Страница:
В твердой уверенности, что весь рассказ – попытка отомстить за какую-то пустячную обиду, Бёрден разыскал парня.
Он оказался высоким и темноволосым – безработный техник без единого пятнышка на лице и без единого привода в полицию. Он не помнил никакого Брауна в пабе, зато помнил, как на последнем месте работы кто-то забрался к нему в лабораторию – он обнаружил это и вызвал полицию.
Мартина застрелили из короткого “кольта-магнума” 357-го или 38 калибра. Сказать точнее было нельзя: на месте преступления нашли гильзу 38-го калибра, но 357-й тоже стреляет такими патронами.
Вексфорда тревожили мысли о пистолете, и однажды ему приснилось, будто он в банке и видит, как два револьвера крутятся на мраморном полу, а с ним, как на шоу, смотрят на это клиенты банка. “Магнумы” на льду…
Он лично побеседовал с Мишель Уивер. Она была весьма любезна, охотно отвечала, не проявляла ни малейшего раздражения. Но прошло пять месяцев, и ее воспоминания о том дне, когда погиб Калеб Мартин, не могли не поблекнуть.
– Я не могла видеть, как он бросил пистолет, правда? То есть мне это, должно быть, показалось. Если бы он бросил, то пистолет лежал бы там, а ведь его не было – только тот, что был у детектива. Когда приехала полиция, они нашли только один пистолет.
Вексфорд говорил с ней откровенно, будто они одинаково знали дело и у него нет от нее секретов. Она увлеклась, отвечала заинтересованно и уверенно.
– Все, что мы нашли, – говорил Вексфорд, – это игрушечный пистолет, который сержант Мартин забрал в то утро у сына. Не копия, не модель, простая детская игрушка.
Мишель удивилась:
– Неужели то, что я видела, – игрушка? Их делают такими реалистичными!
Барбара Уоткин в такой же неформальной беседе не сообщила ничего нового, а только упрямилась. Настаивала на своем описании грабителя.
– Прыщи-то я узнаю сразу! У моего старшего сына были ужасные прыщи, так что… Но у этого было что-то другое. Я вам говорила, больше похоже на родимые пятна.
– Может, шрамы, какие остаются после прыщей?
– Ничего похожего! Представьте себе большое лиловое родимое пятно, только у этого их было множество мелких – по всему лицу. И скорее – красных.
Вексфорд справился у доктора Крокера, и тот сказал, что родимых пятен, подходящих под такое описание, не бывает. На том и покончили. Обсуждать больше было особенно нечего, свидетелей расспросили обо всем.
С Мишель Уивер Вексфорд говорил в конце февраля, а в начале марта Шэрон Фрэзер сообщила, что кое-что вспомнила об одном из исчезнувших посетителей – среди них был мужчина с пачкой банкнот в руке, и банкноты были зеленого цвета. В Англии зеленых банкнот нет уже несколько лет, с тех пор как купюру в один фунт изъяли из обращения, заменив монетой. Больше ничего об этом человеке она не помнила. Помогут ли ее сведения?
Вексфорд не думал, что это серьезно подсобит делу, но полицейский не вправе остужать энтузиазм граждан.
Больше ничего примечательного не произошло до самого 11 марта, когда дежурная на линии 999 приняла тревожный звонок.
III
IV
Он оказался высоким и темноволосым – безработный техник без единого пятнышка на лице и без единого привода в полицию. Он не помнил никакого Брауна в пабе, зато помнил, как на последнем месте работы кто-то забрался к нему в лабораторию – он обнаружил это и вызвал полицию.
Мартина застрелили из короткого “кольта-магнума” 357-го или 38 калибра. Сказать точнее было нельзя: на месте преступления нашли гильзу 38-го калибра, но 357-й тоже стреляет такими патронами.
Вексфорда тревожили мысли о пистолете, и однажды ему приснилось, будто он в банке и видит, как два револьвера крутятся на мраморном полу, а с ним, как на шоу, смотрят на это клиенты банка. “Магнумы” на льду…
Он лично побеседовал с Мишель Уивер. Она была весьма любезна, охотно отвечала, не проявляла ни малейшего раздражения. Но прошло пять месяцев, и ее воспоминания о том дне, когда погиб Калеб Мартин, не могли не поблекнуть.
– Я не могла видеть, как он бросил пистолет, правда? То есть мне это, должно быть, показалось. Если бы он бросил, то пистолет лежал бы там, а ведь его не было – только тот, что был у детектива. Когда приехала полиция, они нашли только один пистолет.
Вексфорд говорил с ней откровенно, будто они одинаково знали дело и у него нет от нее секретов. Она увлеклась, отвечала заинтересованно и уверенно.
– Все, что мы нашли, – говорил Вексфорд, – это игрушечный пистолет, который сержант Мартин забрал в то утро у сына. Не копия, не модель, простая детская игрушка.
Мишель удивилась:
– Неужели то, что я видела, – игрушка? Их делают такими реалистичными!
Барбара Уоткин в такой же неформальной беседе не сообщила ничего нового, а только упрямилась. Настаивала на своем описании грабителя.
– Прыщи-то я узнаю сразу! У моего старшего сына были ужасные прыщи, так что… Но у этого было что-то другое. Я вам говорила, больше похоже на родимые пятна.
– Может, шрамы, какие остаются после прыщей?
– Ничего похожего! Представьте себе большое лиловое родимое пятно, только у этого их было множество мелких – по всему лицу. И скорее – красных.
Вексфорд справился у доктора Крокера, и тот сказал, что родимых пятен, подходящих под такое описание, не бывает. На том и покончили. Обсуждать больше было особенно нечего, свидетелей расспросили обо всем.
С Мишель Уивер Вексфорд говорил в конце февраля, а в начале марта Шэрон Фрэзер сообщила, что кое-что вспомнила об одном из исчезнувших посетителей – среди них был мужчина с пачкой банкнот в руке, и банкноты были зеленого цвета. В Англии зеленых банкнот нет уже несколько лет, с тех пор как купюру в один фунт изъяли из обращения, заменив монетой. Больше ничего об этом человеке она не помнила. Помогут ли ее сведения?
Вексфорд не думал, что это серьезно подсобит делу, но полицейский не вправе остужать энтузиазм граждан.
Больше ничего примечательного не произошло до самого 11 марта, когда дежурная на линии 999 приняла тревожный звонок.
III
“Они все мертвые. – Голос был женский и юный, совсем юный. – Они все мертвые, – повторил голос и добавил: – Я истекаю кровью”. Дежурная, не новичок на тревожной линии, призналась потом, что при этих словах ей стало не по себе.
Она уже задала стандартный вопрос, нужна ли полиция, пожарные или “скорая”.
– Где вы находитесь?
– Помогите. Я истекаю кровью.
– Скажите адрес, где вы?
Голос в трубке начал диктовать номер телефона.
– Адрес, пожалуйста!
– Танкред-Хаус, Черитон. Помогите, пожалуйста. Пусть приедут скорее.
Было 20.22.
Территория в шестьдесят квадратных миль или около того сплошь покрыта лесом. По большей части это рукотворный бор из сосны, лиственницы и ели с возвышающимися тут и там одиночными пихтами-дугласиями. Но на юге еще сохранились остатки древнего Черитонского леса – одного из семи лесов, что росли в Суссексе в Средние века.
Остальные были Арундел, Уорт, Эшдаун, Уотердаун, Дэллингтон и Лес Святого Леонарда, и когда-то все семь, за исключением Арундела, были одним великим лесом площадью в три с половиной тысячи квадратных миль, который, согласно англосаксонским хроникам, простирался от Кента до Гэмпшира. Олени паслись там, и в чащах водились дикие кабаны.
Небольшая сохранившаяся часть этого леса – заросли дуба, ясеня, каштана, березы и калины – занимала южную окраину частного владения. Его хозяева насадили свой бор там, где до начала тридцатых были зеленые лужайки с елями, кедрами и редкими веллингтониями, да в пол-акра островок естественной поросли. Дороги к дому – одна не более чем узкая грунтовая колея – вьются через молодой зрелый лес, между крутых откосов, сквозь заросли рододендронов, местами в тени вековечных гигантов. Там скачут белки, иногда можно заметить мелькнувшую среди стволов лань. Изредка встретишь тетерева, порхают провансальские славки, а на зиму прилетают полевые луни. В конце весны, когда зацветают рододендроны, вереницы ярко-розовых цветущих деревьев плывут в зеленой дымке распускающейся буковой листвы. И поют соловьи. В марте леса стоят еще темные, но жизнь уже пробуждается в деревьях, а земля под ногами – огненно-золотая от буковых орешков. Буковые сучья блестят, будто кора прошита серебряной нитью.
Только ночью здесь тьма и безмолвие, глубокое молчание наполняет леса, пугающая тишина.
Владение не обнесено оградой, но на границах поставлено несколько высоких, в пять перекладин, ворот из красного кедра. По большей части, впрочем, сквозь них ведут тропы, проходимые только для пешехода, но есть главные ворота на дороге, что отходит на север от шоссе Б-2428, соединяющего Кингсмаркэм с Кэмбери-Эшз. Там установлен знак – простая табличка с надписью “Танкред-Хаус. Частная дорога. Пожалуйста, закрывайте ворота”.
Ворота должны стоять закрытыми, хотя чтобы открыть их, не нужно ни ключа, ни кода – вообще ничего. Вечером того вторника, 11 марта, в 20.51 ворота были закрыты. Сержант Вайн вышел из машины и отворил их сам, хотя по званию был старше едва ли не всех детективов, направлявшихся в двух машинах к месту преступления. В Кингсмаркэм он прибыл на место погибшего Мартина.
Третьей в колонне шла карета “скорой помощи”. Вайн пропустил всех и затворил ворота. Ехать быстро было невозможно, но здесь, на частной дороге, Пембертон старался вести как можно быстрее. Дорога, как они узнали потом, каждый день проезжая по ней, звалась главным проездом. Было темно, солнце село два часа назад. Последний фонарь остался в ста ярдах позади, на шоссе Б-2428, у ворот поместья. Полагались только на фары, в свете которых виднелся туман, текший между деревьями мглистыми зеленоватыми лентами.
Если кто-то смотрел на них из лесу, то и в лучах фар он оставался невидим. Древесные стволы вставали рядами серых колонн, окутанных дымкой. А за ними – непроглядная чернота.
Никто не произнес ни слова с тех пор, как Барри Вайн сказал, что выйдет открыть ворота. Молчал и инспектор Бёрден. Он пытался не гадать о том, что их ждет в Танкред-Хаусе, говоря себе, что заглядывать вперед бесполезно. Пембертону сказать было нечего, да он и не счел бы уместным первым затевать разговор. В следующей машине ехали шофер Джерри Хайнд, эксперт-криминалист по имени Арчболд с фотографом Милсомом и одна женщина – констебль Карен Малэхайд.
В “скорой” – два медика, мужчина и женщина. Сирену и маячки решили до поры не включать. Двигались без звука, если не считать шума трех моторов. Петляли среди деревьев то под косогорами, то по ровным песчаным участкам… Зачем дорога так вьется, оставалось загадкой – подъем был некрутой, склон невысокий, никаких заметных препятствий – кроме, разве, одиноких гигантских деревьев, неразличимых в темноте.
Прихоть планировщика, подумал Бёрден. Он попробовал припомнить, видел ли эти леса в пору их молодости, но он не вполне хорошо знал места. Хотя, конечно, он знал, кому принадлежит эта земля, – это знали в Кингсмаркэме все. Он гадал, дошло ли сообщение до Вексфорда и не едет ли уже старший инспектор вслед за ними, в миле-другой позади их колонны.
Вайн приник к окну, прижавшись носом, будто там можно было разглядеть что-нибудь кроме черноты и тумана да дороги впереди, желтовато блестевшей и будто мокрой в свете фар.
Ни разу в чаще не зажглись парой зеленых или золотых огоньков глаза, ни птицы, ни звери не подавали признаков жизни. И даже неба не различить – стволы деревьев отстояли друг от друга как колонны, но вверху ветви, казалось, сплелись, образовав сплошной потолок. Бёрден слышал, что в поместье должны быть коттеджи для служащих, которых нанимала Давина Флори. Должны стоять где-то недалеко от Танкред-Хауса, минут пять ходьбы, не больше, но им до сих пор не встретилось ни калитки, ни тропы, уводящей в лес, ни с какой стороны не блеснул им яркий или тусклый отдаленный огонь. Словно они были не в пятидесяти милях от Лондона, а на севере Канады или в Сибири. Лес тянулся без конца, деревья вставали ряд за рядом, иные до сорока футов высотой, другие не достигли еще половины своего роста, но уже довольно высокие. За каждым поворотом они ждали просвета, разрыва, в котором, наконец, покажется дом, но всякий раз их встречали только деревья, новые и новые отряды армии деревьев – безмолвных, застывших, ждущих…
Подавшись вперед, Бёрден спросил Пембертона:
– Сколько мы проехали от ворот?
Голос его раздался неожиданно громко. Пембертон проверил.
– Три мили и три десятых, сэр.
– Чертова даль, однако.
– По карте здесь три мили – сказал Вайн. На кончике носа у него остался белый след.
Бёрден вглядывался в стену леса за окном, в строй уходящих во тьму храмовых колонн.
– Так часами можно ехать, – проворчал он, и в тот же миг дом внезапно возник впереди, будто черт из табакерки.
Лес раздался, будто отдернули занавес, и дом стоял, как декорация, – ярко освещенный, залитый зеленоватым и холодным искусственным лунным светом. Он выглядел до странности театрально. Неярко светился и мерцал в озере света, разлившегося среди тумана и тьмы. Фасад был разбит другими огнями – оранжевыми квадратами и прямоугольниками освещенных окон.
Бёрден не ожидал увидеть свет – скорее, потемки и уныние. Вся сцена походила на первые кадры фильма-сказки с волшебными персонажами, обитающими в уединенном замке, фильма о Спящей Красавице. Не хватало лишь музыки – тихой, но зловещей мелодии с рожками и барабанами. Но стояла тишина, и сразу ощущалось отсутствие чего-то важного. Было ясно: что-то сломалось, и дело плохо. Отключился звук, но не погасло электричество.
Новый крутой поворот – и опять кругом лес. Бёрдена охватило нетерпение. Ему хотелось выскочить и бежать к дому напрямик, влететь туда и увидеть, пусть самое худшее. Он едва не подпрыгивал на сиденье.
Перед ними мелькнула лишь картинка, обещание; но вот лес, наконец, расступился, и в свете фар раскинулась широкая лужайка с редкими крупными деревьями. На открытом пространстве всем стало неуютно, будто они – разведчики наступающей армии и почувствовали впереди вражескую засаду.
Дом по ту сторону лужайки был теперь весь хорошо освещен. Капитальный загородный особняк. Если бы не острые крыши и трубы подсвечниками, это был бы традиционный георгианский замок. Огромный и величественный дом смотрел на них зловеще. Невысокая стена окружала его, разрезая лужайку посередине и под прямым углом пересекая дорогу. Перед воротами влево отходила дорожка, которая тянулась вдоль стены и, по-видимому, вела в обход, к задним дверям. Со стороны дома под стеной прятались прожекторы.
– Давай прямо, – скомандовал Бёрден.
Миновали воротца – два каменных столбика с навершиями. За воротами начался широкий двор, мощеный камнем: золотисто-серые булыжники были пригнаны друг к другу так плотно, что даже мох не пробивался между. Точно посередине двора располагался большой круглый бассейн c каменным бордюром, а посреди бассейна – островок, покрытый цветами и листьями из зеленоватого, розового и бронзово-серого мрамора, среди которых возвышалась темно-мраморная скульптурная группа: мужчина, девушка, дерево. Может, фонтан, может, просто статуи. Во всяком случае, струи не били, и вода в бассейне застыла неподвижно.
Дом – подковой, в плане – прямоугольник без одной длинной стороны, с простым и ровным фасадом возвышался над широким двором. Ни плети плюща – оживить гладкую штукатуреную стену, ни кустика – оттенить грубую кладку цоколя. Сильные прожекторы из-под ограды высвечивали каждую трещинку и каждое крохотное пятнышко на фасаде. Окна горели везде: в обоих крыльях, в центральной части, на галерее. Свет сочился через занавески – розовый, зеленый, оранжевый, в зависимости от цвета ткани – и лился из незанавешенных окон. Лучи прожекторов забивали мягкое разноцветное сияние, но не могли полностью растворить его. Ни движения, ни дуновенья – казалось, и воздух, и само время застыли.
Впрочем, что бы там могло шевельнуться, подумал потом Бёрден. Дуй хоть штормовой ветер, ему нечего было бы сотрясти. Даже деревья все остались позади – а тысячи других там, за домом, скрылись под пологом ночи.
Подъехали к парадному крыльцу, миновав справа бассейн со статуями, выскочили из машины. Первым у дверей оказался Вайн. Крыльцо в две широких низеньких ступени. Портик если когда-то и был, то теперь от него осталось лишь по паре гладких полуколонн с каждой стороны дверей. Ослепительно-белая дверь поблескивала в свете прожекторов, будто на ней еще не высохла краска. Вайн потянул кованую косицу звонка. Звон прокатился, должно быть, по всему дому – во всяком случае, его хорошо слышали медики, выходившие из машины в двадцати ярдах от крыльца. Вайн дернул еще и еще, потом застучал медным молотком. В ярком свете металлическая отделка двери сияла золотом. Они прислушались, думая о той, что звонила и звала на помощь из этого дома. Ни звука: ни стона, ни шепота. Бёрден постучал, похлопал крышкой почтового ящика. Никто не подумал ни о задней двери, ни о том, сколько здесь вообще может быть дверей. Никто не предполагал, что там может быть не заперто.
– Надо ломать, – сказал Бёрден.
Но где? Слева и справа от двери – по два широких окна. За ними виднелся как будто бы вестибюль – оранжерея с лаврами и лилиями в кадках, расставленных на крапчатом мраморном полу. Листья лилий лоснились в свете двух люстр. Из оранжереи вела арка, но что за нею, было не разглядеть.
Место, где покойно и тепло. Хорошо устроенный культурный дом, жилище богатых людей, ценителей роскоши. У стены – столик из красного дерева с позолотой. Рядом – небрежно отодвинутый высокий стул с красным бархатным сиденьем. На столике – фарфоровый кувшин, из него свисают длинные усики какого-то стелющегося растения. Бёрден спустился с крыльца и зашагал по булыжнику широкого двора, залитого будто лунным, но заметно усиленным светом – словно луна удвоилась в размерах или отразилась в каком-то огромном небесном зеркале. Позже Бёрден сказал Вексфорду, что от этого света было только хуже. Темнота была бы уместнее, он умел действовать в темноте. Бёрден направился к западному крылу – там на торцевой стене было широкое арочное окно всего лишь в футе от земли.
Из-за штор просачивалось мягкое зеленоватое свечение. Там горели лампы. Наружу шторы смотрели бледной изнанкой, но Бёрден догадывался, что с той стороны они зеленые, бархатные. Позже он не раз задумывался о том, какое чутье привело его к тому окну, заставило миновать ближние и выбрать именно это. Он интуитивно знал, что идти нужно сюда, что за этим окном – то, к чему они ехали, что должны были увидеть. Бёрден попытался заглянуть в узкую щель между шторами, откуда острием ножа выбивался яркий серебряный лучик, но не смог ничего разглядеть. Остальные молча стояли у него за спиной.
– Разбей окно, – велел он Пембертону. Готовый к такому повороту событий Пембертон аккуратно разбил стекло ударами монтировки, выбрав широкую прямоугольную секцию в центре окна, потом просунул в пролом руку, отодвинул край шторы и, нащупав внизу задвижку, повернул ее и поднял раму.
Первым в окно нырнул Бёрден, за ним Вайн. Путаясь в тяжелой портьере, отбрасывали назад плотную ткань, и бархат шуршал, а колечки тихонько позвякивали о стержень карниза. Сделав два-три шага по толстому ковру, они остановились, увидев, наконец, то, что должны были увидеть.
Барри Вайн с шумом втянул воздух. Пембертон и Карен Малэхайд влезли в комнату, и Бёрден отступил в сторону, чтобы дать им место. Но не шагнул вперед.
Не издавая ни звука, он смотрел. Пятнадцать секунд не отводил глаз. Встретил остановившийся взгляд Вайна, потом все же оглянулся и, будто в другой реальности, отметил, что портьера и в самом деле из зеленого бархата, а после вновь обернулся лицом к комнате.
На большом, метра три длиной, обеденном столе расставлено серебро и стекло. В тарелках еда, скатерть красного цвета. Могло показаться, что скатерть – из алого шелка, если бы не осталась белой та ее часть, что была ближе к окну, там, куда не докатился красный разлив. На середине же, где красный был всего гуще, лицом вниз лежала женщина, которую смерть застала за столом или у стола. Напротив, откинувшись на стуле, застыла вторая мертвая женщина – ее голова запрокинулась и длинные темные волосы рассыпались за спиной. Платье на ней было таким же красным, как и скатерть, будто она специально подбирала его под цвет.
Две женщины сидели друг против друга на середине стола, но по числу приборов и расположению мебели было понятно, что кто-то сидел и во главе, и еще один человек – в дальнем конце стола. В комнате, между тем, больше не было ни мертвых, ни живых. Только два тела и алый шелк между ними.
В том, что обе женщины мертвы, не было никаких сомнений. У старшей, чья кровь пропитала и окрасила скатерть, была пулевая рана в голове. Чтобы увидеть это, не пришлось трогать тело, да никто и не тронул бы. Выходя, пуля разрушила половину черепа и лишила женщину половины лица.
Вторая женщина получила пулю в шею. Ее белое восковое лицо странно было видеть неповрежденным. Широко раскрытые глаза убитой смотрели в потолок, забрызганный темными каплями – вероятнее всего, кровью. Пятна крови были и на зеленых обоях, и на зеленых с золотом абажурах, в которых продолжали гореть лампы; большими черными кляксами кровь испятнала темно-зеленый ковер.
Одна капля упала на картину на стене, стекла по мазкам светлой масляной краски и засохла там.
На столе стояло три тарелки. В двух оставалась еда – холодная и застывшая, но, несомненно, нормальная человеческая пища. Третья была затоплена кровью, будто блюдо щедро полили соусом – целую бутылку соуса вылили на какую-то жуткую снедь.
Был, несомненно, и четвертый прибор. Рухнувшая на стол женщина, чья кровь разлилась повсюду, лежала изуродованной головой в тарелке, и ее темные волосы с нитками седины, выбившись из узла на затылке, разметались по скатерти, опутав солонку, опрокинутый стакан и скомканную салфетку. Еще одна салфетка, насквозь пропитанная кровью, лежала на ковре.
Рядом с телом младшей женщины, чьи волосы рассыпались за спиной, стояла сервировочная тележка. Кровь заляпала белые салфетки и белые тарелки, обрызгала корзинку с хлебом. Ее капли впитались в ломтики французского батона и могли показаться кому-то ягодами смородины.
В большой стеклянной тарелке был будто бы пудинг, но Бёрден, который на все остальное смотрел без содрогания, не мог заставить себя увидеть то, во что превратила пудинг натекшая кровь.
Прошло время, целая вечность, прежде чем подкатила тошнота. Приходилось ли ему видеть такое прежде? Он чувствовал себя опустошенным, оглушенным, и любые слова показались бы сейчас бессмыслицей. И хотя в доме было тепло, его охватывал колючий холод. Бёрден сжал пальцы левой руки в ладони правой, и они были ледяными.
Он подумал, какой грохот здесь стоял – ужасный грохот зарядов, извергающихся из стволов. Что это было – пистолет, ружье или что-то мощнее? Тишина, тепло и покой, сотрясенные ревом выстрелов. Здесь сидели люди, ели, говорили… Их так не вовремя и так ужасно прервали.
Но обедали четверо. По одному с каждой стороны стола. Бёрден обернулся и вновь встретил пустые глаза Барри Вайна. Каждый понимал, что другой читает в его лице отчаяние и слабость. Увиденное поразило их. Бёрдену отчего-то стало трудно двигаться – будто на руках и ногах висели свинцовые гири. Дверь из столовой была отворена, и, чувствуя, как сжимается горло, он медленно прошел в следующую комнату.
Потом, спустя несколько часов, он признался себе, что в те минуты не вспомнил о той, кто звала на помощь. Вид мертвых заставил забыть о живых – а ведь кто-то мог быть еще жив.
За дверью оказалась не оранжерея, а большой величественный холл под световым куполом, освещенный, хотя и не так ярко, множеством ламп на серебряных, стеклянных и керамических основаниях, дававших неяркий свет абрикосового и кремового оттенков. По деревянному полированному полу были разложены восточные, как показалось Бёрдену, коврики с красно-синими и коричнево-золотыми узорами. Лестница из холла вела наверх, на галерею, обнесенную псевдоионической балюстрадой, откуда двумя расходящимися пролетами уводила на третий этаж. На нижних ступенях лестницы распростерлось тело мужчины.
Убит выстрелом в грудь. На красном ковре пролившаяся кровь напоминала винные пятна. Бёрден глубоко вздохнул, и рука его сама собой потянулась ко рту. Опомнившись, он заставил себя опустить руку и медленно обвел помещение глазами. И тут заметил какое-то движение в дальнем углу. В тот же миг раздался грохот упавшего предмета, и с губ Бёрдена сорвалось наконец восклицание, словно резкий звук разжал ему челюсти.
– Ах ты! – голос Бёрдена хрипел, будто его держали за горло.
Это был телефон, кем-то нечаянно сброшенный на пол. Оттуда, из тени, где не горели лампы, к Бёрдену кто-то полз. Невидимое существо издало жалобный стон. Очевидно, запуталось в проводе, и телефон тащился за ним, скользя и подпрыгивая по дубовым доскам пола, кувыркаясь, как игрушка на веревочке у ребенка.
Она и была почти ребенок – как раненое животное, испуская короткие и словно недоуменные звуки, к нему ползла на четвереньках совсем юная девушка. Она распласталась у его ног вся в крови. Кровь пропитала на ней одежду и склеила волосы, струйками стекала по голым рукам, и когда она подняла голову, Бёрден увидел, что лицо ее – тоже в кровавых разводах, будто она терла его окровавленными руками. Кровь, с ужасом заметил Бёрден, обильно текла из раны над левой грудью. Он опустился на колено и склонился к девушке. И тут она едва слышным шепотом произнесла:
– Помогите, помогите мне…
Она уже задала стандартный вопрос, нужна ли полиция, пожарные или “скорая”.
– Где вы находитесь?
– Помогите. Я истекаю кровью.
– Скажите адрес, где вы?
Голос в трубке начал диктовать номер телефона.
– Адрес, пожалуйста!
– Танкред-Хаус, Черитон. Помогите, пожалуйста. Пусть приедут скорее.
Было 20.22.
Территория в шестьдесят квадратных миль или около того сплошь покрыта лесом. По большей части это рукотворный бор из сосны, лиственницы и ели с возвышающимися тут и там одиночными пихтами-дугласиями. Но на юге еще сохранились остатки древнего Черитонского леса – одного из семи лесов, что росли в Суссексе в Средние века.
Остальные были Арундел, Уорт, Эшдаун, Уотердаун, Дэллингтон и Лес Святого Леонарда, и когда-то все семь, за исключением Арундела, были одним великим лесом площадью в три с половиной тысячи квадратных миль, который, согласно англосаксонским хроникам, простирался от Кента до Гэмпшира. Олени паслись там, и в чащах водились дикие кабаны.
Небольшая сохранившаяся часть этого леса – заросли дуба, ясеня, каштана, березы и калины – занимала южную окраину частного владения. Его хозяева насадили свой бор там, где до начала тридцатых были зеленые лужайки с елями, кедрами и редкими веллингтониями, да в пол-акра островок естественной поросли. Дороги к дому – одна не более чем узкая грунтовая колея – вьются через молодой зрелый лес, между крутых откосов, сквозь заросли рододендронов, местами в тени вековечных гигантов. Там скачут белки, иногда можно заметить мелькнувшую среди стволов лань. Изредка встретишь тетерева, порхают провансальские славки, а на зиму прилетают полевые луни. В конце весны, когда зацветают рододендроны, вереницы ярко-розовых цветущих деревьев плывут в зеленой дымке распускающейся буковой листвы. И поют соловьи. В марте леса стоят еще темные, но жизнь уже пробуждается в деревьях, а земля под ногами – огненно-золотая от буковых орешков. Буковые сучья блестят, будто кора прошита серебряной нитью.
Только ночью здесь тьма и безмолвие, глубокое молчание наполняет леса, пугающая тишина.
Владение не обнесено оградой, но на границах поставлено несколько высоких, в пять перекладин, ворот из красного кедра. По большей части, впрочем, сквозь них ведут тропы, проходимые только для пешехода, но есть главные ворота на дороге, что отходит на север от шоссе Б-2428, соединяющего Кингсмаркэм с Кэмбери-Эшз. Там установлен знак – простая табличка с надписью “Танкред-Хаус. Частная дорога. Пожалуйста, закрывайте ворота”.
Ворота должны стоять закрытыми, хотя чтобы открыть их, не нужно ни ключа, ни кода – вообще ничего. Вечером того вторника, 11 марта, в 20.51 ворота были закрыты. Сержант Вайн вышел из машины и отворил их сам, хотя по званию был старше едва ли не всех детективов, направлявшихся в двух машинах к месту преступления. В Кингсмаркэм он прибыл на место погибшего Мартина.
Третьей в колонне шла карета “скорой помощи”. Вайн пропустил всех и затворил ворота. Ехать быстро было невозможно, но здесь, на частной дороге, Пембертон старался вести как можно быстрее. Дорога, как они узнали потом, каждый день проезжая по ней, звалась главным проездом. Было темно, солнце село два часа назад. Последний фонарь остался в ста ярдах позади, на шоссе Б-2428, у ворот поместья. Полагались только на фары, в свете которых виднелся туман, текший между деревьями мглистыми зеленоватыми лентами.
Если кто-то смотрел на них из лесу, то и в лучах фар он оставался невидим. Древесные стволы вставали рядами серых колонн, окутанных дымкой. А за ними – непроглядная чернота.
Никто не произнес ни слова с тех пор, как Барри Вайн сказал, что выйдет открыть ворота. Молчал и инспектор Бёрден. Он пытался не гадать о том, что их ждет в Танкред-Хаусе, говоря себе, что заглядывать вперед бесполезно. Пембертону сказать было нечего, да он и не счел бы уместным первым затевать разговор. В следующей машине ехали шофер Джерри Хайнд, эксперт-криминалист по имени Арчболд с фотографом Милсомом и одна женщина – констебль Карен Малэхайд.
В “скорой” – два медика, мужчина и женщина. Сирену и маячки решили до поры не включать. Двигались без звука, если не считать шума трех моторов. Петляли среди деревьев то под косогорами, то по ровным песчаным участкам… Зачем дорога так вьется, оставалось загадкой – подъем был некрутой, склон невысокий, никаких заметных препятствий – кроме, разве, одиноких гигантских деревьев, неразличимых в темноте.
Прихоть планировщика, подумал Бёрден. Он попробовал припомнить, видел ли эти леса в пору их молодости, но он не вполне хорошо знал места. Хотя, конечно, он знал, кому принадлежит эта земля, – это знали в Кингсмаркэме все. Он гадал, дошло ли сообщение до Вексфорда и не едет ли уже старший инспектор вслед за ними, в миле-другой позади их колонны.
Вайн приник к окну, прижавшись носом, будто там можно было разглядеть что-нибудь кроме черноты и тумана да дороги впереди, желтовато блестевшей и будто мокрой в свете фар.
Ни разу в чаще не зажглись парой зеленых или золотых огоньков глаза, ни птицы, ни звери не подавали признаков жизни. И даже неба не различить – стволы деревьев отстояли друг от друга как колонны, но вверху ветви, казалось, сплелись, образовав сплошной потолок. Бёрден слышал, что в поместье должны быть коттеджи для служащих, которых нанимала Давина Флори. Должны стоять где-то недалеко от Танкред-Хауса, минут пять ходьбы, не больше, но им до сих пор не встретилось ни калитки, ни тропы, уводящей в лес, ни с какой стороны не блеснул им яркий или тусклый отдаленный огонь. Словно они были не в пятидесяти милях от Лондона, а на севере Канады или в Сибири. Лес тянулся без конца, деревья вставали ряд за рядом, иные до сорока футов высотой, другие не достигли еще половины своего роста, но уже довольно высокие. За каждым поворотом они ждали просвета, разрыва, в котором, наконец, покажется дом, но всякий раз их встречали только деревья, новые и новые отряды армии деревьев – безмолвных, застывших, ждущих…
Подавшись вперед, Бёрден спросил Пембертона:
– Сколько мы проехали от ворот?
Голос его раздался неожиданно громко. Пембертон проверил.
– Три мили и три десятых, сэр.
– Чертова даль, однако.
– По карте здесь три мили – сказал Вайн. На кончике носа у него остался белый след.
Бёрден вглядывался в стену леса за окном, в строй уходящих во тьму храмовых колонн.
– Так часами можно ехать, – проворчал он, и в тот же миг дом внезапно возник впереди, будто черт из табакерки.
Лес раздался, будто отдернули занавес, и дом стоял, как декорация, – ярко освещенный, залитый зеленоватым и холодным искусственным лунным светом. Он выглядел до странности театрально. Неярко светился и мерцал в озере света, разлившегося среди тумана и тьмы. Фасад был разбит другими огнями – оранжевыми квадратами и прямоугольниками освещенных окон.
Бёрден не ожидал увидеть свет – скорее, потемки и уныние. Вся сцена походила на первые кадры фильма-сказки с волшебными персонажами, обитающими в уединенном замке, фильма о Спящей Красавице. Не хватало лишь музыки – тихой, но зловещей мелодии с рожками и барабанами. Но стояла тишина, и сразу ощущалось отсутствие чего-то важного. Было ясно: что-то сломалось, и дело плохо. Отключился звук, но не погасло электричество.
Новый крутой поворот – и опять кругом лес. Бёрдена охватило нетерпение. Ему хотелось выскочить и бежать к дому напрямик, влететь туда и увидеть, пусть самое худшее. Он едва не подпрыгивал на сиденье.
Перед ними мелькнула лишь картинка, обещание; но вот лес, наконец, расступился, и в свете фар раскинулась широкая лужайка с редкими крупными деревьями. На открытом пространстве всем стало неуютно, будто они – разведчики наступающей армии и почувствовали впереди вражескую засаду.
Дом по ту сторону лужайки был теперь весь хорошо освещен. Капитальный загородный особняк. Если бы не острые крыши и трубы подсвечниками, это был бы традиционный георгианский замок. Огромный и величественный дом смотрел на них зловеще. Невысокая стена окружала его, разрезая лужайку посередине и под прямым углом пересекая дорогу. Перед воротами влево отходила дорожка, которая тянулась вдоль стены и, по-видимому, вела в обход, к задним дверям. Со стороны дома под стеной прятались прожекторы.
– Давай прямо, – скомандовал Бёрден.
Миновали воротца – два каменных столбика с навершиями. За воротами начался широкий двор, мощеный камнем: золотисто-серые булыжники были пригнаны друг к другу так плотно, что даже мох не пробивался между. Точно посередине двора располагался большой круглый бассейн c каменным бордюром, а посреди бассейна – островок, покрытый цветами и листьями из зеленоватого, розового и бронзово-серого мрамора, среди которых возвышалась темно-мраморная скульптурная группа: мужчина, девушка, дерево. Может, фонтан, может, просто статуи. Во всяком случае, струи не били, и вода в бассейне застыла неподвижно.
Дом – подковой, в плане – прямоугольник без одной длинной стороны, с простым и ровным фасадом возвышался над широким двором. Ни плети плюща – оживить гладкую штукатуреную стену, ни кустика – оттенить грубую кладку цоколя. Сильные прожекторы из-под ограды высвечивали каждую трещинку и каждое крохотное пятнышко на фасаде. Окна горели везде: в обоих крыльях, в центральной части, на галерее. Свет сочился через занавески – розовый, зеленый, оранжевый, в зависимости от цвета ткани – и лился из незанавешенных окон. Лучи прожекторов забивали мягкое разноцветное сияние, но не могли полностью растворить его. Ни движения, ни дуновенья – казалось, и воздух, и само время застыли.
Впрочем, что бы там могло шевельнуться, подумал потом Бёрден. Дуй хоть штормовой ветер, ему нечего было бы сотрясти. Даже деревья все остались позади – а тысячи других там, за домом, скрылись под пологом ночи.
Подъехали к парадному крыльцу, миновав справа бассейн со статуями, выскочили из машины. Первым у дверей оказался Вайн. Крыльцо в две широких низеньких ступени. Портик если когда-то и был, то теперь от него осталось лишь по паре гладких полуколонн с каждой стороны дверей. Ослепительно-белая дверь поблескивала в свете прожекторов, будто на ней еще не высохла краска. Вайн потянул кованую косицу звонка. Звон прокатился, должно быть, по всему дому – во всяком случае, его хорошо слышали медики, выходившие из машины в двадцати ярдах от крыльца. Вайн дернул еще и еще, потом застучал медным молотком. В ярком свете металлическая отделка двери сияла золотом. Они прислушались, думая о той, что звонила и звала на помощь из этого дома. Ни звука: ни стона, ни шепота. Бёрден постучал, похлопал крышкой почтового ящика. Никто не подумал ни о задней двери, ни о том, сколько здесь вообще может быть дверей. Никто не предполагал, что там может быть не заперто.
– Надо ломать, – сказал Бёрден.
Но где? Слева и справа от двери – по два широких окна. За ними виднелся как будто бы вестибюль – оранжерея с лаврами и лилиями в кадках, расставленных на крапчатом мраморном полу. Листья лилий лоснились в свете двух люстр. Из оранжереи вела арка, но что за нею, было не разглядеть.
Место, где покойно и тепло. Хорошо устроенный культурный дом, жилище богатых людей, ценителей роскоши. У стены – столик из красного дерева с позолотой. Рядом – небрежно отодвинутый высокий стул с красным бархатным сиденьем. На столике – фарфоровый кувшин, из него свисают длинные усики какого-то стелющегося растения. Бёрден спустился с крыльца и зашагал по булыжнику широкого двора, залитого будто лунным, но заметно усиленным светом – словно луна удвоилась в размерах или отразилась в каком-то огромном небесном зеркале. Позже Бёрден сказал Вексфорду, что от этого света было только хуже. Темнота была бы уместнее, он умел действовать в темноте. Бёрден направился к западному крылу – там на торцевой стене было широкое арочное окно всего лишь в футе от земли.
Из-за штор просачивалось мягкое зеленоватое свечение. Там горели лампы. Наружу шторы смотрели бледной изнанкой, но Бёрден догадывался, что с той стороны они зеленые, бархатные. Позже он не раз задумывался о том, какое чутье привело его к тому окну, заставило миновать ближние и выбрать именно это. Он интуитивно знал, что идти нужно сюда, что за этим окном – то, к чему они ехали, что должны были увидеть. Бёрден попытался заглянуть в узкую щель между шторами, откуда острием ножа выбивался яркий серебряный лучик, но не смог ничего разглядеть. Остальные молча стояли у него за спиной.
– Разбей окно, – велел он Пембертону. Готовый к такому повороту событий Пембертон аккуратно разбил стекло ударами монтировки, выбрав широкую прямоугольную секцию в центре окна, потом просунул в пролом руку, отодвинул край шторы и, нащупав внизу задвижку, повернул ее и поднял раму.
Первым в окно нырнул Бёрден, за ним Вайн. Путаясь в тяжелой портьере, отбрасывали назад плотную ткань, и бархат шуршал, а колечки тихонько позвякивали о стержень карниза. Сделав два-три шага по толстому ковру, они остановились, увидев, наконец, то, что должны были увидеть.
Барри Вайн с шумом втянул воздух. Пембертон и Карен Малэхайд влезли в комнату, и Бёрден отступил в сторону, чтобы дать им место. Но не шагнул вперед.
Не издавая ни звука, он смотрел. Пятнадцать секунд не отводил глаз. Встретил остановившийся взгляд Вайна, потом все же оглянулся и, будто в другой реальности, отметил, что портьера и в самом деле из зеленого бархата, а после вновь обернулся лицом к комнате.
На большом, метра три длиной, обеденном столе расставлено серебро и стекло. В тарелках еда, скатерть красного цвета. Могло показаться, что скатерть – из алого шелка, если бы не осталась белой та ее часть, что была ближе к окну, там, куда не докатился красный разлив. На середине же, где красный был всего гуще, лицом вниз лежала женщина, которую смерть застала за столом или у стола. Напротив, откинувшись на стуле, застыла вторая мертвая женщина – ее голова запрокинулась и длинные темные волосы рассыпались за спиной. Платье на ней было таким же красным, как и скатерть, будто она специально подбирала его под цвет.
Две женщины сидели друг против друга на середине стола, но по числу приборов и расположению мебели было понятно, что кто-то сидел и во главе, и еще один человек – в дальнем конце стола. В комнате, между тем, больше не было ни мертвых, ни живых. Только два тела и алый шелк между ними.
В том, что обе женщины мертвы, не было никаких сомнений. У старшей, чья кровь пропитала и окрасила скатерть, была пулевая рана в голове. Чтобы увидеть это, не пришлось трогать тело, да никто и не тронул бы. Выходя, пуля разрушила половину черепа и лишила женщину половины лица.
Вторая женщина получила пулю в шею. Ее белое восковое лицо странно было видеть неповрежденным. Широко раскрытые глаза убитой смотрели в потолок, забрызганный темными каплями – вероятнее всего, кровью. Пятна крови были и на зеленых обоях, и на зеленых с золотом абажурах, в которых продолжали гореть лампы; большими черными кляксами кровь испятнала темно-зеленый ковер.
Одна капля упала на картину на стене, стекла по мазкам светлой масляной краски и засохла там.
На столе стояло три тарелки. В двух оставалась еда – холодная и застывшая, но, несомненно, нормальная человеческая пища. Третья была затоплена кровью, будто блюдо щедро полили соусом – целую бутылку соуса вылили на какую-то жуткую снедь.
Был, несомненно, и четвертый прибор. Рухнувшая на стол женщина, чья кровь разлилась повсюду, лежала изуродованной головой в тарелке, и ее темные волосы с нитками седины, выбившись из узла на затылке, разметались по скатерти, опутав солонку, опрокинутый стакан и скомканную салфетку. Еще одна салфетка, насквозь пропитанная кровью, лежала на ковре.
Рядом с телом младшей женщины, чьи волосы рассыпались за спиной, стояла сервировочная тележка. Кровь заляпала белые салфетки и белые тарелки, обрызгала корзинку с хлебом. Ее капли впитались в ломтики французского батона и могли показаться кому-то ягодами смородины.
В большой стеклянной тарелке был будто бы пудинг, но Бёрден, который на все остальное смотрел без содрогания, не мог заставить себя увидеть то, во что превратила пудинг натекшая кровь.
Прошло время, целая вечность, прежде чем подкатила тошнота. Приходилось ли ему видеть такое прежде? Он чувствовал себя опустошенным, оглушенным, и любые слова показались бы сейчас бессмыслицей. И хотя в доме было тепло, его охватывал колючий холод. Бёрден сжал пальцы левой руки в ладони правой, и они были ледяными.
Он подумал, какой грохот здесь стоял – ужасный грохот зарядов, извергающихся из стволов. Что это было – пистолет, ружье или что-то мощнее? Тишина, тепло и покой, сотрясенные ревом выстрелов. Здесь сидели люди, ели, говорили… Их так не вовремя и так ужасно прервали.
Но обедали четверо. По одному с каждой стороны стола. Бёрден обернулся и вновь встретил пустые глаза Барри Вайна. Каждый понимал, что другой читает в его лице отчаяние и слабость. Увиденное поразило их. Бёрдену отчего-то стало трудно двигаться – будто на руках и ногах висели свинцовые гири. Дверь из столовой была отворена, и, чувствуя, как сжимается горло, он медленно прошел в следующую комнату.
Потом, спустя несколько часов, он признался себе, что в те минуты не вспомнил о той, кто звала на помощь. Вид мертвых заставил забыть о живых – а ведь кто-то мог быть еще жив.
За дверью оказалась не оранжерея, а большой величественный холл под световым куполом, освещенный, хотя и не так ярко, множеством ламп на серебряных, стеклянных и керамических основаниях, дававших неяркий свет абрикосового и кремового оттенков. По деревянному полированному полу были разложены восточные, как показалось Бёрдену, коврики с красно-синими и коричнево-золотыми узорами. Лестница из холла вела наверх, на галерею, обнесенную псевдоионической балюстрадой, откуда двумя расходящимися пролетами уводила на третий этаж. На нижних ступенях лестницы распростерлось тело мужчины.
Убит выстрелом в грудь. На красном ковре пролившаяся кровь напоминала винные пятна. Бёрден глубоко вздохнул, и рука его сама собой потянулась ко рту. Опомнившись, он заставил себя опустить руку и медленно обвел помещение глазами. И тут заметил какое-то движение в дальнем углу. В тот же миг раздался грохот упавшего предмета, и с губ Бёрдена сорвалось наконец восклицание, словно резкий звук разжал ему челюсти.
– Ах ты! – голос Бёрдена хрипел, будто его держали за горло.
Это был телефон, кем-то нечаянно сброшенный на пол. Оттуда, из тени, где не горели лампы, к Бёрдену кто-то полз. Невидимое существо издало жалобный стон. Очевидно, запуталось в проводе, и телефон тащился за ним, скользя и подпрыгивая по дубовым доскам пола, кувыркаясь, как игрушка на веревочке у ребенка.
Она и была почти ребенок – как раненое животное, испуская короткие и словно недоуменные звуки, к нему ползла на четвереньках совсем юная девушка. Она распласталась у его ног вся в крови. Кровь пропитала на ней одежду и склеила волосы, струйками стекала по голым рукам, и когда она подняла голову, Бёрден увидел, что лицо ее – тоже в кровавых разводах, будто она терла его окровавленными руками. Кровь, с ужасом заметил Бёрден, обильно текла из раны над левой грудью. Он опустился на колено и склонился к девушке. И тут она едва слышным шепотом произнесла:
– Помогите, помогите мне…
IV
Не прошло и двух минут, а “скорая” уже была на пути в Стоуэртонскую больницу. На этот раз поехали с лампами и сиреной, и двухголосый вой, тревожа спящие леса, полетел по темным опушкам.
Мчались так быстро, что женщина-водитель едва успела затормозить и выкрутить руль, чтобы не врезаться в машину Вексфорда, свернувшую с шоссе на дорогу к Танкред-Хаусу в пять минут десятого.
Известие застало его за ужином – Вексфорд с женой и их дочь со своим другом сидели в новом итальянском ресторане “Ла Примавера”. Ужин перевалил за середину, когда у Вексфорда запищал телефон и самым решительным, как это потом оценил инспектор, образом удержал его от поступка, о котором он мог бы пожалеть. Вексфорд тут же встал из-за стола с недоеденной телятиной в винном соусе и, бросив два слова жене и довольно сухо простившись с остальными, немедленно удалился.
Трижды он пытался связаться с Танкред-Хаусом, но линия была занята. Когда шофер Дональдсон повернул на первый вираж узкой лесной дорожки, Вексфорд попробовал дозвониться еще раз – теперь гудок был длинный, а ответил ему Бёрден.
– Трубка была снята. Лежала на полу. Здесь три трупа, застрелены. Вы должны были встретить “скорую” – там эта девушка.
– Как она?
– Не знаю. Была в сознании, но совсем плоха.
– Ты говорил с ней?
– Конечно. Пришлось, – ответил Бёрден. – В дом проникли двое, но она видела только одного. Говорит, все случилось в восемь или сразу после восьми – минута-две девятого. Больше ничего не смогла сказать.
Вексфорд спрятал телефон. Часы на приборной доске машины показывали двенадцать минут десятого. В тот момент, когда ему сообщили о происшествии, он был не то чтобы зол, а скорее раздосадован и огорчен. Сидя за столиком в “Примавере”, он пытался побороть в себе растущую неприязнь и упорное отвращение. Сдерживаясь только ради Шейлы, он в третий или четвертый раз повторял про себя готовую сорваться с языка колкость, когда телефон зазвонил. Теперь впечатления от горького ужина можно было задвинуть подальше, думать об этом нет времени, все внимание – на убийство в Танкред-Хаусе.
Дом весь в огнях мелькнул за деревьями и пропал во тьме, пока они проезжали извивы дороги, но вот вырулили на широкую лужайку, и дом снова показался впереди. У ворот Дональдсон помедлил, выбирая дорогу, потом прибавил газу и выехал на широкий двор. В темном зеркале бассейна отразилась статуя, изображавшая, должно быть, Дафну, убегающую от Аполлона. Дональдсон объехал ее слева и подкатил к полицейским машинам.
Парадная дверь была открыта. Вексфорд заметил, что в арочном окне левого крыла разбито стекло. Войдя в дверь через оранжерею, полную лилий и украшенную, как ему показалось, экранами в стиле Роберта Адама[2], он прошел в просторный зал, где пол и коврики были перепачканы кровью. На бледном дубовом полу лужицы крови образовали словно бы карту островов. Навстречу вышел Барри Вайн, и тут Вексфорд увидел тело на ступенях.
Мчались так быстро, что женщина-водитель едва успела затормозить и выкрутить руль, чтобы не врезаться в машину Вексфорда, свернувшую с шоссе на дорогу к Танкред-Хаусу в пять минут десятого.
Известие застало его за ужином – Вексфорд с женой и их дочь со своим другом сидели в новом итальянском ресторане “Ла Примавера”. Ужин перевалил за середину, когда у Вексфорда запищал телефон и самым решительным, как это потом оценил инспектор, образом удержал его от поступка, о котором он мог бы пожалеть. Вексфорд тут же встал из-за стола с недоеденной телятиной в винном соусе и, бросив два слова жене и довольно сухо простившись с остальными, немедленно удалился.
Трижды он пытался связаться с Танкред-Хаусом, но линия была занята. Когда шофер Дональдсон повернул на первый вираж узкой лесной дорожки, Вексфорд попробовал дозвониться еще раз – теперь гудок был длинный, а ответил ему Бёрден.
– Трубка была снята. Лежала на полу. Здесь три трупа, застрелены. Вы должны были встретить “скорую” – там эта девушка.
– Как она?
– Не знаю. Была в сознании, но совсем плоха.
– Ты говорил с ней?
– Конечно. Пришлось, – ответил Бёрден. – В дом проникли двое, но она видела только одного. Говорит, все случилось в восемь или сразу после восьми – минута-две девятого. Больше ничего не смогла сказать.
Вексфорд спрятал телефон. Часы на приборной доске машины показывали двенадцать минут десятого. В тот момент, когда ему сообщили о происшествии, он был не то чтобы зол, а скорее раздосадован и огорчен. Сидя за столиком в “Примавере”, он пытался побороть в себе растущую неприязнь и упорное отвращение. Сдерживаясь только ради Шейлы, он в третий или четвертый раз повторял про себя готовую сорваться с языка колкость, когда телефон зазвонил. Теперь впечатления от горького ужина можно было задвинуть подальше, думать об этом нет времени, все внимание – на убийство в Танкред-Хаусе.
Дом весь в огнях мелькнул за деревьями и пропал во тьме, пока они проезжали извивы дороги, но вот вырулили на широкую лужайку, и дом снова показался впереди. У ворот Дональдсон помедлил, выбирая дорогу, потом прибавил газу и выехал на широкий двор. В темном зеркале бассейна отразилась статуя, изображавшая, должно быть, Дафну, убегающую от Аполлона. Дональдсон объехал ее слева и подкатил к полицейским машинам.
Парадная дверь была открыта. Вексфорд заметил, что в арочном окне левого крыла разбито стекло. Войдя в дверь через оранжерею, полную лилий и украшенную, как ему показалось, экранами в стиле Роберта Адама[2], он прошел в просторный зал, где пол и коврики были перепачканы кровью. На бледном дубовом полу лужицы крови образовали словно бы карту островов. Навстречу вышел Барри Вайн, и тут Вексфорд увидел тело на ступенях.