Рэнд Айн. Мы - живые

   Когда прозвенел входной колокольчик, любопытная Лидия, несмотря на свои убеждения, поспешила открыть дверь.
   — Извините, могу ли я видеть Киру? — спросил Андрей, снимая кепку.
   — Да, конечно, — ледяным тоном ответила Лидия.
   Кира всех представила друг другу.
   — Добрый вечер, — сказал Александр Дмитриевич и больше не произнес ни звука, пристально и нервно рассматривая гостя.
   Лидия кивнула и отвернулась. А Галина Петровна поспешно заулыбалась:
   — Я так рада, товарищ Таганов, что моя дочь идет слушать настоящую пролетарскую оперу в одном из наших советских Красных театров!
   Глаза Киры встретились с глазами Андрея над пламенем фитиля. Она была благодарна ему за тот спокойный, грациозный поклон, с которым он принял эту реплику.

* * *

   В Государственных академических театрах два раза в неделю были «профсоюзные дни». В эти дни обычной публике билеты не продавались; их распространяли за полцены среди профсоюзов. В холле Михайловского театра среди новых, с иголочки костюмов и военных форм, тяжело шаркали несколько валенок, и мозолистые руки скромно стаскивали кожаные шапки с трепыхающимися, подбитыми мехом ушами. Некоторые были робкими и неуклюжими; другие, нахально развалившись, игнорировали впечатляющее великолепие лузганьем семечек. Жены профсоюзных начальников надменно прохаживались среди толпы: с завитыми волосами, со сверкающим маникюром и в лакированных туфлях, выпрямив спину, выделявшиеся среди толпы своими новыми платьями, сшитыми по последнему крику моды. Хромированные лимузины, звучно фыркая, подкатывали прямо к залитому огнями входу. Из них вываливались тяжелые меховые шубы, которые величаво пересекали тротуар и приподнимали руку в перчатке, чтобы швырнуть монетку оборванному торговцу программками. А они — мертвенно-бледные, замерзшие тени, подобострастно суетились среди бесплатной «профсоюзной» публики, более богатой, надменной и холеной, чем будничные посетители, покупавшие билеты за полную стоимость.
   В театре повис запах старого бархата, мрамора и нафталина. Четыре массивных балкона замерли высоко у огромной люстры с хрустальными подвесками, которые разбрасывали маленькие радуги по высокому потолку. Пять лет революции не тронули торжественного величия театра, они оставили лишь один след: Императорский орел был снят с огромной центральной ложи, которая некогда принадлежала царской семье.
   Кира вспомнила длинные атласные шлейфы, обнаженные белые плечи и бриллианты, которые сверкали, словно подвески люстры, на груди и руках изысканно одетых дам. Теперь бриллиантов было немного; платья были темные, простые, с небольшими вырезами и длинными рукавами. Стройная, прямая, облаченная в мягкий серый шелк, она прогуливалась так же, как когда-то прогуливались те дамы, много лет назад; она держала под руку высокого молодого человека в кожаной куртке.
   И когда занавес взмыл вверх и музыка зазвучала в темноте притихшего зала, нарастая, разбухая, разбиваясь о стены, которые не могли сдержать ее, что-то вдруг сдавило Кире горло, и она глубоко вздохнула. За стенами театра остались скорлупа семечек, очереди на трамвай, красные флаги, диктатура пролетариата. А на сцене, под мраморными колоннами итальянского дворца, женщина словно плыла на волнах музыки, плавно и грациозно покачивая руками; длинные бархатные шлейфы шуршали под ослепительным светом, а молодой, беззаботный, опьяненный музыкой и светом герцог Мантуи пел гимн юности седым, изношенным, рабским лицам в темноте зала, лицам, которые пришли сюда, чтобы забыться на мгновение, забыть свой час, день, век.
   Кира лишь раз взглянула на Андрея. Он не обращал внимания на сцену, он смотрел на нее.
   Во время антракта они встретили в фойе Товарища Соню, под руку с Павлом Серовым. Павел Серов был безупречен. На Товарище Соне было мятое шелковое платье, лопнувшее справа под мышкой. Она добродушно засмеялась, похлопывая Киру по плечу.
   — Ну вот, ты стала совсем как пролетарий, а? Или это товарищ Таганов превратился в буржуя?
   — Как ты можешь так говорить, Соня, — запротестовал Павел Серов, растянув бескровные губы в широкой улыбке. — Я могу только одобрить столь мудрый выбор товарища Аргуновой.
   — Откуда вы знаете мою фамилию? — спросила Кира. — Мы никогда не встречались.
   — Мы многое знаем, товарищ Аргунова, — любезно ответил он, — многое знаем.
   Товарищ Соня рассмеялась и, уверенно управляя рукой Серова, исчезла с ним в толпе.
   По дороге домой Кира спросила:
   — Андрей, тебе понравилась опера?
   — Не особенно.
   — Андрей, неужели ты не видишь, как много ты упускаешь?
   — Я не думаю, что что-то упускаю. Это все слишком глупо. И бесполезно.
   — Разве ты не можешь наслаждаться бесполезным лишь потому, что оно прекрасно?
   — Нет. Но одно мне понравилось.
   — Музыка?
   — Нет. То, как ты слушала ее.
   Дома, на своем матрасе в углу, Кира с сожаленьем вспомнила, что он ничего не сказал о ее новом платье.

* * *

   У Киры болела голова. Она сидела в аудитории у окна, поддерживая голову рукой, опираясь локтем на покатую парту. В прямоугольнике окна она видела отраженную в стекле единственную электрическую лампочку под потолком и свое осунувшееся лицо с растрепанными волосами, съехавшими на глаза. Лицо и лампочка расплылись неровными тенями на фоне замершего заката за окном, заката такого же зловещего и холодного, как мертвая кровь.
   Ее ноги мерзли — из коридора тянуло холодом. Воротник, казалось, слишком туго стягивал шею. Ни одна лекция еще не тянулась так долго. Было лишь второе декабря, впереди предстояло еще очень много дней ожидания и очень много лекций. Она обнаружила, что ее пальцы мягко барабанят по оконному стеклу, и каждая пара ударов состояла из двух слогов. Ее пальцы выстукивали без конца, против ее воли, имя из трех букв, которое она не хотела слышать, но слышала непрерывно, словно что-то внутри нее взывало о помощи.
   Она не заметила, как закончилась лекция и как она медленно пошла вдоль длинного темного коридора по направлению к двери, распахнутой на заснеженный тротуар. Она шагнула на белую от снега улицу, борясь с холодным ветром и поплотнее запахивая пальто.
   — Добрый вечер, Кира, — мягко позвал голос из мрака.
   Она узнала этот голос. Ноги ее остановились, затем дыхание, затем сердце.
   В темном углу у двери, прислонившись к стене, глядя на нее, стоял Лео.
   — Лео..как… ты… смог?…
   — Я должен был увидеть тебя.
   Его лицо было суровым и бледным. Без улыбки. Они услышали торопливые шаги. Мимо пролетел Павел Серов. На мгновение он остановился, впился глазами в темноту, метнул быстрый взгляд на Киру, пожал плечами и поспешил дальше по улице. Лишь раз он оглянулся и посмотрел на них.
   — Давай уйдем отсюда,— прошептала Кира.
   Лео махнул рукой извозчику. Он помог ей забраться в коляску и набросил тяжелую меховую полость ей на колени. Извозчик рванул вперед.
   — Лео… почему ты пришел туда?
   — У меня не было иного способа найти тебя.
   — И ты…
   — Прождал у ворот три часа. Почти потерял надежду.
   — Но разве это не…
   — Испытание судьбы? Большое испытание.
   — Ты приехал… снова… из деревни?
   — Да.
   — Что… Что ты хотел сказать мне?
   — Ничего. Просто увидеть тебя.
   На площади у Адмиралтейства они выбрались из коляски и пошли вдоль парапета. Нева совсем замерзла. Твердый слой льда проложил широкий белый проход между ее высокими берегами. Ноги людей протоптали длинную дорожку в снегу. Она была безлюдной.
   Они спустились по крутому обледеневшему берегу вниз на лед. Они шли молча, неожиданно одинокие в белом безмолвии.
   Нева зияла широкой трещиной в сердце города. Молчание ее снегов вторило молчанию неба. Трубы, издали похожие на маленькие черные спички, выпыхивали слабый коричневый салют закату расплывающимися дымками. Закат разрастался во мгле мороза и дыма; вдруг он раскололся на две части, обнажив алую, трепещущую, словно живая плоть, рану; затем она закрылась, а ее кровь продолжала растекаться выше по небу, словно по мутно-оранжевой туманной коже, которая становилась дрожаще-желтой, потом мягко-фиолетовой и постепенно наливалась несмываемой темной синевой. Высоко и очень далеко маленькие домики вырезали в небе коричневые угловатые тени; некоторые окна выхватили у неба кусочки заката, остальные же едва заметно подмигивали крошечными огоньками, холодными и иссиня-белыми, как снег. А золотой шпиль Адмиралтейства гордо держал отблеск исчезнувшего солнца высоко над помрачневшим городом.
   Кира прошептала:
   — Я… Я думала о тебе… сегодня.
   — Ты думала обо мне?
   Его пальцы больно сжали ей руку: он наклонился ближе, и она увидела угрожающе расширенные глаза, насмешливые, надменные, всепонимающие, ласковые и властные.
   Она прошептала:
   —Да.
   Они стояли на середине реки. Лязгал трамвай, карабкаясь вверх по мосту, заставляя дрожать стальные опоры до самых корней, уходящих глубоко под воду.
   — Все это время я боролся со своими мыслями.
   Кира промолчала. Она стояла прямо, напряженно, неподвижно.
   — Ты знаешь, что я хотел сказать тебе, — сказал он, приблизив свое лицо к ее лицу.
   И, без всякой мысли, безотчетно, без колебаний, голосом, который как бы выражал чью-то волю, а не ее собственное желание, она ответила:
   —Да.
   Его поцелуй словно ранил ее.
   Ее руки сомкнулись вокруг его шеи. Она услышала его шепот настолько близко, что, казалось, ее губы услышали это первыми:
   — Кира, я люблю тебя…
   И по чьей-то воле ее губы повторяли настойчиво, жадно, безумно:
   — Лео, я люблю тебя… Я люблю тебя… Я люблю тебя…
   Мимо прошел мужчина. Крошечный огонек папиросы вычерчивал резкие зигзаги.
   Лео взял ее за руку и повлек за собой, к мосту, по глубокому нехоженому снегу, по коварному льду. Под мостом они остановились.
   Она не слышала, что он говорил, не знала, что ее воротник был расстегнут; она ощущала его руки на своей груди, она чувствовала, что его губы прижимались к ее губам.
   Когда трамвай начал взбираться на мост, тот судорожно вздрогнул, глухой грохот прокатился по его суставам, а после того, как трамвай исчез, он долго еще слабо постанывал.
   Первыми словами, которые она запомнила, были:
   — Я приду завтра.
   Затем она услышала свой голос, произнесший:
   — Нет. Это слишком опасно. Я боюсь, что кто-то заметил тебя. В институте есть шпионы. Подождем неделю.
   — Так долго?
   —Да.
   — Здесь?
   — Нет. На старом месте. Поздно вечером. В девять часов.
   — Будет тяжело ждать.
   — Да, Лео… Лео…
   —Что?
   — Ничего. Мне нравится слышать твое имя.
   Этой ночью, на матрасе в углу своей комнаты, она лежала неподвижно и наблюдала, как голубоватый квадрат окна окрашивался в розовое.

VIII

   На следующий день в коридоре института ее остановил студент с красным значком.
   — Гражданка Аргунова, вас ждут в партячейке. Прямо сейчас. В комнате партячейки: за длинным, грубо сколоченным столом восседал Павел Серов.
   Он спросил:
   — Товарищ Аргунова, что за мужчина был с тобой у ворот вчера вечером?
   Павел Серов курил. Он твердо держал папиросу в губах и сквозь дым смотрел на Киру.
   Она спросила:
   — Какой мужчина?
   — У товарища Аргуновой что-то случилось с памятью? Тот мужчина, которого я видел с тобой накануне вечером.
   На стене за Павлом Серовым висел портрет Ленина — глаза слегка прищурены, лицо замерло в полуулыбке.
   — О, да, я припоминаю, — произнесла Кира. — Был мужчина. Но я не знаю, кто это такой. Он спросил меня, как пройти на какую-то улицу.
   Павел Серов стряхнул пепел папиросы в треснувшую пепельницу и вежливо сказал:
   — Товарищ Аргунова, ты — студентка Технологического института. Несомненно, ты хочешь ею оставаться и впредь.
   — Несомненно, — ответила Кира.
   — Кто был тот мужчина?
   — Меня он не настолько заинтересовал, чтобы я стала задавать ему подобный вопрос.
   — Очень хорошо. Я не буду больше спрашивать об этом. Я уверен, что мы оба знаем его имя. Его адрес — больше мне ничего не надо.
   — Так, дайте вспомнить… да, он спросил, как пройти на Садовую улицу. Вы можете поискать его там.
   — Товарищ Аргунова, я напомню вам, что господа из вашей фракции всегда подозревали нас, студентов-пролетариев, в принадлежности к тайной полиции. И, знаешь, это может оказаться правдой.
   — Хорошо, могу я, в свою очередь, задать вам вопрос?
   — Конечно. Всегда рад услужить даме.
   — Кто был тот мужчина?
   Кулак Павла Серова опустился на стол.
   — Товарищ Аргунова, тебе что, напомнить, что здесь не шутят?
   — Если так, то не скажете ли вы мне, чем мы здесь занимаемся?
   — Сама поймешь, и очень, очень скоро. Ты прожила в Советской России достаточно долго и знаешь, насколько это серьезно — укрывать контрреволюционеров.
   Дверь распахнулась без стука. Вошел Андрей Таганов. Его лицо не выразило ни удивления, ни каких-либо других чувств. Серов занервничал, резко вскинул папиросу к губам.
   — Доброе утро, Кира, — спокойно поздоровался Андрей.
   — Доброе утро, Андрей, — ответила Кира.
   Он подошел к столу. Взял папиросу и наклонился к той, что была в руке у Серова. Серов торопливо вытянул руку. Серов ждал, но Андрей не произносил ни слова. Он стоял у стола и молча смотрел на Киру и Серова. Дым от его папиросы ровной струйкой поднимался вверх.
   — Товарищ Аргунова, я не сомневаюсь в твоей политической благонадежности, — мягко произнес товарищ Серов, — я уверен, что тебе нетрудно будет ответить на один-единственный вопрос об известном адресе.
   — Я уже сказала вам, что я не знаю его. Я никогда не видела этого человека раньше. У меня не может быть его адреса.
   Павел Серов украдкой попытался определить, как на все это реагирует Андрей; но тот не шелохнулся. Серов наклонился вперед и заговорил мягко и доверительно:
   — Товарищ Аргунова, я хочу, чтобы ты поняла, что тот мужчина находится в государственном розыске. Возможно, его розыск — не твоя задача… Но если ты сможешь помочь нам, это было бы очень полезно для тебя и для меня — и для всех нас, — добавил он многозначительно.
   — А если я не могу помочь вам, что я должна делать?
   — Ты должна идти домой, Кира, — сказал Андрей.
   Серов выронил папиросу.