Страница:
– Избегать семи смертных грехов? – спросил Ричард.
Ему очень не понравилось, когда Дэвид кивнул и тоном пастыря произнес:
– События, подобные этому, показывают, почему гордыня – один из них.
После того дня в дружбе двоих мужчин появилась холодность, и хотя они продолжали изредка видеться, атмосфера была уже другой. Их отношения исправились, когда оба женились и их жены сблизились. Вместо Дэвида Стенарка Ричард стал жаловаться на свои проблемы Джулии, и ее реакция его более-менее удовлетворяла.
Она была – во всяком случае, по собственным оценкам, – детским психотерапевтом, но Ричард, не проникшись непоколебимой верой в психотерапию любого типа, считал, что это не имеет значения. В его сознании эти два убеждения уравновешивали друг друга: с одной стороны, он считал, что психотерапия – это чушь, а с другой, что Джулия, такая привлекательная, понимающая, спокойная и уверенная, должно быть, хороший психотерапевт. По сути, говорил себе Ричард, она единственная из своего племени, кому он может доверять.
Джулия не имела ничего против того, чтобы работать с ним как с клиентом. Взрослый – это более интересный случай, чем ребенок. Когда взрослый и привлекательный мужчина открывает тебе тайны своего сердца, а ты сидишь рядом с ним в теплой комнате с мягким светом от одной настольной лампы, – это еще более увлекательно, чем наблюдать за тем, как ребенок играет в куклы. И Ричард обнаружил, что может рассказывать Джулии что угодно, практически все. Она слушала, никогда не перебивая. Ставила локоть на подлокотник дивана, опираясь слегка скошенным подбородком на ладонь, склоняла голову набок, приоткрывала рот с красивыми рыбьими губами и слушала. Иногда кивала, причем так, чтобы дать понять: те ужасы, в которых он признается, те слабости и капризы, – все это доступно ее пониманию. Джулия знает, понимает и все прощает.
Ричард рассказал ей о своем тщеславии, которое привело к тому, что в телефонной книге он был обозначен как доктор Хилл, и о том, как потом винил себя в смерти жены.
– Первым делом ты должен понять, – сказала Джулия, – что вина – это часть тяжелого и грязного груза, который мы, люди, должны с собой нести. Часто он не имеет прямого отношения к реальности, но было бы странно, если б его у тебя не было. А если я скажу, что ты психопат, раз не чувствуешь вины? Как ты на это посмотришь?
Ричард рассказал ей, как они с женой отдалились друг от друга в последние месяцы перед ее смертью, как она охладела к нему, а он все больше времени стал проводить вне семьи и занялся карьерой. Теперь он упрекал себя и за это, что не удосужился спросить, поговорить.
– Чего бы тебе хотелось больше всего на свете? – спросила Джулия.
Ему не надо было задумываться над этим вопросом.
– Изменить все. Вернуться назад и сделать все по-другому.
– Но реальность такова, что ты этого не можешь. И никто не может. Если бы у тебя было три желания, три приемлемых, осуществимых желания, что бы ты загадал?
– Защитить Франсин, – ответил он. – Чтобы она жила в безопасности и без эмоциональных травм. Спать по ночам так, как я спал раньше.
– А третье желание?
До того момента Ричард не знал, в чем состоит его третье желание. Оно пришло к нему, как луч света, пронзивший темную комнату. Однако пока раскрывать его он не мог. Он лишь посмотрел на Джулию, покачал головой и сказал:
– Когда-нибудь я тебе расскажу.
Она улыбнулась, убрала руку из-под подбородка и накрыла его руку.
– Время закончилось, Ричард. Ну что, до следующей недели? В тот же час на том же месте?
– Естественно.
Франсин пришла к ней на следующий день, ее привела Флора.
– Настало время, Франсин, поговорить о том дне, – сказала Джулия.
Что она подразумевала под «тем днем», девочка поняла сразу. Она никогда не говорила о нем с Джулией, хотя практически со всеми обсуждала его не раз. Девочка предпочла бы отогнать его от себя, похоронить в прошлом, с тем чтобы он возвращался только во снах. Джулия сказала, что это будет неправильно. И тот день нужно подробно обсудить.
Франсин была послушным ребенком, тихим и ласковым, и ей очень хотелось, чтоб отец был счастлив. Она безропотно согласилась ходить к Джулии, потому что так пожелал папа. Но девочке отчаянно не хотелось говорить с ней о том дне.
– Ты думаешь, что тот мужчина найдет тебя, не так ли, Франсин?
Это никогда не приходило ей в голову.
– Я знаю, по какой причине ты не хочешь говорить об этом. Потому что ты боишься, что тот мужчина найдет тебя. Я права?
Франсин старалась не заплакать, но не смогла и не справилась с собой.
Джулия обняла ее и прижала к скользкой белой атласной блузке, довольно долго нежно гладя по голове.
– Я не допущу, чтобы кто-то причинил тебе вред. И твой папа этого не допустит. Ты ведь теперь знаешь это, правда?
– Солнышко, я хочу кое-что спросить у тебя. Это очень серьезно.
– О том дне? – спросила Франсин.
Ричард понял, что она имеет в виду, и опешил. Неужели ему грозит забыть, как сильно прошлое ее угнетает?
– Нет, не об этом. О том дне было сказано все, что можно, так что говорить не о чем.
Франсин кивнула, затем, как бы с запоздалым сомнением, пожала плечами.
– Я хочу спросить тебя совсем о другом. О будущем, а не о прошлом, о том времени, которое наступит. – Ричард выждал, затем сказал: – Что бы ты сказала, если бы я женился?
– Женился?
– Я хотел бы жениться. Я никогда не забуду твою маму, ты это знаешь. И никогда не перестану любить ее. Но я хочу снова жениться, причем и ради тебя тоже. Полагаю, ты догадываешься, на ком?
– На Флоре?
Ее предположение, настолько неправильное, насколько это было возможно, почти разозлило его. Франсин всего лишь ребенок. И все же, ожидать, что он женится на толстом чучеле с перманентом и красными руками, на женщине с бристольским говором, некогда бывшей няней государственного масштаба…
– Это Джулия. – Он сохранял терпение. И даже улыбнулся, правда, не глядя открыто на нее. – Я еще не сделал ей предложение. Я прошу твоего разрешения, Франсин, и спрашиваю, моя дорогая девочка, можно ли мне жениться на нашем добром друге Джулии?
Родитель, который спрашивает у ребенка разрешения снова жениться или выйти замуж, все равно исполнит задуманное, каков бы ни был ответ. Если ответ «да», дело сильно облегчается. Франсин этого не знала, но интуитивно чувствовала. Будь она лет на пять старше, то ответила бы: «Я не имею права мешать тебе» или «Делай, как считаешь нужным, это твоя жизнь». Но ей было всего девять, и она очень хотела видеть отца счастливым.
Однажды Франсин уже онемела, ее и сейчас иногда охватывал страх, что немота может вернуться, хотя никогда в этом не признавалась. Что в один день она проснется и не сможет сказать ни слова. До сих пор такого не случалось. Сейчас же неспособность произнести ответ вслух стала результатом осознанного выбора. Франсин молча посмотрела на отца и кивнула.
Глава 6
Ему очень не понравилось, когда Дэвид кивнул и тоном пастыря произнес:
– События, подобные этому, показывают, почему гордыня – один из них.
После того дня в дружбе двоих мужчин появилась холодность, и хотя они продолжали изредка видеться, атмосфера была уже другой. Их отношения исправились, когда оба женились и их жены сблизились. Вместо Дэвида Стенарка Ричард стал жаловаться на свои проблемы Джулии, и ее реакция его более-менее удовлетворяла.
Она была – во всяком случае, по собственным оценкам, – детским психотерапевтом, но Ричард, не проникшись непоколебимой верой в психотерапию любого типа, считал, что это не имеет значения. В его сознании эти два убеждения уравновешивали друг друга: с одной стороны, он считал, что психотерапия – это чушь, а с другой, что Джулия, такая привлекательная, понимающая, спокойная и уверенная, должно быть, хороший психотерапевт. По сути, говорил себе Ричард, она единственная из своего племени, кому он может доверять.
Джулия не имела ничего против того, чтобы работать с ним как с клиентом. Взрослый – это более интересный случай, чем ребенок. Когда взрослый и привлекательный мужчина открывает тебе тайны своего сердца, а ты сидишь рядом с ним в теплой комнате с мягким светом от одной настольной лампы, – это еще более увлекательно, чем наблюдать за тем, как ребенок играет в куклы. И Ричард обнаружил, что может рассказывать Джулии что угодно, практически все. Она слушала, никогда не перебивая. Ставила локоть на подлокотник дивана, опираясь слегка скошенным подбородком на ладонь, склоняла голову набок, приоткрывала рот с красивыми рыбьими губами и слушала. Иногда кивала, причем так, чтобы дать понять: те ужасы, в которых он признается, те слабости и капризы, – все это доступно ее пониманию. Джулия знает, понимает и все прощает.
Ричард рассказал ей о своем тщеславии, которое привело к тому, что в телефонной книге он был обозначен как доктор Хилл, и о том, как потом винил себя в смерти жены.
– Первым делом ты должен понять, – сказала Джулия, – что вина – это часть тяжелого и грязного груза, который мы, люди, должны с собой нести. Часто он не имеет прямого отношения к реальности, но было бы странно, если б его у тебя не было. А если я скажу, что ты психопат, раз не чувствуешь вины? Как ты на это посмотришь?
Ричард рассказал ей, как они с женой отдалились друг от друга в последние месяцы перед ее смертью, как она охладела к нему, а он все больше времени стал проводить вне семьи и занялся карьерой. Теперь он упрекал себя и за это, что не удосужился спросить, поговорить.
– Чего бы тебе хотелось больше всего на свете? – спросила Джулия.
Ему не надо было задумываться над этим вопросом.
– Изменить все. Вернуться назад и сделать все по-другому.
– Но реальность такова, что ты этого не можешь. И никто не может. Если бы у тебя было три желания, три приемлемых, осуществимых желания, что бы ты загадал?
– Защитить Франсин, – ответил он. – Чтобы она жила в безопасности и без эмоциональных травм. Спать по ночам так, как я спал раньше.
– А третье желание?
До того момента Ричард не знал, в чем состоит его третье желание. Оно пришло к нему, как луч света, пронзивший темную комнату. Однако пока раскрывать его он не мог. Он лишь посмотрел на Джулию, покачал головой и сказал:
– Когда-нибудь я тебе расскажу.
Она улыбнулась, убрала руку из-под подбородка и накрыла его руку.
– Время закончилось, Ричард. Ну что, до следующей недели? В тот же час на том же месте?
– Естественно.
Франсин пришла к ней на следующий день, ее привела Флора.
– Настало время, Франсин, поговорить о том дне, – сказала Джулия.
Что она подразумевала под «тем днем», девочка поняла сразу. Она никогда не говорила о нем с Джулией, хотя практически со всеми обсуждала его не раз. Девочка предпочла бы отогнать его от себя, похоронить в прошлом, с тем чтобы он возвращался только во снах. Джулия сказала, что это будет неправильно. И тот день нужно подробно обсудить.
Франсин была послушным ребенком, тихим и ласковым, и ей очень хотелось, чтоб отец был счастлив. Она безропотно согласилась ходить к Джулии, потому что так пожелал папа. Но девочке отчаянно не хотелось говорить с ней о том дне.
– Ты думаешь, что тот мужчина найдет тебя, не так ли, Франсин?
Это никогда не приходило ей в голову.
– Я знаю, по какой причине ты не хочешь говорить об этом. Потому что ты боишься, что тот мужчина найдет тебя. Я права?
Франсин старалась не заплакать, но не смогла и не справилась с собой.
Джулия обняла ее и прижала к скользкой белой атласной блузке, довольно долго нежно гладя по голове.
– Я не допущу, чтобы кто-то причинил тебе вред. И твой папа этого не допустит. Ты ведь теперь знаешь это, правда?
* * *
Прошел почти год, прежде чем Ричард понял причину внезапного решения Джулии оставить практику, продать дом и переехать. Все это время ему казалось, что эти события ниспосланы ему Богом или что это замечательное совпадение. Однажды в субботу вечером, когда они с Франсин были вдвоем и, поужинав, прослушали CD с «Путеводителем по оркестру для молодежи» Бриттена, он сказал:– Солнышко, я хочу кое-что спросить у тебя. Это очень серьезно.
– О том дне? – спросила Франсин.
Ричард понял, что она имеет в виду, и опешил. Неужели ему грозит забыть, как сильно прошлое ее угнетает?
– Нет, не об этом. О том дне было сказано все, что можно, так что говорить не о чем.
Франсин кивнула, затем, как бы с запоздалым сомнением, пожала плечами.
– Я хочу спросить тебя совсем о другом. О будущем, а не о прошлом, о том времени, которое наступит. – Ричард выждал, затем сказал: – Что бы ты сказала, если бы я женился?
– Женился?
– Я хотел бы жениться. Я никогда не забуду твою маму, ты это знаешь. И никогда не перестану любить ее. Но я хочу снова жениться, причем и ради тебя тоже. Полагаю, ты догадываешься, на ком?
– На Флоре?
Ее предположение, настолько неправильное, насколько это было возможно, почти разозлило его. Франсин всего лишь ребенок. И все же, ожидать, что он женится на толстом чучеле с перманентом и красными руками, на женщине с бристольским говором, некогда бывшей няней государственного масштаба…
– Это Джулия. – Он сохранял терпение. И даже улыбнулся, правда, не глядя открыто на нее. – Я еще не сделал ей предложение. Я прошу твоего разрешения, Франсин, и спрашиваю, моя дорогая девочка, можно ли мне жениться на нашем добром друге Джулии?
Родитель, который спрашивает у ребенка разрешения снова жениться или выйти замуж, все равно исполнит задуманное, каков бы ни был ответ. Если ответ «да», дело сильно облегчается. Франсин этого не знала, но интуитивно чувствовала. Будь она лет на пять старше, то ответила бы: «Я не имею права мешать тебе» или «Делай, как считаешь нужным, это твоя жизнь». Но ей было всего девять, и она очень хотела видеть отца счастливым.
Однажды Франсин уже онемела, ее и сейчас иногда охватывал страх, что немота может вернуться, хотя никогда в этом не признавалась. Что в один день она проснется и не сможет сказать ни слова. До сих пор такого не случалось. Сейчас же неспособность произнести ответ вслух стала результатом осознанного выбора. Франсин молча посмотрела на отца и кивнула.
Глава 6
Все свое детство Тедди раз в неделю заходил к бабушке за карманными деньгами. Они оба, от природы или в результате воспитания, обладали холодными темпераментами и были нелюдимыми. Агнес Таутон испытала облегчение, когда умер ее муж, и говорила об этом без стыда. В ее доме больше не обитал тот, чьи желания неизменно не совпадали с ее собственными и кто периодически требовал от нее чуточку внимания.
Внимания Тедди она не уделяла, зато давала ему его фунт. Иногда эти визиты проходили в полнейшем молчании после его «спасибо», на котором Агнес настаивала и желала услышать еще до того, как деньги попадут к нему в руки. Если же тот стоял с плотно сжатыми губами, она могла спрятать купюру за спину и заявить:
– Что нужно сказать?
– Спасибо.
– Спасибо, бабушка.
– Спасибо, бабушка.
Часто она не приглашала Тедди в дом, а если и приглашала, то ничем не угощала. В этих случаях их беседа состояла из того, что Агнес изводила внука вопросами о школе, выуживая у него информацию обо всем, что происходило в доме Грексов, и из его односложных ответов, которые были практически сродни пренебрежительному молчанию. Она была старая, за семьдесят, а Тедди, сильному и бойкому, на тот момент было десять. Хотя ее никогда не приглашали, Агнес время от времени навещала свою дочь, однако, если ее визиты приходились на тот день, когда Тедди должен был получить свое еженедельное пособие, деньги она ему не давала. Чтобы получить их, он должен был идти к ней.
Вот так и развивались эти своеобразные отношения между двумя лишенными чувств людьми. Хотя ни один из них не проявлял интереса к человеческой природе – ограничиваясь расплывчатым пренебрежением к ней, – они, вероятно, знали друг друга лучше, чем кого-либо еще. Когда Тедди перевалило за десять и он превратился в высокого и привлекательного подростка, Агнес слегка смягчилась к нему, и среди ее замечаний стали появляться такие, которые нельзя было назвать ни строгими, ни грозными или издевательскими. «Холодно что-то сегодня», – могла она сказать или удовлетворенно: «Ты будешь намного выше своего отца».
Поэтому было странно, выше человеческого понимания, что, когда Тедди исполнилось восемнадцать и он уехал учиться в колледж, Агнес прекратила выдавать внуку деньги. Она могла давать ему раза в два или три больше – ей это было по средствам, – однако объявила, что еженедельная выдача его фунта прекращается, так как у Тедди есть стипендия.
– Ты получаешь больше, чем я, – сказала Агнес.
Тедди ничего не ответил, так как не представлял, каков доход его бабушки.
– Впредь ты больше не будешь беспокоить меня, так? – Это было произнесено не без торжества.
– Наверное, так.
– Живи, как хочешь, – сказала Агнес.
А зрение было для нее важно, если она собиралась закончить работу над кружевным покрывалом. Прошло то время, когда можно было что-то игнорировать и делать вид, будто ничего нет. Элейн пришлось предпринимать какие-то действия. Ни один из мужчин-домочадцев не проявил интереса к состоянию ее здоровья после того, как Кейт упомянул запах ацетона. Ее удивило бы, если бы случилось обратное.
Несмотря на большое количество пива, Элейн теряла в весе – у нее не было аппетита.
– Кажется, я снова могу носить кольцо, – сказала она Джимми, когда они однажды вечером смотрели «Алло, алло». – Взгляни на мой палец.
Но Джимми не взглянул. Он отмахнулся от руки, которую та выставила перед ним, с сухой, чешуйчатой кожей, и выглядела так, будто ее сунули в пакет с мукой. Потом наклонился в противоположную сторону, уставился в телевизор и громко заржал.
Одетая в красно-серую вязанную крючком юбку, в джемпер с вязанным крючком капюшоном и в желтую вязаную фуражку, Элейн вышла из дома, чтобы успеть на автобус до матери. По дороге, идя мимо приемной врача, недавно переименованной в медицинский центр, она на табличке прочитала, в какие часы открыт прием пациентов и как записаться на прием. Однако пошла дальше. Элейн все еще помнила, хотя прошло девятнадцать лет, какой поднялся шум, когда выяснилось, что она не обращалась за медицинской помощью до и во время рождения Тедди, как и того высокомерного врача и акушерку с поджатыми губами. И представила, что с ней сделают, если она зайдет к ним. Ее знания были почерпнуты из телевизора. Элейн представила анализы, ворчание, унижение, требование бросить курить.
На остановке она прикурила сигарету. Женщина, тоже ожидавшая автобус, рукой отогнала от себя дым, и Элейн отвела душу, вывалив на женщину целую кучу оскорблений. Когда она добралась до матери, то чувствовала себя страшно усталой, в том числе и потому, что, пока ехала, ей пришлось дважды искать общественный туалет из-за слишком частого мочеиспускания.
Когда Агнес услышала, что собирается сделать Элейн, она предприняла слабую попытку отговорить ее. Но вместе с душевным теплом и неподдельным интересом к судьбам других у нее напрочь отсутствовало и умение убеждать. Вероятно, потому, что ей не хватало достаточной заинтересованности в ком-либо.
– Ты потревожишь свои внутренности, – сказала она.
– При чем тут внутренности, а? Я буду делать в ногу.
– Папино лекарство просрочено. Прошло пять лет.
Однако так и не смогла остановить дочь, которая отправилась в ванную за шприцем и ампулой. Элейн часто наблюдала, как отец делает себе укол, и хорошо помнила все детали процедуры. После себя Том Таутон оставил большой запас ампул, и Агнес не выбросила ни одной, как и проинструктировала ее практикующая медсестра из департамента здравоохранения. Элейн решила взять несколько ампул, а по дороге домой купить шприц.
Роясь в аптечке, она нашла коробку с надписью «толбутамид». Вспомнив, что сначала этот препарат прописали отцу принимать через рот и только потом стали вводить внутривенно, она проглотила пару капсул и запила водой из холодного крана. Вреда от них не будет. Делать себе уколы – гораздо сложнее, но она видела, как это делается, поэтому тоже сможет.
После этого Элейн вернулась к матери и сказала, что нальет себе чашку чаю. И что собирается отказаться от сахара в чае.
– Будет трудно, – сказала она, – но я должна думать о своем здоровье, – а потом добавила фразу, которую где-то слышала, или нечто похожее: – Ради Джимми я должна подумать о своем здоровье.
На кухне, пока закипал чайник, ей пришлось сесть. Уже сидя, Элейн почувствовала, как закружилась голова и потемнело в глазах; она задрожала, сползла на пол и впала в кому. Ее мать, устав ждать чай, заснула и обнаружила свою дочь только после пяти.
Трудяга Кейт, которому до пенсии оставался еще год, продолжал работать водопроводчиком, главным образом ради карманных денег. Он неплохо зарабатывал, этот Кейт. На деньги, заработанные, например, за прошлый год, он сумел съездить в Лансароте и построить навес на бетонной площадке, чтобы укрыть свой «Эдсел» от непогоды. Он был хорошим водопроводчиком и приходил всегда, когда бы его ни вызывали; когда протекал бак на чердаке, когда вода не поступала в бачок унитаза – на Кейта всегда был спрос. Поэтому дом пустовал и впервые был в полном распоряжении Тедди.
Он мог бы позвать в гости друзей, но у него их не было. Альфред Ченс был единственным, кого можно было бы с натяжкой назвать его другом. Девушек из колледжа влекло к нему, и они не скрывали своих чувств, но он отвергал их. Тедди был одиночкой, и ему нравилось считать себя таковым. Первым делом, оставшись в одиночестве, он принялся изучать дом и обыскивать его – раньше у него такой возможности не было.
Дом был грязным и из-за обилия шерстяной пряжи и шерстяной одежды наводнен молью. Личинки древоточца жадно пожирали мебель в гостиной и со столика под телевизором успели перебраться на гладильную доску. Тедди закрыл глаза и представил, как дом поглощают насекомые, сверля, буря и пережевывая его, и ему даже стало казаться, что он слышит то мерное шуршание и жужжание, которые сопровождают это хищническое истребление.
В ванной были пауки, по полу ползали мокрицы. На малиновых кистях грязных штор устроились божьи коровки. Издали они напоминали струпья на коже. Тедди зашел в комнату Кейта, не потому, что там было нечто особенное, что хотелось бы увидеть или проверить, а просто из любопытства и увлекательного омерзения. Неосознанное удовольствие – вот что он чувствовал, когда рассматривал вечно неубранную кровать с никогда не менянным постельным бельем. После смерти Элейн больше никто не занимался стиркой, и в одном углу росла куча заношенной одежды. Кейт обычно дожидался, когда у него останутся одни брюки и одна драная майка, и только тогда запихивал груду одежды в корзину и нес все это прачке.
Воздух в комнате представлял собой смесь застоявшегося запаха сигаретного дыма, сладкой вони сыра с плесенью и сухого, горьковатого, желтого зловония нестираного белья. Обычные, стандартного размера пепельницы были малы для Кейта, и он пользовался старой кастрюлей фирмы «Пирекс», в которую стряхивал пепел и гасил бычки. Она стояла на полу рядом с кроватью. Тедди сел на корточки и заглянул под кровать. Он с детства помнил, что Кейт хранил там выпивку. Она была там и сейчас: полбутылки водки, целая бутылка джина и три банки лагера с хомутами от пластмассовой счетверенной упаковки.
«Напоминалками», сделанными на розовых и голубых листках, Кейт заклеил оконное стекло и фасад высокого комода. На них были записаны телефоны клиентов и адреса фирм, продававших сантехнику. К одной стене были приколоты фотографии героев Кейта, вырезанные из библиотечных книг: Карла Бенца и Готлиба Даймлера, изобретателей автомобилей, и Фердинанда Порше, стоявшего рядом со своим «народным автомобилем» в гитлеровской Германии. Их строгие, серьезные лица и безупречные костюмы являли собой разительный контраст с убогим видом комнаты.
В соседней комнате спал Джимми, один. Его кровать была укрупненной версией кровати брата. Несколько недель назад, если судить по цвету и характеру пятен на наволочке, у него случилось носовое кровотечение. Вероятно, именно эти следы и привлекли мух, которые – их было с десяток или больше – кружили у закрытого окна и бились в стекло, в то время как одна трупная муха, огромная, как пчела, с жужжанием носилась взад-вперед по комнате. Тедди заглянул в шкаф. От одежды его матери пахло старой овцой. На покрытой свалявшимися комочками шерсти личинки моли уже успели оставить свои следы, а в швах виднелись их коконы, серовато-белые, как плесень.
Именно те цвета, которые она так любила, восхищали и отталкивали Тедди. Он немало знал о сочетании цветов, а за последнее время успел кое-чему научиться. И знал, например, следующее: сочетания, которые выглядят красивыми в природе – примула на фоне темно-зеленых листьев плюща, синяя бабочка на розовой розе, – не всегда приемлемы, с эстетической точки зрения, для изобразительного искусства или для тканей. Элейн помещала ярко-зеленый рядом с алым и охру рядом с пурпурным, у нее бирюзовый контрастировал с персиковым, а малиновый теснил зеленовато-голубой. Сочетания цветов резали ему глаз и вызывали внутри него гнев.
Тедди переместился к туалетному столику и некоторое время стоял там, опершись руками на его стеклянную крышку и закрыв глаза. Сейчас кровать была у него за спиной, но мысленно он хорошо ее видел. Должно быть, на ней периодически или хотя бы один раз – ведь он родился через пять лет после того, как родители поженились, – а может, и часто они занимались сексом. Основываясь на том, что говорил народ в школе, он знал: мысль, что родители занимаются сексом, кажется всем невообразимой, однако в данном случае эта мысль была более чем невообразимой. Его передернуло. Тедди спал в этой комнате до четырех лет и смутно ее помнил; значит, они занимались этим в его присутствии.
Он зажмурился. В двадцать он был девственником и не стеснялся этого. Если бы кто-нибудь его спросил, Тедди с гордостью об этом рассказал. Где-то он прочитал, наверное в газете, что стало модно «оберегать себя», сохранять состояние девственности. Что касается моды, то он не был ее последователем. Что касается сохранения себя для чего-то или для кого-то, то к браку это не имело никакого отношения; брак означал эту спальню, тех людей, дым, и моль, и мебель в столовой. И все же Тедди мог представить, что хранит себя чистым и нетронутым – но для чего? Для создания такого же чистого и нетронутого, как и он сам.
Резко выпрямившись, Тедди открыл глаза и посмотрел на свое отражение. Засиженное мухами зеркало постепенно лишалось серебрения, по краям оно было побито зеленоватыми изъязвлениями, но все это только подчеркивало его красоту. Он никогда не замечал, что похож на своего дядю Кейта; и слава богу, потому что с яростью отверг бы эту мысль. Тедди видел только лицо и фигуру, которыми не уставал восхищаться – этой квадратной челюстью, глазами, скулами, этим совершенным носом и ртом, черными шелковистыми волосами, стройным, сильным телом, бедрами, казалось, слишком узкими, чтобы вместить все внутренности.
Только едва ли это было тщеславие. В его голове не появлялась идея изменить свою внешность или одеваться так, чтоб подчеркнуть ее или использовать. Тедди просто испытывал такое же наслаждение от созерцания самого себя, как от любования любым красивым предметом. Ему хотелось хвастаться собой или показывать себя кому-либо в той же степени, как если бы он установил любимую скульптуру в саду перед домом или пригласил людей взглянуть на бесценную картину, висящую на стене. Тедди принадлежал себе. Он был единственным человеком, кто значил для него столько же, сколько и красивые вещи.
Безупречность портил только изъян на левой руке. У него вошло в привычку держать мизинец согнутым и прижатым к ладони. Сейчас или тогда, если родители чувствовали ответственность за своего ребенка, они быстро нашли бы отрубленный кусок пальца, и отвезли его в Академию хирургии, и пришили бы на место так, что было бы незаметно. Это отсутствие заботы, какого-либо интереса было еще одним поводом ненавидеть их. Тедди опустил глаза и оглядел беспорядок на туалетном столике. После смерти матери ни один предмет не сдвигали с места, ни с чего не стирали пыль. Все было оставлено так же, как и прежде, словно в храме, однако не в знак беззаветной любви, а от полного безразличия.
Старая щетка фирмы «Мейсон-Пирсон» с черной жесткой щетиной, забитая такими же жесткими, но уже с проседью волосами; флакончик с пожелтевшими от старости и ставшими вязкими духами; расческа со склеенными темно-серым жиром зубцами; картонная коробка с надписью «Терриз олл голд»[7], в которой когда-то лежали шоколадные конфеты; стеклянный поднос со шпильками, заколками для волос; клоки ваты, дохлая муха, колпачок от шариковой ручки и – самое мерзкое – обломок ногтя. И все это лежало и стояло на посеревшей, чем-то заляпанной, вязаной кружевной салфетке с мятой серединой и волнистыми краями. Сама она напоминала остров в пыльном море после ядерного взрыва.
Тедди уже замахнулся, чтобы смести все это на пол. Его отец и не заметит, пройдут годы, целая вечность, а он так не увидит, что чего-то не хватает. Что-то остановило Тедди, простое любопытство – а что там, в коробке? А вдруг там то, что было изначально? Тедди представил конфеты, покрытые прахом, призраки шоколадок, бледные фантомы шоколадных кубиков, полушарий и ракушек.
Но конфеты давно были съедены. В коробке Элейн держала свои украшения. Тедди никогда не видел, чтобы она хоть что-нибудь носила: ни бусы из жемчуга с облупившимся верхним слоем, ни ожерелье из зеленого стекла, ни брошку в виде скотч-терьера, ни медный браслет, который спасал от ревматизма – так, во всяком случае, утверждалось и было выгравировано на нем, – ни ожерелье, сплетенное, кажется, из нитки, покрытой пластмассовой оболочкой. Присмотревшись, Тедди понял, что это такое. Значит, крючком можно вязать даже украшения.
Он выгреб из коробки всю эту кучу. На самом дне, как орхидея, расцветшая среди чертополоха, лежало кольцо.
Как и его мать много лет назад в дамском туалете в Бродстейрсе, Тедди сразу увидел его ценность. Но не вероятную стоимость, а, в отличие от Элейн, его красоту. Он положил кольцо на ладонь и повернул так, чтобы на бриллиант падал свет. Камень был крупный, он мерцал и переливался, а свет, преломляясь в его гранях, рассыпался радугой по грязным стенам. С внутренней стороны оправа была забита таким же эпидермальным детритом[8], как и на расческе Элейн. Скривив губы, Тедди с омерзением смотрел на темный жир, который успел затвердеть на золотом ободке и в выемках изящного каста. Откуда оно? Носила ли мать его когда-нибудь?
Внимания Тедди она не уделяла, зато давала ему его фунт. Иногда эти визиты проходили в полнейшем молчании после его «спасибо», на котором Агнес настаивала и желала услышать еще до того, как деньги попадут к нему в руки. Если же тот стоял с плотно сжатыми губами, она могла спрятать купюру за спину и заявить:
– Что нужно сказать?
– Спасибо.
– Спасибо, бабушка.
– Спасибо, бабушка.
Часто она не приглашала Тедди в дом, а если и приглашала, то ничем не угощала. В этих случаях их беседа состояла из того, что Агнес изводила внука вопросами о школе, выуживая у него информацию обо всем, что происходило в доме Грексов, и из его односложных ответов, которые были практически сродни пренебрежительному молчанию. Она была старая, за семьдесят, а Тедди, сильному и бойкому, на тот момент было десять. Хотя ее никогда не приглашали, Агнес время от времени навещала свою дочь, однако, если ее визиты приходились на тот день, когда Тедди должен был получить свое еженедельное пособие, деньги она ему не давала. Чтобы получить их, он должен был идти к ней.
Вот так и развивались эти своеобразные отношения между двумя лишенными чувств людьми. Хотя ни один из них не проявлял интереса к человеческой природе – ограничиваясь расплывчатым пренебрежением к ней, – они, вероятно, знали друг друга лучше, чем кого-либо еще. Когда Тедди перевалило за десять и он превратился в высокого и привлекательного подростка, Агнес слегка смягчилась к нему, и среди ее замечаний стали появляться такие, которые нельзя было назвать ни строгими, ни грозными или издевательскими. «Холодно что-то сегодня», – могла она сказать или удовлетворенно: «Ты будешь намного выше своего отца».
Поэтому было странно, выше человеческого понимания, что, когда Тедди исполнилось восемнадцать и он уехал учиться в колледж, Агнес прекратила выдавать внуку деньги. Она могла давать ему раза в два или три больше – ей это было по средствам, – однако объявила, что еженедельная выдача его фунта прекращается, так как у Тедди есть стипендия.
– Ты получаешь больше, чем я, – сказала Агнес.
Тедди ничего не ответил, так как не представлял, каков доход его бабушки.
– Впредь ты больше не будешь беспокоить меня, так? – Это было произнесено не без торжества.
– Наверное, так.
– Живи, как хочешь, – сказала Агнес.
* * *
Когда Кейт спросил, почему в доме пахнет ацетоном, Элейн поняла, что у нее та же болезнь, что была и у отца. Ацетон был в ее дыхании и, возможно, выделялся через поры, но Джимми этого не замечал. Она довольно долго что-то подозревала. Зная, какие симптомы были у Тома Таутона, Элейн наконец-то осознала, откуда проистекают ее постоянная жажда, сухость кожи и быстрая утомляемость. С жаждой она справлялась тем, что стала больше пить, заливая ее безмерным количеством банок диетической колы. Зрение у нее стало не таким, как раньше, но Элейн справилась и с этим, купив очки в «Бутсе».А зрение было для нее важно, если она собиралась закончить работу над кружевным покрывалом. Прошло то время, когда можно было что-то игнорировать и делать вид, будто ничего нет. Элейн пришлось предпринимать какие-то действия. Ни один из мужчин-домочадцев не проявил интереса к состоянию ее здоровья после того, как Кейт упомянул запах ацетона. Ее удивило бы, если бы случилось обратное.
Несмотря на большое количество пива, Элейн теряла в весе – у нее не было аппетита.
– Кажется, я снова могу носить кольцо, – сказала она Джимми, когда они однажды вечером смотрели «Алло, алло». – Взгляни на мой палец.
Но Джимми не взглянул. Он отмахнулся от руки, которую та выставила перед ним, с сухой, чешуйчатой кожей, и выглядела так, будто ее сунули в пакет с мукой. Потом наклонился в противоположную сторону, уставился в телевизор и громко заржал.
Одетая в красно-серую вязанную крючком юбку, в джемпер с вязанным крючком капюшоном и в желтую вязаную фуражку, Элейн вышла из дома, чтобы успеть на автобус до матери. По дороге, идя мимо приемной врача, недавно переименованной в медицинский центр, она на табличке прочитала, в какие часы открыт прием пациентов и как записаться на прием. Однако пошла дальше. Элейн все еще помнила, хотя прошло девятнадцать лет, какой поднялся шум, когда выяснилось, что она не обращалась за медицинской помощью до и во время рождения Тедди, как и того высокомерного врача и акушерку с поджатыми губами. И представила, что с ней сделают, если она зайдет к ним. Ее знания были почерпнуты из телевизора. Элейн представила анализы, ворчание, унижение, требование бросить курить.
На остановке она прикурила сигарету. Женщина, тоже ожидавшая автобус, рукой отогнала от себя дым, и Элейн отвела душу, вывалив на женщину целую кучу оскорблений. Когда она добралась до матери, то чувствовала себя страшно усталой, в том числе и потому, что, пока ехала, ей пришлось дважды искать общественный туалет из-за слишком частого мочеиспускания.
Когда Агнес услышала, что собирается сделать Элейн, она предприняла слабую попытку отговорить ее. Но вместе с душевным теплом и неподдельным интересом к судьбам других у нее напрочь отсутствовало и умение убеждать. Вероятно, потому, что ей не хватало достаточной заинтересованности в ком-либо.
– Ты потревожишь свои внутренности, – сказала она.
– При чем тут внутренности, а? Я буду делать в ногу.
– Папино лекарство просрочено. Прошло пять лет.
Однако так и не смогла остановить дочь, которая отправилась в ванную за шприцем и ампулой. Элейн часто наблюдала, как отец делает себе укол, и хорошо помнила все детали процедуры. После себя Том Таутон оставил большой запас ампул, и Агнес не выбросила ни одной, как и проинструктировала ее практикующая медсестра из департамента здравоохранения. Элейн решила взять несколько ампул, а по дороге домой купить шприц.
Роясь в аптечке, она нашла коробку с надписью «толбутамид». Вспомнив, что сначала этот препарат прописали отцу принимать через рот и только потом стали вводить внутривенно, она проглотила пару капсул и запила водой из холодного крана. Вреда от них не будет. Делать себе уколы – гораздо сложнее, но она видела, как это делается, поэтому тоже сможет.
После этого Элейн вернулась к матери и сказала, что нальет себе чашку чаю. И что собирается отказаться от сахара в чае.
– Будет трудно, – сказала она, – но я должна думать о своем здоровье, – а потом добавила фразу, которую где-то слышала, или нечто похожее: – Ради Джимми я должна подумать о своем здоровье.
На кухне, пока закипал чайник, ей пришлось сесть. Уже сидя, Элейн почувствовала, как закружилась голова и потемнело в глазах; она задрожала, сползла на пол и впала в кому. Ее мать, устав ждать чай, заснула и обнаружила свою дочь только после пяти.
* * *
Приехав из колледжа на пасхальные каникулы, Тедди обнаружил, что в дневное время дом пустеет. Джимми не счел нужным известить власти о смерти жены и продолжал получать полную, как для семейных пар, пенсию, которую ему начислили по достижении шестидесятипятилетия. Примерно в то время произошли некоторые изменения в законодательстве, и теперь пабы были открыты весь день. Джимми приходил туда в десять утра и сидел до шести-семи вечера.Трудяга Кейт, которому до пенсии оставался еще год, продолжал работать водопроводчиком, главным образом ради карманных денег. Он неплохо зарабатывал, этот Кейт. На деньги, заработанные, например, за прошлый год, он сумел съездить в Лансароте и построить навес на бетонной площадке, чтобы укрыть свой «Эдсел» от непогоды. Он был хорошим водопроводчиком и приходил всегда, когда бы его ни вызывали; когда протекал бак на чердаке, когда вода не поступала в бачок унитаза – на Кейта всегда был спрос. Поэтому дом пустовал и впервые был в полном распоряжении Тедди.
Он мог бы позвать в гости друзей, но у него их не было. Альфред Ченс был единственным, кого можно было бы с натяжкой назвать его другом. Девушек из колледжа влекло к нему, и они не скрывали своих чувств, но он отвергал их. Тедди был одиночкой, и ему нравилось считать себя таковым. Первым делом, оставшись в одиночестве, он принялся изучать дом и обыскивать его – раньше у него такой возможности не было.
Дом был грязным и из-за обилия шерстяной пряжи и шерстяной одежды наводнен молью. Личинки древоточца жадно пожирали мебель в гостиной и со столика под телевизором успели перебраться на гладильную доску. Тедди закрыл глаза и представил, как дом поглощают насекомые, сверля, буря и пережевывая его, и ему даже стало казаться, что он слышит то мерное шуршание и жужжание, которые сопровождают это хищническое истребление.
В ванной были пауки, по полу ползали мокрицы. На малиновых кистях грязных штор устроились божьи коровки. Издали они напоминали струпья на коже. Тедди зашел в комнату Кейта, не потому, что там было нечто особенное, что хотелось бы увидеть или проверить, а просто из любопытства и увлекательного омерзения. Неосознанное удовольствие – вот что он чувствовал, когда рассматривал вечно неубранную кровать с никогда не менянным постельным бельем. После смерти Элейн больше никто не занимался стиркой, и в одном углу росла куча заношенной одежды. Кейт обычно дожидался, когда у него останутся одни брюки и одна драная майка, и только тогда запихивал груду одежды в корзину и нес все это прачке.
Воздух в комнате представлял собой смесь застоявшегося запаха сигаретного дыма, сладкой вони сыра с плесенью и сухого, горьковатого, желтого зловония нестираного белья. Обычные, стандартного размера пепельницы были малы для Кейта, и он пользовался старой кастрюлей фирмы «Пирекс», в которую стряхивал пепел и гасил бычки. Она стояла на полу рядом с кроватью. Тедди сел на корточки и заглянул под кровать. Он с детства помнил, что Кейт хранил там выпивку. Она была там и сейчас: полбутылки водки, целая бутылка джина и три банки лагера с хомутами от пластмассовой счетверенной упаковки.
«Напоминалками», сделанными на розовых и голубых листках, Кейт заклеил оконное стекло и фасад высокого комода. На них были записаны телефоны клиентов и адреса фирм, продававших сантехнику. К одной стене были приколоты фотографии героев Кейта, вырезанные из библиотечных книг: Карла Бенца и Готлиба Даймлера, изобретателей автомобилей, и Фердинанда Порше, стоявшего рядом со своим «народным автомобилем» в гитлеровской Германии. Их строгие, серьезные лица и безупречные костюмы являли собой разительный контраст с убогим видом комнаты.
В соседней комнате спал Джимми, один. Его кровать была укрупненной версией кровати брата. Несколько недель назад, если судить по цвету и характеру пятен на наволочке, у него случилось носовое кровотечение. Вероятно, именно эти следы и привлекли мух, которые – их было с десяток или больше – кружили у закрытого окна и бились в стекло, в то время как одна трупная муха, огромная, как пчела, с жужжанием носилась взад-вперед по комнате. Тедди заглянул в шкаф. От одежды его матери пахло старой овцой. На покрытой свалявшимися комочками шерсти личинки моли уже успели оставить свои следы, а в швах виднелись их коконы, серовато-белые, как плесень.
Именно те цвета, которые она так любила, восхищали и отталкивали Тедди. Он немало знал о сочетании цветов, а за последнее время успел кое-чему научиться. И знал, например, следующее: сочетания, которые выглядят красивыми в природе – примула на фоне темно-зеленых листьев плюща, синяя бабочка на розовой розе, – не всегда приемлемы, с эстетической точки зрения, для изобразительного искусства или для тканей. Элейн помещала ярко-зеленый рядом с алым и охру рядом с пурпурным, у нее бирюзовый контрастировал с персиковым, а малиновый теснил зеленовато-голубой. Сочетания цветов резали ему глаз и вызывали внутри него гнев.
Тедди переместился к туалетному столику и некоторое время стоял там, опершись руками на его стеклянную крышку и закрыв глаза. Сейчас кровать была у него за спиной, но мысленно он хорошо ее видел. Должно быть, на ней периодически или хотя бы один раз – ведь он родился через пять лет после того, как родители поженились, – а может, и часто они занимались сексом. Основываясь на том, что говорил народ в школе, он знал: мысль, что родители занимаются сексом, кажется всем невообразимой, однако в данном случае эта мысль была более чем невообразимой. Его передернуло. Тедди спал в этой комнате до четырех лет и смутно ее помнил; значит, они занимались этим в его присутствии.
Он зажмурился. В двадцать он был девственником и не стеснялся этого. Если бы кто-нибудь его спросил, Тедди с гордостью об этом рассказал. Где-то он прочитал, наверное в газете, что стало модно «оберегать себя», сохранять состояние девственности. Что касается моды, то он не был ее последователем. Что касается сохранения себя для чего-то или для кого-то, то к браку это не имело никакого отношения; брак означал эту спальню, тех людей, дым, и моль, и мебель в столовой. И все же Тедди мог представить, что хранит себя чистым и нетронутым – но для чего? Для создания такого же чистого и нетронутого, как и он сам.
Резко выпрямившись, Тедди открыл глаза и посмотрел на свое отражение. Засиженное мухами зеркало постепенно лишалось серебрения, по краям оно было побито зеленоватыми изъязвлениями, но все это только подчеркивало его красоту. Он никогда не замечал, что похож на своего дядю Кейта; и слава богу, потому что с яростью отверг бы эту мысль. Тедди видел только лицо и фигуру, которыми не уставал восхищаться – этой квадратной челюстью, глазами, скулами, этим совершенным носом и ртом, черными шелковистыми волосами, стройным, сильным телом, бедрами, казалось, слишком узкими, чтобы вместить все внутренности.
Только едва ли это было тщеславие. В его голове не появлялась идея изменить свою внешность или одеваться так, чтоб подчеркнуть ее или использовать. Тедди просто испытывал такое же наслаждение от созерцания самого себя, как от любования любым красивым предметом. Ему хотелось хвастаться собой или показывать себя кому-либо в той же степени, как если бы он установил любимую скульптуру в саду перед домом или пригласил людей взглянуть на бесценную картину, висящую на стене. Тедди принадлежал себе. Он был единственным человеком, кто значил для него столько же, сколько и красивые вещи.
Безупречность портил только изъян на левой руке. У него вошло в привычку держать мизинец согнутым и прижатым к ладони. Сейчас или тогда, если родители чувствовали ответственность за своего ребенка, они быстро нашли бы отрубленный кусок пальца, и отвезли его в Академию хирургии, и пришили бы на место так, что было бы незаметно. Это отсутствие заботы, какого-либо интереса было еще одним поводом ненавидеть их. Тедди опустил глаза и оглядел беспорядок на туалетном столике. После смерти матери ни один предмет не сдвигали с места, ни с чего не стирали пыль. Все было оставлено так же, как и прежде, словно в храме, однако не в знак беззаветной любви, а от полного безразличия.
Старая щетка фирмы «Мейсон-Пирсон» с черной жесткой щетиной, забитая такими же жесткими, но уже с проседью волосами; флакончик с пожелтевшими от старости и ставшими вязкими духами; расческа со склеенными темно-серым жиром зубцами; картонная коробка с надписью «Терриз олл голд»[7], в которой когда-то лежали шоколадные конфеты; стеклянный поднос со шпильками, заколками для волос; клоки ваты, дохлая муха, колпачок от шариковой ручки и – самое мерзкое – обломок ногтя. И все это лежало и стояло на посеревшей, чем-то заляпанной, вязаной кружевной салфетке с мятой серединой и волнистыми краями. Сама она напоминала остров в пыльном море после ядерного взрыва.
Тедди уже замахнулся, чтобы смести все это на пол. Его отец и не заметит, пройдут годы, целая вечность, а он так не увидит, что чего-то не хватает. Что-то остановило Тедди, простое любопытство – а что там, в коробке? А вдруг там то, что было изначально? Тедди представил конфеты, покрытые прахом, призраки шоколадок, бледные фантомы шоколадных кубиков, полушарий и ракушек.
Но конфеты давно были съедены. В коробке Элейн держала свои украшения. Тедди никогда не видел, чтобы она хоть что-нибудь носила: ни бусы из жемчуга с облупившимся верхним слоем, ни ожерелье из зеленого стекла, ни брошку в виде скотч-терьера, ни медный браслет, который спасал от ревматизма – так, во всяком случае, утверждалось и было выгравировано на нем, – ни ожерелье, сплетенное, кажется, из нитки, покрытой пластмассовой оболочкой. Присмотревшись, Тедди понял, что это такое. Значит, крючком можно вязать даже украшения.
Он выгреб из коробки всю эту кучу. На самом дне, как орхидея, расцветшая среди чертополоха, лежало кольцо.
Как и его мать много лет назад в дамском туалете в Бродстейрсе, Тедди сразу увидел его ценность. Но не вероятную стоимость, а, в отличие от Элейн, его красоту. Он положил кольцо на ладонь и повернул так, чтобы на бриллиант падал свет. Камень был крупный, он мерцал и переливался, а свет, преломляясь в его гранях, рассыпался радугой по грязным стенам. С внутренней стороны оправа была забита таким же эпидермальным детритом[8], как и на расческе Элейн. Скривив губы, Тедди с омерзением смотрел на темный жир, который успел затвердеть на золотом ободке и в выемках изящного каста. Откуда оно? Носила ли мать его когда-нибудь?