— Я уже говорил вашему молодому помощнику, сэр.
Дрейтон едва заметно напрягся и сжал губы.
— Поглядеть, что ли?
Нобби открыл рот, чтобы обратиться к инспектору с жалобными увещеваниями, и его зубы засверкали золотыми пломбами, такими же яркими, как позолота на часах. Но Бэрден сказал:
— Не вздумайте отсылать меня за ордером. На улице слишком холодно.
Обыск ничего не дал. Когда Бэрден вышел из подсобки, его руки были красны от холода и совсем онемели.
— Пещера Аладдина за полярным кругом, — проворчал он. — Ладно, пока все.
Поскольку Нобби не только скупал краденое, но и от случая к случаю подрабатывал в полиции осведомителем, инспектор коснулся нагрудного кармана, который слегка оттопыривался, нарушая строгие линии нового костюма. Там лежал бумажник.
— Можете что-нибудь сообщить?
Нобби склонил свою садово-огородную голову набок и с надеждой в голосе ответил:
— Обезьяна Мэтьюз на воле.
— Сказали бы что-нибудь новенькое, — прошипел Бэрден.
Когда они вернулись в участок, двери уже починили, и теперь открыть их можно было только с великим трудом. Сержант Кэм сидел спиной к конторке и тюкал на машинке; его палец завис в теплом воздухе, на лице застыла озадаченная мина. Завидев Бэрдена, он произнес так злобно, как только позволяли его природное тугодумие и бычья невозмутимость.
— Только что от него избавился.
— От кого?
— От шута, который пришел, когда вы собирались уезжать.
Бэрден рассмеялся.
— Вы не в меру сострадательны, Кэм.
— По-моему, он решил, что, если поканючит подольше, я отправлю к нему домой констебля Пича делать уборку. Он живет в коттедже «Под айвой» на Памп-лейн, вдвоем с сестрой, только сейчас она уехала, бросив его на произвол судьбы. Во вторник отправилась на вечеринку и не вернулась.
— И он пришел сюда, потому что нуждается в домработнице? — с легким любопытством спросил Бэрден. Полицейские стараются по мере возможности избегать внесения новых имен в списки пропавших без вести.
— Говорит, что не знает, как ему быть. Энн никогда прежде не уезжала, не оставив записки. Энн — то, Энн — сё. Как будто она была опекуншей собственного братца.
Сержант был человеком словоохотливым. Интересно, подумал Бэрден, насколько много отсебятины Кэма в пространных причитаниях Руперта Марголиса?
— Старший инспектор здесь? — спросил он.
— Вон идет, сэр.
На Уэксфорде было пальто. То самое безобразное серое пальто, которое никогда не сдавали в чистку. И цвет, и фактура мягкого материала делали Уэксфорда ещё больше похожим на слона, особенно сейчас, когда он тяжело спускался по лестнице, засунув руки в глубокие карманы, которые оттопыривались и сохраняли форму здоровенных кулаков старшего инспектора, даже если самих кулаков в них не было.
— Идете искать кормушку, сэр? — спросил Бэрден.
— Вообще-то можно и закусить, — Уэксфорд толкнул дверь. Та застряла, и ему пришлось толкнуть её ещё раз. Кэм со злорадной ухмылочкой повернулся к пишущей машинке.
— Есть новости? — поинтересовался Бэрден, когда они очутились среди ваз с гадючьим луком и угодили под порыв ветра.
— Ничего особенного, — отвечал Уэксфорд, плотнее натягивая шляпу на голову. — Обезьяна Мэтьюз на свободе.
— Неужели? — молвил Бэрден, подставляя ладонь под первые капли холодного дождя.
3
Дрейтон едва заметно напрягся и сжал губы.
— Поглядеть, что ли?
Нобби открыл рот, чтобы обратиться к инспектору с жалобными увещеваниями, и его зубы засверкали золотыми пломбами, такими же яркими, как позолота на часах. Но Бэрден сказал:
— Не вздумайте отсылать меня за ордером. На улице слишком холодно.
Обыск ничего не дал. Когда Бэрден вышел из подсобки, его руки были красны от холода и совсем онемели.
— Пещера Аладдина за полярным кругом, — проворчал он. — Ладно, пока все.
Поскольку Нобби не только скупал краденое, но и от случая к случаю подрабатывал в полиции осведомителем, инспектор коснулся нагрудного кармана, который слегка оттопыривался, нарушая строгие линии нового костюма. Там лежал бумажник.
— Можете что-нибудь сообщить?
Нобби склонил свою садово-огородную голову набок и с надеждой в голосе ответил:
— Обезьяна Мэтьюз на воле.
— Сказали бы что-нибудь новенькое, — прошипел Бэрден.
Когда они вернулись в участок, двери уже починили, и теперь открыть их можно было только с великим трудом. Сержант Кэм сидел спиной к конторке и тюкал на машинке; его палец завис в теплом воздухе, на лице застыла озадаченная мина. Завидев Бэрдена, он произнес так злобно, как только позволяли его природное тугодумие и бычья невозмутимость.
— Только что от него избавился.
— От кого?
— От шута, который пришел, когда вы собирались уезжать.
Бэрден рассмеялся.
— Вы не в меру сострадательны, Кэм.
— По-моему, он решил, что, если поканючит подольше, я отправлю к нему домой констебля Пича делать уборку. Он живет в коттедже «Под айвой» на Памп-лейн, вдвоем с сестрой, только сейчас она уехала, бросив его на произвол судьбы. Во вторник отправилась на вечеринку и не вернулась.
— И он пришел сюда, потому что нуждается в домработнице? — с легким любопытством спросил Бэрден. Полицейские стараются по мере возможности избегать внесения новых имен в списки пропавших без вести.
— Говорит, что не знает, как ему быть. Энн никогда прежде не уезжала, не оставив записки. Энн — то, Энн — сё. Как будто она была опекуншей собственного братца.
Сержант был человеком словоохотливым. Интересно, подумал Бэрден, насколько много отсебятины Кэма в пространных причитаниях Руперта Марголиса?
— Старший инспектор здесь? — спросил он.
— Вон идет, сэр.
На Уэксфорде было пальто. То самое безобразное серое пальто, которое никогда не сдавали в чистку. И цвет, и фактура мягкого материала делали Уэксфорда ещё больше похожим на слона, особенно сейчас, когда он тяжело спускался по лестнице, засунув руки в глубокие карманы, которые оттопыривались и сохраняли форму здоровенных кулаков старшего инспектора, даже если самих кулаков в них не было.
— Идете искать кормушку, сэр? — спросил Бэрден.
— Вообще-то можно и закусить, — Уэксфорд толкнул дверь. Та застряла, и ему пришлось толкнуть её ещё раз. Кэм со злорадной ухмылочкой повернулся к пишущей машинке.
— Есть новости? — поинтересовался Бэрден, когда они очутились среди ваз с гадючьим луком и угодили под порыв ветра.
— Ничего особенного, — отвечал Уэксфорд, плотнее натягивая шляпу на голову. — Обезьяна Мэтьюз на свободе.
— Неужели? — молвил Бэрден, подставляя ладонь под первые капли холодного дождя.
3
Если в пятницу утром старший инспектор Уэксфорд сидит за своим столом розового дерева и читает приложение к «Дейли-телеграф», значит, жизнь в Кингзмаркхеме сделалась ещё скучнее, чем обычно. Перед инспектором стояла чашка чая, калорифер приятно гудел, серые домотканые шторы были наполовину задернуты, и Уэксфорд не видел секущих струй дождя. Поправив лампу на струбцине, чтобы свет падал на страницу, инспектор пробежал глазами статью о пляжах Антигуа. Его маленькие зрачки цвета кремния весело сверкали, когда взор Уэксфорда задерживался на какой-нибудь особенно яркой рекламе одежды или аксессуаров. Инспектор был облачен в серый двубортный костюм с пузырями под мышками и оттопыренными карманами. Он переворачивал страницы и чувствовал легкую скуку. Уэксфорда не интересовали кремы «после бритья», помады для волос и здоровые диеты. Дородный и грузный, он, тем не менее, был крепок и силен. Но вот лицом не вышел. Уэксфорд напоминал Силена с коротким пухлым носом и широким ртом. Если верить классикам, Силен был постоянным собутыльником Бахуса, но инспектор Уэксфорд не мог похвастаться такой близостью к божеству, поскольку лишь изредка заглядывал в «Оливу и голубь» в обществе Бэрдена и всегда ограничивался одной пинтой пива.
Когда до конца журнала оставалось каких-нибудь две страницы, Уэксфорд наткнулся на статью, которую счел достойной внимания. Он не был неотесанным мужланом, а с недавнего времени начал интересоваться новомодным видом капиталовложений — покупкой живописных полотен. Когда в кабинет вошел Бэрден, старший инспектор рассматривал цветные фотографии двух картин и их создателя.
— Похоже, все тихо, — заметил Бэрден, поглядывая на приложение к «Телеграф» и груду писем на столе Уэксфорда. Зайдя за спину старшего инспектора, он тоже принялся глазеть на журнал. — Мир тесен, — продолжал Бэрден. Что-то в его голосе заставило Уэксфорда поднять голову и вскинуть одну бровь. — Этот парень вчера заходил сюда. — Инспектор ткнул пальцем в лицо на фотографии.
— Кто? Руперт Марголис?
— Он ведь художник, верно? Я-то думал, просто стиляга.
Уэксфорд усмехнулся.
— Тут говорится, что он — двадцатидевятилетний гений, и одну из его картин — «Там, где начинается ничто», недавно приобрела галерея Тейт. — Старший инспектор просмотрел колонку текста. — «Марголис, чье полотно „Портрет грязи“ было написано в пору возникновения Театра жестокости, использовал не только масляные краски, но также угольную пыль и чайный лист. Он работает в разных техниках и любит выявлять свойства веществ, перенося их в, казалось бы, неподобающие им места». И так далее в том же духе. Ну, ну, Майк, не стройте такую мину. Давайте не будем зашоривать глаза. Зачем он сюда пожаловал?
— За домработницей.
— О, так мы теперь — бюро добрых услуг? «Веники и тряпки Бэрдена»?
Инспектор рассмеялся и вслух прочел абзац, на который указывал толстый палец Уэксфорда:
— «Некоторые наиболее блистательные работы Марголиса — итог двух лет, проведенных в Ибизе, но весь последний год художник и его сестра живут в Сассексе. Марголис творит в студии, которой более четырех сотен лет. Она размещается в перестроенной гостиной коттеджа „Под айвой“ в Кингзмаркхеме. Именно здесь, под усыпанной кроваво-красными ягодами айвой, после шести месяцев жестоких мук творчества художник дал жизнь своему шедевру, который сам он в шутку называет „Ничто“.
— Звучит весьма жизнеутверждающе, — сказал Уэксфорд. — Но это не для нас, Майк. Мы не можем позволить себе породить ничто.
Бэрден устроился в кресле, положив на колени журнал.
— Очень занятно, — сообщил он. — «Анита — бывшая натурщица и веселая девушка из Челси. Ее часто видят на Хай-стрит Кингзмаркхема, куда она приезжает за покупками на белом спортивном „альпине“… Что до меня, то я её ни разу не встречал, иначе, наверное, запомнил бы. Но слушайте: „Этой изящной смуглянке двадцать три года, у неё обворожительные зеленые глаза. Именно она изображена на полотне Марголиса „Энн“, за которое один южноафриканский коллекционер предлагал художнику две тысячи фунтов стерлингов. Преданность сестры служит Марголису неиссякаемым источником вдохновения. Именно благодаря её заботе он создал свои лучшие произведения и, говорят, шесть месяцев назад сестринская любовь стала причиной расторжения помолвки Аниты с романистом и поэтом Ричардом Фэрфэксом“.
Уэксфорд поглаживал пальцами стеклянную статуэтку, недавно прибывшую в участок в комплекте с письменным столом и шторами.
— Почему бы вам не покупать «Телеграф» самому, если вы такой любитель чтения? — ворчливо спросил он.
— Я читаю лишь потому, что тут написано о нашем городе, — ответил Бэрден. — Странное дело: вокруг происходит столько событий, а ты — ни сном ни духом…
— В тихом омуте… — нравоучительным тоном изрек Уэксфорд.
— Не знаю, как насчет омутов, — сказал Бэрден, которого коробило, когда кто-то пренебрежительно отзывался о его родном городе, — но эта девица и впрямь чертовка. — Он закрыл журнал. — Изящная смуглянка с обворожительными зелеными глазами. Едет на вечеринку и не возвращается…
Уэксфорд бросил на него тяжелый пронизывающий взгляд. Вопрос старшего инспектора прозвучал как сухой треск выстрела:
— Что?
Бэрден удивленно вскинул голову.
— Я сказал, что она поехала на вечеринку и не вернулась домой.
— Это я слышал, — к раздражению старшего инспектора начала примешиваться тревога, голос зазвучал резче, игриво-насмешливые нотки исчезли, и Уэксфорд мгновенно насторожился. — Я знаю, что вы сказали. Но не знаю, почему. Откуда вам известно, что она не вернулась?
— Как я уже говорил, этот гений заглянул к нам в поисках домработницы. Мало-помалу они с Кэмом разговорились, и он сказал, что не видел сестру со вторника, когда та отправилась на вечеринку.
Уэксфорд медленно поднялся со стула. На грубом морщинистом лице появилась озадаченная мина. Впрочем, она выражала не только растерянность. Что же еще? Сомнение? Страх?
— Вечером во вторник? — нахмурившись, переспросил старший инспектор. — Вы уверены, что речь идет о вечере вторника?
Бэрден не любил, когда сослуживцы играли в таинственность.
— Послушайте, сэр, он ведь даже не заявил об исчезновении сестры. Чего это вы так суетитесь?
— Суета? Черт, вы называете это суетой? — гаркнул Уэксфорд. — Майк, если её зовут Энн, и она пропала во вторник вечером, значит, дело серьезное. Нет ли в журнале её фотографии? — Старший инспектор резко выхватил у Бэрдена «Телеграф» и ловко перелистал его. — Нет, — с досадой молвил он. — Готов биться об заклад, что у её братца тоже ни одной не найдется.
— С каких это пор, — смиренно молвил Бэрден, — мы начали так волноваться только из-за того, что какой-то незамужней, хорошенькой и, вероятно, зажиточной девице вдруг приходит в голову сбежать с любовником?
— А вот с этих самых пор и начали, — прошипел Уэксфорд. — С нынешнего утра, когда принесли все это.
Груда утренней почты на столе старшего инспектора напоминала мусорную кучу, но Уэксфорд сразу же отыскал в ней нужный конверт и показал его Бэрдену.
— Мне это совсем не нравится, Майк, — молвил он, вытряхивая из конверта сложенный лист плотной бумаги. Полупрозрачная стеклянная фигурка цвета индиго отбросила на листок тусклый призрачный отсвет, будто лучи лампы пронизывали пузырек с чернилами. — Затишье кончилось.
Теперь вместо журнала на коленях Бэрдена лежало анонимное письмо, нацарапанное красной шариковой ручкой.
— Вы знаете, какую чертову уйму анонимок мы получаем, — сказал Уэксфорд. — Я едва не выкинул этот листок в корзину.
Почерк с наклоном влево, крупный, размашистый и явно измененный. Бумага чистая, а в самом письме — ни единого неприличного слова. И если Бэрден чувствовал омерзение, то лишь из-за трусости, проявленной автором письма, которому пришла охота безнаказанно подразнить полицию, а заодно и пощекотать себе нервы.
Инспектор прочел письмо.
«Во вторник вечером, между восемью и одиннадцатью, в наших краях была убита девушка по имени Энн. Порешил её молодой парень маленького роста, смуглый. Ездит на черной машине. Звать Джефф Смит».
Бэрден поморщился, отложил письмо и взял в руки конверт.
— Отправлено из Стауэртона, — сказал он. — Вчера в половине первого. Написано от руки, и это весьма опрометчиво со стороны автора. Наш опыт свидетельствует о том, что обычно анонимы вырезают слова из газет.
— Думаете, наши графологи непогрешимы? — насмешливо спросил Уэксфорд. — Вы хоть раз слышали, чтобы кто-то из этих умников высказывал четкое и ясное суждение? Лично я — никогда. Если у получателя письма нет образца вашего нормального почерка, можете не утруждать себя возней с газетой и ножницами. Пишите с наклоном влево, да поразмашистее, и в том случае, если в обычных условиях у вас мелкий почерк с наклоном вправо, инкогнито вам обеспечено, будьте спокойны. Конечно, я отправлю этот листок в лабораторию, но буду крайне удивлен, если там мне скажут что-нибудь такое, о чем я не догадался бы сам. Лишь одно в этом письме остается для меня тайной. И я найду отправителя, как только раскрою её.
— Бумага, — задумчиво пробормотал Бэрден, ощупывая плотный бежевый лист с бледными водными знаками.
— Вот именно. Либо я очень ошибаюсь, либо это бумага ручной выделки. Но автор письма едва ли стал бы покупать такую. Он — малограмотный человек. Взгляните на это «Звать Джефф Смит».
— Может, он работает в писчебумажном магазине, — задумчиво проговорил Бэрден.
— Скорее, у человека, который заказал эту бумагу продавцу канцтоваров.
— Вы полагаете, что он у кого-то в услужении? Это значительно сужает зону поиска. Много ли здесь людей, нанимающих слуг мужского пола?
— Да, много. Местные жители нанимают садовников, Майк. Надо начинать с писчебумажных магазинов, причем с дорогих. Значит, Кингзмаркхем можно исключить. Едва ли Брэддон торгует бумагой ручной выделки, а уж Гровер — и подавно.
— Я смотрю, вы всерьез взялись за дело, сэр.
— Да. Мне понадобятся Мартин, Дрейтон, Брайент и Гейтс. В кои-то веки к нам пришло анонимное письмо, которое нельзя воспринимать как чью-то дурацкую шутку. А вы, Майк, пожалуй, потолкуйте с двадцатидевятилетним гением. Посмотрим, что вам удастся из него вытянуть.
Когда все собрались, Уэксфорд уселся за стол рядом с Бэрденом и сказал:
— Я не освобождаю вас от текущих дел. Во всяком случае, пока. Достаньте список избирателей и найдите в нем всех Джеффри Смитов, проживающих в этих местах. Особое внимание — Стауэртону. Я хочу, чтобы к концу дня вы раздобыли сведения о каждом из них. Мне надо знать, не найдется ли среди этих Смитов смуглого коротышки, который раскатывает на черной машине. Это все. Пожалуйста, не стращайте жен, не требуйте показать гараж. Ограничьтесь непринужденной беседой. Но смотрите в оба. Сержант Мартин, взгляните на этот лист. Если найдете в одном из писчебумажных магазинов точно такой же, принесите сюда, чтобы мы могли их сличить…
Когда полицейские покинули кабинет, Бэрден с желчной досадой воскликнул:
— Смит! Нет, это ж надо, Смит!
— Кое-кого и впрямь так зовут, Майк, — напомнил ему Уэксфорд, после чего сложил «Телеграф» так, чтобы фотография Марголиса оказалась сверху, и заботливо спрятал журнал в ящик стола.
— Эх, сумей я только найти спички, угостил бы вас кофе, — пробормотал Руперт Марголис, беспомощно роясь в залежах грязных чашек, початых молочных бутылок и мятых оберток из-под полуфабрикатов на кухонном столе. — Во вторник вечером тут, вроде, был коробок. Я вернулся часов в одиннадцать. Все пробки в доме перегорели. Обычное дело. Тут валялась груда газет. Я схватил их и выкинул за заднюю дверь. Мусорные баки вечно набиты под завязку. Но тогда мне удалось найти спички. Под газетами лежало коробков пятнадцать. — Он тяжко вздохнул. — Бог знает, где они теперь. Я почти не стряпал.
— Держите, — сказал Бэрден, протягивая ему картонку со спичками, полученную в «Оливе и голубе» вместе с выпивкой.
Марголис наполнил кофеварку бурой жижей, при этом кофейная гуща потекла в раковину, облепив стенки мойки и баклажан, плававший в грязной воде.
— А теперь давайте разберемся, — предложил инспектор.
Ему понадобилось полчаса, чтобы вытянуть из Марголиса голые факты, но и теперь Бэрден не был уверен, что сумел разложить их по полочкам.
— Итак, ваша сестра, которую зовут Анита, или Энн, собиралась отправиться на вечеринку к мистеру и миссис Которн, владельцам станции техобслуживания в Стауэртоне. Это было во вторник. Когда вы вернулись домой в одиннадцать часов (покинув дом в три пополудни), сестры не было. Ее машины тоже. Обычно белый «альпин» стоит на дорожке у парадной двери, правильно?
— Правильно, — с тревогой ответил Марголис.
В кухне не было потолка, только крыша из рифленого железа, поддерживаемая древними балками. Живописец уселся на край стола и принялся таращиться на свисавшую с перекрытий паутину, чуть поворачивая голову, когда источаемый кофеваркой пар покачивал грязно-серые пряди.
— Чтобы сестра могла войти в дом, вы не стали запирать заднюю дверь, — деловито и немного резко продолжал Бэрден. — Вы легли спать, но вскоре вас разбудил телефонный звонок. Мистер Которн хотел знать, куда подевалась ваша сестра.
— Да. Я очень рассердился. Которн — жуткий старый зануда, и я никогда не разговариваю с ним, если этого можно избежать.
— Вы ни капельки не встревожились?
— Нет. С чего бы? Я решил, что сестра передумала и поехала куда-то еще, — художник сполз со своего насеста и обдал холодной водой две заляпанные кофейные чашки.
— Около часа ночи вы снова проснулись, потому что потолок вашей спальни осветили фары какой-то машины. Вы подумали, что вернулась сестра, поскольку на Памп-лейн нет других жильцов. Но вы так и не встали с постели.
— Я был утомлен и тотчас уснул опять.
— Да, кажется, вы сказали, что ездили в Лондон.
Кофе оказался на удивление вкусным. Бэрден попытался забыть о том, что чашка богато инкрустирована грязью, и наслаждался напитком. Похоже, кто-то совал в сахарницу мокрые ложки, а однажды туда, судя по всему, погрузили вымазанный повидлом нож.
— Я ушел из дому в три часа, — продолжал Марголис с рассеянно-мечтательной миной. — Энн ещё была здесь. Она сказала, что её не будет дома, когда я вернусь, и велела захватить ключ.
— И вы захватили?
— Разумеется, захватил! — воскликнул живописец, внезапно впадая в раздражение. — Я же не слабоумный. — Он единым духом проглотил свой кофе, и его бледные щеки чуть порозовели. — Я оставил машину на вокзале в Кингзмаркхеме и отправился обсуждать свое будущее представление.
— Представление? — растерянно переспросил Бэрден. В его сознании это слово было прочно увязано с пляшущими девицами и клоунами в вечерних костюмах.
— Ну, выставку, — раздраженно втолковал ему Марголис. — Показ моих работ. Господи, какие же вы все тут обыватели. Мне это стало ясно ещё вчера, когда никто из вас, похоже, не узнал меня, — он бросил на Бэрдена взгляд, исполненный черного подозрения, словно сомневался в профессиональной пригодности инспектора. — Как уже говорилось, я отправился на встречу с устроителем. Он — директор Мориссотской галереи на Найтсбридж. После переговоров этот человек неожиданно пригласил меня пообедать. Но все эти переезды вконец измотали меня. Директор галереи оказался страшным занудой, и я совсем измучился, внимая его разглагольствованиям. Вот почему я не встал, когда увидел фары машины Энн.
— А вчера утром вы нашли её «альпин» на дорожке?
— Грязный, мокрый, с возмутительной наклейкой на лобовом стекле. Кто-то прилепил туда полосу «Нью-стейтсмен», — Марголис вздохнул. — Весь сад был усеян газетами. Вы могли бы прислать кого-нибудь, чтобы убрали? Или попросить городской совет? Наверное, нет?
— Нет, — твердо ответил Бэрден. — А в среду вы выходили из дома?
— Я работал, — отвечал Марголис. — Да и сплю я довольно много. — Он помолчал и рассеянно добавил: — Когда придется, понимаете? — Внезапно его голос зазвучал истошно, и Бэрдену подумалось, что гений малость не в своем уме. — Но я же без неё пропаду! Прежде она никогда не бросала меня вот так, ни слова не сказав! — Он вскочил, опрокинув стоявшую на полу бутылку с молоком. Горлышко откололось, и на бурый ковер хлынул поток скисшей белой дряни. — О, боже. Если вы не хотите ещё кофе, пойдемте в студию. У меня нет фотографии сестры, но я могу показать вам её портрет, коли вы думаете, что от этого будет прок.
В студии было общим счетом штук двадцать полотен, причем одно из них занимало целую стену. Прежде Бэрдену лишь раз в жизни доводилось видеть картину ещё более исполинских размеров. То был «Ночной дозор» кисти Рембрандта. Инспектор весьма неохотно окинул это творение взором во время своего однодневного наезда в Амстердам. На полотне Марголиса были изображены какие-то неистово пляшущие фигуры, которые казались объемными благодаря примененной творцом технике. Помимо масляных красок, автор налепил на холст вату, металлические стружки и перекрученные полоски газетной бумаги. Бэрден поразмыслил и решил, что, пожалуй, «Ночной дозор» ему больше по нраву. Если портрет Аниты был выполнен в том же стиле, что и эта полумазня-полулепнина, едва ли он поможет опознать девушку. Она наверняка окажется одноглазой, с зелеными губами и металлической мочалкой в ухе.
Бэрден уселся в кресло-качалку, предварительно убрав оттуда потускневший серебряный поднос, измятый тюбик из-под краски и какой-то деревянный духовой инструмент предположительно средиземноморского происхождения. На всех горизонтальных поверхностях, включая пол, грудами лежали газеты, одежда, грязные чашки и блюдца, бутылки из-под пива. Возле телефона стояла стеклянная ваза с увядшими нарциссами и позеленевшей водой. Один цветок со сломанным стеблем нежно склонил высохшую головку на толстый ломоть заплесневевшего сыра.
Наконец Марголис вернулся с портретом, который приятно поразил инспектора. Он был выполнен в традиционной технике в стиле старых мастеров (хотя Бэрден этого не знал). На холсте был запечатлен бюст девушки. Глаза её очень напоминали глаза брата — синие, с малахитовым оттенком, а волосы, такие же черные, как у Руперта, двумя широкими полумесяцами обрамляли щеки. Лицо было острое, ястребиное, но, тем не менее, прекрасное, рот изящный и при этом — пухлый, нос с едва заметной, почти призрачной горбинкой. Марголис то ли уловил, то ли придал образу сестры некую задиристую одухотворенность. И, если бы она, как считал Бэрден, не умерла молодой, то в один прекрасный день могла бы превратиться в грозную и неимоверно противную старуху.
Поскольку работу, представляемую автором, принято нахваливать, инспектор смущенно и робко проговорил:
— Очень мило. Просто здорово.
Вместо того, чтобы выказать признательность или удовлетворение, Марголис просто сказал:
— Да, чудесно. Одно из лучших моих произведений, — он водрузил картину на свободный подрамник и радостно оглядел её, вновь придя в прекрасное расположение духа.
— Знаете, что, мистер Марголис, в таких случаях, как ваш, правила предписывают нам спрашивать родственников, где, по их мнению, может быть пропавший без вести человек. — Художник кивнул, не поворачивая головы. — Пожалуйста, сосредоточьтесь, сэр. Как вы думаете, где сейчас ваша сестра?
Инспектор поймал себя на том, что говорит все более суровым тоном, словно какой-нибудь директор школы. Быть может, он просто предубежден? Бэрден прибыл в коттедж «Под айвой», продолжая размышлять о статье в «Телеграф», служившей ему своего рода путеводителем, источником сведений о брате и сестре, сведений, получить которые от Марголиса он смог бы лишь ценой многочасовых усилий. Теперь же он, наконец, осознал, почему была написана эта статья и что представлял собой Руперт Марголис. Инспектор беседовал с гением или, если сделать скидку на журналистскую тягу к преувеличениям, с человеком, наделенным огромным дарованием. Марголис был совсем не похож на других людей. Что-то в его голове и кончиках пальцев делало этого парня иным, обособливало его от ближних. Нечто такое, что, вероятно, будет до конца понято и оценено лишь спустя много лет после смерти живописца. Бэрден испытал чувство, очень похожее на благоговейный трепет, странное почтение, которое никак не вязалось с царившим вокруг беспорядком и с обликом этого бледнощекого битника, который, чего доброго, ещё окажется Рембрандтом наших дней. Да и мог ли он, Бэрден, деревенский полицейский, судить, высмеивать или утверждать, что он — не мещанин и не обыватель?
Смягчив тон, Бэрден повторил свой вопрос:
— Как вы думаете, мистер Марголис, где она может быть?
— С каким-нибудь дружком. У неё их несколько десятков, — он повернулся, опаловые глаза его затуманились и уставились в пустоту. Интересно, доводилось ли Рембрандту вступать в соприкосновение с полицией тех времен? Должно быть, тогда гении встречались чаще, решил Бэрден, и люди знали, как с ними обращаться.
— Во всяком случае, я бы так подумал, кабы не записка, — добавил Марголис.
Бэрден вздрогнул. Неужели художник тоже получил анонимное письмо?
— Какая записка? В ней говорилось о вашей сестре?
— То-то и оно, что записки нет, хотя она должна быть. Понимаете, Анита часто пропадала. Она не тревожила меня, если я работал или спал, — Марголис провел пальцами по длинным растрепанным волосам. — А кроме сна и работы, у меня не так уж много занятий. Но сестра всегда оставляла на видном месте записку. Возле моей кровати или ещё где. — Должно быть, он предался приятным воспоминаниям о предусмотрительности Аниты. — Обычно записка бывала пространной и обстоятельной: куда поехала, с кем, как убираться в доме, ну и… разные там мелкие поручения, понятно? — Марголис робко улыбнулся, но, когда зазвонил телефон, его улыбка сменилась кислой миной. — Это, небось, старый зануда Рассел Которн, — сказал художник. — Не дает мне покоя, требует, чтобы я сказал, где Анита.
Когда до конца журнала оставалось каких-нибудь две страницы, Уэксфорд наткнулся на статью, которую счел достойной внимания. Он не был неотесанным мужланом, а с недавнего времени начал интересоваться новомодным видом капиталовложений — покупкой живописных полотен. Когда в кабинет вошел Бэрден, старший инспектор рассматривал цветные фотографии двух картин и их создателя.
— Похоже, все тихо, — заметил Бэрден, поглядывая на приложение к «Телеграф» и груду писем на столе Уэксфорда. Зайдя за спину старшего инспектора, он тоже принялся глазеть на журнал. — Мир тесен, — продолжал Бэрден. Что-то в его голосе заставило Уэксфорда поднять голову и вскинуть одну бровь. — Этот парень вчера заходил сюда. — Инспектор ткнул пальцем в лицо на фотографии.
— Кто? Руперт Марголис?
— Он ведь художник, верно? Я-то думал, просто стиляга.
Уэксфорд усмехнулся.
— Тут говорится, что он — двадцатидевятилетний гений, и одну из его картин — «Там, где начинается ничто», недавно приобрела галерея Тейт. — Старший инспектор просмотрел колонку текста. — «Марголис, чье полотно „Портрет грязи“ было написано в пору возникновения Театра жестокости, использовал не только масляные краски, но также угольную пыль и чайный лист. Он работает в разных техниках и любит выявлять свойства веществ, перенося их в, казалось бы, неподобающие им места». И так далее в том же духе. Ну, ну, Майк, не стройте такую мину. Давайте не будем зашоривать глаза. Зачем он сюда пожаловал?
— За домработницей.
— О, так мы теперь — бюро добрых услуг? «Веники и тряпки Бэрдена»?
Инспектор рассмеялся и вслух прочел абзац, на который указывал толстый палец Уэксфорда:
— «Некоторые наиболее блистательные работы Марголиса — итог двух лет, проведенных в Ибизе, но весь последний год художник и его сестра живут в Сассексе. Марголис творит в студии, которой более четырех сотен лет. Она размещается в перестроенной гостиной коттеджа „Под айвой“ в Кингзмаркхеме. Именно здесь, под усыпанной кроваво-красными ягодами айвой, после шести месяцев жестоких мук творчества художник дал жизнь своему шедевру, который сам он в шутку называет „Ничто“.
— Звучит весьма жизнеутверждающе, — сказал Уэксфорд. — Но это не для нас, Майк. Мы не можем позволить себе породить ничто.
Бэрден устроился в кресле, положив на колени журнал.
— Очень занятно, — сообщил он. — «Анита — бывшая натурщица и веселая девушка из Челси. Ее часто видят на Хай-стрит Кингзмаркхема, куда она приезжает за покупками на белом спортивном „альпине“… Что до меня, то я её ни разу не встречал, иначе, наверное, запомнил бы. Но слушайте: „Этой изящной смуглянке двадцать три года, у неё обворожительные зеленые глаза. Именно она изображена на полотне Марголиса „Энн“, за которое один южноафриканский коллекционер предлагал художнику две тысячи фунтов стерлингов. Преданность сестры служит Марголису неиссякаемым источником вдохновения. Именно благодаря её заботе он создал свои лучшие произведения и, говорят, шесть месяцев назад сестринская любовь стала причиной расторжения помолвки Аниты с романистом и поэтом Ричардом Фэрфэксом“.
Уэксфорд поглаживал пальцами стеклянную статуэтку, недавно прибывшую в участок в комплекте с письменным столом и шторами.
— Почему бы вам не покупать «Телеграф» самому, если вы такой любитель чтения? — ворчливо спросил он.
— Я читаю лишь потому, что тут написано о нашем городе, — ответил Бэрден. — Странное дело: вокруг происходит столько событий, а ты — ни сном ни духом…
— В тихом омуте… — нравоучительным тоном изрек Уэксфорд.
— Не знаю, как насчет омутов, — сказал Бэрден, которого коробило, когда кто-то пренебрежительно отзывался о его родном городе, — но эта девица и впрямь чертовка. — Он закрыл журнал. — Изящная смуглянка с обворожительными зелеными глазами. Едет на вечеринку и не возвращается…
Уэксфорд бросил на него тяжелый пронизывающий взгляд. Вопрос старшего инспектора прозвучал как сухой треск выстрела:
— Что?
Бэрден удивленно вскинул голову.
— Я сказал, что она поехала на вечеринку и не вернулась домой.
— Это я слышал, — к раздражению старшего инспектора начала примешиваться тревога, голос зазвучал резче, игриво-насмешливые нотки исчезли, и Уэксфорд мгновенно насторожился. — Я знаю, что вы сказали. Но не знаю, почему. Откуда вам известно, что она не вернулась?
— Как я уже говорил, этот гений заглянул к нам в поисках домработницы. Мало-помалу они с Кэмом разговорились, и он сказал, что не видел сестру со вторника, когда та отправилась на вечеринку.
Уэксфорд медленно поднялся со стула. На грубом морщинистом лице появилась озадаченная мина. Впрочем, она выражала не только растерянность. Что же еще? Сомнение? Страх?
— Вечером во вторник? — нахмурившись, переспросил старший инспектор. — Вы уверены, что речь идет о вечере вторника?
Бэрден не любил, когда сослуживцы играли в таинственность.
— Послушайте, сэр, он ведь даже не заявил об исчезновении сестры. Чего это вы так суетитесь?
— Суета? Черт, вы называете это суетой? — гаркнул Уэксфорд. — Майк, если её зовут Энн, и она пропала во вторник вечером, значит, дело серьезное. Нет ли в журнале её фотографии? — Старший инспектор резко выхватил у Бэрдена «Телеграф» и ловко перелистал его. — Нет, — с досадой молвил он. — Готов биться об заклад, что у её братца тоже ни одной не найдется.
— С каких это пор, — смиренно молвил Бэрден, — мы начали так волноваться только из-за того, что какой-то незамужней, хорошенькой и, вероятно, зажиточной девице вдруг приходит в голову сбежать с любовником?
— А вот с этих самых пор и начали, — прошипел Уэксфорд. — С нынешнего утра, когда принесли все это.
Груда утренней почты на столе старшего инспектора напоминала мусорную кучу, но Уэксфорд сразу же отыскал в ней нужный конверт и показал его Бэрдену.
— Мне это совсем не нравится, Майк, — молвил он, вытряхивая из конверта сложенный лист плотной бумаги. Полупрозрачная стеклянная фигурка цвета индиго отбросила на листок тусклый призрачный отсвет, будто лучи лампы пронизывали пузырек с чернилами. — Затишье кончилось.
Теперь вместо журнала на коленях Бэрдена лежало анонимное письмо, нацарапанное красной шариковой ручкой.
— Вы знаете, какую чертову уйму анонимок мы получаем, — сказал Уэксфорд. — Я едва не выкинул этот листок в корзину.
Почерк с наклоном влево, крупный, размашистый и явно измененный. Бумага чистая, а в самом письме — ни единого неприличного слова. И если Бэрден чувствовал омерзение, то лишь из-за трусости, проявленной автором письма, которому пришла охота безнаказанно подразнить полицию, а заодно и пощекотать себе нервы.
Инспектор прочел письмо.
«Во вторник вечером, между восемью и одиннадцатью, в наших краях была убита девушка по имени Энн. Порешил её молодой парень маленького роста, смуглый. Ездит на черной машине. Звать Джефф Смит».
Бэрден поморщился, отложил письмо и взял в руки конверт.
— Отправлено из Стауэртона, — сказал он. — Вчера в половине первого. Написано от руки, и это весьма опрометчиво со стороны автора. Наш опыт свидетельствует о том, что обычно анонимы вырезают слова из газет.
— Думаете, наши графологи непогрешимы? — насмешливо спросил Уэксфорд. — Вы хоть раз слышали, чтобы кто-то из этих умников высказывал четкое и ясное суждение? Лично я — никогда. Если у получателя письма нет образца вашего нормального почерка, можете не утруждать себя возней с газетой и ножницами. Пишите с наклоном влево, да поразмашистее, и в том случае, если в обычных условиях у вас мелкий почерк с наклоном вправо, инкогнито вам обеспечено, будьте спокойны. Конечно, я отправлю этот листок в лабораторию, но буду крайне удивлен, если там мне скажут что-нибудь такое, о чем я не догадался бы сам. Лишь одно в этом письме остается для меня тайной. И я найду отправителя, как только раскрою её.
— Бумага, — задумчиво пробормотал Бэрден, ощупывая плотный бежевый лист с бледными водными знаками.
— Вот именно. Либо я очень ошибаюсь, либо это бумага ручной выделки. Но автор письма едва ли стал бы покупать такую. Он — малограмотный человек. Взгляните на это «Звать Джефф Смит».
— Может, он работает в писчебумажном магазине, — задумчиво проговорил Бэрден.
— Скорее, у человека, который заказал эту бумагу продавцу канцтоваров.
— Вы полагаете, что он у кого-то в услужении? Это значительно сужает зону поиска. Много ли здесь людей, нанимающих слуг мужского пола?
— Да, много. Местные жители нанимают садовников, Майк. Надо начинать с писчебумажных магазинов, причем с дорогих. Значит, Кингзмаркхем можно исключить. Едва ли Брэддон торгует бумагой ручной выделки, а уж Гровер — и подавно.
— Я смотрю, вы всерьез взялись за дело, сэр.
— Да. Мне понадобятся Мартин, Дрейтон, Брайент и Гейтс. В кои-то веки к нам пришло анонимное письмо, которое нельзя воспринимать как чью-то дурацкую шутку. А вы, Майк, пожалуй, потолкуйте с двадцатидевятилетним гением. Посмотрим, что вам удастся из него вытянуть.
Когда все собрались, Уэксфорд уселся за стол рядом с Бэрденом и сказал:
— Я не освобождаю вас от текущих дел. Во всяком случае, пока. Достаньте список избирателей и найдите в нем всех Джеффри Смитов, проживающих в этих местах. Особое внимание — Стауэртону. Я хочу, чтобы к концу дня вы раздобыли сведения о каждом из них. Мне надо знать, не найдется ли среди этих Смитов смуглого коротышки, который раскатывает на черной машине. Это все. Пожалуйста, не стращайте жен, не требуйте показать гараж. Ограничьтесь непринужденной беседой. Но смотрите в оба. Сержант Мартин, взгляните на этот лист. Если найдете в одном из писчебумажных магазинов точно такой же, принесите сюда, чтобы мы могли их сличить…
Когда полицейские покинули кабинет, Бэрден с желчной досадой воскликнул:
— Смит! Нет, это ж надо, Смит!
— Кое-кого и впрямь так зовут, Майк, — напомнил ему Уэксфорд, после чего сложил «Телеграф» так, чтобы фотография Марголиса оказалась сверху, и заботливо спрятал журнал в ящик стола.
— Эх, сумей я только найти спички, угостил бы вас кофе, — пробормотал Руперт Марголис, беспомощно роясь в залежах грязных чашек, початых молочных бутылок и мятых оберток из-под полуфабрикатов на кухонном столе. — Во вторник вечером тут, вроде, был коробок. Я вернулся часов в одиннадцать. Все пробки в доме перегорели. Обычное дело. Тут валялась груда газет. Я схватил их и выкинул за заднюю дверь. Мусорные баки вечно набиты под завязку. Но тогда мне удалось найти спички. Под газетами лежало коробков пятнадцать. — Он тяжко вздохнул. — Бог знает, где они теперь. Я почти не стряпал.
— Держите, — сказал Бэрден, протягивая ему картонку со спичками, полученную в «Оливе и голубе» вместе с выпивкой.
Марголис наполнил кофеварку бурой жижей, при этом кофейная гуща потекла в раковину, облепив стенки мойки и баклажан, плававший в грязной воде.
— А теперь давайте разберемся, — предложил инспектор.
Ему понадобилось полчаса, чтобы вытянуть из Марголиса голые факты, но и теперь Бэрден не был уверен, что сумел разложить их по полочкам.
— Итак, ваша сестра, которую зовут Анита, или Энн, собиралась отправиться на вечеринку к мистеру и миссис Которн, владельцам станции техобслуживания в Стауэртоне. Это было во вторник. Когда вы вернулись домой в одиннадцать часов (покинув дом в три пополудни), сестры не было. Ее машины тоже. Обычно белый «альпин» стоит на дорожке у парадной двери, правильно?
— Правильно, — с тревогой ответил Марголис.
В кухне не было потолка, только крыша из рифленого железа, поддерживаемая древними балками. Живописец уселся на край стола и принялся таращиться на свисавшую с перекрытий паутину, чуть поворачивая голову, когда источаемый кофеваркой пар покачивал грязно-серые пряди.
— Чтобы сестра могла войти в дом, вы не стали запирать заднюю дверь, — деловито и немного резко продолжал Бэрден. — Вы легли спать, но вскоре вас разбудил телефонный звонок. Мистер Которн хотел знать, куда подевалась ваша сестра.
— Да. Я очень рассердился. Которн — жуткий старый зануда, и я никогда не разговариваю с ним, если этого можно избежать.
— Вы ни капельки не встревожились?
— Нет. С чего бы? Я решил, что сестра передумала и поехала куда-то еще, — художник сполз со своего насеста и обдал холодной водой две заляпанные кофейные чашки.
— Около часа ночи вы снова проснулись, потому что потолок вашей спальни осветили фары какой-то машины. Вы подумали, что вернулась сестра, поскольку на Памп-лейн нет других жильцов. Но вы так и не встали с постели.
— Я был утомлен и тотчас уснул опять.
— Да, кажется, вы сказали, что ездили в Лондон.
Кофе оказался на удивление вкусным. Бэрден попытался забыть о том, что чашка богато инкрустирована грязью, и наслаждался напитком. Похоже, кто-то совал в сахарницу мокрые ложки, а однажды туда, судя по всему, погрузили вымазанный повидлом нож.
— Я ушел из дому в три часа, — продолжал Марголис с рассеянно-мечтательной миной. — Энн ещё была здесь. Она сказала, что её не будет дома, когда я вернусь, и велела захватить ключ.
— И вы захватили?
— Разумеется, захватил! — воскликнул живописец, внезапно впадая в раздражение. — Я же не слабоумный. — Он единым духом проглотил свой кофе, и его бледные щеки чуть порозовели. — Я оставил машину на вокзале в Кингзмаркхеме и отправился обсуждать свое будущее представление.
— Представление? — растерянно переспросил Бэрден. В его сознании это слово было прочно увязано с пляшущими девицами и клоунами в вечерних костюмах.
— Ну, выставку, — раздраженно втолковал ему Марголис. — Показ моих работ. Господи, какие же вы все тут обыватели. Мне это стало ясно ещё вчера, когда никто из вас, похоже, не узнал меня, — он бросил на Бэрдена взгляд, исполненный черного подозрения, словно сомневался в профессиональной пригодности инспектора. — Как уже говорилось, я отправился на встречу с устроителем. Он — директор Мориссотской галереи на Найтсбридж. После переговоров этот человек неожиданно пригласил меня пообедать. Но все эти переезды вконец измотали меня. Директор галереи оказался страшным занудой, и я совсем измучился, внимая его разглагольствованиям. Вот почему я не встал, когда увидел фары машины Энн.
— А вчера утром вы нашли её «альпин» на дорожке?
— Грязный, мокрый, с возмутительной наклейкой на лобовом стекле. Кто-то прилепил туда полосу «Нью-стейтсмен», — Марголис вздохнул. — Весь сад был усеян газетами. Вы могли бы прислать кого-нибудь, чтобы убрали? Или попросить городской совет? Наверное, нет?
— Нет, — твердо ответил Бэрден. — А в среду вы выходили из дома?
— Я работал, — отвечал Марголис. — Да и сплю я довольно много. — Он помолчал и рассеянно добавил: — Когда придется, понимаете? — Внезапно его голос зазвучал истошно, и Бэрдену подумалось, что гений малость не в своем уме. — Но я же без неё пропаду! Прежде она никогда не бросала меня вот так, ни слова не сказав! — Он вскочил, опрокинув стоявшую на полу бутылку с молоком. Горлышко откололось, и на бурый ковер хлынул поток скисшей белой дряни. — О, боже. Если вы не хотите ещё кофе, пойдемте в студию. У меня нет фотографии сестры, но я могу показать вам её портрет, коли вы думаете, что от этого будет прок.
В студии было общим счетом штук двадцать полотен, причем одно из них занимало целую стену. Прежде Бэрдену лишь раз в жизни доводилось видеть картину ещё более исполинских размеров. То был «Ночной дозор» кисти Рембрандта. Инспектор весьма неохотно окинул это творение взором во время своего однодневного наезда в Амстердам. На полотне Марголиса были изображены какие-то неистово пляшущие фигуры, которые казались объемными благодаря примененной творцом технике. Помимо масляных красок, автор налепил на холст вату, металлические стружки и перекрученные полоски газетной бумаги. Бэрден поразмыслил и решил, что, пожалуй, «Ночной дозор» ему больше по нраву. Если портрет Аниты был выполнен в том же стиле, что и эта полумазня-полулепнина, едва ли он поможет опознать девушку. Она наверняка окажется одноглазой, с зелеными губами и металлической мочалкой в ухе.
Бэрден уселся в кресло-качалку, предварительно убрав оттуда потускневший серебряный поднос, измятый тюбик из-под краски и какой-то деревянный духовой инструмент предположительно средиземноморского происхождения. На всех горизонтальных поверхностях, включая пол, грудами лежали газеты, одежда, грязные чашки и блюдца, бутылки из-под пива. Возле телефона стояла стеклянная ваза с увядшими нарциссами и позеленевшей водой. Один цветок со сломанным стеблем нежно склонил высохшую головку на толстый ломоть заплесневевшего сыра.
Наконец Марголис вернулся с портретом, который приятно поразил инспектора. Он был выполнен в традиционной технике в стиле старых мастеров (хотя Бэрден этого не знал). На холсте был запечатлен бюст девушки. Глаза её очень напоминали глаза брата — синие, с малахитовым оттенком, а волосы, такие же черные, как у Руперта, двумя широкими полумесяцами обрамляли щеки. Лицо было острое, ястребиное, но, тем не менее, прекрасное, рот изящный и при этом — пухлый, нос с едва заметной, почти призрачной горбинкой. Марголис то ли уловил, то ли придал образу сестры некую задиристую одухотворенность. И, если бы она, как считал Бэрден, не умерла молодой, то в один прекрасный день могла бы превратиться в грозную и неимоверно противную старуху.
Поскольку работу, представляемую автором, принято нахваливать, инспектор смущенно и робко проговорил:
— Очень мило. Просто здорово.
Вместо того, чтобы выказать признательность или удовлетворение, Марголис просто сказал:
— Да, чудесно. Одно из лучших моих произведений, — он водрузил картину на свободный подрамник и радостно оглядел её, вновь придя в прекрасное расположение духа.
— Знаете, что, мистер Марголис, в таких случаях, как ваш, правила предписывают нам спрашивать родственников, где, по их мнению, может быть пропавший без вести человек. — Художник кивнул, не поворачивая головы. — Пожалуйста, сосредоточьтесь, сэр. Как вы думаете, где сейчас ваша сестра?
Инспектор поймал себя на том, что говорит все более суровым тоном, словно какой-нибудь директор школы. Быть может, он просто предубежден? Бэрден прибыл в коттедж «Под айвой», продолжая размышлять о статье в «Телеграф», служившей ему своего рода путеводителем, источником сведений о брате и сестре, сведений, получить которые от Марголиса он смог бы лишь ценой многочасовых усилий. Теперь же он, наконец, осознал, почему была написана эта статья и что представлял собой Руперт Марголис. Инспектор беседовал с гением или, если сделать скидку на журналистскую тягу к преувеличениям, с человеком, наделенным огромным дарованием. Марголис был совсем не похож на других людей. Что-то в его голове и кончиках пальцев делало этого парня иным, обособливало его от ближних. Нечто такое, что, вероятно, будет до конца понято и оценено лишь спустя много лет после смерти живописца. Бэрден испытал чувство, очень похожее на благоговейный трепет, странное почтение, которое никак не вязалось с царившим вокруг беспорядком и с обликом этого бледнощекого битника, который, чего доброго, ещё окажется Рембрандтом наших дней. Да и мог ли он, Бэрден, деревенский полицейский, судить, высмеивать или утверждать, что он — не мещанин и не обыватель?
Смягчив тон, Бэрден повторил свой вопрос:
— Как вы думаете, мистер Марголис, где она может быть?
— С каким-нибудь дружком. У неё их несколько десятков, — он повернулся, опаловые глаза его затуманились и уставились в пустоту. Интересно, доводилось ли Рембрандту вступать в соприкосновение с полицией тех времен? Должно быть, тогда гении встречались чаще, решил Бэрден, и люди знали, как с ними обращаться.
— Во всяком случае, я бы так подумал, кабы не записка, — добавил Марголис.
Бэрден вздрогнул. Неужели художник тоже получил анонимное письмо?
— Какая записка? В ней говорилось о вашей сестре?
— То-то и оно, что записки нет, хотя она должна быть. Понимаете, Анита часто пропадала. Она не тревожила меня, если я работал или спал, — Марголис провел пальцами по длинным растрепанным волосам. — А кроме сна и работы, у меня не так уж много занятий. Но сестра всегда оставляла на видном месте записку. Возле моей кровати или ещё где. — Должно быть, он предался приятным воспоминаниям о предусмотрительности Аниты. — Обычно записка бывала пространной и обстоятельной: куда поехала, с кем, как убираться в доме, ну и… разные там мелкие поручения, понятно? — Марголис робко улыбнулся, но, когда зазвонил телефон, его улыбка сменилась кислой миной. — Это, небось, старый зануда Рассел Которн, — сказал художник. — Не дает мне покоя, требует, чтобы я сказал, где Анита.