Страница:
Он вошел. Сначала послышались шаги на лестнице. Ее комната располагалась у площадки, поэтому оказалась первой, куда он вошел. Вошел, огляделся, ушел. Франсин слышала, как он ходит по комнате родителей, выдвигает ящики и вываливает их содержимое на пол. А потом бросает следом сами ящики. Франсин заледенела от страха, ее зубы стучали так же, как в прошлом году, когда она искупалась в холодном море. Мама тогда завернула ее в большое пляжное полотенце и в папину куртку. А сейчас согреть ее было некому.
Франсин услышала, как он сбежал вниз. И очень тихо закрыл за собой входную дверь. Так люди делают по ночам, когда не хотят будить спящих. Но ее мама не спала. Она была мертва. Только в тот момент Франсин еще об этом не знала – не понимала, что такое смерть. Однако, прокравшись вниз и увидев мать, лежащую на полу в холле, сразу поняла, что мужчина причинил ей большой вред и вред этот непоправим.
Франсин опустилась на колени рядом с матерью, взяла ее за руку и потянула на себя. Странно, тогда она не заметила кровь. Наверное, потому, что у мамы были темные волосы, а ковер был темно-красный. Уже потом она вспомнила, что кровь была, – Франсин погладила маму по голове, а когда отняла руку, то пальцы и ладошка были красными, как будто их покрасили мягкой кисточкой. И кто-то из тех людей, которые приехали позже – мужчин в форме, полицейских, врачей «Скорой», – сказал, что она сидела в луже крови, а ее школьная юбка вся пропиталась ею.
Скоро должен был вернуться отец. Обычно он приходил домой в семь или без четверти семь. Франсин посмотрела на часы и увидела, что стрелки указывают на нечто непостижимое. Только в тех случаях, когда стрелки указывали точно вверх или точно в стороны, она могла представить, какой сейчас час. Франсин сидела на полу рядом с мамой и наблюдала за часами, пытаясь понять, почему нельзя заметить, как движутся стрелки. Но стоит только ненадолго отвести взгляд, а потом опять посмотреть на часы, как сразу становится видно, что стрелки сдвинулись.
Зубы перестали стучать. Все вокруг остановилось. Мир. Жизнь. Но не время, потому что, когда Франсин опять посмотрела на часы, одна из стрелок успела подняться вверх и указывала вбок, влево. Право от лево она отличать умела.
В замке очень похоже на царапанье мышки зацарапались отцовские ключи, дверь открылась, и вошел папа. Стоя в холле, глядя перед собой, Ричард Хилл издал звук, совершенно не похожий на те звуки, которые она когда-либо слышала. Франсин даже не смогла описать его, уже потом, когда к ней вернулся дар речи; он был слишком пугающим и слишком инородным, нечеловеческим, и напоминал рев одинокого животного в дебрях.
Франсин не смогла заговорить с ним. И ничего не могла ему рассказать. Вовсе не потому, что ее голос был слабым, хриплым или шелестящим, как у мамы, когда та болела ларингитом. У Франсин вообще не было голоса, и слов тоже не было. Когда она открывала рот, шевелила губами и языком, ничего не происходило. Как будто она разучилась говорить или просто никогда не умела.
Ричард Хилл поднял дочь на руки, назвал «своей малышкой», сказал, что он с ней, что вернулся домой и никогда не оставит ее одну. Даже в тот момент он нашел в себе силы сказать, что все будет хорошо, что всегда защитит ее и с ним ей ничего не грозит. Но Франсин не смогла ответить, только повернула к нему застывшее лицо с округлившимися глазами. Как Ричард Хилл ей сказал потом, ее глаза стали раза в два больше, чем обычно.
Франсин никогда не любила играть в куклы.
– Она не любит кукол, – сказал им Ричард Хилл, – никогда не любила.
Но куклы были общепризнанным инструментом, посредством которого дети выражали себя и свой жизненный опыт перед психологами. Если б те дали ей игрушечных зайчиков или собачек, она, возможно, и сумела показать что-нибудь, но они этого не сделали. Иногда приходили полицейские и разговаривали с ней. Женщины-офицеры казались очень добрыми и ласковыми, настолько добрыми и ласковыми, что вызвали у нее подозрения.
Франсин понимала, почему те расспрашивают ее. Они хотят поймать того мужчину, который убил ее маму. Разговаривать с ними она не могла, писать не умела – только свое имя, читала только простые слова, так что общения не получилось. Лишь через много лет Франсин обнаружила, что подозревали ее отца. Целых два дня они считали, что Ричард Хилл виновен в убийстве.
Он был мужем убитой. А если в семье происходит убийство, первыми подозреваемыми становятся члены семьи. Полицейские задавали вопросы и вели себя с ним осторожно. Потом подозрения сняли. Двое мужчин, один из них совсем чужой, пришли и заявили, что ехали вместе с ним в поезде от Ватерлоо в период с шести до двадцати пяти минут седьмого.
– Думаю, вы знакомы с мистером Грейнджером, – сказал ему детектив-инспектор. – Вы видели его в поезде, он пришел по собственной инициативе и заявил, что видел вас.
– Я спросил, как поживает его жена, – заметил Ричард. – Она болела.
– Да, он нам так и сказал. Сам, хочу добавить. Он поздоровался с вами, и вы спросили его о жене. Другой мужчина – это мистер Дэвид Стенарк. Он знает вас в лицо.
– Я с ним не знаком.
Детектив-инспектор Уоллис проигнорировал эти слова.
– Он тоже пришел по собственной инициативе, чтобы заявить, что ехал с вами в поезде и видел вас там.
Годы спустя Ричард, отвечая на вопросы Франсин, рассказал ей все это. Он рассказал Джулии, что сделал для него Дэвид Стенарк.
– Он спас мне жизнь.
– Не жизнь, дорогой, – возразила Джулия.
– Ну, свободу.
– На самом деле он избавил тебя лишь от нескольких дней серьезных неудобств.
Джулия всегда говорила то, что есть на самом деле.
После того как жизнь и свобода Ричарда не подвергались более нападкам, настал период неопределенности. Это был период молчания и тишины. Франсин не ходила в школу, а Ричард – на работу. Они все время были вместе, днем и ночью. Он перенес ее кровать в свою спальню, читал ей, не отходя от нее ни на шаг. Что еще он мог сделать? Ричард был готов на все. На какой-то период главной его целью стало возвращение Франсин к нормальной жизни. Он купил ей котенка, белого перса, и даже некоторое время помогал ей, тиская его и наблюдая за его игрой; в те дни она даже изредка улыбалась. Но однажды котенок поймал птичку и принес ей в качестве подарка, положив к ногам. У мертвой птички были темные перышки, с них капала кровь; ее затрясло, Франсин не отрываясь смотрела на нее, смыкая и размыкая руки. Котенка пристроили в хороший дом – это был единственный выход.
Никто не хотел покупать их дом, хотя тот был очень красивым, настоящий дворянский особняк с почти трехвековой историей. Потенциальные покупатели практически не замечали ни решетчатых окон, ни ухоженного сада, ни зелено-золотисто-красного винограда, увивавшего фронтон, ни того, что от Лондона дом отделяло всего три мили. Все они знали, что произошло, и приходили поглазеть на место преступления либо ответить самим себе на вопрос, смогут ли они жить здесь с сознанием всего этого. Одна женщина принялась внимательно разглядывать пол в холле, как будто выискивала пятна крови.
В конечном итоге дом был продан значительно дешевле своей рыночной стоимости.
Франсин была уверена: этот тайник – ее открытие и только ее; отец не знает о нем, как и мама. В стене, по которой проходила дымовая труба, был шкаф, его называли «шкафом для париков», потому что в давние времена глава семьи, жившей в этом доме, снимал парик, прежде чем лечь спать, и клал его на ночь в шкаф. Мама держала там коробку со швейными принадлежностями и ножницы. Пол шкафа был сделан из досок. На первый взгляд казалось, что они плотно прилегают друг к другу, но стоило определенным образом нажать на одну из них, как та слегка приподнималась, можно было ухватиться за нее и вытащить. Под доской была небольшая выемка.
Когда Франсин впервые обнаружила ее, внутри ничего не было. Тогда она потянулась за ножницами, случайно нажала рукой на секретную доску, и та приподнялась.
Мама увидела ее с ножницами, не рассердилась, но была очень недовольна.
– Нельзя брать ножницы без разрешения, Франсин. Ты еще маленькая, чтобы самой ими пользоваться.
Так что же она натворила? За что ее отправили в комнату? Взяла ножницы без разрешения?
Наверное. Между прочим, Франсин никогда ничего не прятала в тот тайник. Она больше никогда не поднимала секретную доску вплоть до того дня, когда они уезжали из дома. В день отъезда она собирала свои вещи и заглянула в шкаф для париков, но маминой коробки для шитья и ножниц там уже не было. Ричард Хилл разговаривал в саду с грузчиками, так что ее никто не видел. Франсин сунула руку в выемку и нашла там видеокассету. Вернее, прямоугольную пластмассовую коробку для видеокассет.
Снаружи была наклеена картинка с несколькими крупными печатными буквами. Она смогла прочитать только «по», и все. Франсин положила видеокассету в сумку, где были сложены ее самые ценные вещи, те, которые она не хотела отправлять в кузове грузовика, а собиралась взять с собой в машину.
Они переезжали в дом, который кардинально отличался от прежнего. Во-первых, он был лет на двести моложе. Большой, типичный для городской окраины, дом стоял на широкой улице в Илинге. По ней ходили автобусы и ездило много машин. Соседние дома по обе стороны примыкали к дому вплотную, а вдоль улицы стояло еще множество таких же домов. У этого номер был двести пятнадцать. Этот район не принадлежал к тем, где человек может спокойно подняться на крыльцо, войти в дом и убить из пистолета чью-то маму.
Через два дня после переезда в новый дом Франсин снова заговорила.
Ричард расплакался, когда увидел ее. Слезы катились у него по щекам.
– Она так любила ее, – сказал он. – Ей очень нравилась эта песня. Мы когда-то танцевали под нее.
И Франсин, которая за девять месяцев не произнесла ни слова, четко и не без удивления произнесла:
– Это я ее разбила. Это я.
Мгновенно забыв о печали, Ричард радостно завопил, подхватил дочь на руки и прижал к себе. Что было, вероятно, неблагоразумно, потому что могло напугать ребенка, но ничего не мог с собой поделать. К тому же в данном случае ничего страшного не произошло и говорить дочка не перестала.
– Она была в проигрывателе, – сказала Франсин. – Мама говорила, что снимать ее нужно аккуратно, но я была неосторожна и уронила ее, она разбилась, и мама отправила меня наверх. Теперь я вспомнила.
– Дорогая моя, – произнес отец, – солнышко мое, ты говоришь.
Снова вернулись психологи со своими куклами. И добрые и ласковые женщины-офицеры – тоже. Они показывали Франсин сотни фотографий машин и прокручивали десятки записей с мужскими голосами. Мысленным взором она видела машину, припаркованную на обочине, под нависающими ветками, но видела ее как на черно-белом снимке. Та с одинаковым успехом могла быть и зеленой, и красной, и синей. Франсин она виделась бледно-серой, как трава и небо. Она помнила макушку мужчины, коричневую, как шерсть у кролика, и блестящие коричневые ботинки.
У Франсин была большая комната в задней части дома, с окнами, выходившими в сад, где стояли качели и беседка, росли яблони и откуда были видны сады соседей. У нее была своя ванная, называемая смежной, и совершенно новая мебель. Какое-то время, пока делали ремонт в ее спальне, она жила в маленькой комнате в передней части дома; и несколько раз, выглядывая в окно, видела мужчину, стоящего на крыльце, видела его ботинки и его макушку и начинала кричать: «Это он! Это он!»
Один раз это был почтальон, в другие разы – Дэвид Стенарк и Питер Норрис, которые жили по соседству. Папа очень расстраивался, когда такое случалось, а позже Франсин узнала, что он тогда сказал полицейским и психологам, чтобы те перестали задавать ей вопросы. Они должны прекратить расследование. Джулия согласилась с ним. Это вредит Франсин и травмирует ее. Они должны закрыть дело.
Но те не сделали этого. Во всяком случае, долго не закрывали. Они найдут его, говорил детектив-инспектор, чего бы это им ни стоило. У них была своя версия. Повод для убийства, который они выдвинули, и мотив того мужчины ужаснул Ричарда Хилла. Его охватил такой дикий стыд, такие сильные угрызения совести, что он сотню раз пожалел о том, что те вообще сказали ему об этом.
Глава 5
Франсин услышала, как он сбежал вниз. И очень тихо закрыл за собой входную дверь. Так люди делают по ночам, когда не хотят будить спящих. Но ее мама не спала. Она была мертва. Только в тот момент Франсин еще об этом не знала – не понимала, что такое смерть. Однако, прокравшись вниз и увидев мать, лежащую на полу в холле, сразу поняла, что мужчина причинил ей большой вред и вред этот непоправим.
Франсин опустилась на колени рядом с матерью, взяла ее за руку и потянула на себя. Странно, тогда она не заметила кровь. Наверное, потому, что у мамы были темные волосы, а ковер был темно-красный. Уже потом она вспомнила, что кровь была, – Франсин погладила маму по голове, а когда отняла руку, то пальцы и ладошка были красными, как будто их покрасили мягкой кисточкой. И кто-то из тех людей, которые приехали позже – мужчин в форме, полицейских, врачей «Скорой», – сказал, что она сидела в луже крови, а ее школьная юбка вся пропиталась ею.
Скоро должен был вернуться отец. Обычно он приходил домой в семь или без четверти семь. Франсин посмотрела на часы и увидела, что стрелки указывают на нечто непостижимое. Только в тех случаях, когда стрелки указывали точно вверх или точно в стороны, она могла представить, какой сейчас час. Франсин сидела на полу рядом с мамой и наблюдала за часами, пытаясь понять, почему нельзя заметить, как движутся стрелки. Но стоит только ненадолго отвести взгляд, а потом опять посмотреть на часы, как сразу становится видно, что стрелки сдвинулись.
Зубы перестали стучать. Все вокруг остановилось. Мир. Жизнь. Но не время, потому что, когда Франсин опять посмотрела на часы, одна из стрелок успела подняться вверх и указывала вбок, влево. Право от лево она отличать умела.
В замке очень похоже на царапанье мышки зацарапались отцовские ключи, дверь открылась, и вошел папа. Стоя в холле, глядя перед собой, Ричард Хилл издал звук, совершенно не похожий на те звуки, которые она когда-либо слышала. Франсин даже не смогла описать его, уже потом, когда к ней вернулся дар речи; он был слишком пугающим и слишком инородным, нечеловеческим, и напоминал рев одинокого животного в дебрях.
Франсин не смогла заговорить с ним. И ничего не могла ему рассказать. Вовсе не потому, что ее голос был слабым, хриплым или шелестящим, как у мамы, когда та болела ларингитом. У Франсин вообще не было голоса, и слов тоже не было. Когда она открывала рот, шевелила губами и языком, ничего не происходило. Как будто она разучилась говорить или просто никогда не умела.
Ричард Хилл поднял дочь на руки, назвал «своей малышкой», сказал, что он с ней, что вернулся домой и никогда не оставит ее одну. Даже в тот момент он нашел в себе силы сказать, что все будет хорошо, что всегда защитит ее и с ним ей ничего не грозит. Но Франсин не смогла ответить, только повернула к нему застывшее лицо с округлившимися глазами. Как Ричард Хилл ей сказал потом, ее глаза стали раза в два больше, чем обычно.
* * *
С ней работали психологи. Не Джулия, она с ней тогда еще не работала. Уже позже Франсин поняла, как осторожны и внимательны они были. И полицейские тоже. Никто не давил на нее, не проявлял ни малейшего нетерпения. Психологи давали ей кукол, с которыми она могла поиграть, и много лет спустя она поняла, что они делали это в надежде, что Франсин бессознательно разыграет события того вечера. Кукол было три: мужчина, женщина и маленькая девочка.Франсин никогда не любила играть в куклы.
– Она не любит кукол, – сказал им Ричард Хилл, – никогда не любила.
Но куклы были общепризнанным инструментом, посредством которого дети выражали себя и свой жизненный опыт перед психологами. Если б те дали ей игрушечных зайчиков или собачек, она, возможно, и сумела показать что-нибудь, но они этого не сделали. Иногда приходили полицейские и разговаривали с ней. Женщины-офицеры казались очень добрыми и ласковыми, настолько добрыми и ласковыми, что вызвали у нее подозрения.
Франсин понимала, почему те расспрашивают ее. Они хотят поймать того мужчину, который убил ее маму. Разговаривать с ними она не могла, писать не умела – только свое имя, читала только простые слова, так что общения не получилось. Лишь через много лет Франсин обнаружила, что подозревали ее отца. Целых два дня они считали, что Ричард Хилл виновен в убийстве.
Он был мужем убитой. А если в семье происходит убийство, первыми подозреваемыми становятся члены семьи. Полицейские задавали вопросы и вели себя с ним осторожно. Потом подозрения сняли. Двое мужчин, один из них совсем чужой, пришли и заявили, что ехали вместе с ним в поезде от Ватерлоо в период с шести до двадцати пяти минут седьмого.
– Думаю, вы знакомы с мистером Грейнджером, – сказал ему детектив-инспектор. – Вы видели его в поезде, он пришел по собственной инициативе и заявил, что видел вас.
– Я спросил, как поживает его жена, – заметил Ричард. – Она болела.
– Да, он нам так и сказал. Сам, хочу добавить. Он поздоровался с вами, и вы спросили его о жене. Другой мужчина – это мистер Дэвид Стенарк. Он знает вас в лицо.
– Я с ним не знаком.
Детектив-инспектор Уоллис проигнорировал эти слова.
– Он тоже пришел по собственной инициативе, чтобы заявить, что ехал с вами в поезде и видел вас там.
Годы спустя Ричард, отвечая на вопросы Франсин, рассказал ей все это. Он рассказал Джулии, что сделал для него Дэвид Стенарк.
– Он спас мне жизнь.
– Не жизнь, дорогой, – возразила Джулия.
– Ну, свободу.
– На самом деле он избавил тебя лишь от нескольких дней серьезных неудобств.
Джулия всегда говорила то, что есть на самом деле.
После того как жизнь и свобода Ричарда не подвергались более нападкам, настал период неопределенности. Это был период молчания и тишины. Франсин не ходила в школу, а Ричард – на работу. Они все время были вместе, днем и ночью. Он перенес ее кровать в свою спальню, читал ей, не отходя от нее ни на шаг. Что еще он мог сделать? Ричард был готов на все. На какой-то период главной его целью стало возвращение Франсин к нормальной жизни. Он купил ей котенка, белого перса, и даже некоторое время помогал ей, тиская его и наблюдая за его игрой; в те дни она даже изредка улыбалась. Но однажды котенок поймал птичку и принес ей в качестве подарка, положив к ногам. У мертвой птички были темные перышки, с них капала кровь; ее затрясло, Франсин не отрываясь смотрела на нее, смыкая и размыкая руки. Котенка пристроили в хороший дом – это был единственный выход.
Никто не хотел покупать их дом, хотя тот был очень красивым, настоящий дворянский особняк с почти трехвековой историей. Потенциальные покупатели практически не замечали ни решетчатых окон, ни ухоженного сада, ни зелено-золотисто-красного винограда, увивавшего фронтон, ни того, что от Лондона дом отделяло всего три мили. Все они знали, что произошло, и приходили поглазеть на место преступления либо ответить самим себе на вопрос, смогут ли они жить здесь с сознанием всего этого. Одна женщина принялась внимательно разглядывать пол в холле, как будто выискивала пятна крови.
В конечном итоге дом был продан значительно дешевле своей рыночной стоимости.
* * *
Так как Франсин не могла говорить, почти не умела читать и писать, то практически не общалась с людьми. Она не могла рассказать отцу о видеокассете или написать, что нашла ее. Могла просто отдать ее ему, но по какой-то причине этого не сделала. Уже тогда, несмотря на юный возраст и немоту, Франсин чувствовала, что с кассетой что-то не так и что та сильно расстроит отца. Наверное, это объяснялось тем, что кассета была слишком тщательно спрятана.Франсин была уверена: этот тайник – ее открытие и только ее; отец не знает о нем, как и мама. В стене, по которой проходила дымовая труба, был шкаф, его называли «шкафом для париков», потому что в давние времена глава семьи, жившей в этом доме, снимал парик, прежде чем лечь спать, и клал его на ночь в шкаф. Мама держала там коробку со швейными принадлежностями и ножницы. Пол шкафа был сделан из досок. На первый взгляд казалось, что они плотно прилегают друг к другу, но стоило определенным образом нажать на одну из них, как та слегка приподнималась, можно было ухватиться за нее и вытащить. Под доской была небольшая выемка.
Когда Франсин впервые обнаружила ее, внутри ничего не было. Тогда она потянулась за ножницами, случайно нажала рукой на секретную доску, и та приподнялась.
Мама увидела ее с ножницами, не рассердилась, но была очень недовольна.
– Нельзя брать ножницы без разрешения, Франсин. Ты еще маленькая, чтобы самой ими пользоваться.
Так что же она натворила? За что ее отправили в комнату? Взяла ножницы без разрешения?
Наверное. Между прочим, Франсин никогда ничего не прятала в тот тайник. Она больше никогда не поднимала секретную доску вплоть до того дня, когда они уезжали из дома. В день отъезда она собирала свои вещи и заглянула в шкаф для париков, но маминой коробки для шитья и ножниц там уже не было. Ричард Хилл разговаривал в саду с грузчиками, так что ее никто не видел. Франсин сунула руку в выемку и нашла там видеокассету. Вернее, прямоугольную пластмассовую коробку для видеокассет.
Снаружи была наклеена картинка с несколькими крупными печатными буквами. Она смогла прочитать только «по», и все. Франсин положила видеокассету в сумку, где были сложены ее самые ценные вещи, те, которые она не хотела отправлять в кузове грузовика, а собиралась взять с собой в машину.
Они переезжали в дом, который кардинально отличался от прежнего. Во-первых, он был лет на двести моложе. Большой, типичный для городской окраины, дом стоял на широкой улице в Илинге. По ней ходили автобусы и ездило много машин. Соседние дома по обе стороны примыкали к дому вплотную, а вдоль улицы стояло еще множество таких же домов. У этого номер был двести пятнадцать. Этот район не принадлежал к тем, где человек может спокойно подняться на крыльцо, войти в дом и убить из пистолета чью-то маму.
Через два дня после переезда в новый дом Франсин снова заговорила.
* * *
Прошло примерно девять месяцев с убийства. Она уже давно распаковала ту сумку и, даже не открыв коробку с видеокассетой, поставила ее на полку вместе с книгами. Они с отцом все еще разбирали коробки, и в одной из них, среди расчесок, щеток и заколок для волос, в жестяной банке из-под шоколадных бисквитов, Франсин нашла осколки пластинки, сингла «Кам Хитер» «Заштопанная любовь».Ричард расплакался, когда увидел ее. Слезы катились у него по щекам.
– Она так любила ее, – сказал он. – Ей очень нравилась эта песня. Мы когда-то танцевали под нее.
И Франсин, которая за девять месяцев не произнесла ни слова, четко и не без удивления произнесла:
– Это я ее разбила. Это я.
Мгновенно забыв о печали, Ричард радостно завопил, подхватил дочь на руки и прижал к себе. Что было, вероятно, неблагоразумно, потому что могло напугать ребенка, но ничего не мог с собой поделать. К тому же в данном случае ничего страшного не произошло и говорить дочка не перестала.
– Она была в проигрывателе, – сказала Франсин. – Мама говорила, что снимать ее нужно аккуратно, но я была неосторожна и уронила ее, она разбилась, и мама отправила меня наверх. Теперь я вспомнила.
– Дорогая моя, – произнес отец, – солнышко мое, ты говоришь.
Снова вернулись психологи со своими куклами. И добрые и ласковые женщины-офицеры – тоже. Они показывали Франсин сотни фотографий машин и прокручивали десятки записей с мужскими голосами. Мысленным взором она видела машину, припаркованную на обочине, под нависающими ветками, но видела ее как на черно-белом снимке. Та с одинаковым успехом могла быть и зеленой, и красной, и синей. Франсин она виделась бледно-серой, как трава и небо. Она помнила макушку мужчины, коричневую, как шерсть у кролика, и блестящие коричневые ботинки.
У Франсин была большая комната в задней части дома, с окнами, выходившими в сад, где стояли качели и беседка, росли яблони и откуда были видны сады соседей. У нее была своя ванная, называемая смежной, и совершенно новая мебель. Какое-то время, пока делали ремонт в ее спальне, она жила в маленькой комнате в передней части дома; и несколько раз, выглядывая в окно, видела мужчину, стоящего на крыльце, видела его ботинки и его макушку и начинала кричать: «Это он! Это он!»
Один раз это был почтальон, в другие разы – Дэвид Стенарк и Питер Норрис, которые жили по соседству. Папа очень расстраивался, когда такое случалось, а позже Франсин узнала, что он тогда сказал полицейским и психологам, чтобы те перестали задавать ей вопросы. Они должны прекратить расследование. Джулия согласилась с ним. Это вредит Франсин и травмирует ее. Они должны закрыть дело.
Но те не сделали этого. Во всяком случае, долго не закрывали. Они найдут его, говорил детектив-инспектор, чего бы это им ни стоило. У них была своя версия. Повод для убийства, который они выдвинули, и мотив того мужчины ужаснул Ричарда Хилла. Его охватил такой дикий стыд, такие сильные угрызения совести, что он сотню раз пожалел о том, что те вообще сказали ему об этом.
Глава 5
Через неделю после убийства без приглашения пришел Дэвид Стенарк, чтобы проведать Ричарда. Тот остановился на крыльце, – довольно привлекательный мужчина его возраста, с тревожным выражением на лице. Стенарк протянул руку и объяснил, кто он такой.
– Я тот человек из поезда, вы меня не знаете.
Всегда мягким и сдержанным Ричардом в тот период владели горечь утраты и растерянность, и он вдруг закричал на Дэвида:
– Вы пришли за благодарностью? За этим? Вам нужна моя признательность?
Стенарк спросил:
– Вы позволите мне войти?
– Вы не понимаете, каково мне, – возмущался Ричард, – и никто не понимает. Тот, кто не прошел через такое, не знает, каково это – быть подозреваемым в убийстве той, которую… – Его голос дрогнул, и он отвернулся, прежде чем сбивчиво договорить: – Которую любил больше жизни.
– Могу себе представить.
После этого Дэвид вошел в дом, и мужчины разговорились. Вернее, разговорился Ричард, а Стенарк слушал, и слушал целых два часа, а потом сказал Ричарду, что тоже потерял любимую женщину, что она умерла насильственной смертью. Прошло несколько месяцев, и между ними возникли дружеские отношения, прежде чем Ричард рассказал ему о давившем на него грузе вины и том позоре, с которым ему приходится жить.
Девочка вернулась в школу. Вернее, пошла в новую школу в совсем новом районе и подружилась с новыми ребятами. Франсин отставала от класса, но быстро нагнала всех, потому что была умной. И еще ей нравилась Флора. Ричард очень мудро подходил к подбору человека, которому предстоит воспитывать его дочь и в какой-то мере заменить ей мать. Флора была одним из немногих его мудрых решений.
Она принадлежала к тем женщинам, которые мгновенно находят общий язык с детьми; такие женщины не только добры, терпеливы и нежны, но еще и искренне любят детей, получают удовольствие от их общества и общения с ними. Такие люди никогда не разговаривают с детьми в приказном тоне, они слишком бесхитростны и хорошо сознают свое простодушие, чтобы разговаривать с кем-либо свысока, хотя и умеют вести себя покровительственно. Они никогда не высокомерничают, не злоупотребляют властью и не пользуются служебным положением в личных целях.
Флора говорила так: «Мне нравится это новое печенье, вкусное, правда? И оно не дороже других. Давай съешь еще одно, и я вместе с тобой». Или: «Давай включим телик. Вот что я тебе скажу: если ты посмотришь вместе со мной «Жителей Ист-Энда», то я вместе с тобой посмотрю передачу про львов».
Она была мастером компромиссов.
– Если ты научишь меня складывать мозаику, я научу тебя вязать. У меня никогда не получалось сложить мозаику.
– Но это же просто!
– И вязать просто, когда умеешь. Вот что я тебе скажу: если ты споешь со мной одну из школьных песенок, я напеку к чаю блинов.
Джулия Грегсон была рыбой из другого водоема. Это Флора так выразилась о ней, и Ричарду очень не понравилось сравнение с рыбой. Он сказал, что это грубость. Но Джулия действительно похожа на рыбу, сказала Франсин. Не на дохлую, покрытую слизью макрель или треску, которые можно увидеть на прилавке в супермаркете, а на яркую, здоровую, юркую рыбину, очень красивую, например на шубункина или на карпа кои. Ее лицо отличали высокий лоб и длинный нос, и вся она была золотисто-бело-красной. Кожа Джулии сияла белизной, волосы отливали желтизной, а широкий изогнутый рот был выкрашен в алый, как и ногти на руках.
Ее порекомендовал Дэвид Стенарк. Она работала детским психологом, или педопсихиатром, как она выражалась. Дэвид предложил Франсин встретиться с ней, так как Ричард иногда жаловался своим друзьям, что его дочь слишком замкнута, все время занята своими мыслями и что ей надо бы выйти из этого состояния. Сначала он сомневался. Твердый приверженец систематического образования, Ричард недоумевал, каким опытом излечения сознания может обладать женщина, имеющая всего лишь квалификацию учителя и сертификат об окончании ускоренных курсов воспитателей. Он всегда с осуждением относился к дыре в законодательстве, которая позволяла любому желающему называть себя психотерапевтом и практиковать в этой области, не имея медицинского образования или профессиональной подготовки по психиатрии. Однако все изменилось, когда он познакомился с Джулией.
Ее манеры были настолько уверенными, слова – настолько успокаивающими, а само появление в доме – настолько удачным и в нужный момент, что через пять минут общения все начинали полностью доверять ей. Или так казалось Ричарду. И он не раздумывая отдал Франсин в ее руки.
Джулия заставила девочку играть в куклы. От этих кукол никуда не деться, иногда говорила себе Франсин. Однако вряд ли можно было ожидать, что здесь, в уютной гостиной с видом на Баттерси-парк, она через игру вытащит из подсознания то, что имело отношение к убийству матери; через движения кукол и их общение друг с другом Франсин могла показать лишь свои глубоко запрятанные детские тайны. Джулия наблюдала за ней и иногда что-то записывала. Она много разговаривала с девочкой, но не так, как Флора, – о книгах, которые та читает, о передачах, которые смотрит по телевизору, о покупках или том, что приготовить на ужин, кто из подружек больше всех нравится Франсин, и о подругах самой Флоры.
Джулия задавала вопросы:
– Франсин, почему тебе это нравится?
– Просто нравится, – отвечала Франсин.
– Ну почему тебе нравится мороженое?
– Не знаю. Просто нравится.
– Тебе хочется, чтобы произошло какое-нибудь событие? Какое именно?
Франсин знала, но отвечать не хотела.
– Если бы у тебя было три желания, что бы ты загадала?
Три желания Франсин состояли в том, чтобы тот мужчина не приходил, чтобы ее мама не умерла и чтобы все трое снова жили в старом доме. И, возможно, чтобы по соседству с ними жила Флора. Ей не хотелось рассказывать об этом Джулии. Та наверняка и сама об этом знает, все знают, потому что это очевидно. Но теперь Франсин умела читать, в чтении у нее были большие успехи, и прежде чем прийти к Джулии на этот сеанс, она читала книжку, в которой герой признавался, что боится преследований пиратов, чьи сокровища он выкопал. История была написана очень живо и неплохо сохранилась в ее памяти.
– Я хочу быть в безопасности, – ответила она, цитируя. – Не хочу, чтобы они до меня добрались, я не хочу, чтобы они меня нашли.
Джулия помрачнела, кивнула и сказала, что на сегодня хватит и скоро за ней придет папа. Тот пришел, и они с Джулией тихо разговаривали наедине, а Франсин сидела в соседней комнате и смотрела тщательно отобранное детское видео. Спустя некоторое время отец усадил ее в машину и повез домой. За день Франсин назадавали кучу вопросов, и он стал задавать новые. Нравится ли ей Джулия? Чувствует ли она себя с помощью Джулии счастливее? Одиноко ли ей, когда его нет дома?
– У меня есть Флора, – сказала она. – Мне нравится Флора.
Он уехал в командировку в Глазго, Франсин отправилась в школу, а после уроков у ворот ее встретила Флора.
– Тебе не страшно на улице? – спросила няня, когда они шли домой.
– Нет. С какой стати?
– Папа сказал, что у тебя есть страх перед открытыми пространствами, – ответила та.
Дома, в своей комнате, Франсин взяла книжку с полки. Это были сказки Ральда Даля, которые подарила ей Флора; она их еще не читала, а вот сейчас захотелось. Рядом с книгой стояла коробка с видеокассетой.
Франсин не замечала ее целый год, с тех пор, как поставила сюда. Тогда она не умела читать, а сейчас могла прочитать что угодно – ну, из того, что было написано печатными буквами. Крупная надпись на яркой наклейке с той части коробки, что напоминала обложку книжки, те буквы, среди которых раньше она могла разобрать только «по», сейчас сложились для нее в слова: «Путешествие по Индии». На картинке была пещера, а у входа – мужчина в чалме и старушка. Франсин открыла коробку, но видеокассеты там не оказалось.
Вся коробка была забита исписанными листками бумаги. Не напечатанным текстом, а рукописным. Франсин внимательно посмотрела на него, но не смогла прочесть ни слова. Вот взрослые умеют читать рукописные тексты, хотя ей трудно представить, как это им удается. Правда, большой надобности в этом нет. Флора говорит, что сейчас уже не пишут от руки, только списки покупок и записки молочнику. Все остальное печатается на компьютере. Но этот человек писал ручкой на листках из блокнота, который можно купить в газетном киоске, а потом кто-то из тех, кто жил в старом доме, сложил все это в коробку и спрятал. Не Франсин и не отец, почему-то она это знала точно. Значит, мама вынула из коробки кассету с «Путешествием по Индии», положила туда листки и спрятала в выемке под полом в шкафу для париков.
Франсин больше не делала попыток прочитать записи. Она поставила коробку обратно на полку, где та и простояла долгое время.
Он убил свою жену. Не с помощью оружия, не по злому умыслу, а, как считал, своим бездумным тщеславием. Его похвальба собственными достижениями привела к ее смерти.
Старший детектив-инспектор, ведший дело, рассказал о мотиве убийцы и тем самым лишил Ричарда того душевного покоя, который ему с трудом удалось обрести. Преступление, совершенное против его жены, было связано с наркотиками и, вероятнее всего, стало результатом путаницы в личной информации и чудовищного совпадения. Он, Ричард, значился как доктор Хилл, но докторскую степень получил в философии, а его дом стоял на Орчард-лейн. Другой доктор Р. Хилл, доктор медицины, живший в десяти милях на Орчард-роуд, хранил в доме крупные суммы денег – это были «левые» доходы, хотя полиция об этом не говорила, – которые платили ему определенные частные пациенты. Преступник, как подозревается героинщик, который в момент убийства находился под действием наркотика, перепутал двоих мужчин. Вероятно, почти извиняющимся тоном произнес старший инспектор, нашел адрес Ричарда в телефонной книге.
И с тех пор Ричарда стали мучить угрызения совести из-за этого «д-р» перед его фамилией в телефонном справочнике. Ведь никакой надобности в этом не было. Для его профессии и успешного продвижения на службе вовсе не требовалось, чтобы все без исключения знали, что он доктор философии из Оксфорда. Ричард заказал, чтобы перед фамилией поставили «д-р», только из гордыни. Он хвастался своими достижениями и званием, которое те давали, и этой ненужной похвальбой погубил свою жену.
Однажды вечером, выпивая вместе с Дэвидом Стенарком, Ричард рассказал ему о своих чувствах. В ответ тот не сказал ничего утешительного. Ни слова о том, что Ричард зря винит себя или ему нечего стыдиться и нужно выбросить из головы все такие мысли. Ричард ожидал, что тот все это скажет, и даже надеялся на это. Слова Дэвида: «Тебе придется с этим жить. Что тут скажешь? Время лечит» – расстроили его.
– Значит, ты думаешь, это моя вина? И правильно, что меня мучают угрызения совести?
– Любой мало-мальски ответственный человек в твоей ситуации испытывал бы чувство вины, – сказал Дэвид и улыбнулся, вероятно, чтобы немного смягчить свои слова. – Ведь это из-за тебя тот человек проник в ваш дом. Непосредственно из-за тебя и твоих действий. Ты называешь это тщеславием, но можно сказать мягче: это было свидетельством совершенно оправданной гордости своими достижениями. Как это ни называть, в результате тот мужчина убил твою жену. Мы не можем предвидеть, к чему приведут наши действия. Возможно, если бы мы могли, то не высовывались бы, положили бы ручку на стопку бумаги и даже не вставали бы с кровати по утрам. Однако это невозможно, поэтому остается одно: всегда тщательно обдумывать то, что делаешь.
– Я тот человек из поезда, вы меня не знаете.
Всегда мягким и сдержанным Ричардом в тот период владели горечь утраты и растерянность, и он вдруг закричал на Дэвида:
– Вы пришли за благодарностью? За этим? Вам нужна моя признательность?
Стенарк спросил:
– Вы позволите мне войти?
– Вы не понимаете, каково мне, – возмущался Ричард, – и никто не понимает. Тот, кто не прошел через такое, не знает, каково это – быть подозреваемым в убийстве той, которую… – Его голос дрогнул, и он отвернулся, прежде чем сбивчиво договорить: – Которую любил больше жизни.
– Могу себе представить.
После этого Дэвид вошел в дом, и мужчины разговорились. Вернее, разговорился Ричард, а Стенарк слушал, и слушал целых два часа, а потом сказал Ричарду, что тоже потерял любимую женщину, что она умерла насильственной смертью. Прошло несколько месяцев, и между ними возникли дружеские отношения, прежде чем Ричард рассказал ему о давившем на него грузе вины и том позоре, с которым ему приходится жить.
* * *
Флора Баркер, няня, присматривала за Франсин, пока ее отец был на работе или в командировке.Девочка вернулась в школу. Вернее, пошла в новую школу в совсем новом районе и подружилась с новыми ребятами. Франсин отставала от класса, но быстро нагнала всех, потому что была умной. И еще ей нравилась Флора. Ричард очень мудро подходил к подбору человека, которому предстоит воспитывать его дочь и в какой-то мере заменить ей мать. Флора была одним из немногих его мудрых решений.
Она принадлежала к тем женщинам, которые мгновенно находят общий язык с детьми; такие женщины не только добры, терпеливы и нежны, но еще и искренне любят детей, получают удовольствие от их общества и общения с ними. Такие люди никогда не разговаривают с детьми в приказном тоне, они слишком бесхитростны и хорошо сознают свое простодушие, чтобы разговаривать с кем-либо свысока, хотя и умеют вести себя покровительственно. Они никогда не высокомерничают, не злоупотребляют властью и не пользуются служебным положением в личных целях.
Флора говорила так: «Мне нравится это новое печенье, вкусное, правда? И оно не дороже других. Давай съешь еще одно, и я вместе с тобой». Или: «Давай включим телик. Вот что я тебе скажу: если ты посмотришь вместе со мной «Жителей Ист-Энда», то я вместе с тобой посмотрю передачу про львов».
Она была мастером компромиссов.
– Если ты научишь меня складывать мозаику, я научу тебя вязать. У меня никогда не получалось сложить мозаику.
– Но это же просто!
– И вязать просто, когда умеешь. Вот что я тебе скажу: если ты споешь со мной одну из школьных песенок, я напеку к чаю блинов.
Джулия Грегсон была рыбой из другого водоема. Это Флора так выразилась о ней, и Ричарду очень не понравилось сравнение с рыбой. Он сказал, что это грубость. Но Джулия действительно похожа на рыбу, сказала Франсин. Не на дохлую, покрытую слизью макрель или треску, которые можно увидеть на прилавке в супермаркете, а на яркую, здоровую, юркую рыбину, очень красивую, например на шубункина или на карпа кои. Ее лицо отличали высокий лоб и длинный нос, и вся она была золотисто-бело-красной. Кожа Джулии сияла белизной, волосы отливали желтизной, а широкий изогнутый рот был выкрашен в алый, как и ногти на руках.
Ее порекомендовал Дэвид Стенарк. Она работала детским психологом, или педопсихиатром, как она выражалась. Дэвид предложил Франсин встретиться с ней, так как Ричард иногда жаловался своим друзьям, что его дочь слишком замкнута, все время занята своими мыслями и что ей надо бы выйти из этого состояния. Сначала он сомневался. Твердый приверженец систематического образования, Ричард недоумевал, каким опытом излечения сознания может обладать женщина, имеющая всего лишь квалификацию учителя и сертификат об окончании ускоренных курсов воспитателей. Он всегда с осуждением относился к дыре в законодательстве, которая позволяла любому желающему называть себя психотерапевтом и практиковать в этой области, не имея медицинского образования или профессиональной подготовки по психиатрии. Однако все изменилось, когда он познакомился с Джулией.
Ее манеры были настолько уверенными, слова – настолько успокаивающими, а само появление в доме – настолько удачным и в нужный момент, что через пять минут общения все начинали полностью доверять ей. Или так казалось Ричарду. И он не раздумывая отдал Франсин в ее руки.
Джулия заставила девочку играть в куклы. От этих кукол никуда не деться, иногда говорила себе Франсин. Однако вряд ли можно было ожидать, что здесь, в уютной гостиной с видом на Баттерси-парк, она через игру вытащит из подсознания то, что имело отношение к убийству матери; через движения кукол и их общение друг с другом Франсин могла показать лишь свои глубоко запрятанные детские тайны. Джулия наблюдала за ней и иногда что-то записывала. Она много разговаривала с девочкой, но не так, как Флора, – о книгах, которые та читает, о передачах, которые смотрит по телевизору, о покупках или том, что приготовить на ужин, кто из подружек больше всех нравится Франсин, и о подругах самой Флоры.
Джулия задавала вопросы:
– Франсин, почему тебе это нравится?
– Просто нравится, – отвечала Франсин.
– Ну почему тебе нравится мороженое?
– Не знаю. Просто нравится.
– Тебе хочется, чтобы произошло какое-нибудь событие? Какое именно?
Франсин знала, но отвечать не хотела.
– Если бы у тебя было три желания, что бы ты загадала?
Три желания Франсин состояли в том, чтобы тот мужчина не приходил, чтобы ее мама не умерла и чтобы все трое снова жили в старом доме. И, возможно, чтобы по соседству с ними жила Флора. Ей не хотелось рассказывать об этом Джулии. Та наверняка и сама об этом знает, все знают, потому что это очевидно. Но теперь Франсин умела читать, в чтении у нее были большие успехи, и прежде чем прийти к Джулии на этот сеанс, она читала книжку, в которой герой признавался, что боится преследований пиратов, чьи сокровища он выкопал. История была написана очень живо и неплохо сохранилась в ее памяти.
– Я хочу быть в безопасности, – ответила она, цитируя. – Не хочу, чтобы они до меня добрались, я не хочу, чтобы они меня нашли.
Джулия помрачнела, кивнула и сказала, что на сегодня хватит и скоро за ней придет папа. Тот пришел, и они с Джулией тихо разговаривали наедине, а Франсин сидела в соседней комнате и смотрела тщательно отобранное детское видео. Спустя некоторое время отец усадил ее в машину и повез домой. За день Франсин назадавали кучу вопросов, и он стал задавать новые. Нравится ли ей Джулия? Чувствует ли она себя с помощью Джулии счастливее? Одиноко ли ей, когда его нет дома?
– У меня есть Флора, – сказала она. – Мне нравится Флора.
Он уехал в командировку в Глазго, Франсин отправилась в школу, а после уроков у ворот ее встретила Флора.
– Тебе не страшно на улице? – спросила няня, когда они шли домой.
– Нет. С какой стати?
– Папа сказал, что у тебя есть страх перед открытыми пространствами, – ответила та.
Дома, в своей комнате, Франсин взяла книжку с полки. Это были сказки Ральда Даля, которые подарила ей Флора; она их еще не читала, а вот сейчас захотелось. Рядом с книгой стояла коробка с видеокассетой.
Франсин не замечала ее целый год, с тех пор, как поставила сюда. Тогда она не умела читать, а сейчас могла прочитать что угодно – ну, из того, что было написано печатными буквами. Крупная надпись на яркой наклейке с той части коробки, что напоминала обложку книжки, те буквы, среди которых раньше она могла разобрать только «по», сейчас сложились для нее в слова: «Путешествие по Индии». На картинке была пещера, а у входа – мужчина в чалме и старушка. Франсин открыла коробку, но видеокассеты там не оказалось.
Вся коробка была забита исписанными листками бумаги. Не напечатанным текстом, а рукописным. Франсин внимательно посмотрела на него, но не смогла прочесть ни слова. Вот взрослые умеют читать рукописные тексты, хотя ей трудно представить, как это им удается. Правда, большой надобности в этом нет. Флора говорит, что сейчас уже не пишут от руки, только списки покупок и записки молочнику. Все остальное печатается на компьютере. Но этот человек писал ручкой на листках из блокнота, который можно купить в газетном киоске, а потом кто-то из тех, кто жил в старом доме, сложил все это в коробку и спрятал. Не Франсин и не отец, почему-то она это знала точно. Значит, мама вынула из коробки кассету с «Путешествием по Индии», положила туда листки и спрятала в выемке под полом в шкафу для париков.
Франсин больше не делала попыток прочитать записи. Она поставила коробку обратно на полку, где та и простояла долгое время.
* * *
В мире существуют люди с очень развитым интеллектом и великолепными мыслительными способностями, но при этом начисто лишенные здравого смысла. Они плохо оценивают людей и ситуации, недальновидны, хотя одновременно и очень умны, но и очень глупы. Именно таким был Ричард Хилл.Он убил свою жену. Не с помощью оружия, не по злому умыслу, а, как считал, своим бездумным тщеславием. Его похвальба собственными достижениями привела к ее смерти.
Старший детектив-инспектор, ведший дело, рассказал о мотиве убийцы и тем самым лишил Ричарда того душевного покоя, который ему с трудом удалось обрести. Преступление, совершенное против его жены, было связано с наркотиками и, вероятнее всего, стало результатом путаницы в личной информации и чудовищного совпадения. Он, Ричард, значился как доктор Хилл, но докторскую степень получил в философии, а его дом стоял на Орчард-лейн. Другой доктор Р. Хилл, доктор медицины, живший в десяти милях на Орчард-роуд, хранил в доме крупные суммы денег – это были «левые» доходы, хотя полиция об этом не говорила, – которые платили ему определенные частные пациенты. Преступник, как подозревается героинщик, который в момент убийства находился под действием наркотика, перепутал двоих мужчин. Вероятно, почти извиняющимся тоном произнес старший инспектор, нашел адрес Ричарда в телефонной книге.
И с тех пор Ричарда стали мучить угрызения совести из-за этого «д-р» перед его фамилией в телефонном справочнике. Ведь никакой надобности в этом не было. Для его профессии и успешного продвижения на службе вовсе не требовалось, чтобы все без исключения знали, что он доктор философии из Оксфорда. Ричард заказал, чтобы перед фамилией поставили «д-р», только из гордыни. Он хвастался своими достижениями и званием, которое те давали, и этой ненужной похвальбой погубил свою жену.
Однажды вечером, выпивая вместе с Дэвидом Стенарком, Ричард рассказал ему о своих чувствах. В ответ тот не сказал ничего утешительного. Ни слова о том, что Ричард зря винит себя или ему нечего стыдиться и нужно выбросить из головы все такие мысли. Ричард ожидал, что тот все это скажет, и даже надеялся на это. Слова Дэвида: «Тебе придется с этим жить. Что тут скажешь? Время лечит» – расстроили его.
– Значит, ты думаешь, это моя вина? И правильно, что меня мучают угрызения совести?
– Любой мало-мальски ответственный человек в твоей ситуации испытывал бы чувство вины, – сказал Дэвид и улыбнулся, вероятно, чтобы немного смягчить свои слова. – Ведь это из-за тебя тот человек проник в ваш дом. Непосредственно из-за тебя и твоих действий. Ты называешь это тщеславием, но можно сказать мягче: это было свидетельством совершенно оправданной гордости своими достижениями. Как это ни называть, в результате тот мужчина убил твою жену. Мы не можем предвидеть, к чему приведут наши действия. Возможно, если бы мы могли, то не высовывались бы, положили бы ручку на стопку бумаги и даже не вставали бы с кровати по утрам. Однако это невозможно, поэтому остается одно: всегда тщательно обдумывать то, что делаешь.