Рэнд Айн. Исток

   – А можно, я скажу, что я о вас думаю?
   – Конечно.
   – Я думаю, что было бы лучше, если бы вы не сказали мне, что я вам нравлюсь. Тогда я мог бы надеяться, что когда-нибудь это будет правдой.
   Она засмеялась.
   – Если вы понимаете это, то тогда мы чудесно поладим друг с другом. И тогда это действительно может оказаться правдой.
   Доминику позвали. Наблюдая за ней весь остаток вечера, Питер так и не смог понять, успешной или неудачной была его встреча с Доминикой.
   Он ждал её у дверей. Прежде, чем успел произнести хотя бы слово, она сказала ему с очаровательной улыбкой:
   – Нет, вы не можете меня проводить. Меня ждет машина. Но, тем не менее, спасибо.
   Она вышла, а он беспомощно стоял у дверей, со злостью думая, что он краснеет. В это время он почувствовал на своем плече руку и, обернувшись, увидел Франкона.
   – Питер, подвезти вас?
   – Как? Разве вы не ушли? Послушайте, Гай, ваша дочь – самая прекрасная женщина из всех, кого я знаю!
   – Да, может быть в этом вся беда…
   – О какой беде вы говорите?
   – А что вы о ней думаете? И забудьте о том, как она выглядит. Вы увидите, как быстро вы об этом забудете!
   – Мне кажется, что она очень независима.
   – Вы знаете, Питер, я был очень удивлен вашим долгим разговором с ней. Я никогда не знал, как с ней говорить, я так и не смог научиться этому. Я не понимаю, что с ней творится, но что-то явно творится. Она совершенно не хочет вести себя, как все люди. Её исключали из двух школ. Я не представляю себе, как она закончила институт. В течение четырех лет я с ужасом ожидал почты, боясь получить письмо из института об её исключении. Наконец, она встала на ноги. Я уже думал, что мне не надо будет о ней беспокоиться, но она стала еже хуже.
   – А о чем вы беспокоитесь?
   – Я не беспокоюсь. Стараюсь, во всяком случае. Я стараюсь о ней не думать. Я просто не создан быть отцом. Но, тем не менее, я ведь понимаю, что несу за нее ответственность. И я должен что-то делать больше ведь некому.
   – Просто она запугала вас, Гай. За неё не надо волноваться.
   – Вы так считаете? Ну, тогда я рад, что вы познакомились, хотя раньше не хотел этого. Может быть, вам удастся её приручить.
 
   – Мальчики, – сказал Джон Эрик Снайт, – не пожалейте своих сил. Это самый важный заказ в этом году. Денег не очень много, но зато престиж, связи! Вы знаете, Остен Хеллер прямо сказал, что наша фирма уже третья, к кому он обращался. Ему хочется что-то необычное, нестандартное. Так что дерзайте!
   – М-р Снайт, не можете ли вы сказать поточнее, что, собственно он сказал? – спросил Роурк. Снайт посмотрел на него с любопытством. Вообще-то он нес бессмыслицу. Он сказал, что он хочет построить для себя загородный дом, но перед этим колебался так как все дома кажутся ему одинаковыми, и все очень плохими, и все же ему хочется построить здание, которое бы он полюбил. Здание, которое будет что-то значить.
   Через день Снайт и все его пять архитекторов поехали посмотреть место, где Хеллер собирался построить свой загородный дом. Это был пустынный скалистый берег океана. Оно очень напоминало тот берег озера, где так любил купаться Роурк, когда учился в институте.
   В течение нескольких дней Роурк работал как одержимый, просиживая в конторе все вечера до поздней ночи. Когда он закончил, ему показалось, что дом спроектирован не им, а той скалой, на которой он стоял. Стены дома, расположенного на нескольких уровнях, были сделаны из гранита, и казалось, что скала вытянулась вверх, найдя свое завершение и смысл, для которого она была создана и которого так долго ждала.
   Проект Роурка был признак лучшим.
   Через два дня окончательная версия дома была показана Хеллеру. Это был проект Роурка, но его стены были теперь из красного кирпича, окна были уменьшены до обычных размеров и закрыты зелеными ставнями. Вместо огромной терассы над морем был железный балкон, а вертикальные флигели отсутствовали.
   Хеллер очень внимательно смотрел на рисунки и эскизы. Потом он сказал, что они очень близки к тому, что он себе представлял, но что-то в них ему не нравится.
   – Простите, если явыражаюсь очень туманно. Но мне кажется, что в доме нет единства, центральной идеи. Ему чего-то нехватает, а чего-то чересчур много. В нем нет… цельности.
   Роурк стоял рядом. При этих словах он повернулся и схватил чертеж. Его карандаш быстро забегал по бумаге. Он зачеркивал, подрисовывал, расширял окна, убирал украшения. Снайт хотел вырвать чертеж у него из рук, но Хеллер успел опередить его и удержать. Роурк поднял голову и посмотрел на Хеллера. В другом представлении они не нуждались. Их взгляд был похож на рукопожатие. Через 5 минут Роурк отбросил карандаш. Дом стоял перед ним в первоначальном виде.
   – Вы уволены закричал Снайт. – Убирайтесь зон!
   – Мы оба уволены, – сказал Хеллер, подмигнув Роурку. – Пошли. Вы уже обедали? Пойдемте куда-нибудь. Я хочу поговорить с вами.
   – Послушайте, м-р Хеллер, – бросился к нему Снайт, – если вам это нравится, пожалуйста… я хочу объяснить вам…
   – Не сейчас, – сказал Хеллер. Он взял чертеж, свернул его и положил в карман. Потом он добавил. – Я пришлю вам чек.
   И они вышли. За все время Роурк не произнес ни одного слова. Когда они уже сидели в ресторане – самом дорогом из всех, которых бывал Роурк – и на столе сверкало серебро и хрусталь, Хеллер спросил:
   – И вы смогли бы построить этот дом точно таким, как вы его нарисовали?
   – Да.
   – Сколько времени это займет, если начать сейчас же.
   – Восемь месяцев.
   – И вы сумеете нарисовать планы и обеспечить строительство.
   – Да.
   Хеллер внимательно изучал человека, сидящего перед ним, и у него было чувство, что не он нанимает этого человека, а сам поступает в его распоряжение.
   – Сколько вам лет?
   – 26. Вам нужны рекомендации?
   – Нет, черт возьми, они у меня в кармане. Как вас зовут?
   – Говард Poуpк.
   – Послушайте, – сказал Хеллер, вынимая чековую книжку, – я хочу, чтобы вы открыли собственную контору и приступили к работе. Это задаток.
   Он протянул ему чек на пятьсот долларов. Его глаза смотрели на Роурка с любопытством. Но жест был похож на салют.
   На чеке было написано: «Говарду Роурку, архитектору.»
   Первым посетителем Роурка в его собственной конторе был Питер Китинг. Он пришел без предупреждения. Он не видел Роурка целый год. Широко улыбаясь и раскинув руки в приветственном жесте, он воскликнул: I
   – Подумать только, Говард! Твоя собственная контора, твое имя и все остальное!
   – Здравствуй, Питер, – спокойно ответил Роурк. А откуда ты узнал?
   – Ну, я ведь слежу за твоей карьерой… Ты знаешь, что я всегда о тебе думал. И мне, наверно, не надо говорить тебе, что я поздравляю тебя и желаю тебе всего самого лучшего.
   – Не надо.
   – Ну, а каковы твои планы на будущее? Ничего определенного?
   – Ничего.
   – Ну, я уверен, что ты всего добьешься.
   – Неужели?
   – Ну конечно. А ты разве нет?
   – Я как-то об этом не думал.
   – Так значит ты все таки не уверен, Говард? – спросил Питер, внезапно оживляясь.
   С тех пор, как Питер узнал, что Роурк открыл свою собственную контору, у него появилось ощущение, что случилось что-то неприятное. Это чувство не проходило несколько дней, вызывая то злость, то боль, то чувство оскорбления.
   – А что это ты так оживился? – спросил Роурк.
   – Что? Нет… это тебе показалось, но конечно я за тебя очень волнуюсь. Ведь если ты не уверен…
   – Я уверен.
   – Но ведь у тебя нет диплома. А тебе надо зарегистрировать свою контору и получить лицензию.
   – Я получу её.
   – Ну что ж… Тогда я скоро увижу тебя в Американском союзе архитекторов.
   – Я не собираюсь в него вступать.
   – А если тебя пригласят и предложат тебе?
   – Я скажу, чтобы они не беспокоились.
   – Но разве ты не понимаешь, что это помогает?
   – В чем?
   – В том, чтобы стать архитектором.
   – Мне в этом не нужно ничьей помощи.
   – Послушай, если ты собираешься себя так вести, у тебя появятся враги.
   – Они появятся у меня в любом случае.
   Первым человеком, которому Роурк рассказал о том, что он собирается открыть свою собственную контору, был Генри Камерон. Роурк поехал к нему в тот день, когда он подписал контракт о Хеллером. Зимой здоровье Камерона улучшилось, и он начал подниматься с постели. Роурк нашел его в саду.
   – Ну, что нового? – спросил Камерон
   – Я открываю свою конторy. Только что я подписал контракт на свой первый дом.
   Камерой продолжал идти рядом, тяжело опираясь на палку. Его глаза были закрыты. Потом он поглядел на палку и сказал:
   – Ну ладно, не хвастайся. – И добавил: – Помоги мне сесть.
   Он произнес это предложение впервые. Его сестра и Роурк давно поняли, что он запретил им любое намерение помочь ему двигаться. Роурк взял его под руку и повел его к скамье. Глядя вперед на солнечный заказ, Камерон спросил:
   – Что? Кому? Сколько?
   Он молча выслушал рассказ Роурка. Затем он долго расспрашивал Роурка о камне, о стали, о дорогах, о ценах. Он не поздравил Роурка и никак не прокомментировал событие. Только когда Роурк собрался уходить Камерон внезапно сказал:
   – Говард, когда ты откроешь контору, сделай снимки и покажи их мне.
   Затем он виновато покачал головой и выругался.
   – Не надо, Говард. Я что-то становлюсь сентиментальным.
   Роурк ничего не ответил, но когда он снова приехал через три дня Камерон встретил его словами: «Ты что-то становишься надоедливым», Роурк, не говоря ни слова, протянул ему конверт. Камерон долго перебирал снимки и потом сказал:
   – Ну что ж, я дожил до этого. Хотя все не совсем то, и не совсем так, как мне хотелось бы.
   Потом он взял фотографию входа, где была прибита дощечка с его именем.
   – Здесь сказано не очень много. Только «Говард Роурк, архитектор». Но это похоже на девиз, который человек высек на воротах своего замка и за который он умер. Это, запомни, вызов чему-то такому большому и такому темному, что ты узнаешь, что значит страдать на этой земле. Я не знаю, что тебя ждет, но если ты пронесешь эти слова до конца, то это будет победа. И не только для тебя, а для всего того, что движет мир вперед. И никогда не получает признания… А теперь давай я тебя благословлю, потому что перед тобой дорога в ад.
 
   Роурк шел по строительной площадке и, вдруг, не веря своим глазам, увидел рядом с катушками проводов знакомую фигуру.
   – Майк! – закричал он.
   Майк уехал на Нью-Йорка задолго до того, как в конторе Снайта появился Хеллер, и Роурк считал, что Майк ничего не знает.
   – Привет, Рыжий! – ответил Майк, и его лицо расплылось в широкой улыбке. – Привет, босс, – добавил он.
   – Майк, откуда ты? – обнимая его, продолжал Роурк. – Ведь ты никогда не работаешь на маленьких стройках?
   – Слушай, Рыжий, неужели ты думал, что я пропущу твой первый дом? – в глазах Майка был триумф. Но он скрыл свою взволнованность и радость встречи. – Проваливай, босс, не мешай работать.
   Смеясь, Роурк шел по дому. Он шел внешне спокойно, но его руки выдавали то, что ему хотелось бы скрыть. Они дотрагивались до перил, до дверей, до стен. Рабочие заметили это. Один из них сказал:
   – Этот парень так влюблен в дом, что не может удержаться. Рабочие любили его.
   Роурк купил подержанный «Форд» и приезжал на стройку чаще, чем это требовалось. Временами ему хотелось забросить все чертежи и самому взяться за инструменты, чтобы свой первый дом строить своими собственными руками.
   Однажды Майк сказал ему:
   – Сдерживай себя, Рыжий. Ты как открытая книга. О господи, ведь это просто неприлично быть таким счастливым!
   Poуpк стоял на краю утеса и смотрел на расстилавшиеся внизу поля, проселочную дорогу, вившуюся вдоль берега океана. Мимо него проехала открытая машина с людьми, ехавшими на пикник. Яркими пятнами промелькнули пестрые свитера и шарфы, развевавшиеся по ветру. Шум мотора перекрывался беспричинно веселым смехом и визгом. Одна девушка сидела, свесив ноги через борт. Она играла на гитаре. Эти люди наслаждались жизнью, сегодняшним днем, они кричали от радости, что сегодня не надо работать и что все заботы остались позади. Они работали и терпели все лишения только ради одной цели: чтобы наступил день отдыха. Сегодняшний день был для них целью.
   Роурк смотрел вслед машине и думал, что этот день имел большое значение как для него, так и для них – но какое различное значение! Он хотел понять, в чем заключается это различие, но тут увидел грузовик, поднимающийся тяжело в гору с грузом гранитами он тут же забыл обо всем на свете.
 
   Хеллер часто приезжал посмотреть на строящийся дом, с недоверием и с восхищением наблюдая, как его мечта претворяется в жизнь. Уже через неделю после их знакомства Хеллер знал, что в Роурке он нашел своего лучшего друга. И он знал, что эта дружба возникла на почве полнейшего безразличия Роурка. Тот не нуждался в Хеллере, ничего у него не просил и ничего не требовал. Но когда Роурк смотрел на него с одобрением, когда он улыбался или хвалил какую-либо его статью, для Хеллера, известного журналиста, это значило больше, чем признание многих его коллег.
   По вечерам они часто сидели в окрестностях дома и разговаривали.
   – Говард, скажи, почему мне так нравится дом, который ты для меня строишь?
   – Дом так же как и человек, может иметь цельность. И также редко.
   – Каким образом?
   – Каждая часть дома является необходимостью – как снаружи, так и внутри. Количество комнат, которые тебе необходимы, создает объем дома, и во многом определяет его форму. Соотношение масс определяется распределением пространства внутри. Орнамент определяется методом строительства. Нельзя делать колонны, которые ничего не поддерживают, фальшивые арки, фальшивые окна. Они бессмысленны. Твой дом образован своей внутренней необходимостью. А те, о которых я говорил -необходимостью создать впечатление. Определяющим мотивом твоего дома есть сам дом. Определяющим мотивом других – аудитория, публика.
   – Ты знаешь, – сказал Хеллер, – мне кажется, что когда я сюда перееду, у меня начнется новая жизнь. И не удивляйся, если я признаюсь тебе, что у меня такое чувство, – что мне еще надо заслужить жить в этом доме.
   – А я и не удивляюсь. Я так его и задумал, – ответил Роурк.
 
   Дом Хеллера был закончен в ноябре 1926 года. Ни одна газета не упомянула о доме Хеллера в традиционных обзорах лучших построек за год.
   Питер Китинг говорил своим коллегам:
   – …Вам не следует слишком строго его судить. Я знаю его много лет, и он определенно талантлив. Как-то он даже работал у меня. Он учтет все ошибки… Ведь у него впереди будущее… Как, вы так не считаете? Вы действительно не уверены…?
   Элсворс Тухи, который не пропускал ни одного строения, независимо от того, хорошим оно было, или плохим, в своих обзорах не обмолвился о доме Хеллера ни единым словом.
 
   Алва Скаррет, холостяк, на имя которого в банке лежало два миллиона долларов, отлично играл в гольф и был главным редактором газеты «Знамя».
   Именно ему пришла в голову идея провести компанию по борьбе с трущобами. «Знамя» и другие газеты Вайнэнда все время проводили какие-нибудь кампании. Недавно они закончили кампанию, посвященную авиации. Она была предпринята с большим размахом и содержала в себе все – от конкурса мальчиков до 10 лет на лучшую модель самолета до полета владельца газеты Вайнэнда, дипломированного пилота из Лос-Анжелеса в Нью-Йорк, установившего новый рекорд скорости. Газеты поместили фотография Вайнэнда в летном комбинезоне с гарденией в петлице. На вопросы корреспондентом о своем первом желании после приземления, он ответил, что хочет поцеловать самую красивую женщину из присутствующих, и запечатлел поцелуй на лбу у старухи, заявив, что она напоминает ему его мать.
   Когда Алва Скаррет спросил Вайнэнда, что он думает о его затее, тот ответил:
   – Ну что ж, валяй. Постарайся выжать из этого все, что можно.
   И уехал в кругосветное путешествие на своей белоснежной яхте.
   Алва Скаррет вызвал Доминику Франком и поручил ей обследовать условия жизни в трущобах. Доминика только что вернулась из Бьяррица, где она провела все лето. Она была одной из любимых служащих Скаррета, и он не ограничивал её отпуск по двум причинам, во-первых, он был при встречах с ней не в своей тарелке и не смог бы ей отказать, и, во-вторых, он знал, что она может оставить свою работу, когда ей заблагорассудится.
   Доминика поселилась в трущобах на две недели. В её комнате не было окон, и свет падал через люк на потолке. Ей надо было взбираться на пятый этаж. В доме не было даже воды. Доминика сама готовила себе пищу в одной кухне вместе с многодетной семьей этажом ниже. Вечерами она посещала соседей и сидела с ними на ступеньках лестницы. Она ходила с местными девушками в самые дешевые кинотеатры. Она носила старые кофты и юбки. Её необычайная хрупкость наводила всех на мысль, что она голодает. Соседи были уверены, что у неё туберкулез. Но двигалась она с такой же уверенной грацией, как будто находилась в гостиной у Халькомбов. Она сама мыла пол у себя в комнате, чистила картошку, купалась в корыте. Ей никогда раньше не приходилось этого делать, но она делала это так, как будто жила здесь всю свою жизнь. Она была очень деловой и энергичной, что никак не гармонировало с её внешностью. Ко всему она относилась с безразличием – и к трущобам, и к гостиным.
   В конце второй недели она вернулась в свои апартаменты, расположенные на крыше гостиницы рядом с Центральным Парком, а на страницах газеты «Знамя» появилась её статья о жизни трущоб. Это был беспощадный и блестящий отчет.
   На званых обедах ее забрасывали вопросами: «Доминика, неужели вы действительно жили в этих местах?».
   – Да, – отвечала она, – в доме на 12 Ист-стрит, м-с Палмерс, который вы сдаете. Там есть канализационная труба, которая засоряется чуть ли не каждый день и заливает весь двор.
   – В доме, который принадлежит вам, м-р Брукс, на потолке выросли изумительные красивые сталактиты, – говорила она, наклоняя свою золотистую голову к корсажу, к которому были прикреплены белые гардении с каплями воды на лепестках.
   Алва Скаррет попросил её выступить на митинге рабочих активистов. Это было очень ответственное собрание, целью которого было привлечь как можно больше подписчиков среди рабочих. Она сказала на митинге:
   – Семья на первом этаже не платит за квартиру, а их дети не могут ходить в школу, так как им нечего одеть. У отца же открытый счет в пивной. Он вполне здоров и имеет постоянный заработок. На четвертом этаже живет семья, в которой отец ни разу в жизни не работал в течение целого дня и не собирается. У них 9 детей, которые живут на средства прихожан. Скоро будет десятый.
   Когда она кончила, раздалось несколько жидких хлопков. Она подняла голову и сказала: – Вы можете не хлопать. Я на это не рассчитывала.
   Придя домой, она застала Алву Скаррета, который её ждал. Он смотрел на неё с удовольствием, хотя давно перестал за ней ухаживать, поняв бессмысленность этого. Он только иногда позволял себе задерживать её руку в своей чуть дольше обычного.
   Доминика подошла к стеклянной стене. За ней был виден город, он казался фреской, предназначенной для того, чтобы завершить убранства комнаты. Линии шпилей гармонировали с хрупкими очертаниями мебели.
   – Ну, как все прошло? – спросил Скаррет.
   – Как я и ожидала, – ответила Доминика, бросая шляпу на стул.
   – А у меня для тебя новости, детка. Я придумал создать отдел благосостояния женщин, и хочу поручить его тебе.
   – Спасибо, Алва, но я не хочу делать карьеры.
   – Но ты же не собираешься всю жизнь возиться со своей колонкой.
   – Не всю жизнь. Пока мне это не надоест.
   – Нет, ты только подумай, что Вайнэнд сможет сделать для тебя, если ты обратишь на себя его внимание!
   – А я не хочу обращать на себя его внимание.
   И она показала ему текст своей речи на митинге. Он пришел в ужас и срочно позвонил в типографию, чтобы её не отдавали в набор. Он велел лишь вскользь упомянуть о собрании, не называя имени оратора.
   – Я уволена? спросила Доминика, когда он положил трубку.
   – А ты этого хочешь?
   – Мне все равно.
   – Послушай, Доминика, почему ты всегда делаешь подобные вещи?
   – Просто так.
   – Зачем тебе надо было говорить все это на собрании?
   – Но ведь это правда.
   – Конечно, но ведь ты могла выбрать другой случай для этого.
   – Тогда бы это не имело смысла.
   – А сейчас это имело смысл?
   – Нет. Но это было забавно.
   – Скажи мне, Доминика, как другу, чего ты хочешь?
   – Разве это не видно? Ничего не хочу.
   Он беспомощно развел руками. Доминика улыбнулась.
   – Алва, ну почему у тебя такой траурный вид? Я тоже отношусь к тебе как к другу. Даже больше – мне нравится с тобой разговаривать. Так что садись, и я принесу тебе что-нибудь выпить. Когда она подала ему стакан, он сказал:
   – Доминика, ты ведешь себя как дитя.
   – Конечно, – ответила она. – Это именно то, что я есть. Затем она села на край стола, откинулась на вытянутые руки и, покачивая ногами, сказала:
   – А знаешь, Алва, было бы ужасно, если бы я занималась любимой работой.
   – Ну вот, еще одна глупость! Что ты хочешь сказать?
   – То, что сказала. Было бы ужасно, если бы я занималась любимой работой и боялась её потерять.
   – Почему?
   – Потому что тогда я зависела бы от тебя, хотя ты и прекрасный человек. Я зависела бы от нашего босса Гейла – я уверена, что он великий человек, но я предпочитаю никогда с ним не сталкиваться.
   – Что навело тебя на такие мысли? Ты прекрасно знаешь, что и Гейл, и я все бы сделали для тебя, а я лично…
   – Дело не в этом, Алва. Не в тебе одном. Если бы я нашла работу или даже человека, которого я бы полюбила, я должна была бы зависеть от всего мира. Все на свете взаимосвязано. Мы все связаны друг с другом. Мы в сети, она поджидает нас, и стоит нам хоть раз что-нибудь захотеть – мы попадаем в неё. Например, ты хочешь что-то очень важное для себя. Разве ты можешь предвидеть, кто может вырвать это у тебя из рук? Ты не можешь этого знать. Этот человек, или обстоятельство могут быть далеко от тебя, но они всегда наготове, и ты их боишься. И ты пресмыкаешься, и ползаешь, и умоляешь – лишь вы они не лишили тебя этого.
   – Если я правильно тебя понял, ты критикуешь человечество вообще.
   – А что такое человечество вообще? Когда мы произносим эти слова, нам представляется что-то большое и значительное. Но, фактически, это те люди, с которыми мы встречаемся в жизни. Посмотрите на них. Многих вы знаете, о ком вы могли бы так думать? Ведь кругом одни домохозяйки, торгующиеся с продавцами, сопливые дети, которые пишут на тротуарах ругательства, и пьяницы. Людей можно уважать, если они способны страдать. В этом случае у них сохраняется человеческое достоинство. Но вы наблюдали когда-нибудь за людьми в момент веселья? Вот когда проявляется вся их сущность. Посмотрите на тех, кто тратит деньги, заработанные потом и кровью, на представлениях и в парках! Или на тех, кто богат, и кому все доступно! Обратите внимание, чем они наслаждаются. Посидите с ними в пивных. Вот оно ваше «человечество вообще»!
   – Но это же ерунда? Это неправильный взгляд на вещи. Даже в самом плохом из нас есть что-то хорошее. И всегда есть лучшее будущее!
   – Тем хуже. Разве можно спокойно относиться к тому, что человек, совершивший геройский поступок, ходит развлекаться на дурацкие водевили? Или узнать, что человек, написавший великолепную картину, спит с каждой проституткой?
   – Чего же ты хочешь? Совершенства?
   – … или ничего. Вот почему я предпочитаю ничего.
   – Но это же чушь!
   – Я позволяю себе единственное желание, которое для меня возможно. Свобода, Алва, свобода.
   – Ты называешь это свободой?
   – Да. Свобода ничего не просить. Ничего не ожидать, ни от чего не зависеть.
   – А что будет, если ты найдешь то, что хочешь?
   – Я не найду этого – я предпочту этого не увидеть. Это будет частица вашего очаровательного мира. Я должна буду делить это со всеми вами – и я не хочу этого. Ты знаешь, я никогда не открываю второй раз хорошую книгу, которую я прочла и полюбила. Мне больно сознавать, что её читали другие глаза, потому что я не знаю, чьи это были глаза. Такие вещи нельзя делить. Во всяком случае, с такими людьми.
   – Доминика, но это ненормально, это ужасно так относиться ко всему.
   – А я могу только так. Или совсем никак.
   – Доминика, дорогая, – сказал он с искренней озабоченностью, – мне жаль, что не я твой отец. Какую трагедию ты пережила в детстве?
   – Трагедию? Никакой, у меня была совершенно безоблачное детство. Свободное, мирное. Никто мне не надоедал. Правда, мне самой часто все надоедало. Но я привыкла к этому ощущению.
   – Мне кажется, что ты просто несчастный продукт нашего времени. Мы слишком циничны, слишком упаднически настроены. Если бы мы покорно вернулись назад к простым добродетелям…
   – Алва, перестань, это годится только для твоих редакционных… Она замолчала, увидев, что он уязвлен. – Прости, Алва, я неправа, ты действительно веришь во все это. Поэтому я тебя и люблю. И люблю говорить с тобой о таких вещах. А ты знаешь, Алва, что первобытные люди делали статуи богов по образу человека? Интересно было бы увидеть твою статую… Ты – обнаженный, с этим животом и всем прочим…
   – Боже, Доминика, какое это имеет отношение…?
   – Никакого, прости меня… Просто я люблю статуи обнаженных мужчин. Да не смотри на меня так. Я же сказала – статуи. Я не имею в виду никого конкретно. У меня была одна статуя. Гелиоса. Я достала её в одном музее в Европе. Это было страшно сложно. Она не продавалась, но я сумела уговорить их. Мне кажется, я была влюблена в неё, и я привезла