Страница:
– Вы здесь, миссис Гилберт-Бамберс?
В ответ он услышал хихиканье Колетт и, не теряя времени, вошел в спальню. Колетт была в алом бюстгальтере и стрингах, но перед Миксом она представала и в более откровенном виде. Но сейчас он остался равнодушен к ней – его вниманием завладела подруга Колетт. Это была самая красивая женщин из всех, что он когда-либо видел. Микс сразу понял, что у прекрасной женщины обязательно должны быть длинные черные волосы, большие золотистые глаза, кожа цвета капуччино и грация. К тому же вместо ожидаемой надменности он увидел тепло в ее глазах, а когда Нерисса улыбнулась и поздоровалась, Микс пропал.
После этого он собрал все ее фотографии, которые только мог найти. Он даже отыскал ее портрет на открытке в сувенирном магазине. Перед премьерой фильма он иногда по нескольку часов ждал у кинотеатра, чтобы увидеть, как она выходит из машины. И однажды он получил свою награду, заняв выгодную позицию в первом ряду фанатов. Выбравшись из машины, Нерисса накинула белое боа на прозрачную желтую блузку, увидела его – узнала? – и подарила ослепительную улыбку.
Он фантазировал, как они сидят в клубе за столиком, глядя друг другу в глаза. К ним подскакивает человек с фотоаппаратом, потом еще один. Нерисса улыбается фотографам, потом ему. Она шепчет: «Поцелуй меня», и он целует. Это лучшее свидание из всех, что у него были. А вспышки фотокамер и восторженные журналисты – просто неописуемо. На следующий день их поцелуй – во всех газетах. Он представил себе заголовки: «Нерисса и ее новый мужчина», «Нерисса дарит свой поцелуй и любовь», «Майкл Селлини – известный криминолог».
Вообще-то он ни разу не видел ее голой, хотя несколько раз караулил у дома на Кэмпден-Хилл, надеясь увидеть ее в окне. Колетт рассказала ему, где живет подруга, впрочем, довольно неохотно. Он спросил, есть ли у Нериссы дома спортивные тренажеры.
– Она ходит в тренажерный зал.
– В какой? – спросил он, нежно покусывая ее за шею так, как ей нравилось.
– Думаю, что в ближайший. А зачем тебе?
– Просто интересно, – ответил он.
Он обязан был вычислить ее, хотя это и попахивало слежкой – а он не хотел так поступать с Нериссой. Он лишь раз проследит за ней, а когда найдет тренажерный зал, то просто запишется туда. Он не слишком в форме, так почему бы ему не пойти в тренажерку? В ту, куда ходит она?
Микс работал в «Фитераме» девять лет, последний год – в Бирмингемском филиале. Приехав в Лондон, он принялся искать жилье и поначалу снял комнату в Тафнел-Парк. Хиллдроп-Кресчент, находившаяся неподалеку, тоже очаровала его. Никто не изменил названия улицы, хотя здесь жил доктор Криппен, убивший свою жену и засунувший расчлененный труп под пол. Микс ничего не читал про Криппена, его преступление было очень давним, совершенным еще до Первой мировой, и превратилось фактически в древнюю историю. А затем он увидел передачу о том, как ловят преступников при помощи радио, и узнал, что Криппен был первым, кого поймали таким способом. А также узнал, где тот жил. Микс восторгался тем, что у другого человека могло вызвать отвращение или просто оставить равнодушным. Увидев, что вместо дома преступника построили новое здание, он расстроился, и это предвещало горечь, которую он ощутил на Риллингтон-плейс.
Все началось с того фильма. Тогда он жил еще дома, смотрел старый черно-белый телевизор матери. Читать он не любил, но нашел книгу, по которой сняли фильм, как ему показалось, на стойке у лавки старьевщика. Он удивился, обнаружив фотографию Джона Реджинальда Холлидея Кристи и поняв, что тот не столько похож на Аттенборо, сколько на него самого. Конечно, сам Микс был намного моложе и не носил очки. Но он изучил себя в зеркале и удостоверился, что не ошибся. Странным образом это объединило его с маньяком-убийцей, и с тех пор Микс стал мысленно называть его не Кристи, а Реджи. В конце концов, что такого совершил этот человек? Избавил мир от нескольких никчемных женщин, в большинстве своем проституток?
Реджи. Приятное имя. Теплое и дружелюбное. Микс не удивился, узнав, что Реджи любили и восхищались им. Люди чувствовали в нем силу. Вот что в нем нравилось Миксу – сила. Кристи мог бы стать прекрасным отцом, строгим, но справедливым. Это было в его духе. Как обычно, промелькнула мысль о Джейви. Все-таки нельзя позволять женщинам приводить детям отчимов.
Возвращаясь от Колетт, Микс вспомнил слова старой Чосер. Он все еще был под впечатлением. Старуха фактически побывала дома у Реджи. Она встречала Реджи. Миксу по молодости казалось, что Реджи жил очень давно. Но, оказывается, не так давно для мисс Чосер. Сейчас ей около восьмидесяти, но, когда Реджи жил на Риллингтон-плейс, она была совсем девушкой. Как писали в книгах и как говорили все, кто имел к этому отношение, Реджи подпольно делал аборты и таким образом заманивал жертв. Значит, она тоже ходила к нему за этим. За чем же еще?
Поскольку Микс жил в двадцать первом столетии, ему казалось, что всегда было так, как сейчас. Молодость старой Чосер, интрижки на одну ночь и все остальное были такими же, как и у него. Старуха по беспечности забыла принять таблетку и залетела. Микс не знал, когда узаконили аборты, только подозревал, что во времена молодости старой Чосер нельзя было просто пойти в больницу и избавиться от ребенка. А если б было можно, то старина Реджи остался бы не у дел.
Главный вопрос: почему, попав в его руки, она осталась жива? Он просто обязан был узнать ответ.
В квартире было тихо. Окна закрыты. Внизу красовались запущенные садики, лишь один был с подстриженной лужайкой и клумбами с розами. Иногда по ночам, когда темнело (а происходило это довольно поздно), Микс видел глаза, два зеленых огонька, глядящие на него из-под листвы плюща, ползущего по стенам. В доме не раздавалось ни единого звука, значит, старуха Чосер рано отправилась спать. В передней части дома иногда просыпаешься от громкой музыки, орущей из окон проезжающих машин, которые называли писком лондонской моды. Но соседские дома довольно далеко, и оттуда не доносится ни звука. Дитя своего времени, Микс, выросший в шумном районе, любил звуки улицы. А здесь, в тишине, казалось, что весь мир забыл о его существовании. Кроме Вествей – она словно гигантская серая многоножка ползла по западному Лондону на сотнях бетонных лапок и шумела, как морской прибой.
Микс открыл холодильник. Он был помешан на аккуратности и помнил, что оставил коктейль на средней полке, два дюйма в глубь холодильника. Вряд ли он поставил бы его слева, рядом с шоколадным коктейлем. Микс задумчиво отпил глоток. Должно быть, дело в том, что он торопился, не иначе.
С полупустым стаканом он подошел к фотографии Нериссы и произнес:
– Я люблю тебя. Я преклоняюсь перед тобой. – Затем приподнял стакан и выпил за нее. – Знаешь, я обожаю тебя.
Глава 3
Глава 4
В ответ он услышал хихиканье Колетт и, не теряя времени, вошел в спальню. Колетт была в алом бюстгальтере и стрингах, но перед Миксом она представала и в более откровенном виде. Но сейчас он остался равнодушен к ней – его вниманием завладела подруга Колетт. Это была самая красивая женщин из всех, что он когда-либо видел. Микс сразу понял, что у прекрасной женщины обязательно должны быть длинные черные волосы, большие золотистые глаза, кожа цвета капуччино и грация. К тому же вместо ожидаемой надменности он увидел тепло в ее глазах, а когда Нерисса улыбнулась и поздоровалась, Микс пропал.
После этого он собрал все ее фотографии, которые только мог найти. Он даже отыскал ее портрет на открытке в сувенирном магазине. Перед премьерой фильма он иногда по нескольку часов ждал у кинотеатра, чтобы увидеть, как она выходит из машины. И однажды он получил свою награду, заняв выгодную позицию в первом ряду фанатов. Выбравшись из машины, Нерисса накинула белое боа на прозрачную желтую блузку, увидела его – узнала? – и подарила ослепительную улыбку.
Он фантазировал, как они сидят в клубе за столиком, глядя друг другу в глаза. К ним подскакивает человек с фотоаппаратом, потом еще один. Нерисса улыбается фотографам, потом ему. Она шепчет: «Поцелуй меня», и он целует. Это лучшее свидание из всех, что у него были. А вспышки фотокамер и восторженные журналисты – просто неописуемо. На следующий день их поцелуй – во всех газетах. Он представил себе заголовки: «Нерисса и ее новый мужчина», «Нерисса дарит свой поцелуй и любовь», «Майкл Селлини – известный криминолог».
Вообще-то он ни разу не видел ее голой, хотя несколько раз караулил у дома на Кэмпден-Хилл, надеясь увидеть ее в окне. Колетт рассказала ему, где живет подруга, впрочем, довольно неохотно. Он спросил, есть ли у Нериссы дома спортивные тренажеры.
– Она ходит в тренажерный зал.
– В какой? – спросил он, нежно покусывая ее за шею так, как ей нравилось.
– Думаю, что в ближайший. А зачем тебе?
– Просто интересно, – ответил он.
Он обязан был вычислить ее, хотя это и попахивало слежкой – а он не хотел так поступать с Нериссой. Он лишь раз проследит за ней, а когда найдет тренажерный зал, то просто запишется туда. Он не слишком в форме, так почему бы ему не пойти в тренажерку? В ту, куда ходит она?
Микс работал в «Фитераме» девять лет, последний год – в Бирмингемском филиале. Приехав в Лондон, он принялся искать жилье и поначалу снял комнату в Тафнел-Парк. Хиллдроп-Кресчент, находившаяся неподалеку, тоже очаровала его. Никто не изменил названия улицы, хотя здесь жил доктор Криппен, убивший свою жену и засунувший расчлененный труп под пол. Микс ничего не читал про Криппена, его преступление было очень давним, совершенным еще до Первой мировой, и превратилось фактически в древнюю историю. А затем он увидел передачу о том, как ловят преступников при помощи радио, и узнал, что Криппен был первым, кого поймали таким способом. А также узнал, где тот жил. Микс восторгался тем, что у другого человека могло вызвать отвращение или просто оставить равнодушным. Увидев, что вместо дома преступника построили новое здание, он расстроился, и это предвещало горечь, которую он ощутил на Риллингтон-плейс.
Все началось с того фильма. Тогда он жил еще дома, смотрел старый черно-белый телевизор матери. Читать он не любил, но нашел книгу, по которой сняли фильм, как ему показалось, на стойке у лавки старьевщика. Он удивился, обнаружив фотографию Джона Реджинальда Холлидея Кристи и поняв, что тот не столько похож на Аттенборо, сколько на него самого. Конечно, сам Микс был намного моложе и не носил очки. Но он изучил себя в зеркале и удостоверился, что не ошибся. Странным образом это объединило его с маньяком-убийцей, и с тех пор Микс стал мысленно называть его не Кристи, а Реджи. В конце концов, что такого совершил этот человек? Избавил мир от нескольких никчемных женщин, в большинстве своем проституток?
Реджи. Приятное имя. Теплое и дружелюбное. Микс не удивился, узнав, что Реджи любили и восхищались им. Люди чувствовали в нем силу. Вот что в нем нравилось Миксу – сила. Кристи мог бы стать прекрасным отцом, строгим, но справедливым. Это было в его духе. Как обычно, промелькнула мысль о Джейви. Все-таки нельзя позволять женщинам приводить детям отчимов.
Возвращаясь от Колетт, Микс вспомнил слова старой Чосер. Он все еще был под впечатлением. Старуха фактически побывала дома у Реджи. Она встречала Реджи. Миксу по молодости казалось, что Реджи жил очень давно. Но, оказывается, не так давно для мисс Чосер. Сейчас ей около восьмидесяти, но, когда Реджи жил на Риллингтон-плейс, она была совсем девушкой. Как писали в книгах и как говорили все, кто имел к этому отношение, Реджи подпольно делал аборты и таким образом заманивал жертв. Значит, она тоже ходила к нему за этим. За чем же еще?
Поскольку Микс жил в двадцать первом столетии, ему казалось, что всегда было так, как сейчас. Молодость старой Чосер, интрижки на одну ночь и все остальное были такими же, как и у него. Старуха по беспечности забыла принять таблетку и залетела. Микс не знал, когда узаконили аборты, только подозревал, что во времена молодости старой Чосер нельзя было просто пойти в больницу и избавиться от ребенка. А если б было можно, то старина Реджи остался бы не у дел.
Главный вопрос: почему, попав в его руки, она осталась жива? Он просто обязан был узнать ответ.
В квартире было тихо. Окна закрыты. Внизу красовались запущенные садики, лишь один был с подстриженной лужайкой и клумбами с розами. Иногда по ночам, когда темнело (а происходило это довольно поздно), Микс видел глаза, два зеленых огонька, глядящие на него из-под листвы плюща, ползущего по стенам. В доме не раздавалось ни единого звука, значит, старуха Чосер рано отправилась спать. В передней части дома иногда просыпаешься от громкой музыки, орущей из окон проезжающих машин, которые называли писком лондонской моды. Но соседские дома довольно далеко, и оттуда не доносится ни звука. Дитя своего времени, Микс, выросший в шумном районе, любил звуки улицы. А здесь, в тишине, казалось, что весь мир забыл о его существовании. Кроме Вествей – она словно гигантская серая многоножка ползла по западному Лондону на сотнях бетонных лапок и шумела, как морской прибой.
Микс открыл холодильник. Он был помешан на аккуратности и помнил, что оставил коктейль на средней полке, два дюйма в глубь холодильника. Вряд ли он поставил бы его слева, рядом с шоколадным коктейлем. Микс задумчиво отпил глоток. Должно быть, дело в том, что он торопился, не иначе.
С полупустым стаканом он подошел к фотографии Нериссы и произнес:
– Я люблю тебя. Я преклоняюсь перед тобой. – Затем приподнял стакан и выпил за нее. – Знаешь, я обожаю тебя.
Глава 3
Особняк на Сент-Блейз-авеню в 1860 году построил дед Гвендолин Чосер по отцу. В то время Ноттинг-Хилл еще имел деревенский вид – много простора, новые дома, чистый воздух. Вествей появился лишь через сотню лет, за три года построили первый участок лондонской подземки – от Бейкер-стрит до Хаммерсмита, но то место, которое позже назвали Риллингтон-плейс, пустовало. Отец Гвендолин, профессор, родился в Сент-Блейз-хаус в девяностых годах того века, а сама она – в двадцатых годах следующего.
Район разрастался. Поскольку жилье было довольно дешевым, в пятидесятых туда стали стекаться эмигранты, которые расселялись в северном Кенсингтоне и Кенсал-Тауне, на Поуис-сквер и Колборн-роуд. Первый труп в деле Кристи нашел переселенец с Карибских островов, когда снес стену в квартире, в которую только что переехал. Следующие два десятилетия здесь жили хиппи, дети цветов. Они настолько сроднились с Лэдброук-гроув, что стали ласково называть ее «Рощицей». У себя в съемных квартирах они выращивали марихуану в сервантах под ультрафиолетовой лампой. Одежду они шили из марли. И там же зародилась идея общины.
Мисс Чосер ничего об этом не знала. Все прошло мимо нее. Она родилась в Сент-Блейз-хаус, была единственным ребенком и обучалась дома под бдительным руководством профессора Чосера, заведующего кафедрой филологии в Лондонском университете. Когда ей было чуть за тридцать, умерла ее мать. Профессор с самого начала был против того, чтобы дочь работала, а то, чего он не одобрял, никогда не случалось. И наоборот. За ним нужно было кому-то ухаживать. Служанка уволилась, выйдя замуж, так что Гвендолин, понятное дело, заняла ее место.
Она вела странную, но мирную жизнь – без страха, надежды, страсти, любви или беспокойства о деньгах. Огромный особняк – трехэтажный, с бессчетным количеством комнат, с коридором и лестницей в четыре пролета. Когда стало ясно, что Гвендолин никогда не выйдет замуж, отец превратил три верхних комнаты в квартиру для нее, с собственной гостиной, двумя спальнями и кухней. Но не отсутствие ванной помешало Гвендолин переселиться. Какой смысл жить наверху, если отец всегда внизу и его постоянно нужно кормить и поить? Именно тогда она перестала ходить к себе. Поднималась, только если что-нибудь теряла и не могла найти.
В доме ни разу не делался ремонт, комнаты так и остались допотопными. Электричество было проведено, но не везде. В восьмидесятых годах сменили кабель, поскольку сочли его небезопасным. Но там, где убрали старый кабель и проложили новый, стены только залепили штукатуркой и даже не покрасили. Гвендолин сама знала, что не отличается чистоплотностью. Уборка утомляла ее. Ей гораздо больше нравилось сидеть и читать. Она прочитала тысячи книг, не видя смысла заниматься еще чем-то без крайней необходимости. Еду она всегда покупала в старых лавках, а когда те закрылись, перешла на супермаркеты, даже не заметив этого. Гвендолин любила поесть и с детства почти не меняла рацион. Разве что, когда ушла служанка, она практически не ела горячей пищи.
Каждый день после обеда она отдыхала, читала книгу, чтобы заснуть. У нее было радио, но не было телевизора. Дом был полон книг, научных работ, старинных романов, древних подборок «Нэшнл Джиографик», устаревших энциклопедий, словарей, изданных в 1906 году, сборников вроде «Духи и тайны» и многого другого. Большинство из них она читала, а некоторые даже перечитывала.
У нее были приятели, с которыми она познакомилась в Сент-Блейз, и они называли себя ее друзьями. Но для человека, который никогда не ходил в школу, такие отношения были слишком сложными. На каникулы она куда-нибудь ездила с отцом, иногда даже за границу, и благодаря ему хорошо говорила по-французски и по-итальянски, но применить свои знания не имела возможности, разве что читать в оригинале Монтеня или Д’Ануччио. У нее никогда не было мужчины. Гвендолин иногда бывала в кино или театре, но ни разу – в хорошем ресторане, танцевальном клубе или на вечеринке. Иногда она говорила себе, что, как Люси у Вордсворта, живет «среди нехоженых дорог», но скорее с облегчением, чем с досадой.
Профессор дожил до очень преклонного возраста и умер в девяносто четыре года. Под конец жизни он не мог ходить и страдал недержанием, но ум был по-прежнему ясным, а требовательность не уменьшилась. С помощью изредка приходящей медсестры Гвендолин ухаживала за ним. Она никогда не жаловалась. Никогда не показывала усталости. Она меняла отцу пеленки и перестилала кровать, думая только о том, как бы скорее покончить с этим и вернуться к чтению. Приносила еду и убирала посуду с тем же настроением. Отец растил ее лишь для одного – чтобы она обслуживала его, заботилась о нем в старости и читала книги, не соприкасаясь с проблемами внешнего мира.
В жизни профессора бывали моменты, когда он смотрел на дочь без предубеждения и приходил к выводу, что она очень привлекательна. Он всегда считал, что мужчина может влюбиться, а потом и жениться, или, по крайней мере, захотеть жениться, только по одной причине – если женщина очень красива. Интеллект, остроумие, обаяние, доброта – все это не имело значения при выборе спутницы жизни ни для него, ни, насколько он знал, для других умных мужчин. Себе он завел жену только из-за внешности и, когда видел отражение ее красоты в дочери, начинал опасаться, что кто-нибудь уведет его дочь. Но никто не увел. Да и как с ней могли познакомиться, если он никого не приглашал в дом, кроме врача, и она не ходила никуда без отца, который бдительно следил за каждым ее шагом?
Но наконец профессор умер. Он оставил ей дом, изрядно обветшавший, окруженный конюшнями, маленькими фабриками, зданиями местной администрации, лавками и проектами расширения улиц. В то время Гвендолин была высокой стройной дамой шестидесяти шести лет, чей благородный профиль теперь напоминал щелкунчика, а греческий нос скрючился. Лицо, некогда прекрасное – нежное, белое, с легким румянцем на высоких скулах, – покрылось морщинами. Такую кожу иногда сравнивают с яблоком, долго пролежавшим в тепле. Голубые глаза выцвели и стали серыми, волосы, все еще густые, поседели.
Две женщины постарше, называвшие себя ее подругами, которые красили ногти и волосы и одевались по последней моде, иногда говорили, что мисс Чосер застряла в Викторианской эпохе. Но это показывало лишь то, что они забыли свою молодость, ведь часть одежды Гвендолин покупала в 1936 году, а часть – в 1953-м. У нее было много старомодных платьев, которые будут стоить целое состояние в Ноттинг-Хилле, где это очень модно. Например, то, которое она купила в 1953-м ради доктора Ривза. Но он ушел и женился на другой. По тем временам вещи были прекрасными и хорошо сохранились, поскольку она так ни разу и не надела их. Гвендолин Чосер была живым анахронизмом.
Она совсем не заботилась и о доме. Справедливости ради надо упомянуть, что через год или два после смерти профессора она хотела сделать капитальный ремонт, а кое-где все переоборудовать. Но она всегда принимала решения медленно, а когда наконец решила поискать бригаду, оказалось, что не может себе этого позволить. Поскольку она никогда не платила взносы в Фонд национального страхования и, конечно же, никто не делал взносы за нее, то жила на очень маленькое содержание. Те деньги, что оставил отец, таяли с каждым годом.
И тогда одна из ее подруг, Олив Фордайс, предложила взять квартиранта на верхний этаж. Гвендолин возмутилась, но, поразмыслив, пришла к выводу, что идея не так уж плоха. Правда, сама она не шевельнула бы и пальцем. Миссис Фордайс нашла объявление Майкла Селлини в «Ивнинг Стандарт», организовала встречу и прислала его в Сент-Блейз-хаус.
Гвендолин, прекрасно владевшая итальянским, обратилась к нему «мистер Челлини», но он, внук итальянского военнопленного, всегда называл себя Селлини. Она отказалась называть его так – она ведь знала, как правильно, а как – нет. Жилец хотел, чтобы они обращались друг к другу по именам – Микс и Гвен, – и предложил ей этот вариант.
– Не стоит, мистер Челлини, – отрезала она.
Она оскорбилась бы до глубины души, обратись к ней кто-нибудь так фамильярно. Лишь Олив Фордайс, тоже к неудовольствию Гвендолин, использовала это сокращение. Гвендолин называла Микса не квартирантом и даже не «человеком, снимающим у нее квартиру», а жильцом. А когда он упоминал о ней, что случалось довольно редко, то называл ее «старой крысой, хозяйкой дома». Но они сосуществовали вполне мирно: поскольку особняк большой, они встречались крайне редко. Конечно, это было только начало – Микс жил в доме всего две недели.
Во время одной из таких случайных встреч он сказал ей, что по профессии инженер. Для мисс Чосер «инженер» значило «человек, который строит плотины и мосты», но мистер Селлини объяснил, что занимается обслуживанием спортивного оборудования. Ей пришлось переспросить, что он имеет в виду, и Микс рассказал, что ремонтирует тренажеры, которые продаются в больших спортивных магазинах. Единственным большим магазином, куда наведывалась Гвендолин, был «Харродс», и, зайдя туда в следующий раз, она прямиком двинулась в спортивный отдел. И попала в мир, которого совершенно не понимала – не понимала, кому нужны все эти тренажеры, и усомнилась, что мистер Селлини говорил правду. Как выражался профессор, не заговаривал ли он ей зубы?
Временами, но не часто, Гвендолин обходила дом с тряпкой и щеткой для ковра. Она не слишком усердно орудовала этим приспособлением и никогда не чистила его. Пылесос, купленный в 1951 году, сломался двадцать лет назад и так и не был починен. Он стоял в подвале среди скатанных ковров, там же, где стол, сложенные картонные коробки, граммофон тридцатых годов, скрипка без струн и корзинка с профессорского велосипеда, на котором он когда-то ездил в Блумсберри и обратно. Со щетки каждый раз, когда ее поднимали, сыпалась грязь. Когда Гвендолин, волоча щетку по ступенькам, доходила до своей спальни, то уставала от всего этого и мечтала вернуться к чтению Бальзака или Троллопа. Не хотелось возвращать щетку на место, так что она оставляла ее в углу спальни с обмотанной вокруг ручки тряпкой. Иногда щетка простаивала там неделями.
Чуть позже, около четырех, Гвендолин ждала в гости Олив Фордайс с племянницей на чашку чая. Она никогда не видела эту племянницу, но Олив говорила, что та мечтает посмотреть, где живет Гвендолин, потому что без ума от старинных домов. Сент-Блейз-хаус приведет ее в восторг. Гвендолин не была особо занята, только перечитывала «Отца Горио». Через минутку она сходит в магазин на углу и купит к чаю рулет с вареньем и, может, заварной крем.
Уже много лет она не пекла сама, но когда-то каждый пирог, эклер или булочку делала своими руками. Она хорошо помнила рулеты с вареньем, крем, малиновый джем, тонкий слой сахарной пудры. Профессор не выносил покупных сладостей. Но пить чай любила вся семья. А к чаю можно было пригласить гостей. Когда миссис Чосер была уже очень больна и медленно, в муках, умирала, ее врача всегда приглашали к чаю. Поскольку мать лежала наверху, а профессор часто читал где-то лекции, Гвендолин оставалась наедине с доктором Ривзом.
Она верила, что их любовь была главным событием в ее жизни. Он был моложе, но не настолько, чтобы родители Гвендолин сочли это проблемой. Миссис Чосер осуждала браки, в которых муж младше жены больше, чем на два года. Доктор Ривз – с темными вьющимися волосами и темными горящими глазами – казался мальчишкой. Он был очень худым, но поедал невероятное количество приготовленных Гвендолин булочек с кремом и домашнего клубничного варенья, печенья и бисквитов. Сама же Гвендолин аккуратно отщипывала пирожное. Мужчины не любят, когда девушка жадно ест, говорила мать. Перед чаем, во время еды и после доктор Ривз любил порассуждать. О своей работе, амбициях, Корейской войне, месте, где он жил, «железном занавесе» и переменах. Гвендолин тоже говорила обо всем этом, как никогда и ни с кем, иногда упоминала, что хочет узнать жизнь, завести друзей, отправиться в путешествие, увидеть мир. А еще они всегда говорили о ее матери – сколько ей осталось и что может случиться потом.
Как известно, почерк врача ужасно неразборчив. Гвендолин тщательно исследовала рецепты, которые он выписывал миссис Чосер, пытаясь угадать, как его зовут. Поначалу она думала, что его зовут Джонатан, потом – Барнабас. Самым близким к истине оказалось имя Свитхан. Однажды она ловко повернула разговор на имена и на то, как они влияют на судьбу человека. Ей нравилось ее имя, при условии, если никто не называл ее Гвен. Никто? А кто мог ее так называть? Родители – единственные, кто не обращался к ней «мисс Чосер». Но она не сказала этого доктору Ривзу, страстно желая узнать, что скажет он сам.
И он произнес:
– Стивен – хорошее имя. Даже модное. Так что когда-нибудь народ решит, что я на тридцать лет моложе.
Он всегда называл людей «народ». И он всегда говорил «считаю» вместо «полагаю», на американский манер. Гвендолин это нравилось. Она была рада узнать его имя. Иногда у себя в спальне она проговаривала вслух занятные сочетания имен: Гвендолин Ривз, миссис Стивен Ривз, Г.Л. Ривз. Будь она американкой, могла бы называть себя Гвендолин Чосер Ривз, жила бы в некоторых странах Европы – миссис доктор Стивен Ривз. Попросту говоря, он ухаживал за ней. Несомненно. Каков будет его следующий шаг? Вы пойдете со мной в театр, мисс Чосер? Вы любите кино, мисс Чосер? Могу я называть вас Гвендолин?
Мать больше ничего не говорила. Она лежала без сознания, под морфием. Стивен Ривз приходил регулярно и каждый раз пил чай с Гвендолин. Однажды, сидя за столом, он назвал ее по имени и предложил перейти на «ты». Профессор обычно возвращался к концу их трапезы, чтобы присматривать за дочерью. И Гвендолин заметила, что в присутствии отца доктор Ривз снова называет ее мисс Чосер.
Она вздохнула. Это было полстолетия назад, и теперь она ждала не доктора Ривза, а Олив Фордайс с племянницей. Гвендолин не приглашала их, даже помыслить об этом не могла. Они напросились сами. Не будь она такой уставшей в тот момент, то отказалась бы их принять. Но – увы. Она поднялась в спальню, бывшую комнату ее матери, где та и умерла, надела голубое бархатное платье со шнурованной вставкой у воротника, некогда очень модное, жемчужное ожерелье, брошь в виде феникса, восстающего из пепла, и обручальное кольцо матери на правую руку. Она надевала его каждый день, а ночью прятала в серебряную шкатулку, которая тоже принадлежала когда-то матери.
Племянница так и не пришла. Вместо нее Олив привела свою собачку, маленького белого пуделя с лапками, как ножки балерины. Гвендолин была раздосадована, но не слишком удивлена. Она уже проходила это. У собачки, как у ребенка, была игрушка – пластиковая кость, прямо настоящая. Олив съела два рулетика и целую гору бисквитов и рассказала о дочери своей племянницы. Гвендолин порадовалась, что племянница не пришла, иначе они вдвоем рассказывали бы об этом образце добродетели, ее успехах, здоровье, симпатичном домике и любви к родителям. День был испорчен. Гвендолин хотелось побыть одной, подумать о Стивене, вспомнить все, а может, и поразмыслить о дальнейших планах.
Олив пришла в ярко-зеленом брючном костюме, вся увешанная бижутерией. Гвендолин считала это безвкусицей. Олив слишком толстая и старая, чтобы носить одежду такого цвета. Она гордится своими длинными ногтями и красит их алым лаком, под цвет помады. Гвендолин смотрела на ногти и губы Олив критическим и насмешливым взглядом молодой девушки. Она часто думала: зачем ей друзья, которых она не любит и не слишком желает с ними общаться?
– В четырнадцать лет моя внучатая племянница уже была ростом пять футов и девять дюймов, – сказала Олив. – Муж был еще жив. «Если ты еще хоть немного вырастешь, – говорил он ей, – ты никогда не найдешь себе парня. Парни не любят, когда девушки выше их ростом». И что ты думаешь? Когда ей исполнилось семнадцать, а рост перевалил за шесть футов, она встретила этого биржевого маклера. Он хотел быть актером, но его не взяли; шесть футов и шесть дюймов – слишком высокий для театра, так что он пошел в маклеры и сумел сколотить неплохое состояние. Они очень друг другу подходили. Маклер хотел сразу жениться на ней, но она предпочла сначала сделать карьеру.
– Как интересно, – ответила Гвендолин, размышляя о докторе Ривзе, который однажды сказал, что она очень красива и что он от нее в восторге.
– Сейчас девушки уже не так стремятся выйти замуж, как во времена нашей молодости, – казалось, Олив забыла о том, что Гвендолин никогда не была замужем, и беспечно продолжала: – Не чувствуют себя ущербными без этого. Брак потерял прежнее значение. Я знаю, что так говорить нехорошо, но, если бы я снова стала молодой, я бы никогда не вышла замуж. А ты?
– Я никогда и не выходила, – строго сказала Гвендолин.
– Совершенно верно, – заявила Олив, будто Гвендолин в этом сомневалась. – Может, ты и правильно сделала.
«Но я бы вышла за Стивена Ривза, – подумала Гвендолин, убирая чашки после ухода Олив, – если бы он попросил меня. Мы были бы счастливы, я бы сделала его счастливым и сбежала бы от отца».
Когда мать Гвендолин умерла и Стивен подписал свидетельство о смерти, он сказал, что если они хотят кремировать миссис Чосер, то нужна подпись еще одного врача. Он собирался попросить своего коллегу зайти к ним.
Он не сказал, что ему нравились чаепития и он будет по ним скучать. Или по ней. Значит, вернется. Возможно, у медиков свои правила, которые запрещают врачам встречаться с родственниками пациентов. Он планировал вернуться после похорон. Или, возможно, хотел прийти на похороны. Гвендолин страшно переживала из-за того, что упустила возможность позвать его. Возможно, и это запрещено этикетом. У отца она спрашивать не решилась.
Доктор Ривз на похороны не пришел. Церемония состоялась в церкви Св. Марка, и, кроме Гвендолин и ее отца, пришли еще трое – кузина миссис Чосер, их набожная прислуга и старый сосед. Поскольку он не пришел на похороны, Гвендолин была уверена, что однажды Стивен Ривз зайдет к ним домой. Возможно, он решил не тревожить скорбящих. В ту неделю она потратила уйму денег и времени на свою внешность. Подстригла и уложила волосы, купила два новых платья, серое и темно-синее, поэкспериментировала с косметикой. Все пользовались косметикой, уделяя особое внимание векам и губам. Впервые в жизни Гвендолин накрасила губы светло-красной помадой и ходила так до тех пор, пока отец не спросил, не обожглась ли она.
Доктор Ривз так никогда и не вернулся.
Район разрастался. Поскольку жилье было довольно дешевым, в пятидесятых туда стали стекаться эмигранты, которые расселялись в северном Кенсингтоне и Кенсал-Тауне, на Поуис-сквер и Колборн-роуд. Первый труп в деле Кристи нашел переселенец с Карибских островов, когда снес стену в квартире, в которую только что переехал. Следующие два десятилетия здесь жили хиппи, дети цветов. Они настолько сроднились с Лэдброук-гроув, что стали ласково называть ее «Рощицей». У себя в съемных квартирах они выращивали марихуану в сервантах под ультрафиолетовой лампой. Одежду они шили из марли. И там же зародилась идея общины.
Мисс Чосер ничего об этом не знала. Все прошло мимо нее. Она родилась в Сент-Блейз-хаус, была единственным ребенком и обучалась дома под бдительным руководством профессора Чосера, заведующего кафедрой филологии в Лондонском университете. Когда ей было чуть за тридцать, умерла ее мать. Профессор с самого начала был против того, чтобы дочь работала, а то, чего он не одобрял, никогда не случалось. И наоборот. За ним нужно было кому-то ухаживать. Служанка уволилась, выйдя замуж, так что Гвендолин, понятное дело, заняла ее место.
Она вела странную, но мирную жизнь – без страха, надежды, страсти, любви или беспокойства о деньгах. Огромный особняк – трехэтажный, с бессчетным количеством комнат, с коридором и лестницей в четыре пролета. Когда стало ясно, что Гвендолин никогда не выйдет замуж, отец превратил три верхних комнаты в квартиру для нее, с собственной гостиной, двумя спальнями и кухней. Но не отсутствие ванной помешало Гвендолин переселиться. Какой смысл жить наверху, если отец всегда внизу и его постоянно нужно кормить и поить? Именно тогда она перестала ходить к себе. Поднималась, только если что-нибудь теряла и не могла найти.
В доме ни разу не делался ремонт, комнаты так и остались допотопными. Электричество было проведено, но не везде. В восьмидесятых годах сменили кабель, поскольку сочли его небезопасным. Но там, где убрали старый кабель и проложили новый, стены только залепили штукатуркой и даже не покрасили. Гвендолин сама знала, что не отличается чистоплотностью. Уборка утомляла ее. Ей гораздо больше нравилось сидеть и читать. Она прочитала тысячи книг, не видя смысла заниматься еще чем-то без крайней необходимости. Еду она всегда покупала в старых лавках, а когда те закрылись, перешла на супермаркеты, даже не заметив этого. Гвендолин любила поесть и с детства почти не меняла рацион. Разве что, когда ушла служанка, она практически не ела горячей пищи.
Каждый день после обеда она отдыхала, читала книгу, чтобы заснуть. У нее было радио, но не было телевизора. Дом был полон книг, научных работ, старинных романов, древних подборок «Нэшнл Джиографик», устаревших энциклопедий, словарей, изданных в 1906 году, сборников вроде «Духи и тайны» и многого другого. Большинство из них она читала, а некоторые даже перечитывала.
У нее были приятели, с которыми она познакомилась в Сент-Блейз, и они называли себя ее друзьями. Но для человека, который никогда не ходил в школу, такие отношения были слишком сложными. На каникулы она куда-нибудь ездила с отцом, иногда даже за границу, и благодаря ему хорошо говорила по-французски и по-итальянски, но применить свои знания не имела возможности, разве что читать в оригинале Монтеня или Д’Ануччио. У нее никогда не было мужчины. Гвендолин иногда бывала в кино или театре, но ни разу – в хорошем ресторане, танцевальном клубе или на вечеринке. Иногда она говорила себе, что, как Люси у Вордсворта, живет «среди нехоженых дорог», но скорее с облегчением, чем с досадой.
Профессор дожил до очень преклонного возраста и умер в девяносто четыре года. Под конец жизни он не мог ходить и страдал недержанием, но ум был по-прежнему ясным, а требовательность не уменьшилась. С помощью изредка приходящей медсестры Гвендолин ухаживала за ним. Она никогда не жаловалась. Никогда не показывала усталости. Она меняла отцу пеленки и перестилала кровать, думая только о том, как бы скорее покончить с этим и вернуться к чтению. Приносила еду и убирала посуду с тем же настроением. Отец растил ее лишь для одного – чтобы она обслуживала его, заботилась о нем в старости и читала книги, не соприкасаясь с проблемами внешнего мира.
В жизни профессора бывали моменты, когда он смотрел на дочь без предубеждения и приходил к выводу, что она очень привлекательна. Он всегда считал, что мужчина может влюбиться, а потом и жениться, или, по крайней мере, захотеть жениться, только по одной причине – если женщина очень красива. Интеллект, остроумие, обаяние, доброта – все это не имело значения при выборе спутницы жизни ни для него, ни, насколько он знал, для других умных мужчин. Себе он завел жену только из-за внешности и, когда видел отражение ее красоты в дочери, начинал опасаться, что кто-нибудь уведет его дочь. Но никто не увел. Да и как с ней могли познакомиться, если он никого не приглашал в дом, кроме врача, и она не ходила никуда без отца, который бдительно следил за каждым ее шагом?
Но наконец профессор умер. Он оставил ей дом, изрядно обветшавший, окруженный конюшнями, маленькими фабриками, зданиями местной администрации, лавками и проектами расширения улиц. В то время Гвендолин была высокой стройной дамой шестидесяти шести лет, чей благородный профиль теперь напоминал щелкунчика, а греческий нос скрючился. Лицо, некогда прекрасное – нежное, белое, с легким румянцем на высоких скулах, – покрылось морщинами. Такую кожу иногда сравнивают с яблоком, долго пролежавшим в тепле. Голубые глаза выцвели и стали серыми, волосы, все еще густые, поседели.
Две женщины постарше, называвшие себя ее подругами, которые красили ногти и волосы и одевались по последней моде, иногда говорили, что мисс Чосер застряла в Викторианской эпохе. Но это показывало лишь то, что они забыли свою молодость, ведь часть одежды Гвендолин покупала в 1936 году, а часть – в 1953-м. У нее было много старомодных платьев, которые будут стоить целое состояние в Ноттинг-Хилле, где это очень модно. Например, то, которое она купила в 1953-м ради доктора Ривза. Но он ушел и женился на другой. По тем временам вещи были прекрасными и хорошо сохранились, поскольку она так ни разу и не надела их. Гвендолин Чосер была живым анахронизмом.
Она совсем не заботилась и о доме. Справедливости ради надо упомянуть, что через год или два после смерти профессора она хотела сделать капитальный ремонт, а кое-где все переоборудовать. Но она всегда принимала решения медленно, а когда наконец решила поискать бригаду, оказалось, что не может себе этого позволить. Поскольку она никогда не платила взносы в Фонд национального страхования и, конечно же, никто не делал взносы за нее, то жила на очень маленькое содержание. Те деньги, что оставил отец, таяли с каждым годом.
И тогда одна из ее подруг, Олив Фордайс, предложила взять квартиранта на верхний этаж. Гвендолин возмутилась, но, поразмыслив, пришла к выводу, что идея не так уж плоха. Правда, сама она не шевельнула бы и пальцем. Миссис Фордайс нашла объявление Майкла Селлини в «Ивнинг Стандарт», организовала встречу и прислала его в Сент-Блейз-хаус.
Гвендолин, прекрасно владевшая итальянским, обратилась к нему «мистер Челлини», но он, внук итальянского военнопленного, всегда называл себя Селлини. Она отказалась называть его так – она ведь знала, как правильно, а как – нет. Жилец хотел, чтобы они обращались друг к другу по именам – Микс и Гвен, – и предложил ей этот вариант.
– Не стоит, мистер Челлини, – отрезала она.
Она оскорбилась бы до глубины души, обратись к ней кто-нибудь так фамильярно. Лишь Олив Фордайс, тоже к неудовольствию Гвендолин, использовала это сокращение. Гвендолин называла Микса не квартирантом и даже не «человеком, снимающим у нее квартиру», а жильцом. А когда он упоминал о ней, что случалось довольно редко, то называл ее «старой крысой, хозяйкой дома». Но они сосуществовали вполне мирно: поскольку особняк большой, они встречались крайне редко. Конечно, это было только начало – Микс жил в доме всего две недели.
Во время одной из таких случайных встреч он сказал ей, что по профессии инженер. Для мисс Чосер «инженер» значило «человек, который строит плотины и мосты», но мистер Селлини объяснил, что занимается обслуживанием спортивного оборудования. Ей пришлось переспросить, что он имеет в виду, и Микс рассказал, что ремонтирует тренажеры, которые продаются в больших спортивных магазинах. Единственным большим магазином, куда наведывалась Гвендолин, был «Харродс», и, зайдя туда в следующий раз, она прямиком двинулась в спортивный отдел. И попала в мир, которого совершенно не понимала – не понимала, кому нужны все эти тренажеры, и усомнилась, что мистер Селлини говорил правду. Как выражался профессор, не заговаривал ли он ей зубы?
Временами, но не часто, Гвендолин обходила дом с тряпкой и щеткой для ковра. Она не слишком усердно орудовала этим приспособлением и никогда не чистила его. Пылесос, купленный в 1951 году, сломался двадцать лет назад и так и не был починен. Он стоял в подвале среди скатанных ковров, там же, где стол, сложенные картонные коробки, граммофон тридцатых годов, скрипка без струн и корзинка с профессорского велосипеда, на котором он когда-то ездил в Блумсберри и обратно. Со щетки каждый раз, когда ее поднимали, сыпалась грязь. Когда Гвендолин, волоча щетку по ступенькам, доходила до своей спальни, то уставала от всего этого и мечтала вернуться к чтению Бальзака или Троллопа. Не хотелось возвращать щетку на место, так что она оставляла ее в углу спальни с обмотанной вокруг ручки тряпкой. Иногда щетка простаивала там неделями.
Чуть позже, около четырех, Гвендолин ждала в гости Олив Фордайс с племянницей на чашку чая. Она никогда не видела эту племянницу, но Олив говорила, что та мечтает посмотреть, где живет Гвендолин, потому что без ума от старинных домов. Сент-Блейз-хаус приведет ее в восторг. Гвендолин не была особо занята, только перечитывала «Отца Горио». Через минутку она сходит в магазин на углу и купит к чаю рулет с вареньем и, может, заварной крем.
Уже много лет она не пекла сама, но когда-то каждый пирог, эклер или булочку делала своими руками. Она хорошо помнила рулеты с вареньем, крем, малиновый джем, тонкий слой сахарной пудры. Профессор не выносил покупных сладостей. Но пить чай любила вся семья. А к чаю можно было пригласить гостей. Когда миссис Чосер была уже очень больна и медленно, в муках, умирала, ее врача всегда приглашали к чаю. Поскольку мать лежала наверху, а профессор часто читал где-то лекции, Гвендолин оставалась наедине с доктором Ривзом.
Она верила, что их любовь была главным событием в ее жизни. Он был моложе, но не настолько, чтобы родители Гвендолин сочли это проблемой. Миссис Чосер осуждала браки, в которых муж младше жены больше, чем на два года. Доктор Ривз – с темными вьющимися волосами и темными горящими глазами – казался мальчишкой. Он был очень худым, но поедал невероятное количество приготовленных Гвендолин булочек с кремом и домашнего клубничного варенья, печенья и бисквитов. Сама же Гвендолин аккуратно отщипывала пирожное. Мужчины не любят, когда девушка жадно ест, говорила мать. Перед чаем, во время еды и после доктор Ривз любил порассуждать. О своей работе, амбициях, Корейской войне, месте, где он жил, «железном занавесе» и переменах. Гвендолин тоже говорила обо всем этом, как никогда и ни с кем, иногда упоминала, что хочет узнать жизнь, завести друзей, отправиться в путешествие, увидеть мир. А еще они всегда говорили о ее матери – сколько ей осталось и что может случиться потом.
Как известно, почерк врача ужасно неразборчив. Гвендолин тщательно исследовала рецепты, которые он выписывал миссис Чосер, пытаясь угадать, как его зовут. Поначалу она думала, что его зовут Джонатан, потом – Барнабас. Самым близким к истине оказалось имя Свитхан. Однажды она ловко повернула разговор на имена и на то, как они влияют на судьбу человека. Ей нравилось ее имя, при условии, если никто не называл ее Гвен. Никто? А кто мог ее так называть? Родители – единственные, кто не обращался к ней «мисс Чосер». Но она не сказала этого доктору Ривзу, страстно желая узнать, что скажет он сам.
И он произнес:
– Стивен – хорошее имя. Даже модное. Так что когда-нибудь народ решит, что я на тридцать лет моложе.
Он всегда называл людей «народ». И он всегда говорил «считаю» вместо «полагаю», на американский манер. Гвендолин это нравилось. Она была рада узнать его имя. Иногда у себя в спальне она проговаривала вслух занятные сочетания имен: Гвендолин Ривз, миссис Стивен Ривз, Г.Л. Ривз. Будь она американкой, могла бы называть себя Гвендолин Чосер Ривз, жила бы в некоторых странах Европы – миссис доктор Стивен Ривз. Попросту говоря, он ухаживал за ней. Несомненно. Каков будет его следующий шаг? Вы пойдете со мной в театр, мисс Чосер? Вы любите кино, мисс Чосер? Могу я называть вас Гвендолин?
Мать больше ничего не говорила. Она лежала без сознания, под морфием. Стивен Ривз приходил регулярно и каждый раз пил чай с Гвендолин. Однажды, сидя за столом, он назвал ее по имени и предложил перейти на «ты». Профессор обычно возвращался к концу их трапезы, чтобы присматривать за дочерью. И Гвендолин заметила, что в присутствии отца доктор Ривз снова называет ее мисс Чосер.
Она вздохнула. Это было полстолетия назад, и теперь она ждала не доктора Ривза, а Олив Фордайс с племянницей. Гвендолин не приглашала их, даже помыслить об этом не могла. Они напросились сами. Не будь она такой уставшей в тот момент, то отказалась бы их принять. Но – увы. Она поднялась в спальню, бывшую комнату ее матери, где та и умерла, надела голубое бархатное платье со шнурованной вставкой у воротника, некогда очень модное, жемчужное ожерелье, брошь в виде феникса, восстающего из пепла, и обручальное кольцо матери на правую руку. Она надевала его каждый день, а ночью прятала в серебряную шкатулку, которая тоже принадлежала когда-то матери.
Племянница так и не пришла. Вместо нее Олив привела свою собачку, маленького белого пуделя с лапками, как ножки балерины. Гвендолин была раздосадована, но не слишком удивлена. Она уже проходила это. У собачки, как у ребенка, была игрушка – пластиковая кость, прямо настоящая. Олив съела два рулетика и целую гору бисквитов и рассказала о дочери своей племянницы. Гвендолин порадовалась, что племянница не пришла, иначе они вдвоем рассказывали бы об этом образце добродетели, ее успехах, здоровье, симпатичном домике и любви к родителям. День был испорчен. Гвендолин хотелось побыть одной, подумать о Стивене, вспомнить все, а может, и поразмыслить о дальнейших планах.
Олив пришла в ярко-зеленом брючном костюме, вся увешанная бижутерией. Гвендолин считала это безвкусицей. Олив слишком толстая и старая, чтобы носить одежду такого цвета. Она гордится своими длинными ногтями и красит их алым лаком, под цвет помады. Гвендолин смотрела на ногти и губы Олив критическим и насмешливым взглядом молодой девушки. Она часто думала: зачем ей друзья, которых она не любит и не слишком желает с ними общаться?
– В четырнадцать лет моя внучатая племянница уже была ростом пять футов и девять дюймов, – сказала Олив. – Муж был еще жив. «Если ты еще хоть немного вырастешь, – говорил он ей, – ты никогда не найдешь себе парня. Парни не любят, когда девушки выше их ростом». И что ты думаешь? Когда ей исполнилось семнадцать, а рост перевалил за шесть футов, она встретила этого биржевого маклера. Он хотел быть актером, но его не взяли; шесть футов и шесть дюймов – слишком высокий для театра, так что он пошел в маклеры и сумел сколотить неплохое состояние. Они очень друг другу подходили. Маклер хотел сразу жениться на ней, но она предпочла сначала сделать карьеру.
– Как интересно, – ответила Гвендолин, размышляя о докторе Ривзе, который однажды сказал, что она очень красива и что он от нее в восторге.
– Сейчас девушки уже не так стремятся выйти замуж, как во времена нашей молодости, – казалось, Олив забыла о том, что Гвендолин никогда не была замужем, и беспечно продолжала: – Не чувствуют себя ущербными без этого. Брак потерял прежнее значение. Я знаю, что так говорить нехорошо, но, если бы я снова стала молодой, я бы никогда не вышла замуж. А ты?
– Я никогда и не выходила, – строго сказала Гвендолин.
– Совершенно верно, – заявила Олив, будто Гвендолин в этом сомневалась. – Может, ты и правильно сделала.
«Но я бы вышла за Стивена Ривза, – подумала Гвендолин, убирая чашки после ухода Олив, – если бы он попросил меня. Мы были бы счастливы, я бы сделала его счастливым и сбежала бы от отца».
Когда мать Гвендолин умерла и Стивен подписал свидетельство о смерти, он сказал, что если они хотят кремировать миссис Чосер, то нужна подпись еще одного врача. Он собирался попросить своего коллегу зайти к ним.
Он не сказал, что ему нравились чаепития и он будет по ним скучать. Или по ней. Значит, вернется. Возможно, у медиков свои правила, которые запрещают врачам встречаться с родственниками пациентов. Он планировал вернуться после похорон. Или, возможно, хотел прийти на похороны. Гвендолин страшно переживала из-за того, что упустила возможность позвать его. Возможно, и это запрещено этикетом. У отца она спрашивать не решилась.
Доктор Ривз на похороны не пришел. Церемония состоялась в церкви Св. Марка, и, кроме Гвендолин и ее отца, пришли еще трое – кузина миссис Чосер, их набожная прислуга и старый сосед. Поскольку он не пришел на похороны, Гвендолин была уверена, что однажды Стивен Ривз зайдет к ним домой. Возможно, он решил не тревожить скорбящих. В ту неделю она потратила уйму денег и времени на свою внешность. Подстригла и уложила волосы, купила два новых платья, серое и темно-синее, поэкспериментировала с косметикой. Все пользовались косметикой, уделяя особое внимание векам и губам. Впервые в жизни Гвендолин накрасила губы светло-красной помадой и ходила так до тех пор, пока отец не спросил, не обожглась ли она.
Доктор Ривз так никогда и не вернулся.
Глава 4
Третий раз за неделю Микс сидел в своей машине на площади Кэмпден-Хилл, с закрытыми окнами и заведенным двигателем, чтобы работал кондиционер. День выдался теплый, и с каждой минутой становилось все жарче. Он чувствовал себя шпионом, и ему не слишком это нравилось. Частично из-за Джейви. Когда ему было двенадцать, Джейви застал его с биноклем старшего брата и избил за подглядывание. И неважно, что он наблюдал вовсе не за соседкой, а разглядывал мотоцикл, припаркованный у обочины.