Рэнд Айн. Атлант расправил плечи. Книга 2

   Он не смотрел на нее. Дэгни заметила, как мышцы лица сжались и вместе с тем как-то обмякли, она не могла сказать, какой свет угасал в нем и что заставило ее думать об угасающем свете.
   Стадлер небрежным жестом бросил рукопись на стол:
   – Люди, которым не хватает практичности, чтобы продавать свои мозги, должны лучше изучить условия объективной реальности.
   Он взглянул на нее, словно ожидая гневной реакции. Не ее ответ был хуже, чем гнев, – ее лицо ничего не выражало, будто его суждение не имело для нее никакого значения. Она вежливо произнесла:
   – Я хотела спросить вас еще об одном. Не могли бы вы порекомендовать мне физика, который, по вашему мнению, смог бы взяться за восстановление двигателя?
   Он посмотрел на нее и усмехнулся, но в этой усмешке сквозило страдание.
   – Вас это тоже мучает, мисс Таггарт? Невозможность найти мало-мальски сведущего человека?
   – Я переговорила с несколькими физиками, которых мне рекомендовали, и поняла, что они безнадежны.
   Стадлер наклонился вперед.
   – Мисс Таггарт, – спросил он, – вы обратились ко мне, потому что доверяете мне как ученому? – Вопрос был открытой мольбой.
   – Да, – беспристрастно ответила она. – Как ученому я вам доверяю.
   Стадлер откинулся назад; у него был такой вид, словно потаенная улыбка сняла напряжение с его лица.
   – Мне очень хочется вам помочь, – дружелюбно сказал Стадлер, – и это желание отнюдь не бескорыстно, потому что сейчас у меня нет проблемы сложнее, чем набрать талантливых работников в свой отдел. Да что там талантливых! Меня устроил бы человек, подающий хоть какие-то надежды, но из тех, кого ко мне направляют, не выйдет даже приличного автомеханика. Не знаю, то ли я старею и становлюсь более требовательным, то ли человечество деградирует, но в годы моей молодости мир не был столь интеллектуально бесплодным. А сейчас… Если б вы только видели тех, с кем мне приходится общаться…
   Стадлер внезапно замолчал и задумался, словно неожиданно вспомнив о чем-то. У Дэгни появилось такое чувство, словно он знает что-то, о чем не хочет говорить. Это чувство переросло в уверенность, когда Стадлер негодующе резким тоном, будто уходя от неприятной темы, сказал:
   – Нет, мисс Таггарт, я не знаю, кого вам порекомендовать.
   – Что ж… Это все, что я хотела выяснить, доктор Стадлер. Спасибо, что нашли для меня время.
   Минуту он сидел молча, словно не решался уйти.
   – Мисс Таггарт, не могли бы вы показать мне сам двигатель? – спросил он.
   Дэгни удивленно посмотрела на него:
   – Конечно… если вы хотите. Но он в подземном хранилище, в одном из тупиковых тоннелей.
   – Это ничего, если вы не откажетесь проводить меня. У меня нет никаких особых побуждений. Так, любопытство. Мне просто хотелось бы взглянуть на него.
   Когда они стояли в каменном подвале над стеклянным ящиком с металлическими обломками, Стадлер снял шляпу, и Дэгни не могла определить, был ли это обыкновенный жест человека, внезапно сообразившего, что он находится в одном помещении с женщиной, или же это движение сродни тому, как обнажают голову у гроба усопшего.
   Они стояли в тишине при свете единственной лампочки, отражавшемся от стеклянной поверхности ящика. Вдалеке стучали колеса, и временами казалось, что внезапный резкий толчок разбудит безжизненные обломки в стеклянном ящике.
   – Это замечательно, – тихо сказал доктор Стадлер. – Какое счастье видеть великую, новую, гениальную идею, принадлежащую не мне.
   Дэгни посмотрела на него, желая удостовериться, что поняла его правильно. Он произнес эти слова с искренностью, отбрасывающей все условности, не беспокоясь о том, стоило ли позволять ей услышать признание в его страданиях, видя перед собой лишь лицо женщины, способной понять.
   – Мисс Таггарт, знаете ли вы отличительную черту посредственности? Негодование из-за успеха другого. Эти обидчивые бездари трясутся над тем, как бы их кто не обскакал. Они и понятия не имеют, какое одиночество появляется, когда достигаешь вершины. Им чуждо это чувство тоски, когда так хочется увидеть человека, равного тебе, разум, достойный преклонения, и достижение, которым можно восхищаться. Они скалятся на тебя из своих крысиных нор, полагая, что тебе нравится затмевать их своим блеском, а ты готов отдать год жизни, чтобы увидеть хоть проблеск таланта у них самих. Они завидуют великому свершению, и в их понимании величие – это мир, где все люди заведомо бездарней их самих. Они даже не осознают, что эта мечта – безошибочное доказательство их посредственности, потому что человеку воистину великому такой мир просто противен. Им не дано понять, что чувствует человек, окруженный посредственностью и серостью. Ненависть? Нет, не ненависть, а скуку – ужасную, безнадежную, парализующую скуку. Чего стоят лесть и похвалы людей, которых не уважаешь? Вы когда-нибудь испытывали сильное желание встретить человека, которым могли бы восхищаться? Чтобы смотреть не сверху вниз, а снизу вверх?
   – Я испытываю это желание всю жизнь, – сказала Дэгни. Это был ответ, в котором она не могла ему отказать.
   – Я знаю, – произнес он, и в бесстрастной мягкости его голоса было что-то прекрасное. – Я знал это с того момента, как впервые встретился с вами. Поэтому я и пришел сегодня. – Он немного помолчал, но она ничего не сказала, и он продолжил так же спокойно и мягко: – Именно поэтому я хотел увидеть двигатель.
   – Понимаю, – тепло произнесла Дэгни; тон был единственной формой признательности, которую она могла ему выразить.
   – Мисс Таггарт, – сказал он, опустив глаза и глядя на стеклянный ящик, – я знаю человека, который мог бы взяться за восстановление двигателя. Он отказался работать на меня, поэтому, возможно, это тот человек, который вам нужен. – Он поднял голову, но перед тем, как увидел восхищение в ее глазах, открытый взгляд, которого так ждал, взгляд прощения, разрушил свое мимолетное искупление, добавив светски-саркастическим тоном: – Молодой человек несомненно не горит желанием работать на благо общества или ради процветания науки. Он сказал мне, что не станет работать на правительство. Предполагаю, что его больше интересуют деньги, на которые он мог бы рассчитывать у частного работодателя.
   Он отвернулся, чтобы не видеть исчезающее с ее лица выражение, не догадаться о его значении.
   – Да, – решительно произнесла она, – возможно, это тот человек, который мне нужен.
   – Это молодой физик из Ютского технологического института, – сухо сказал он. – Его зовут Квентин Дэниэльс. Один мой знакомый прислал его ко мне несколько месяцев назад. Он встретился со мной, но от работы, которую я ему предложил, отказался. Я хотел взять его в свой отдел. У него ум настоящего ученого. Не знаю, справится ли он с вашим двигателем, но во всяком случае может попытаться. Думаю, вы легко найдете его в институте. Не знаю, правда, что он сейчас там делает, год назад институт закрыли.
   – Спасибо, доктор Стадлер. Я свяжусь с ним.
   – Если… если хотите, я был бы рад помочь ему с теоретической частью. Я собираюсь заняться работой самостоятельно, начиная с указаний в этой рукописи. Мне хочется раскрыть секрет его энергии – тот, что раскрыл автор. Надо понять его основной принцип. Если это удастся, мистер Дэниэльс сможет закончить работу, касающуюся непосредственно двигателя.
   – Я буду глубоко признательна за любую помощь с вашей стороны, доктор Стадлер.
   Они молча шли по вымершим тоннелям, шагая по освещенным голубым светом ржавым рельсам к виднеющимся вдалеке платформам.
   На выходе из тоннеля они увидели человека, который, стоя на коленях, неуверенно и беспорядочно колотил по стрелке молотком. Рядом, проявляя признаки крайнего терпения, стоял другой мужчина.
   – Да что случилось с этой чертовой стрелкой?
   – Не знаю.
   – Ты тут уже целый час копаешься!
   – Угу.
   – И сколько еще прикажешь ждать?
   – Кто такой Джон Галт?
   Доктор Стадлер вздрогнул. Когда они прошли мимо рабочих, он сказал:
   – Не нравится мне это выражение.
   – Мне тоже, – ответила Дэгни.
   – Откуда оно взялось?
   – Никто не знает.
   Они помолчали, потом он произнес:
   – Знавал я одного Джона Галта. Но он давно умер.
   – Кем он был?
   – Одно время я думал, что он еще жив. Но сейчас я уверен, что он умер. Это был человек такого ума, что, будь он жив, весь мир только о нем и говорил бы.
   – Но весь мир только о нем и говорит. Стадлер остановился как вкопанный.
   Да… – медленно произнес он, потрясенный мыслью, которая никогда не приходила ему в голову. – Да… Но почему? – В его словах звучал ужас.
   – Кем он был, доктор Стадлер?
   – Почему весь мир говорит о нем?
   – Кем он был?
   Он вздрогнул, покачал головой и резко сказал:
   – Это всего лишь совпадение. Имя вовсе не редкое. Это случайное совпадение. Оно никак не связано с человеком, которого я знал. Тот человек мертв. – Стадлер не мог позволить себе осознать все значение слов, которые добавил: – Он должен быть мертв.
 
   * * *
   Документ, лежащий на его столе, гласил: "Срочно… Секретно… Чрезвычайные обстоятельства… Крайняя необходимость подтверждена службой директора ОЭПа… На нужды проекта "К" – и требовал, чтобы он продал десять тысяч тонн металла Реардэна Государственному институту естественных наук.
   Реардэн прочитал его и посмотрел на управляющего заводом, неподвижно стоявшего перед ним. Управляющий вошел и без слов положил бумагу на стол.
   – Думал, вы захотите взглянуть на это, – произнес он в ответ на взгляд Реардэна.
   Реардэн нажал кнопку вызова мисс Айвз. Он вручил ей заказ и сказал:
   – Отошлите его туда, откуда он поступил. Передайте, что ГИЕНу я не продам ни грамма металла Реардэна.
   Гвен Айвз и управляющий посмотрели на него, друг на друга, снова на него; в их взглядах он прочел одобрение.
   – Слушаюсь, мистер Реардэн, – ответила Гвен Айвз, принимая листок, словно это была обычная деловая бумага. Она кивнула и вышла из кабинета. Управляющий вышел следом.
   Реардэн слабо улыбнулся, разделяя их чувства. Ему была безразлична эта бумажка и возможные последствия.
   Шесть месяцев назад, под влиянием внезапного внутреннего потрясения, которое дало выход напору чувств, он сказал себе: сначала действия, работа завода, потом чувства. Это позволило ему хладнокровно наблюдать за тем, как проводится в жизнь Закон о равном распределении.
   Никто не знал, как следует исполнять этот закон. Сначала ему сообщили, что он не может выпускать свой металл в количестве, "превышающем количество наилучшего специального сплава, не являющегося сталью", выпускаемого Ореном Бойлом. Но наилучший специальный сплав Орена Бойла был низкопробным месивом, которое никто не хотел покупать. Затем ему сообщили, что он может выпускать свою продукцию в количестве, которое мог бы производить Орен Бойл. Никто не знал, как это определить. Кто-то в Вашингтоне без всяких объяснений назвал цифру, указывающую количество тонн в год. Все приняли это как есть. Реардэн не знал, как "предоставить каждому заказчику иную долю своей продукции". Заказов накопилось уже столько, что, даже если бы ему позволили работать в полную силу, он не смог бы выполнить их и за три года. Кроме того, ежедневно поступали новые заказы. Это были уже не заказы в старом, благородном понимании; это были требования. По новому закону, заказчик, не получивший причитающейся ему равной доли металла Реардэна, имел право подать на Реардэна в суд.
   Равная доля – никто не знал, сколько это. Вскоре Реардэну прислали из Вашингтона молодого расторопного паренька, только что из колледжа, на должность помощника управляющего по распределению. После длительных переговоров с Вашингтоном паренек сообщил, что каждый заказчик будет получать пять тысяч тонн в порядке поступления заявки. Никто не возражал против этой цифры. Возражения не имели смысла; с таким же успехом и абсолютно законно можно было установить норму в один фунт или миллион тонн. Парнишка открыл на заводе контору, где четыре девицы круглосуточно принимали заявки. При производительности завода на данный момент выполнение заказов должно было растянуться по меньшей мере лет на сто.
   Пяти тысяч тонн металла не хватило бы и для трех миль железнодорожного полотна "Таггарт трансконтинентал", этого не хватило бы на крепления даже для одной шахты Кена Денеггера. Крупные промышленные предприятия, основные заказчики Реардэна, остались без его продукции. Но неожиданно на рынке появились клюшки для гольфа, сделанные из металла Реардэна, а также кофейные банки, садовые инструменты и водопроводные краны. Кену Денеггеру, который одним из первых сумел оценить новый продукт Реардэна и рискнул, заказав металл вопреки общественному мнению, не было позволено приобрести его; его заказ остался неудовлетворенным и был отменен без предупреждения в соответствии с новым законом. Мистер Моуэн, предавший "Таггарт трансконтинентал" в самый опасный для компании час, теперь производил железнодорожные стрелки из металла Реардэна и продавал их "Атлантик саузерн".
   Реардэн молча отворачивался, когда ему говорили о том, что было прекрасно известно всем: на его металле многие за считанные дни сколачивали целое состояние. "Нет, – поговаривали в гостиных, – это нельзя называть черным рынком. Никто не продает сплав нелегально. Люди просто продают свое правд на него. Вернее, даже не продают, а просто маневрируют своими долями". Он ничего не желал знать ни о лабиринте гнусных сделок, по которому доли продавались и перепродавались, ни об одном промышленнике из Виргинии, который выпустил за два месяца пять тысяч тонн заготовок из его металла, ни о том, что негласным партнером этого промышленника был человек из Вашингтона. Реардэн знал, что их прибыль с одной тонны его металла в пять раз превышает его собственную. Он молчал. Все имели право на его металл – все, кроме него самого.
   Паренек из Вашингтона, которого сталелитейщики прозвали Наш Нянь, крутился вокруг Реардэна, глядя на него с изумленным любопытством, что, как ни странно, было формой восхищения. Реардэн относился к нему иронически и не скрывал своей неприязни. У паренька не было ни малейшего понятия о морали; ее напрочь вытравили годы, проведенные в колледже, в результате чего он приобрел излишнюю откровенность, наивную и циничную, как обманчивая невинность дикаря.
   – Вы презираете меня, мистер Реардэн, – без всякого негодования заявил он однажды. – Это непрактично.
   – Почему непрактично?
   Вопрос его явно озадачил парня, и тот не нашелся, что ответить. У него никогда не было ответа на вопрос "почему?". Он изъяснялся утверждениями. Он без колебаний и объяснений говорил о людях: "Он старомоден", "Он неуживчив", "Она неисправима"; закончив колледж с дипломом специалиста-металлурга, он заявлял: "Мне кажется, что для плавки стали требуется высокая температура". Он не высказывал ничего, кроме неопределенных мнений о физической сущности производственных процессов и безапелляционных заявлений о людях.
   – Мистер Реардэн, – сказал он однажды, – если вы хотите поставлять больше нашей продукции вашим друзьям, я имею в виду, в большем количестве, это можно устроить. почему бы нам не обратиться за специальным разрешением на основании крайней необходимости? У меня есть пара друзей в Вашингтоне. Ваши друзья – весьма важные персоны, крупные бизнесмены, так что обойти все эти тонкости с крайней необходимостью будет несложно. Естественно, это повлечет за собой небольшие затраты. Чтобы утрясти дела в Вашингтоне. Знаете, как это бывает, дела требуют затрат.
   – Какие дела?
   – Вы понимаете, о чем я говорю.
   – Нет, – ответил Реардэн, – не понимаю. Почему бы тебе не объяснить мне?
   Паренек неуверенно посмотрел на него, что-то взвесил в уме и выдал:
   – Это непрактичная позиция.
   – То есть?
   – Знаете, мистер Реардэн, вовсе не обязательно говорить так.
   – Как "так"?
   – Слова относительны. Они лишь символы. Если мы не будем пользоваться скверными символами, то ничего скверного и не будет. Я уже все сказал по-своему, почему вы хотите, чтобы я повторил то же самое, но иначе?
   – А как я хочу, чтобы ты это повторил?
   Почему вы хотите, чтобы я сказал эти слова по-другому?
   – По той же причине, по которой ты этого не хочешь. Парень минуту помолчал, затем сказал:
   – Знаете, мистер Реардэн, абсолютов нет. Мы не можем придерживаться строгих принципов, мы должны быть гибкими, должны приспосабливаться к сегодняшним реалиям и действовать в соответствии с целесообразностью момента.
   – Слушай, сопляк, выплавь-ка хоть тонну стали, не придерживаясь строгих принципов, в соответствии с целесообразностью момента.
   Необычное, почти эстетическое чувство вызвало у Реардэна презрение к пареньку, но не обиду. Парень гармонировал с духом происходящего. Казалось, они отброшены далеко назад, на тысячелетия, во время, к которому принадлежал паренек, но не он, Реардэн. Вместо того чтобы строить новые печи, размышлял Реардэн, я участвую в безнадежной гонке, поддерживая работу старых; вместо разработки новых идей, новых исследований, новых экспериментов по использованию металла Реардэна, я трачу всю энергию на поиски руды: как люди на заре железного века, думал он, но с меньшей надеждой.
   Он гнал от себя подобные мысли. Он должен был зорко следить за собственными чувствами – словно какая-то часть его самого стала чужой и ее нужно держать под постоянным наркозом, а его воля должна была стать бдительным анестезиологом. Эта часть была неведомой, он знал лишь, что не следует докапываться до ее истоков и выпускать ее на волю. Однажды он уже пережил опасный момент, который не должен повториться.
   В тот зимний вечер он был один в своем кабинете, его поразила газета с перечнем указов на первой полосе, раскрытая на его столе; он услышал по радио сообщение о пылающих нефтяных вышках Эллиса Вайета. Его первой реакцией – перед тем как возникла мысль о будущем, ощущение шока, ужаса или протеста – был безудержный хохот. Он смеялся, торжествуя победу, избавление, бьющее струей живое ликование, – и в его душе звучали слова: "Да благословит тебя Бог, Эллис, что бы ты ни делал".
   Осознав смысл своего смеха, Реардэн понял в тот вечер, что теперь приговорен к постоянной бдительности по отношению к самому себе. Как человек, переживший сердечный приступ, он знал, что это было предупреждением и что в нем живет недуг, который в любой момент может поразить его,
   С тех пор он придерживался ровных, осторожных, строго контролируемых шагов. Но это вновь ненадолго вернулось к нему. Когда он смотрел на заказ ГИЕНа, ему казалось, что отблески зарева над строчками долетали не от мартенов, а от пламени горящих нефтяных вышек.
   Мистер Реардэн, – сказал Наш Нянь, услышав об отказе выполнить заказ ГИЕНа, – вам не следовало этого Делать.
   – Почему же? – Будут неприятности.
   – В каком смысле?
   – Это правительственный заказ. Вы не можете отказать правительству.
   – Почему?
   – Это проект крайней необходимости, к тому же секретный. Очень важный.
   – Что за проект?
   – Не знаю. Он же секретный.
   – Тогда откуда ты знаешь, что он важный?
   – Так говорят.
   – Кто?
   – Вы не должны сомневаться в таких вещах, мистер Реардэн.
   – Почему?
   – Потому что не должны.
   – Если не должен, то это становится абсолютом, а ты говорил, что абсолютов нет.
   – Это другое дело.
   – Что же в нем особенного?
   – Оно касается правительства.
   – Ты хочешь сказать, что нет абсолютов, кроме правительства?
   – Я хочу сказать, что, если они считают это важным, значит, так оно и есть.
   – Почему?
   – Я не хочу, чтобы у вас были неприятности, мистер Реардэн, а все к этому идет. Вы слишком часто спрашиваете почему. Почему вы так поступаете?
   Реардэн посмотрел на него и ухмыльнулся. Парень осознал, что сказал, и глупо улыбнулся, но выглядел он несчастным.
   Человек, пришедший к Реардэну через неделю, выглядел молодо и подтянуто, но не настолько молодо и подтянуто, как ему хотелось. Он был в штатском костюме и кожаных сапогах, какие носят дорожные полицейские. Реардэн не мог точно установить, прибыл он из ГИЕНа или из Вашингтона.
   – Я правильно понимаю, что вы отказались продать ваш металл Государственному институту естественных наук, мистер Реардэн? – произнес он мягким, доверительным тоном.
   – Правильно, – подтвердил Реардэн.
   Но разве это не сознательное нарушение закона?
   – Понимайте как хотите.
   И можно узнать причину?
   Она не заинтересует вас.
   – Что вы, напротив. Мы хотим оставаться беспристрастными. Вас не должно смущать, что вы крупный промышленник. Мы не поставим это вам в вину. Мы действительно хотим быть беспристрастными с вами, точно так же, как с любым рабочим. Мы хотим знать ваши доводы.
   Опубликуйте мой отказ в газетах, и любой читатель объяснит вам мои доводы. Подобное уже появлялось в газетах чуть больше года назад.
   – О нет, нет, что вы! Зачем этот разговор о прессе? Разве мы не можем уладить это дружески, в частном порядке?
   – Дело ваше.
   – Мы не хотим, чтобы об этом сообщалось в прессе.
   – Не хотите?
   – Мы не хотим причинить вам вред. Реардэн посмотрел на него и спросил:
   – Зачем ГИЕНу понадобилось десять тысяч тонн металла? Что это за проект "К"?
   – Ах, это… Это очень важный научно-исследовательский проект, имеющий большое значение; он может принести обществу неоценимую пользу, но, к сожалению, предписания сверху не позволяют мне раскрыть вам его характер во всех деталях.
   – Знаете, – сказал Реардэн, – могу сообщить вам – в качестве довода, – что не хочу продавать мой металл тем, кто скрывает от меня свои цели. Я создал его и несу моральную ответственность за то, в каких целях он будет использован.
   – О, об этом не беспокойтесь, мистер Реардэн! Мы освобождаем вас от ответственности.
   – Предположим, я не хочу быть свободным от нее.
   – Но… это весьма старомодное и… чисто теоретическое отношение к делу.
   – Я сказал, что могу назвать это причиной своего отказа. Но не буду – потому что у меня есть другая, главная причина. Я не продам металл Реардэна ГИЕНу ни для каких целей, хороших или плохих, явных или скрытых.
   – Но почему?
   – Послушайте, – медленно произнес Реардэн, – можно найти оправдание первобытному обществу, где человек каждую минуту ожидает, что его убьют враги, и вынужден защищаться как может. Но нет оправдания обществу, в котором от человека требуют, чтобы он создал оружие для собственных убийц.
   – Мне кажутся неуместными такие слова, мистер Реардэн. Я думаю, что мыслить такими категориями непрактично. В конце концов, правительство не может, проводя общенациональную политику, принимать во внимание вашу личную неприязнь к деятельности одного конкретного учреждения.
   – Так и не надо.
   – Что вы имеете в виду?
   – Не надо спрашивать меня о моих доводах.
   – Но, мистер Реардэн, мы не можем игнорировать нарушение закона. Что вы хотите, чтобы мы сделали?
   – Делайте что хотите.
   – Но это просто неслыханно! Никто еще не отказывался продать правительству то, что ему крайне необходимо. Кстати, закон не позволяет вам отказывать в продаже вашего сплава любому заказчику, не говоря уже о правительстве.
   – Почему же вы тогда не арестуете меня?
   – Мистер Реардэн, это дружеская беседа. Зачем говорить о таких вещах, как арест?
   – А разве не это является вашим последним аргументом в споре со мной?
   – Но зачем говорить об этом?
   – А разве это не кроется за каждым вашим словом?
   – Но зачем говорить об этом?
   – А почему бы и нет? – Ответа не последовало. – Вы пытаетесь скрыть от меня тот факт, что, если бы не этот ваш главный козырь, я бы вас и на порог не пустил?
   – Но я не говорю об аресте. Зато я говорю.
   – Не понимаю вас, мистер Реардэн.
   Я не помогаю вам делать вид, что это дружеская беседа. Она таковой не является. Теперь делайте что хотите.
   На лице мужчины появилось недоумение, словно он не понимал предмета разногласий, и страх, словно на самом деле он все прекрасно понимал и жил в постоянном страхе разоблачения.
   Реардэн почувствовал странное возбуждение, будто ему вот-вот откроется то, чего он до сего момента не понимал, будто он напал на след какой-то тайны, еще далекой и потому пока непонятной, но чрезвычайно, жизненно важной.
   – Мистер Реардэн, – сказал мужчина, – правительству нужен ваш сплав. Вы должны продать его нам, вы же понимаете, что планы правительства не могут зависеть от вашего согласия.
   – Продажа, – медленно произнес Реардэн, – требует согласия продавца. – Он встал и подошел к окну. – Я скажу вам, что вы можете сделать. – Он показал на запасной железнодорожный путь, где в товарные вагоны грузили болванки сплава. – Приезжайте сюда на своих грузовиках – как обыкновенные бандиты, но без риска, потому что в вас я стрелять не буду и вы это знаете, – возьмите столько металла, сколько вам нужно, и уезжайте. И не пытайтесь перевести мне оплату. Я не приму ее. Не выписывайте чек. Он не будет предъявлен. Если вам нужен мой металл, у вас есть оружие, чтобы завладеть им. Дерзайте!
   – Господи, мистер Реардэн, что подумает общественность!
   Это был инстинктивный, непроизвольный возглас. Лицо Реардэна напряглось от беззвучного смеха. Они оба поняли смысл этого возгласа. Реардэн спокойно произнес степенным, непринужденным тоном, давая понять, что разговор окончен:
   – Вы хотите, чтобы я помог вам сделать вид, что это вполне законная сделка. Увы, ничем не могу помочь.