Страница:
"Улитка на склоне" печаталась в три захода. Сначала в 1966 году в одном из сборников увидели свет главы, посвященные Лесу, через два года в одном из журналов - Управлению по делам Леса. И только в 1988 году они соединились в единую чересполосицу, так, как они были написаны с самого начала. Эти два потока можно прочитать по отдельности и даже выявить их внутренний смысл, но только в укомплектованном виде обнаруживается главный структурообразующий замысел Стругацких - один из героев романа, Кандид, прилагает все усилия, чтобы выбраться из Леса, другой - Перец - с неменьшей энергией стремится попасть в Лес. Но ни тому, ни другому совершить задуманное так и не удается. Хотя они могли бы встретиться, могли бы объединить усилия в их отчаянной борьбе с иррациональными, но определенно античеловеческими силами. Но это моя экстраполяция. Авторы не довели векторы Кандида и Переца до пересечения, может быть, потому и не довели, что такой конец был бы слишком хорош, слишком благополучен для той среды обитания, в которой приходится действовать обоим героям. Среди персонажей по Лесу шастают некие мертвяки, на самом деле это роботы, покорные воле хозяев /хозяек, как впоследствии выясняется/, устроившие охоту за жителями Леса. Но мертвяками /вне стилистики Стругацких, конечно же, - мертвыми душами/ можно назвать и остальных действующих лиц, они всего лишь куклы, энергично выполняющие заложенные в них программы. Кем заложены эти программы - додуматься нетрудно, хотя точно назвать кукловодов невозможно. Важно лишь понимать, что где-то за сценой есть силы, которым дьяволиада на руку. Живых в сонмище мертвяков только двое Кандид и Перец. Хотя, нет, пожалуй, к живым, точнее - к полуживым, можно еще отнести аборигенов - лесовиков, диких, загнанных, преследуемых, уничтожаемых, но все же живых, сохранивших человеческие чувства. Так, они выхаживают Кандида, разбившегося до полусмерти при аварии вертолета. А с кем, собственно, им приходится бороться? Надо сказать, что "Улитка на склоне", пожалуй, труднейшая для интерпретации повесть Стругацких... Стругацких-то, у которых, по крайней мере, передний план всегда выписан ясными, точными, реалистическими штрихами. Однако про "Улитку..." не скажешь, что она предназначена массовой аудитории /на которую всегда ориентировались Стругацкие/ и что любой школьник может с ходу одолеть ее страницы, хотя почти все рецензенты, видимо, для укрепления собственного рейтинга, называют "Улитку..." лучшим произведением Стругацких. Пожалуй, нет такого критика, который в связи с "Улиткой..." не поминал бы имя Франца Кафки. Действительно, в эти годы добралось до России долго замалчиваемое у нас творчество великого австрийского пессимиста, который, как никто другой, чувствовал обреченность и беззащитность человека во враждебном ему мире, и произведшее на нас сильное впечатление. И, вероятно, Стругацкие сочиняли повесть, действительно находясь под его воздействием. Мол, и мы можем не хуже! Что ж, если выписать из энциклопедии имена писателей, на которых Кафка оказал непосредственное влияние, а это - Т.Манн, М.Фриш, Ф.Дюрренматт, Ж.-П.Сартр, А.Камю, Э.Ионеску, С.Беккет - то увидим, что Стругацкие оказались в неплохой компании. Почему же Стругацких именно в этот период привлекли мрачные кафкианские пассажи? Можно отметить быструю идейную эволюцию братьев - от ослепительных красок "Полдня" и бодро гарцующих по межпланетным прериям "Стажеров" до бессолнечных, слякотных пейзажей "Гадких лебедей" и бюрократических инкубаторов "Улитки на склоне". А прошло-то всего пять лет, даже меньше. К тому же главные события, покончившие с хрущевской оттепелью, только начинались. Но чуткие писатели, может быть, одними из первых догадались, куда подули ветры. И тут "подвернулся" Кафка. Как говорится, попал под настроение. Неслучайно в эти годы Стругацкие создают самый "злой" блок повестей - "Хищные вещи века", "Второе нашествие марсиан", "Гадкие лебеди", "Улитку на склоне", "Сказку о Тройке". Сказанное не означает, что созданное после 1965-68 годов будет носить компромиссный характер. Но на смену прямого удара в переносицу придет осмысление и анализ. Однако кафкианские настроения, если они и были, проявились только в одной повести. Да и то... Произведения Кафки всегда кончаются поражением героя: никакого выхода из промозглого Замка он не видит, а в любом сочинении Стругацких /в том числе и в "Улитке..."/ всегда найдется хоть один несдавшийся человек. Стилистики модернистского романа, может быть, с известным скрипом наложившейся на стилистику Стругацких, тоже в общем-то хватило лишь на одну повесть. Все это в целом дало запутанную, оглушающую, но, признаться, увлекательную закрутку - которую хочется разгадывать. Большинству комментаторов наиболее доступными оказались сцены, связанные с жестокосердными лесбиянками, "жрицами партеногенеза", как назвали их сами авторы, а вслед за ними стали называть и критики. Эти женщины отказались от всего женственного, за исключением функции деторождения, которую они решили осуществлять самостоятельно, без соучастия мужчин. В этом можно, конечно, увидеть модель доведенного до логического предела феминизма или крайней ксенофобии, при которой предмет ненависти подлежит уничтожению, потому что он предмет ненависти - мужчины, негры, евреи, гугеноты... Да, можно толковать эту часть "Улитки..." и так. Но мне представляется, что дело тут сложнее, и амазонки должны рассматриваться не сами по себе, а как необходимое дополнение к образу Леса. Лес кажется мне самой большой удачей Стругацких в этой повести. По-моему, "Улитка..." - единственное произведение в мировой фантастике, которое невозможно привязать к какому-нибудь определенному пункту во Вселенной. Обычно все, что происходит в книгах, имеет координаты: это может быть Земля или другая планета, параллельный или - если занесет - потусторонний мир... А вот их Лес адреса не имеет. Невозможно сказать, на Земле или не на Земле происходит действие. И сам Лес - не тайга, не джунгли, не сельва. Это совсем иная, неподвластная разуму стихия; деревья там, например, умеют прыгать. Возможно, что Стругацкие задумывали Лес как образ непознанной, недоступной человеку природы, хотя ему часто мнится, что он ее познал и покорил. Результатом заблуждения служит ее повсеместное искоренение. Слово Искоренение пишется в повести с большой буквы, им обозначена главная задача Управления, в котором мается Перец. Искоренить и залить асфальтом природное чудо, до того как изучить и постараться понять - разве это не общая тактика человечества по отношению к своей планете? Разница с книгой в том, что у Стругацких Лес активно сопротивляется вмешательству чужаков и пока что более или менее успешно отражает их наскоки. И хотя в штате Управления есть ученые, биостанция, но не они играют первую скрипку. У нас ведь тоже положены соответствующие должности в учреждениях, занятых уничтожением природы. Каждый проект уничтожения - китов или заповедников сопровождается строго обязательной экологической экспертизой. Казалось бы, лесные племена, живущие в единении с природой, должны если и не благоденствовать, то уж, по крайней мере, не вымирать. Они и не вымирали до тех пор, пока злыми ветрами в Лес не были занесены чужеродные веяния. В первобытном Лесе не смогли бы зародиться ни Воры, ни рожающие весталки, которые решили стать - с помощью науки или колдовства - не только единственными хозяевами, но и единственными обитателями этих мест. Стругацкие не объясняют, откуда взялись они, как возникло их человеконенавистническое мировоззрение и техническая вооруженность, но ясно, что их породил не Лес, не Природа, однако неприступный Лес оказался подходящим местом для их дислокации, объектом пресловутого жизненного пространства. И да простит меня еще раз Рыбаков, но если он и здесь не рассмотрит намека на бессмысленное, безжалостное, направленное в собственную грудь уничтожения крестьянства "как класса", то мы с ним действительно читаем слово "модель" на разных языках. И Кандид, решивший встать на защиту преследуемых людей, это тот же Леонид Горбовский, Антон-Румата, тот же Иван Жилин, те же Максим Каммерер и Тойво Глумов, до которых мы еще не добрались, - типичные герои Стругацких, которые не очень долго раздумывают, если встречаются с несправедливостью, и непременно вмешиваются. Кафка к таким героям отношения не имеет. Вторая - "перцовая" - прослойка романа кажется мне менее интересной и менее удавшейся авторам. Здесь раздаются, может быть, не менее увесистые антибюрократические удары, чем, скажем, в "Сказке о Тройке", но зашифрованность не усиливает, а ослабляет их силу. Недаром узнаваемые персонажи "Сказки о Тройке" вызвали, как мы скоро увидим, стресс в среде партийных начальников. Конечно, такое отношение могло означать и то, что литературные сложности "Улитки" оказались не по уму-разуму партинструкторам, но в них могли запутаться и читатели. Эзопов язык придуман не для того, чтобы его не понимали. Впрочем, оно, это Управление, конечно, нужно в повести, оно дополняет картину наступления на девственный Лес, отсюда идут токи, которые исподволь разрушают могучий организм. Я бы не удивился, если бы авторы сочли нужным сообщить нам, что амазонки - это секта одичавших сотрудниц Управления - бывших уполномоченных по сплошной коллективизации, скажем. Главное, что удалось Стругацким в изображении Управления - передача впечатления полной бессмыслицы, абсурда деятельности заведения. Перец хотя и про себя возмущается беспределом, который творится вокруг, но назвать его активным воителем затруднительно. И даже когда он волею все той же фантастической гиперболы становится директором Управления, он и не пытается закрыть, распустить, разогнать кольями, взорвать вредное и ненавистное ему учреждение. Хотя бы мысленно. Как Антон обрушивал в воображении пыточную башню. Как - если помните - героиня фильма М.Антониони "Забриски пойнт" разносила в куски, раз, другой, третий, ненавистную ей виллу хозяина-любовника. Вот если бы - я возвращаюсь к мысли, которую навязываю авторам - Кандид и Перец объединили усилия, то, может быть, от Управления полетели бы клочья. Но, как выяснилось гораздо позднее, хорошие люди в нашей стране, объединяться не умеют, зато замечательно умеют проигрывать в одиночку. И тогда подумаешь - а такие ли уж они хорошие?
Ну, вот, наконец, мы подошли к произведению, после публикации которого Стругацкие окончательно впали в немилость и уже не выпадали из нее до самой перестройки. О бюрократизме и прежде говорили много, пресса добиралась, казалось бы, до самых его печенок, что, правда, выжить ему не помешало. Однако трудно все же вспомнить произведение, в котором это социальное зло бичевалось бы с такой хлесткостью, как в "Сказке о Тройке". От нее можно перекинуть мост разве что к "Бане" Маяковского с ее незабвенным главначпупсом Победоносиковым. Владимира Владимировича сейчас не принято жаловать. Но это не значит, что все написанное Владимиром Маяковским надо выбросить в корзину. Он чувствовал, что страну тянут не туда, куда он хотел бы шагать в строю с рабочими Кузнецкстроя. И неслучайно сатирические образы в "Бане" получились гораздо убедительнее невыразительных комсомолят, а тем более Феерической женщины из будущего, так что сравнение Стругацких с Маяковским не должно их обижать. В том же ряду вспоминается еще и "Теркин на том свете" Твардовского. Кстати, "Сказка о Тройке" такое же "продолжение" "Понедельника...", как и "Теркин на том свете" - "большого" "Василия Теркина". Лавр Федотович Вунюков, председатель заглавной Тройки у Стругацких, из той же зоологической разновидности, что и главначпупс, но это деятель брежневской, новейшей формации. Он фундаментальнее Победоносикова, он умеет произносить умные, точнее, заумные, речи, и, пожалуй, он еще непробиваемее. /Впрочем, Стругацкие протягивают более многозначительную связь: Лавр Федотович курит папиросы "Герцеговина Флор", как известно, любимые папиросы Сталина/. Перекликаются с Маяковским и забавные сокращения бюрократических динозавров. Так, Тройка по распределению и учету необъяснимых явлений /естественно, в составе четырех человек/ носит название ТПРУНЯ. Сказка именно об этой Тройке. Когда мы начинаем знакомиться с методами обращения упомянутого трибунала с "представителями", которые имели несчастье попасть в сферу его влияния, то в первый момент возникает ощущение легкого жжения: надо-де знать меру даже в сатире. А на следующих страницах вдруг понимаешь, что ты и сам испытываешь подобные чувства гнева, растерянности и бессилия, когда читаешь иные газетные корреспонденции, а уж тем более, когда сталкиваешься с хамством и крючкотворством лицом к лицу. Что ж, мы не знаем множества примеров, когда на годы, на десятилетия задерживались, тормозились, ложились под сукно предложения, реформы, открытия, которые с очевидностью сулили всем нам, стране большие, иногда огромные выгоды? И только тем, что их судьбу кто-то доверил решать тупоумным и своекорыстным вунюковым, можно объяснить нескончаемую волокиту. Вунюковы, хлебовводовы, фарфуркисы и им подобные говорят исключительно от имени народа /и, может быть, даже убеждены, что так оно и есть/. В жизни ТПРУНЯ может притворяться комиссией, комитетом, подкомитетом, бюро, думой - это несущественно. Право же, хочется воскликнуть вслед за Гоголем, хотя классик имел в виду несколько другую конструкцию: "Эх, тройка, тройка, и кто тебя выдумал!" Этот эпиграф к повести появился лишь в последних изданиях, но я знаю, что придуман он был изначально. Словом, "Сказка о Тройке" - произведение злободневное и настолько откровенное, что, кажется, она написана недавно. А между тем, она была написана в 1968 году и тогда же опубликована. В новейшее время возникли еще два варианта "Тройки". Лично мне больше всего нравится тот, который был опубликован в журнале "Смена". В нем повесть стала композиционно проще, она приблизилась к знаменитым трем единствам - действие по большей части происходит в одной заседательской комнате. Отпало затянутое и не имеющее отношения к главному стержню начало. В его сюжетных и территориальных нагромождениях было немало веселых находок, но они отвлекали от тесного контакта с ТПРУНЯ. Новым стал и финал. В старом тексте расправа с крючкотворами производилась буквально с помощью deus ex machina; появлялись нежданно-негаданно всемогущие маги-руководители и пинками вышвыривали тпруневскую компанию. Возможно, в те годы авторы полагали, что с вунюковыми и выбегаллами можно покончить только тем же административно-командным способом. Впадаешь, правда, в известную задумчивость: почему бы сию плодотворную акцию не произвести немного ранее или вообще не допускать Лавра Федотовича до руководящих постов? Финал повести в "Смене" мне представляется более убедительным и более современным. Молодые ребята ни на кого не полагаются в борьбе с бюрократической тлей. Они придумывают остроумный ход, основанный на тонком знании бюрократической психологии и взрывающий тройку изнутри. Однако воля авторов - закон: в собрании сочинений они восстановили, восполнив сокращения, старый текст. Со "Сказкой о Тройке" случилось редкостное даже по тем временам событие: из-за ее публикации в 1968 году был закрыт альманах "Ангара", а его руководители были изгнаны с волчьими билетами, настолько было разгневано тогдашнее начальство, чьи действия, конечно, напоминали поступки персидского царя, который приказал высечь плетями море. Сейчас-то хорошо иронизировать, а тогда входили в силу тяжелые для нашей общественной жизни годы, которые впоследствии назовут периодом застоя. Административное рвение простиралось так далеко, что иногда даже невозможно понять, что, собственно, вызывало неудовольствие, из-за чего, например, несколько лет не выходил в прокат "Андрей Рублев" А.Тарковского. Но в отношении "Сказки о Тройке" недоумений, пожалуй, возникнуть не могло. Она била не в бровь, а в глаз, и единственное, чему следует удивляться, так это тому, что нашлись отважные люди, которые осмелились ее напечатать. Теперь мы понимаем, что в "Сказке..." Стругацкие нанесли удар по самой системе. Но в те годы, боюсь, даже авторам представлялось, что они сражаются только с ее извращениями. Они /и мы/ еще не знали, что система называется административно-командной, что ее необходимо разрушить до основания, дабы в нашей стране могло начаться какое-нибудь "затем", что "мероприятие" это окажется невероятно трудным и что при жизни, по крайней мере, одного из авторов оно не завершится. Что ж до реакции партийных органов на публикацию "Сказки...", то она представляется мне, если можно так выразиться, адекватной. Товарищи из иркутского обкома без труда распознали в кривых зеркалах собственные отражения и всполошились. Думаю, редакторы "Ангары" понимали, какие оргвыводы будут сделаны в "инстанциях". И остается только отдать должное их мужеству. Я уже говорил, что "Сказка о Тройке" не прошла для авторов даром. На долгие годы за Стругацкими закрепилась репутация неблагонадежных. Предвзятое мнение всячески раздувалось и поддерживалось, и его не могли поколебать даже международные успехи Стругацких. За рубежом в них, кстати, видели прежде всего советских авторов. Искусствоведы в штатском не стеснялись в выражениях. "Две фантастические повести "настрогали" и братья Борис и Аркадий Стругацкие... Если в первой части повести братья Стругацкие "строгали" еще рубанком, то во второй, поплевав на ладони, стали тесать еще зазубренным топором" /И.Краснобрыжий, неизвестно кто, 1969 г./.
Но все же времена уже были не булгаковские - замолчать Стругацких не удалось, подорвать читательскую любовь к ним тоже. В отличие от Булгакова авторам удалось дожить до того дня, когда гонимая некогда повесть была напечатана - в молодежном журнале "Смена" с полуторамиллионным тиражом. /Тираж "Ангары", между прочим, был всего 3000 экземпляров/. А вот дожить до выхода хотя бы первого тома собрания сочинений у себя на родине Аркадию Стругацкому не довелось. Конечно, умные люди сделали бы вид, что сказка написана вовсе не про них, и сперва бы заявили, что КПСС в целом и Иркутский обком в частности тоже против бюрократизма и именно партия возглавляет эту борьбу. /Могла ли тогда партия чего-либо не возглавлять?/ Но умные - когда они и попадались в идеологических отделах - тщательно это скрывали. Составители докладной не стали утруждать себя обходными маневрами. Нет, пару фраз в духе обязательной демагогии тех лет они все-таки написали /"записки" сейчас опубликованы/: "Авторы придали злу самодовлеющий характер, отделили недостатки от прогрессивных общественных сил, успешно /конечно же! - В.Р./ преодолевающих их. В результате частное и преходящее зло приобрело всеобщность, вечность, фатальную неизбежность. Повесть стала пасквилем". А дальше пошло без церемоний: "идейно ущербная", "антинародна и аполитична", "глумятся", "охаивание", "Прячась за складки пышной мантии фантастики, авторы представляют советский народ, утратившим коммунистические идеалы"... Если уж говорить серьезно, то самые резкие сатирические выпады в "Тройке..." рождены, разумеется, не шизофреническим стремлением "охаять" и "очернить", словечками-кастетами, смастеренными в тиши парткабинетов для борьбы нашей родной партии с нашей /и ее/ родной интеллигенцией, а самыми положительными намерениями, болью за родную страну. Я думаю, даже знаю, что иные из "докладных записок", к счастью, составлялись достаточно формально, как обязательный отклик на "сигналы" "писательской общественности", и благополучно укладывались под сукно. Но не меньше было и "указов прямого действия", за их появлением следовали выговоры, снятия и исключения... И те, и другие служили, с позволения сказать, правовой базой для идеологических экзекуций. Иногда - в непосредственной форме, например, путем снятия стружки с главных редакторов - грубой плотницкой операции, регулярно и публично проводившихся в кабинетах на Старой площади. Иногда - подспудно, ведь документы не обнародовались. И часто оставалось только гадать, почему книги вылетали из планов, почему запрещались и даже прерывались публикации в периодике, почему те или иные немилости обрушивались на головы авторов и издателей. Помню, Аркадий рассказывал мне, как, устав жить в обстановке открытого и скрытого недоброжелательства, он, может быть, с изрядной долей наивности, напросился на разговор к секретарю ЦК КПСС П.Н.Демичеву, был вежливо принят и внимательно выслушан. "Аркадий Натанович, - было сказано ему, - ищите врагов пониже, в Центральном Комитете их нет". Теперь, когда документы ЦК опубликованы, можно судить об искренности этих слов воочию. Да и тогда... Не помню уж точно, в каком году, где-то в 70-х, в Японии состоялся Всемирный конгресс фантастов, куда Стругацкие получили персональное приглашение. Не забудем, что Аркадий в совершенстве знал японский, он был офицером-переводчиком, участникам войны на Дальнем Востоке. Но поехал на конгресс "наш" человек, главный редактор популярно-технического журнала, не написавший в фантастике ни слова. Да, писателям, и редакторам, и даже иным работникам идеологических отделов приходилось быть осмотрительными, произносить ритуальные речи на партсобраниях, порою жертвовать второстепенным, чтобы сохранить главное очаги культуры, очаги разума, чтобы спасти людей от расправ. Если угодно, совсем, как посланники Земли на Арканаре. За эти компромиссы платили дорого, иногда жизнью. Тех же Стругацких настоятельно выставляли за бугор, многих их отъезд крайне устраивал. Я ничего не имею против уехавших, каждый волен жить там, где ему лучше. Пусть живут. Пусть приезжают в гости. Но я отрицаю их право учить нас, как надо жить. Напротив, я думая, что те, кто остался, как Стругацкие, как Юрий Трифонов, как Алесь Адамович, как Василь Быков, кто сохранил, несмотря на все чинимые препятствия, своих издателей, своих читателей, принес народу, стране гораздо больше пользы, больше способствовал разрушению той системы, под обломками которой мы задыхаемся и поныне.
После мрачной, почти кафкианской "Улитки...", вызывающей "Сказки...", насквозь политизированного "Обитаемого острова", Стругацкие в "Отеле "У погибшего альпиниста" /1970 г./, похоже, решили дать небольшую передышку себе и своим недоброжелателям, выпустив в свет непритязательный, изящный водевиль. Кажется, новейшие веяния критической моды гласят: хватит, мол, нам талдычить об идейности, нравственности, воспитательном воздействии литературы и о прочих замшелых обломках старины. Это, мол, нас бесы Белинский с Добролюбовым попутали; произведения надо оценивать по тому эстетическому впечатлению, которое они производят на читателя. Ночной зефир струит эфир... В предлагаемой системе ценностей "Отель..." вполне может быть объявлен лучшей вещью Стругацких. Приглядитесь: с каким тщанием воссоздана обстановка внутри и вокруг маленькой высокогорной гостиницы. На первый взгляд, полная абстракция - страна не названа, персонажи неопределенной национальности... Но мы видим и снежную долину, и интерьеры гостиницы, и каждого ее обитателя с фотографической четкостью, словно под тем самым режущим глаза горным солнцем, которое освещало заключительную сцену драмы, разыгравшейся с инопланетянами, не сумевшими вовремя сориентироваться в земных неурядицах. Даже носящий несколько неподходящее для этих мест древнерусское имя сенбернар Лель - и тот личность. /Открою семейную тайну: так звали собаку Аркадия. Только то был пудель/. Из забавной и странной компании, собравшейся на курорте, больше всего удался образ молоденького "чада", пол которого многоопытный полицейский как ни может определить. Но я должен разочаровать упомянутых эстетических критиков. Стругацкие не были бы Стругацкими, если бы не заложили в подтекст, казалось бы, развлекательной безделушки серьезную мысль. Жизнь гораздо сложнее любых утвердившихся представлений о ней, она порой выкидывает такие коленца, которые не укладываются в привычные рамки. Люди же чаще всего оказываются неготовыми к неожиданностям, и лишь немногие в состоянии посмотреть на происходящее непредвзято. Приверженность к стереотипам порой приводит к трагедиям. Невинный всходит на эшафот, преступник становится героем, стремление как можно старательнее выполнить свой долг оборачивается подлостью. Как оценить поведение инспектора Глебски? Нашлись же люди, которые смогли осознать вероятность невероятного. К правильному выводу пришел талантливый ученый Симонэ, даже умный хозяин отеля сумел не только понять, в чем дело, но и выработать нужную линию поведения. И все их старания разбились о тупую добросовестность полицейского служаки. А ведь он не дурак и не мерзавец, честнейший Петер Глебски, хотя именно из-за него погибли щепетильные заатмосферные гости. Вероятно, мы, как физик Симонэ, станем презирать недалекого чинушу. Но ведь и Глебски прав. Что будет, если каждый полицейский начнет рассуждать, надо ли применять закон, встретившись с преступником? Сила таких, как Глебски, как раз в нерассуждающем следовании законам. И, между прочим, огромная сила, на ней держится правопорядок в цивилизованных странах. Отбрось закон, поступай по совести - опасный призыв. Но иногда только перешагивание знаменует высшую справедливость.
Ну, вот, наконец, мы подошли к произведению, после публикации которого Стругацкие окончательно впали в немилость и уже не выпадали из нее до самой перестройки. О бюрократизме и прежде говорили много, пресса добиралась, казалось бы, до самых его печенок, что, правда, выжить ему не помешало. Однако трудно все же вспомнить произведение, в котором это социальное зло бичевалось бы с такой хлесткостью, как в "Сказке о Тройке". От нее можно перекинуть мост разве что к "Бане" Маяковского с ее незабвенным главначпупсом Победоносиковым. Владимира Владимировича сейчас не принято жаловать. Но это не значит, что все написанное Владимиром Маяковским надо выбросить в корзину. Он чувствовал, что страну тянут не туда, куда он хотел бы шагать в строю с рабочими Кузнецкстроя. И неслучайно сатирические образы в "Бане" получились гораздо убедительнее невыразительных комсомолят, а тем более Феерической женщины из будущего, так что сравнение Стругацких с Маяковским не должно их обижать. В том же ряду вспоминается еще и "Теркин на том свете" Твардовского. Кстати, "Сказка о Тройке" такое же "продолжение" "Понедельника...", как и "Теркин на том свете" - "большого" "Василия Теркина". Лавр Федотович Вунюков, председатель заглавной Тройки у Стругацких, из той же зоологической разновидности, что и главначпупс, но это деятель брежневской, новейшей формации. Он фундаментальнее Победоносикова, он умеет произносить умные, точнее, заумные, речи, и, пожалуй, он еще непробиваемее. /Впрочем, Стругацкие протягивают более многозначительную связь: Лавр Федотович курит папиросы "Герцеговина Флор", как известно, любимые папиросы Сталина/. Перекликаются с Маяковским и забавные сокращения бюрократических динозавров. Так, Тройка по распределению и учету необъяснимых явлений /естественно, в составе четырех человек/ носит название ТПРУНЯ. Сказка именно об этой Тройке. Когда мы начинаем знакомиться с методами обращения упомянутого трибунала с "представителями", которые имели несчастье попасть в сферу его влияния, то в первый момент возникает ощущение легкого жжения: надо-де знать меру даже в сатире. А на следующих страницах вдруг понимаешь, что ты и сам испытываешь подобные чувства гнева, растерянности и бессилия, когда читаешь иные газетные корреспонденции, а уж тем более, когда сталкиваешься с хамством и крючкотворством лицом к лицу. Что ж, мы не знаем множества примеров, когда на годы, на десятилетия задерживались, тормозились, ложились под сукно предложения, реформы, открытия, которые с очевидностью сулили всем нам, стране большие, иногда огромные выгоды? И только тем, что их судьбу кто-то доверил решать тупоумным и своекорыстным вунюковым, можно объяснить нескончаемую волокиту. Вунюковы, хлебовводовы, фарфуркисы и им подобные говорят исключительно от имени народа /и, может быть, даже убеждены, что так оно и есть/. В жизни ТПРУНЯ может притворяться комиссией, комитетом, подкомитетом, бюро, думой - это несущественно. Право же, хочется воскликнуть вслед за Гоголем, хотя классик имел в виду несколько другую конструкцию: "Эх, тройка, тройка, и кто тебя выдумал!" Этот эпиграф к повести появился лишь в последних изданиях, но я знаю, что придуман он был изначально. Словом, "Сказка о Тройке" - произведение злободневное и настолько откровенное, что, кажется, она написана недавно. А между тем, она была написана в 1968 году и тогда же опубликована. В новейшее время возникли еще два варианта "Тройки". Лично мне больше всего нравится тот, который был опубликован в журнале "Смена". В нем повесть стала композиционно проще, она приблизилась к знаменитым трем единствам - действие по большей части происходит в одной заседательской комнате. Отпало затянутое и не имеющее отношения к главному стержню начало. В его сюжетных и территориальных нагромождениях было немало веселых находок, но они отвлекали от тесного контакта с ТПРУНЯ. Новым стал и финал. В старом тексте расправа с крючкотворами производилась буквально с помощью deus ex machina; появлялись нежданно-негаданно всемогущие маги-руководители и пинками вышвыривали тпруневскую компанию. Возможно, в те годы авторы полагали, что с вунюковыми и выбегаллами можно покончить только тем же административно-командным способом. Впадаешь, правда, в известную задумчивость: почему бы сию плодотворную акцию не произвести немного ранее или вообще не допускать Лавра Федотовича до руководящих постов? Финал повести в "Смене" мне представляется более убедительным и более современным. Молодые ребята ни на кого не полагаются в борьбе с бюрократической тлей. Они придумывают остроумный ход, основанный на тонком знании бюрократической психологии и взрывающий тройку изнутри. Однако воля авторов - закон: в собрании сочинений они восстановили, восполнив сокращения, старый текст. Со "Сказкой о Тройке" случилось редкостное даже по тем временам событие: из-за ее публикации в 1968 году был закрыт альманах "Ангара", а его руководители были изгнаны с волчьими билетами, настолько было разгневано тогдашнее начальство, чьи действия, конечно, напоминали поступки персидского царя, который приказал высечь плетями море. Сейчас-то хорошо иронизировать, а тогда входили в силу тяжелые для нашей общественной жизни годы, которые впоследствии назовут периодом застоя. Административное рвение простиралось так далеко, что иногда даже невозможно понять, что, собственно, вызывало неудовольствие, из-за чего, например, несколько лет не выходил в прокат "Андрей Рублев" А.Тарковского. Но в отношении "Сказки о Тройке" недоумений, пожалуй, возникнуть не могло. Она била не в бровь, а в глаз, и единственное, чему следует удивляться, так это тому, что нашлись отважные люди, которые осмелились ее напечатать. Теперь мы понимаем, что в "Сказке..." Стругацкие нанесли удар по самой системе. Но в те годы, боюсь, даже авторам представлялось, что они сражаются только с ее извращениями. Они /и мы/ еще не знали, что система называется административно-командной, что ее необходимо разрушить до основания, дабы в нашей стране могло начаться какое-нибудь "затем", что "мероприятие" это окажется невероятно трудным и что при жизни, по крайней мере, одного из авторов оно не завершится. Что ж до реакции партийных органов на публикацию "Сказки...", то она представляется мне, если можно так выразиться, адекватной. Товарищи из иркутского обкома без труда распознали в кривых зеркалах собственные отражения и всполошились. Думаю, редакторы "Ангары" понимали, какие оргвыводы будут сделаны в "инстанциях". И остается только отдать должное их мужеству. Я уже говорил, что "Сказка о Тройке" не прошла для авторов даром. На долгие годы за Стругацкими закрепилась репутация неблагонадежных. Предвзятое мнение всячески раздувалось и поддерживалось, и его не могли поколебать даже международные успехи Стругацких. За рубежом в них, кстати, видели прежде всего советских авторов. Искусствоведы в штатском не стеснялись в выражениях. "Две фантастические повести "настрогали" и братья Борис и Аркадий Стругацкие... Если в первой части повести братья Стругацкие "строгали" еще рубанком, то во второй, поплевав на ладони, стали тесать еще зазубренным топором" /И.Краснобрыжий, неизвестно кто, 1969 г./.
Но все же времена уже были не булгаковские - замолчать Стругацких не удалось, подорвать читательскую любовь к ним тоже. В отличие от Булгакова авторам удалось дожить до того дня, когда гонимая некогда повесть была напечатана - в молодежном журнале "Смена" с полуторамиллионным тиражом. /Тираж "Ангары", между прочим, был всего 3000 экземпляров/. А вот дожить до выхода хотя бы первого тома собрания сочинений у себя на родине Аркадию Стругацкому не довелось. Конечно, умные люди сделали бы вид, что сказка написана вовсе не про них, и сперва бы заявили, что КПСС в целом и Иркутский обком в частности тоже против бюрократизма и именно партия возглавляет эту борьбу. /Могла ли тогда партия чего-либо не возглавлять?/ Но умные - когда они и попадались в идеологических отделах - тщательно это скрывали. Составители докладной не стали утруждать себя обходными маневрами. Нет, пару фраз в духе обязательной демагогии тех лет они все-таки написали /"записки" сейчас опубликованы/: "Авторы придали злу самодовлеющий характер, отделили недостатки от прогрессивных общественных сил, успешно /конечно же! - В.Р./ преодолевающих их. В результате частное и преходящее зло приобрело всеобщность, вечность, фатальную неизбежность. Повесть стала пасквилем". А дальше пошло без церемоний: "идейно ущербная", "антинародна и аполитична", "глумятся", "охаивание", "Прячась за складки пышной мантии фантастики, авторы представляют советский народ, утратившим коммунистические идеалы"... Если уж говорить серьезно, то самые резкие сатирические выпады в "Тройке..." рождены, разумеется, не шизофреническим стремлением "охаять" и "очернить", словечками-кастетами, смастеренными в тиши парткабинетов для борьбы нашей родной партии с нашей /и ее/ родной интеллигенцией, а самыми положительными намерениями, болью за родную страну. Я думаю, даже знаю, что иные из "докладных записок", к счастью, составлялись достаточно формально, как обязательный отклик на "сигналы" "писательской общественности", и благополучно укладывались под сукно. Но не меньше было и "указов прямого действия", за их появлением следовали выговоры, снятия и исключения... И те, и другие служили, с позволения сказать, правовой базой для идеологических экзекуций. Иногда - в непосредственной форме, например, путем снятия стружки с главных редакторов - грубой плотницкой операции, регулярно и публично проводившихся в кабинетах на Старой площади. Иногда - подспудно, ведь документы не обнародовались. И часто оставалось только гадать, почему книги вылетали из планов, почему запрещались и даже прерывались публикации в периодике, почему те или иные немилости обрушивались на головы авторов и издателей. Помню, Аркадий рассказывал мне, как, устав жить в обстановке открытого и скрытого недоброжелательства, он, может быть, с изрядной долей наивности, напросился на разговор к секретарю ЦК КПСС П.Н.Демичеву, был вежливо принят и внимательно выслушан. "Аркадий Натанович, - было сказано ему, - ищите врагов пониже, в Центральном Комитете их нет". Теперь, когда документы ЦК опубликованы, можно судить об искренности этих слов воочию. Да и тогда... Не помню уж точно, в каком году, где-то в 70-х, в Японии состоялся Всемирный конгресс фантастов, куда Стругацкие получили персональное приглашение. Не забудем, что Аркадий в совершенстве знал японский, он был офицером-переводчиком, участникам войны на Дальнем Востоке. Но поехал на конгресс "наш" человек, главный редактор популярно-технического журнала, не написавший в фантастике ни слова. Да, писателям, и редакторам, и даже иным работникам идеологических отделов приходилось быть осмотрительными, произносить ритуальные речи на партсобраниях, порою жертвовать второстепенным, чтобы сохранить главное очаги культуры, очаги разума, чтобы спасти людей от расправ. Если угодно, совсем, как посланники Земли на Арканаре. За эти компромиссы платили дорого, иногда жизнью. Тех же Стругацких настоятельно выставляли за бугор, многих их отъезд крайне устраивал. Я ничего не имею против уехавших, каждый волен жить там, где ему лучше. Пусть живут. Пусть приезжают в гости. Но я отрицаю их право учить нас, как надо жить. Напротив, я думая, что те, кто остался, как Стругацкие, как Юрий Трифонов, как Алесь Адамович, как Василь Быков, кто сохранил, несмотря на все чинимые препятствия, своих издателей, своих читателей, принес народу, стране гораздо больше пользы, больше способствовал разрушению той системы, под обломками которой мы задыхаемся и поныне.
После мрачной, почти кафкианской "Улитки...", вызывающей "Сказки...", насквозь политизированного "Обитаемого острова", Стругацкие в "Отеле "У погибшего альпиниста" /1970 г./, похоже, решили дать небольшую передышку себе и своим недоброжелателям, выпустив в свет непритязательный, изящный водевиль. Кажется, новейшие веяния критической моды гласят: хватит, мол, нам талдычить об идейности, нравственности, воспитательном воздействии литературы и о прочих замшелых обломках старины. Это, мол, нас бесы Белинский с Добролюбовым попутали; произведения надо оценивать по тому эстетическому впечатлению, которое они производят на читателя. Ночной зефир струит эфир... В предлагаемой системе ценностей "Отель..." вполне может быть объявлен лучшей вещью Стругацких. Приглядитесь: с каким тщанием воссоздана обстановка внутри и вокруг маленькой высокогорной гостиницы. На первый взгляд, полная абстракция - страна не названа, персонажи неопределенной национальности... Но мы видим и снежную долину, и интерьеры гостиницы, и каждого ее обитателя с фотографической четкостью, словно под тем самым режущим глаза горным солнцем, которое освещало заключительную сцену драмы, разыгравшейся с инопланетянами, не сумевшими вовремя сориентироваться в земных неурядицах. Даже носящий несколько неподходящее для этих мест древнерусское имя сенбернар Лель - и тот личность. /Открою семейную тайну: так звали собаку Аркадия. Только то был пудель/. Из забавной и странной компании, собравшейся на курорте, больше всего удался образ молоденького "чада", пол которого многоопытный полицейский как ни может определить. Но я должен разочаровать упомянутых эстетических критиков. Стругацкие не были бы Стругацкими, если бы не заложили в подтекст, казалось бы, развлекательной безделушки серьезную мысль. Жизнь гораздо сложнее любых утвердившихся представлений о ней, она порой выкидывает такие коленца, которые не укладываются в привычные рамки. Люди же чаще всего оказываются неготовыми к неожиданностям, и лишь немногие в состоянии посмотреть на происходящее непредвзято. Приверженность к стереотипам порой приводит к трагедиям. Невинный всходит на эшафот, преступник становится героем, стремление как можно старательнее выполнить свой долг оборачивается подлостью. Как оценить поведение инспектора Глебски? Нашлись же люди, которые смогли осознать вероятность невероятного. К правильному выводу пришел талантливый ученый Симонэ, даже умный хозяин отеля сумел не только понять, в чем дело, но и выработать нужную линию поведения. И все их старания разбились о тупую добросовестность полицейского служаки. А ведь он не дурак и не мерзавец, честнейший Петер Глебски, хотя именно из-за него погибли щепетильные заатмосферные гости. Вероятно, мы, как физик Симонэ, станем презирать недалекого чинушу. Но ведь и Глебски прав. Что будет, если каждый полицейский начнет рассуждать, надо ли применять закон, встретившись с преступником? Сила таких, как Глебски, как раз в нерассуждающем следовании законам. И, между прочим, огромная сила, на ней держится правопорядок в цивилизованных странах. Отбрось закон, поступай по совести - опасный призыв. Но иногда только перешагивание знаменует высшую справедливость.