиться от глаз. Они вам могут только повредить, разрушая окружающие их ткани. Кроме того, - я, конечно, не хотел бы напрасно вас обнадеживать, - но мне кажется, что нам до известной степени удастся восполнить этот пробел.
   - Зачем такие злые шутки, доктор? Раз у меня не будет глаз...
   - Все будет зависеть от того, что мы найдем под глазным яблоком. Вы понимаете? Все будет зависеть от состояния зрительного нерва. Во всяком случае, мы еще поговорим с вами об этом, Лебри! А пока что я советую вам решиться удалить глаза. Я считаю это безусловно необходимым и настаиваю на этом. Мы назначим операцию на завтра утром, не правда ли?
   Я согласился на это без малейшего колебания. За последнее время мои уже бесполезные для меня глаза как-то отяжелели, стали гореть, и, как мне казалось, словно увеличились в объеме. Временами все это вызывало настолько мучительные ощущения, что невольно заставляло меня мечтать о той операции, которую только что предложил мне Прозоп. Кроме того, я повторяю, что он безусловно внушал мне доверие. И весь этот дом был так полон спокойствия и тишины! Я никогда не слышал ни единого крика, не замечал никакого подозрительного волнения. Благодаря своему вынужденному безделью, я часами лежал, тоскуя и мечтая о милой, прекрасной родине, которую уже никогда не увидят мои глаза (меня могло исцелить только чудо, а в это я не особенно верил). Прислушиваясь на досуге ко всему, я никогда не слышал ничего необычайного. Даже тогда, когда я нарочно старался вслушаться в звуки, раздававшиеся в моей темнице, стараясь угадать, что в ней происходит, я различал только шум, говоривший мне о мире и упорном труде. Обычно это работали машины; до меня доносился ритмический грохот какой-то механической мастерской. Но все это производило впечатление чего-то спокойного, добродушного, успокоительного...
   Утром следующего дня у меня уже не было глаз.
   Очнувшись от наркоза, я невольно поддался ощущению какой-то бессознательной грусти, но Прозоп с необычайным энтузиазмом сообщил мне, что операция сошла прекрасно и что все говорит в пользу того, что тот опыт, о котором он мне говорил, удастся.
   - Зрительный нерв не затронут. Дадим ране зажить. Лебри, вы родились под счастливейшей звездой! Ваше имя будет связано с сенсационнейшими открытиями...
   Уже потом он мне сказал, что совершенно не знал, удастся ли этот предложенный им опыт; мне кажется, что он лишь до некоторой степени рассчитывал на положительный результат; но ему нужно было меня подбодрить... Во всяком случае, несмотря на то, что я закидал его вопросами, я не добился от него никакого объяснения по поводу самой сущности этого эксперимента. И вы легко можете себе представить, сколько различных предположений наводнило мой мозг. Я поочередно останавливался то на мысли, что мне будет сделана пересадка, то на мысли о каком-нибудь новом оптическом изобретении. Я видел себя то с глазами какого-нибудь животного, то с искусственными глазами, созданными каким-то гениальным оптиком. Но как бы то ни было, я уже видел себя зрячим. Прозоп ведь настойчиво указывал на полную жизнеспособность зрительного нерва.
   Вы, наверное, обвиняете меня в излишней доверчивости, мой друг? Но если бы вы только знали, что таится для слепого под этим одним маленьким словом "видеть"! А кроме того, разве то, что произошло, не более необычайно, не более фантастически чудесно, чем какое-либо искусственное зрение?
   Если вы хотите, я когда-нибудь перечислю вам (по крайней мере постольку, поскольку я отдавал себе в этом отчет и мог запомнить) все те подготовительные меры, которым я подвергался: меня лечили всевозможными способами, делали всякие измерения, сняли слепки с глазных впадин и наконец ввели в них два абсолютно гладких тела, которые в совершенстве к ним прилегали. Их почти тотчас же извлекли. Это пробное введение каких-то непонятных предметов в глазные впадины производилось в присутствии нескольких человек, которые, не стесняясь, очень много говорили между собой на своем непонятном языке. В тот раз меня расспрашивал о моих впечатлениях и ощущениях не Прозоп, а какой-то старик с тягучим голосом, напоминавшим шарманку. По-французски? Да, да, конечно, но не так чисто, как говорил Прозоп, и со всеми интонациями таинственного волапюка. Я сказал ему, что введение двух шаров в глазные впадины не вызвало ни болезненных, ни неприятных ощущений, и я понял, что он испытал удовлетворение, услышав такой ответ.
   Спустя несколько дней меня усыпили во второй раз.
   После первой операции мое пробуждение сопровождалось рвотой и другими явлениями, которые вам, наверное, хорошо знакомы: перед глазами у меня мелькали яркие шары, временами мне казалось, что я что-то вижу, но что именно - никак не могу разглядеть. Я знал, что все эти обманчивые впечатления вызваны раздражением зрительного нерва, которому свойственно реагировать таким образом на боль. А боль эта была результатом удаления моих уже ненужных и мертвых глаз. Ввиду всего этого, когда я почувствовал после второй операции, что пары эфира постепенно рассеиваются и что я начинаю различать очертания неясных предметов, представлявшихся мне в виде сочетаний света и тени, я спокойно решил, что это просто аналогичные первому случаю ощущения.
   Но мало-помалу, постепенно пробуждаясь от глубокого сна, в который я был погружен во время наркоза, я стал отдавать себе более ясный отчет в своих восприятиях. Я чувствовал, что лежу на спине и что на глазах у меня плотная, толстая повязка... И тем не менее...
   "Нет, нет, - подумал я, - я еще не проснулся. Наоборот, я несомненно нахожусь в состоянии самого глубокого наркоза. Я являюсь жертвой оптического обмана. И это, это... не может быть ничем другим, как только косвенным результатом испытываемой боли - боли, которой я не чувствую, благодаря анестезии. Несомненно, это просто лишь раздражение нерва, неизбежное при операции явление: это укол, разрез, превратившиеся в зрительную галлюцинацию... Но нет! Ведь мои веки плотно сжаты, и на моих глазах повязка..."
   Ужасное заблуждение! Я бесспорно не спал. Я был в полном сознании и мог здраво рассуждать; но тем не менее я видел перед собой страшное и фантастической существо, излучавшее из себя свет.
   5. ЧУДО
   - Представьте себе, - продолжал Жан Лебри, - человеческую фигуру, составленную из ряда переплетающихся между собой нитей различной толщины. Это было что-то вроде раскаленной сетки, светящейся фиолетовым светом; эта сетка своими воздушными разветвлениями и переплетениями создавала легкое подобие свойственного человеку облика. Передо мной был человек, как бы сплетенный из светящихся корней дерева, человек, состоящий из массы отдельных ветвей. Его мозг, среди окружавшей темноты, казался мне нежной и волнистой световой глыбой, а длинная светящаяся линия спинного мозга представлялась в виде приведенной в действие Гейслеровской трубки.
   Видение пошевелилось. Его очертания словно были нарисованы фосфором на черной грифельной доске. Между этими тончайшими нитями (некоторые из них были значительно тоньше человеческого волоса) я различал какую-то туманную массу фиолетового оттенка, которая, заполняя пустые пространства, восстанавливала контуры человеческого тела и давала общий абрис индивидуума.
   - Что такое я вижу? - воскликнул я в ужасе.
   Светящиеся нити, составлявшие нижнюю часть лица моего фосфорического призрака, стали ритмично сокращаться и расширяться. Нити шеи и горла тоже немедленно проявили свою деятельность, а в мозгу, слева от лба, появилась особенно ярко светящаяся точка. Это повышенное светоизлучение передалось из ярко вспыхнувшей области мозга по всей сети нитей. Мерцающий огонек пробежал по ним, как пробегает колеблющееся пламя по тлеющим углям под неожиданным порывом ветра.
   Нагнувшись ко мне, привидение заговорило:
   - Вы видите, Лебри? Вы видите? Неужели же это правда?
   - Да, - отвечал я, узнав голос доктора Прозопа. - Я вижу даже сквозь закрытые веки и плотные ткани повязки. Я вижу совершенно невообразимое зрелище!
   - Вы в этом уверены? Скажите же мне, скажите же мне скорее, что вы различаете?
   Я рассказал ему. К моему удивлению (если я вообще мог еще чему-нибудь удивляться) сетчатый светящийся человек неожиданно проделал несколько пластических телодвижений и поворотов. Всякий другой на его месте бросился бы на колени и стал бы благодарить бога, но Прозоп, довольный судьбой, выражал свою радость, танцуя танго.
   - Ради бога, объясните мне! - взмолился я.
   - Сейчас, сейчас! Подождите минутку. Я должен сообщить остальным.
   Я увидел, как фантастическая фигура Прозопа вдруг резко уменьшилась; он круто повернулся. Я слышал, как хлопнула дверь, затем весь его облик изменился под влиянием изменившейся перспективы (я слышал, как он спускался по лестнице). Тут только я понял, что он удаляется от меня через бесчисленное множество туманных плоскостей и разных пространств с более или менее ясно различимыми контурами, причем пространства эти были как бы наполнены дымом... Весь этот чуждый, спутанный мир казался мне перерезанным массой геометрических прямых линий; местами полупрозрачным, но все-таки пропускающим свет, и был усеян неисчислимым количеством световых дисков. В момент, наступивший непосредственно после моего чудесного превращения, все эти смутные восприятия казались мне лишь смутно ощутимым хаосом. За этими неясными, неосознанными впечатлениями (окрашенными в различные оттенки лилового цвета) царила черная как чернила ночь, страшная ночь, всюду сопутствующая каждому слепому.
   Но тут, впервые взглянув на собственное тело, я убедился в том, что я и представляю собой такое же чудовище, как то, которое только что меня покинуло.
   Четыре формы - четыре аппарата, четыре существа, состоящие из светящихся разветвлений - быстро приблизились к моему изголовью. Одно из этих существ было горбатым, даже сморщенным, согбенным. Я различал у них на животе едва уловимые очертания часов и металлических цепочек и еще какие-то маленькие круглые тени: это, по всей вероятности, были пуговицы или монеты. Прозопа я сейчас же узнал благодаря его исключительному росту и очень обширному черепу.
   Они сняли с моих глаз покрывавшую их повязку, и я приоткрыл веки, но ничто не изменилось в моих ощущениях. Вы легко можете себе представить, что у меня возникла мысль о радиографии. Но вместе с тем я отчетливо понимал, что, если бы я был снабжен радиографическими глазами, я должен был бы видеть скелет людей, а никак не их нервную систему...
   Когда мы снова остались одни, Прозоп дал мне те разъяснения, которых я так от него ждал.
   - Лебри, - сказал он мне, - несколько минут тому назад вы с удивлением и ужасом спросили меня, что вы такое видите перед собою. Я надеюсь, что вы меня простите, если мне придется для объяснения этого напомнить вам о некоторых принципах, которые вам уже известны. Но я прежде всего хотел бы, чтобы вам все было совершенно ясно.
   Вы прекрасно знаете, Лебри, что глаз сообщается с мозгом при помощи зрительного нерва, через который в мозг передаются все воспринятые глазом световые впечатления.
   С другой стороны, вы знаете тоже, что зрительный нерв способен передать мозгу только световые впечатления и никакие другие. Захватите его пинцетом, и результатом явится не боль, а ощущение яркого света. Заметим, кстати, что это световое впечатление, вызванное прикосновением, есть во всяком случае ни что иное, как видимое осязательное восприятие.
   Всякое раздражение зрительного нерва передается индивидууму как световое восприятие, независимо от того, имеется ли на конце этого нерва глаз или нет.
   Возьмем человека с нормальными, здоровыми глазами. Его зрительный нерв сообщает впечатления, собранные глазной сетчаткой. Такой человек способен воспринимать образы, различать цвета, свет и тень; короче говоря, он впитывает в себя все то, что запечатлевается глазом при помощи его гениального сложного строения.
   Уничтожьте глаз и вызовите непосредственное раздражение зрительного нерва. Увы, вы уже не будете видеть образов; вы увидите лишь маловыразительные, спутанные световые волны, которые не способны дать субъекту почти никакого представления о внешнем мире и лишь вызовут у него смутное ощущение какой-то неясной перемены в его организме.
   Теперь представьте себе, что я вставлю на место глаза какой-нибудь другой орган и соединю его со зрительным нервом. Вообразите себе, например, что я заменю ваш глаз слуховым аппаратом или - что собственно одно и то же - установлю контакт между вашим ухом и зрительным нервом, вместо того, чтобы оставить ухо соединенным со слуховым нервом. Что из этого выйдет? А вот что: ваш орган слуха будет продолжать запечатлевать звуки, но вы будете воспринимать их под видом световых впечатлений, так как это единственный язык, которым может пользоваться зрительный нерв для передачи ощущаемых им раздражений. Вы уже не будете слышать звуки, вы будете их видеть. Для вас мир звуков станет миром видимым.
   Ввиду того, что мы обладаем пятью чувствами, мы легко можем себе представить группу из пяти человек, совершенно различных между собой, смотря по тому, какие впечатления они способны воспринимать по отношению к зрению. Один из них, нормальный человек, будет видеть нормально видимое. Остальные (все соответственным образом прооперированные) будут видеть: один - звуки; второй - запахи; третий - вкусовые ощущения; четвертый прикосновения. Само собой разумеется, что последнее наиболее трудно достижимо на практике ввиду того, что наш орган осязания рассеян по всему телу.
   Некоторые наши опыты, Лебри, убедили нас в том, что эта физиологическая фантазия хирургически выполнима в действительности, поскольку это касается слуха, вкуса, обоняния и зрения, на котором собственно и базировались наши эксперименты. Искусственно все может стать видимым, если только соединить зрительный нерв с соответственным органом. Все: запахи, музыка, сочность и вкус ананаса.
   Вы, конечно, можете мне возразить на это, Лебри, что все эти опыты имеют чисто теоретический, да и то не слишком серьезный интерес, потому что человеку, правду говоря, столь же важно слышать глазами, как и уметь ходить на руках.
   Вы правы, Лебри, но имейте немножко терпения.
   Вам очень хорошо известно, что те пять чувств, которыми обладает человек, не могут даже претендовать на то, чтобы дать ему исчерпывающее представление о различных состояниях материи, составляющей весь внешний мир. Пять чувств! Их, может быть, понадобилось бы сотни, может быть, тысячи для того, чтобы иметь возможность посчитать все то, что существует. Природа окутана бесчисленными занавесами. До сих пор человеку удалось приподнять только пять таких завес, тех же самых, которые были приподняты нашими отдаленными предками, людьми пещерного века. Что же скрывается от нас за другими?
   За этими другими завесами скрыты от нас те свойства окружающей среды, для восприятия которых мы не обладаем соответствующими органами. Мы только разумом догадываемся об их существовании и не можем даже приблизительно определить характер этих свойств, потому что наши чувства не в силах воспринять их не только непосредственно, но даже и косвенно, как отголосок или отражение.
   За этими завесами от нас скрываются еще и другие качества окружающей нас материи, для восприятия которых мы тоже не имеем специально приспособленных чувств, но которые тем не менее изредка становятся на мгновение доступными нашим восприятиям. Эти качества в исключительных случаях проявляются под видом света, запаха, шума, неожиданно врываясь в царство зрения, обоняния и слуха.
   Поистине великая красота, Лебри, таится в том, что человек ежедневно все больше и больше приподнимает те пять завес, за которые ему удалось схватиться своей дрожащей рукой. Какая красота в том, что телефон так изумительно повысил чуткость его слухового аппарата! Какая красота в том, что микроскоп и телескоп дают ему возможность поочередно смотреть на мир то глазами лилипута, то зрением великана, или в том, что взгляд проникает через стены при помощи рентгеновских лучей! И, наконец, какая дивная красота в том, что ум ученого путем интуиции и вычислений восполняет недостаточность его чувств, а иногда и полное отсутствие органов, способных воспринимать некоторые явления внешнего мира! Скажите же мне, Лебри, как назовете вы того человека, который одарит человечество шестым чувством? Того, кто приспособит зрительный нерв к новому органу, чувствительному к колебаниям, которые до сих пор оставались неуловимыми и не могли быть восприняты ни одним нервом?
   Слушайте, Лебри: среди таинственных элементов, которые для нормального человека так же недоступны, как свет для слепого, но которые тем не менее то там, то тут окольными путями заявляют ему о своем существовании - среди этих элементов, Лебри, есть один, который перестал быть недоступным, неуловимым для вас. Этот элемент, доступный нашим восприятиям лишь изредка, лишь в моменты своих исключительных проявлений, когда он вызывает в нас зрительные, звуковые, осязательные, даже вкусовые и обонятельные раздражения - этот таинственный, грозный и универсальный элемент, а именно электричество. Лишь один в мире человек воспринимает его теперь непосредственно. И этот единственный человек - вы, Лебри! Я заменил ваши глаза аппаратами, которые ловят этот элемент, как ухо ловит звук, как глаз ловит видимый свет. Я лишь догадываюсь о присутствии этого элемента, когда слышу гром, вижу молнию, ощущаю запах озона и сотрясение закупоренной бутылки, или вижу работающую машину и горящую ярким светом ампулу. А вы... вы везде и всюду видите электричество!
   Я заменил ваши глаза электроскопами усовершенствованного образца. Они воспринимают лишь электрический облик внешнего мира и неспособны воспринимать ничего другого. А ваш зрительный нерв, естественно, передает вам этот облик под видом световых колебаний.
   Заметьте: я мог бы заменить электроскопом не глаза, а с таким же успехом, предположим, слуховой аппарат; в таком случае, соответственно, оперированный субъект слышал бы все электромагнитные явления, вместо того, чтобы их видеть. Но стоит лишь немного поразмыслить над этим вопросом, и вы убедитесь, что зрительный нерв является особенно подходящим для нашего опыта. Достаточно вспомнить, что зрение - наше основное чувство и что между электричеством и светом существует гораздо большая аналогия, чем между тем же электричеством и звуком, или запахом, или вкусом.
   Вот почему мы и просили наших друзей на фронте присылать нам для наших опытов раненых слепых. Из них вы далеко не первый, Лебри. Но вы первый приподняли для нас шестую из тех завес, которыми окутана природа.
   Торжественно произнеся эту последнюю напыщенную фразу, доктор Прозоп умолк. Его успех вскружил ему голову; я видел, как по всей его нервной системе непрерывно распространялись волны световых колебаний.
   Сам я находился под гнетом каких-то смешанных впечатлений. Прежде всего, мне очень не нравилась эта пассивная роль лабораторного животного, предназначенного для опытов. Я даже как-то стыдился этого. Доктор Прозоп низвел меня на степень морской свинки. Если он предпочел использовать для своих опытов человека, а не животное, то очевидно только потому, что ему нужно было, чтобы его пациент поделился с ним своими впечатлениями. Кроме того - как я уже говорил вам - после того, как я приучил себя к мысли, что останусь слепым на всю жизнь, у меня вдруг явилась надежда прозреть, и теперь сознание, что эта надежда утрачена, повергла меня в тяжелое, близкое к отчаянию состояние. Я никогда не обладал талантами и влечениями исследователя - и вдруг я был лишен всех своих прежних привычек, оторван от всех людей и оказался выброшенным, в полном одиночестве, в какие-то неизведанные физиологические области. Я - Жан Лебри - вдруг обратился в феномена, в существо, которое неминуемо будут выставлять напоказ. Какой ужас!
   - Что же вы молчите? - сказал наконец Прозоп.
   - Я предпочел бы видеть, - ответил я ему с сердцем, - снова видеть, так же, как раньше. Раз вы способны изобрести необычайные глаза, вам наверное ничего не стоит изготовить глаза обыкновенные, воспроизвести то, что уже было создано природой, и вернуть слепым так жестоко от них отнятое зрение.
   - Какой узкий, мелочный взгляд, какая эгоистическая точка зрения! возразил он. - Разве можно сравнивать излечение немощи, так сказать, простую починку, с расширением горизонта человеческих возможностей? Мы не знахари, мы пионеры более великого и могущественного человечества... Да, кроме того, я должен вам сказать, Лебри, что эти электроскопы, которыми вы теперь снабжены, по существу ни что иное, как глаза. Ну да, ну да! Я только что говорил вам о существующей между электричеством и светом аналогии. Это выражение, собственно говоря, недостаточно точно...
   Электричество и свет - по существу одно и то же. То, что мы называем "светом", есть ни что иное, как электричество, колебания которого настолько часты, что они способны влиять на глазную сетчатку. А то, что мы называем "электричеством", есть в сущности свет, дающий настолько медленные колебания, что наш глаз не в силах их уловить. Мы дошли уже до того, что получаем электрический ток, равный пятидесяти миллиардам колебаний в секунду; если удастся увеличить частоту этих колебаний в десять тысяч раз, мы тем самым искусственно воспроизведем световые волны.
   Ваши электроскопы, Лебри, в конце концов не что иное, как замедленные глаза. Теперь вам, наверное, уже окончательно ясно, почему мы избрали для наших экспериментов именно зрительный нерв и предпочли его всем остальным.
   Может быть, нашим последователям когда-нибудь удастся создать совершенный глаз, глаз, который будет чувствителен и к самым частым, и к самым медленным колебаниям; глаз, при помощи которого мы увидим инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, увидим теплоту и электричество; глаз, который даст нам исчерпывающее представление о внешнем мире. Тогда мы перестанем различать видимый и невидимый свет. Тогда будет существовать одно общее понятие - свет. Какая красота!
   Если я вам скажу, что благодаря вам сделан первый шаг по этому ослепительному пути, и если я еще добавлю, что современная наука склонна считать электричество материей, принципом всей вселенной, - неужели у вас в груди не шевельнется чувство гордости от сознания, что на вашу долю выпала честь выполнить такую великую миссию?
   - Вам следовало бы предупредить меня об этом, - проворчал я в ответ. - Я военнопленный, а вы со мной поступили, как с рабом. Да, кроме того, фактически я ведь почти ничего не вижу.
   - Вы будете постепенно видеть все лучше и лучше. Имейте немножко терпения. Но все-таки опишите мне, что вы видите... Я сделаю заметки.
   - Это бесполезно. Я ничего не вижу, - ответил я твердо.
   - То есть как это не видите? Что с вами случилось, Лебри?
   - Я ничего не вижу, - повторил я. - Вы жестоко ошиблись. Вы гнусно воспользовались постигшим меня несчастьем и моим беззащитным положением. Я считаю вас и ваших сообщников отъявленными негодяями. Так не поступают со свободным человеком, с французским гражданином. Все ваши труды были напрасны. Вы ничего не узнаете. Ах, господа, вы хотите делать опыты на вам подобных! Ну, так имейте в виду: от меня вы узнаете не больше, чем узнали бы от несчастной собачонки, которую вы привязали бы к доске и истязали бы при помощи ланцета. Я повторяю вам: я ничего не вижу.
   - Послушайте, Лебри, вы сошли с ума! Поймите же, мой друг: мы стремимся сделать вас участником наших благородных трудов, а вы...
   - Довольно! Довольно лицемерия! Вы можете оставить мне мои глаза-электроскопы или вынуть их - как вам угодно; но я требую одного: вы сейчас же отправите меня в лагерь военнопленных. Все, что происходит здесь, есть ни что иное как насилие над правами человека.
   - Ну, нет, вы с нами так легко не расстанетесь, - проговорил доктор с непоколебимым спокойствием, от которого я окончательно пришел в бешенство. - Вы с нами, говоря правду, никогда не расстанетесь!
   - Как так?
   - Вы нам нужны. Я наделся, что вы - настолько культурный человек, что будете способны поставить интересы науки выше всего остального. Я надеялся, что такое счастье, как возможность перестать быть слепым в точном смысле этого слова и способность воспринимать новые зрелища вполне вознаградят вас за этот плен. Я полагал, что вы не будете при таких условиях сетовать на то, что вам придется провести здесь всю жизнь, никуда не выезжая.
   - Я никогда ничего вам не расскажу из того, что увижу! - воскликнул я.