Ревич Всеволод. Пять зелёных лун (сборник)

   А теперь, господа, прежде чем сознаться в одном проступке, я хочу рассказать крохотный эпизод из моей жизни. История эта сугубо личная, но она имеет отношение к дальнейшему, так что я прошу вас запастись терпением. К тому же, как метко заметил господин президент, спешить-то нам все равно некуда.
   Как- то утром, месяцев пять спустя после принятия закона «Солнце — каждый день», я спустился в кафетерий при гостинице, где имел обыкновение завтракать, взгромоздился на высокий стул у стойки и крикнул официантке:
   — Омлет «солнышко» с поджаренной корочкой!
   Официантка — этакая нахальная рыжая девица — и ухом не повела, но я решил, что, поскольку я завтракаю здесь из месяца в месяц, она уже знает мой заказ наизусть. Я спокойно ожидаю свой омлет и вдруг вижу, что все окна наглухо закрыты ставнями. Тогда я дотягиваюсь до ближайшего окна и открываю его. В комнату, искрясь и отражаясь от еще мокрой мостовой, врываются лучи утреннего солнца.
   Вдруг из-за моего плеча высовывается веснушчатая рука с облупленными перламутровыми ногтями и захлопывает ставни. Оборачиваюсь. Передо мной, широко расставив ноги и уперев руки в бедра, стоит рыжая официантка.
   — Мы здесь не любим, когда открывают ставни, — с вызовом произносит она, — и, кстати, «солнышка» мы тоже больше не подаем, мистер прохфессор. Можете представить мое удивление.
   — Это еще почему? — спросил я.
   Она хрипло хохочет, и, к моему смятению, я слышу, как к ней присоединяются ранние посетители. Официантка поворачивается к ним.
   — Полюбуйтесь-ка на этого хмыря, — говорит она и тычет через плечо в мою сторону большим пальцем, — «солнышко» ему подавай. С поджаренной корочкой. Словно нас и без того мало поджаривают. И он еще спрашивает: почему?
   Она снова поворачивается ко мне и продолжает глумиться:
   — Уж кому-кому, господин прохфессор, а вам бы следовало догадаться.
   Я не имел ни малейшего представления, с чего бы это мне отказываться от своего любимого омлета. Я ем его каждое утро уже много лет подряд. Но со всех сторон слышались недружелюбные насмешки, и меня это не столько разозлило, сколько обескуражило.
   — Ну, так дайте яйца вкрутую, — пробормотал я заикаясь.
   — Ха! Теперь ему вкрутую захотелось, — фыркнула официантка и, перегнувшись через стойку, покрутила перед моим носом толстым пальцем. — Нет уж, прохфессор, ни жареных, ни вареных, ни печеных яиц вы здесь не получите. А если вам так уж приспичило яичек, так ешьте их всмятку. И холодными.
   По натуре я человек довольно миролюбивый. Мне противны любые публичные скандалы. Сама мысль о них приводит меня в ужас. Но яйца всмятку мне еще противнее. Тем более холодные.
   Дрожа от негодования, я слез со стула.
   — Что ж, позавтракаю в другом месте, — хотел я сказать ледяным тоном, но вдруг голос мой задрожал, как у напроказившего школьника.
   — Валяйте, прохфессор, — крикнула мне вслед официантка, — поищите другое местечко. Но только «солнышка» в этом городе вам не подадут. И не мечтайте. Придется уж вам глотать яйца всмятку, хоть подавитесь!
   Я в сердцах хлопнул дверью, но, даже выходя на залитую солнцем улицу, все еще слышал за собой издевательский хохот.
   Вот и все. Нелепая история, не так ли? Дело, не стоящее выеденного яйца. Сколько ни ломал я голову над этим происшествием, оно представлялось мне просто вздорной и бессмысленной выходкой.
   И вдруг меня осенило. До меня дошел зловещий смысл эпизода с яйцами. Вижу по вашим лицам, господа, что и вы поняли. Но невелика хитрость быть умным задним числом.
   А теперь выслушайте мое признание. Помните ли вы, как в один прекрасный день в июле прошлого года вся страна, а за ней весь мир были потрясены сенсационным сообщением о том, что в Вашингтоне пошел дождь. Затем в Нью-Йорке. Потом в Калифорнии, Техасе, Айове, Флориде и наконец над всей страной, от океана до океана, от Аляски и до Гавайских островов, разразился летний ливень. Так вот, господа, это вовсе не было попыткой диверсии со стороны русских агентов, как потом намекали газеты.
   Да, господин президент. Вы правильно догадались. Это случилось в тот же день, что и история с яйцами.
   Как я это сделал? Я давно уже работал над созданием центрального пульта, позволяющего контролировать всю сеть РБТ. Незадолго перед этим я закончил работу. Происшествие с яйцами подсказало мне, что есть люди, которые совсем не прочь для разнообразия немного помокнуть под дождем, и тут я понял, что и сам сыт по горло безоблачными небесами.
   Я включил пульт и настроил его на теплый летний дождик. Сработало прекрасно, за исключением лишь блока синхронизации. Но я не стал доискиваться до причины неполадок. Я просто вышел на улицу без плаща и зонтика, наслаждаясь погодой.
   Что вы сказали, сенатор? Ах, оказывается, это я испортил пикник, который ваша супруга устроила в честь супруги монровийского посла? Примите мои глубочайшие извинения. Если бы я только знал…
   Да, сенатор, я понимаю, что нарушил закон. Согласен, тысячу раз согласен, что законы священны — по крайней мере, до определенного предела. Но я никогда не соглашусь почитать закон выше блага моих сограждан.
   Помните ли вы, сенатор, тот удивительный доклад ФБР, который, не будь он так хорошо документирован, мог бы показаться совершенно невероятным? Вы и ваша комиссия не могли, с ним не ознакомиться. В докладе говорилось о широком, хорошо организованном заговоре с целью уничтожения всех станций РБТ. Заговор этот провалился только из-за поразительного стечения обстоятельств. По странному совпадению именно в день, когда этот замысел должны были привести в исполнение, по всей стране пошел дождь. Кстати, заговорщики не были иностранными агентами. Это были самые обыкновенные американцы, которые никогда в жизни не занимались подрывной деятельностью. Просто они считали, что правительство не имеет права диктовать, какой должна быть погода. И все они были сыты солнцем по горло.
   Не буду утверждать, господа, что я знал об этом заговоре и устроил дождь, чтобы его сорвать. Это было счастливой случайностью. Но я правильно почувствовал настроение народа — вот почему я считаю, что поступок мой должен быть оправдан, даже если бы никакого заговора и не было. И что же? Разве хоть один человек обратился в бюро погоды с жалобой на испорченный солнечный день? Ни один! Люди выбежали из своих домов и прыгали под дождем, крича от восторга. Но один человек, не два, а вся страна. Рассказывают даже, будто на одной из голливудских улиц образовался хоровод, который протянулся через всю Калифорнию до Сан-Франциско и остановил движение на мосту Золотых Ворот.
   Да, сенатор, мне известно, что эту историю считают несколько преувеличенной.
   Таковы были обстоятельства, заставившие меня решиться на то, что я сделал потом. Я хочу, чтобы вы постарались попять мои побуждения. Вспомните, сколько я умолял вас — всех вместе и каждого поодиночке — отменить контроль над погодой. Вспомните, как я упрашивал всех — вплоть до самого мелкого чиновника — пересмотреть политику и применять РБТ только в соответствии с моим первоначальным замыслом. Никто не хотел меня слушать. Мне отвечали, что правительство действует в интересах страны, что парод привыкнет и все образуется. Образуется!Как много надежд возлагают на это словечко. Прошло еще несколько безоблачных месяцев, и народ так привык, что готов был всех нас повесить — меня первого.
   Вы спрашиваете, не струсил ли я, господин президент? Простите за дерзость, а разве вы не струсили, узнав о народном возмущении? И не вы один, но все, сидящие здесь.
   Но дело не в страхе. Просто я считаю, что народ прав. Я — на его стороне. Раз уж я изобрел эту машину, мне и отвечать за последствия. Вот почему я словечком не обмолвился о своем центральном пульте. У меня было предчувствие, что в один прекрасный день он мне пригодится.
   Пред- чув-ствие, генерал. Могу повторить еще раз. У меня было предчувствие, что в один прекрасный день мой пульт мне пригодится. Простите, но я так устал, что уже не в силах перекрикивать рев ветра и гул судовых машин.
   Вот, собственно, и весь мой рассказ, господа. Когда я услышал, как в канун рождества правительство отклонило всенародную петицию о небольшом снегопаде и как разъяренные толпы принялись разносить станции РБТ по всей стране, я понял, что действовать надо без промедления. Вот я и повернул рычаг, чтобы подарить своим согражданам на рождество капельку снега.
   Но в спешке я повернул рычаг не в ту сторону. Я сразу понял свою ошибку, но уже было поздно. Система РБТ вышла из строя. Я сожалею о случившемся, могу повторить это еще тысячу раз, но никто не убедит меня, что мои побуждения не были правильными. Во всем повинна дурацкая ошибка. Ну кто мог предсказать, что стоит на мгновенье выключить контроль, как погода сорвется с цепи?
   Да, конгрессмен, я догадывался, что последствия могут оказаться нежелательными. Но откуда мне было знать, что разверзнутся хляби небесные и дождь будет лить сорок дней и сорок ночей без перерыва? И настолько потеплеет, что растают полярные льды?…
   Да, господин государственный секретарь, мы пытались это сделать. Военный флот спас мою первую модель, и сейчас она стоит в ангаре на палубе нашего авианосца. Но у нее не хватает мощности совладать с разгулом стихий.
   Слушаю, господин президент. Что же… это здравый вопрос. К сожалению, я не имею ни малейшего представления, что можно предпринять. Полагаю, нам остается только одно — последовать примеру Ноя и плыть, ожидая, пока не схлынут воды.

Зенна Гендерсон
Что-то блестящее…

   Помните ли вы Депрессию? Эту черную тень, упавшую на Время? Это больное место в мировом сознании? Возможно, не помните. Возможно, это все равно что спрашивать, помните ли вы средние века. Но разве я знаю что-нибудь о ценах на яйца в средние века? А о ценах в эпоху Депрессии я знаю хорошо.
   Если у вас есть четверть доллара — но сначала найдите эти четверть доллара — и пятеро голодных детей, вы можете разогреть им на ужин две жестянки супу и дать краюху черствого хлеба или две кварты молока и ту же краюху. Это сытно и (если вдуматься) питательно. Но если вы — одна из этой голодной пятерки, то вы в конце концов ощущаете внутри себя пустоту и зубы у вас начинают тосковать по чему-нибудь существенному.
   Но вернемся к яйцам. Они были драгоценной пищей. Можно было неторопливо смаковать их или жадно проглотить — будь то яичница или яйца всмятку. Вот одна из причин, почему я помню миссис Кливити. У нее яйца были на завтрак!И каждый день! Вот одна из причин, почему я помню миссис Кливити.
   Я ничего не знала насчет яиц, когда она пришла к нам вечером. Ма только что вернулась домой после 12-часового рабочего дня: она ходила по домам убирать, и ей платили по 30 центов в час. Миссис Кливити жила с нами в одном дворе. Собственно говоря, так это место называлось из вежливости, ибо все мы просто пользовались одной душевой и двумя туалетами посреди двора.
   Все мы, кроме, разумеется, обитателей Большого Дома. Там была собственная ванная, и радио, вопившее «Не ваше дело» и «Скажу ли я», и лампочки, в отличие от наших, прикрытые абажурами. Но Дом не был частью двора; туда выходила только дверь черного хода, да и та была не такая, как прочие двери. Она была двойная — деревянная и сетчатая.
   Наш флигель тоже отличался от других. У него был второй этаж. Одна комната, размером с наши обе, и там обитал Верхний Жилец. О его существовании можно было узнать преимущественно по отголоску шагов над головой и изредка — по пирожку для Дэнны.
   Как бы то ни было, миссис Кливити пришла раньше, чем ма успела положить свою сумку с халатом и даже разгладить морщины усталости, избороздившие ее лицо за десять, если не больше, лет до срока. Мне миссис Кливити не очень правилась. Она меня стесняла. Она была такая толстая, медлительная и такая близорукая, что всегда страшно щурилась. Она встала в дверях, похожая на груду кирпича, на которую наспех натянули платье, а сверху изобразили нечто вроде лица под спутанной куделью волос. Мы, дети, собрались в кучку поглазеть — все, кроме Дэнны, устало пыхтевшей мне в шею. Ходила ли она в детский садик или оставалась дома, день для четырехлетней малышки всегда был длинным и утомительным.
   — Я пришла узнать, не сможет ли одна из ваших девочек ночевать у меня эту неделю.
   Говор у миссис Кливити был такой же медлительный, как и походка.
   — У вас? — Ма растирала руку там, где оставались глубокие следы от ручек сумки. — Войдите. Присядьте.
   У нас было два стула, скамья и два ящика из-под яблок. Ящики царапали голые икры, но груда кирпича едва ли это почувствует.
   — Нет, благодарю вас. — Наверно, она просто не умеет гнуться! — Мой муж уехал на несколько дней, и мне не хочется оставаться в доме одной по ночам.
   — Конечно, — сказала ма. — Вы должны чувствовать себя очень одиноко.
   Единственным одиночеством, доступным ей при заботах о пятерых детях и двух комнатах, оставалась напряженная скрытность ее тайных мыслей, когда она мыла, убирала и гладила в чужих домах.
   — Конечно, одна из девочек с удовольствием составит вам компанию.
   Ее прищуренные глаза быстро обежали нас, и Ланелл поспешила укрыться в безопасности среди платьев в отгороженном углу другой комнаты, а Кэти мгновенно присела за комодом.
   — Анне уже одиннадцать. — Мне, с Данной на руках, спрятаться было некуда. — Она совсем большая. Когда вы хотите, чтобы она пришла?
   — Ну, к тому времени, как ложиться спать. — Миссис Кливити выглянула за дверь и кинула взгляд на темнеющее небо. — К девяти. Но сейчас темнеет рано…
   Кажется, кирпич тоже умеет тревожиться.
   — Как только мы поужинаем, она придет, — сказала ма, распоряжаясь моим временем так, словно для меня оно ничего не значило. — Правда, ей завтра утром надо в школу…
   — Только когда темно, — сказала миссис Кливити. — Днем мне никто не нужен. Сколько я должна вам заплатить?
   — Заплатить? — Ма замахала на нее рукой. — Анне все равно нужно спать. Ей безразлично где, лишь бы она спала. Стоит ли говорить об услугах между друзьями.
   Мне хотелось крикнуть: «Какая услуга, какие друзья?!» Ма с миссис Кливити едва виделись. Я не могла даже по-настоящему вспомнить мистера Кливити — только то, что он был чопорным, сморщенным стариком. Сорвать меня с места и заставить ночевать в чужом доме, в чужой темноте, слушая чужое дыхание, чувствуя, как чужая теплота просачивается в тебя всю ночь, всю долгую ночь…
   — Ма… — начала было я.
   — Я накормлю ее утром, — сказала миссис Кливити, — и дам ей денег на завтрак, каждый раз, когда она придет ночевать.
   Я сдалась без борьбы. Деньги на завтрак, каждый день — целых десять центов! Ма не могла бы упустить такую благодать, такой дар небес, безошибочно спешащих помочь там, где гнет готов стать невыносимым.
   — Спасибо, господи, — прошептала я, идя за консервным ключом, чтобы вскрыть жестянку с супом.
   Одну- две ночи я смогу выдержать.
   Я чувствовала себя голой и беззащитной, когда стояла в своей тоненькой ситцевой пижаме, поставив одну босую ногу на другую, и ждала, пока миссис Кливити готовила постель.
   — Сначала нужно проверить дом, — хрипло произнесла она. — Мы не можем лечь, пока не проверим.
   — Проверить дом? — Я забыла свою накрахмаленную робость ровно настолько, чтобы задать вопрос: — А зачем?
   Миссис Кливити взглянула на меня в тусклом свете спальни. У них было три комнаты на двоих! Неважно, что между спальней и кухней двери не было.
   — Я не смогу уснуть, — сказала она, — если не посмотрю. Я должна.
   Итак, мы начали осмотр. За занавеской, в шкафу, под столом. Миссис Кливити заглянула даже в переносную печку, стоявшую в кухне рядом с двухконфорочной плитой.
   Когда мы вернулись в спальню, я снова отважилась заговорить:
   — Но с тех пор как я пришла, все двери заперты. Что могло бы?…
   — Воры, — нервно произнесла миссис Кливити после минутного молчания. — Преступники…
   Она повернулась ко мне. Едва ли она видела меня с такого расстояния.
   — Двери ничего не значат, — сказала она. — Это может случиться, когда меньше всего ожидаешь, так что лучше быть наготове.
   — Я посмотрю, — смиренно ответила я.
   Она была старше ма. Она была почти слепая. Она была из тех, о ком в Евангелии сказано: «Если сделаете для одного из них, то сделаете для меня».
   — Нет, — возразила она. — Я должна сама. Иначе я не буду уверена.
   Я ждала, пока миссис Кливити, кряхтя, опустилась на колени и неловко нагнулась, чтобы приподнять покрывало. Ее пальцы слегка задержались, потом быстро откинули покрывало. Она перевела дыхание — медленно и, как мне показалось, разочарованно.
   Она раскрыла постель, и я забралась в серые, измятые простыни и, повернувшись к двери спиной, прижалась ухом к плоской, пахнущей табаком подушке Я лежала в темноте неуютно и напряженно, чувствуя, как грузное тело миссис Кливити уминает постель рядом со мной. Наступила секунда тишины, потом я услышала ее почти беззвучные, па одном дыхании, слова: «Долго ли, о господи, долго ли еще?»
   Я автоматически читала молитву, из которой па был изгнан: «Боже, благослови ма, и моего братца, и сестер», — и в то же время размышляла над тем, что могло казаться миссис Кливити столь нестерпимо долгим.
   После беспокойной, почти бессонной ночи, какая всегда бывает у меня в незнакомых местах, я очнулась ранним, холодным утром и услышала возню миссис Кливити. Она накрывала стол к завтраку — обряд, на который у нас в семье никогда не хватало времени. Я выпростала ноги из постели и забралась в платье, из скромности повернувшись к миссис Кливити костлявой, мгновенно озябшей спиной. Я стеснялась и чувствовала себя неопрятной, так как забыла расческу дома.
   Я предпочла бы побежать домой к нашему привычному завтраку — сгущенное молоко и овсяные хлопья, но вместо того зачарованно смотрела, как миссис Кливити воюет с керосинкой. Она так низко наклонялась к горелке с зажженной спичкой, что я была уверена, что растрепанная пакля ее волос вот-вот вспыхнет. Но вспыхнула все-таки горелка, и тогда она обернулась ко мне.
   — Одно яйцо или два? — спросила она.
   — Яйца? Целых два? — Этот возглас вырвало у меня изумление. Рука миссис Кливити задержалась над смятым бумажным мешком на столе. — Нет, нет, — поспешила я добавить, — одно. Одного вполне достаточно.
   И села на кончик стула, глядя, как она разбивает яйцо над дымящейся сковородкой.
   — Сильно подрумянить? — спросила она.
   — Сильно, — ответила я, чувствуя себя настоящей светской дамой, обедающей в гостях; в сущности, так оно и было. Я смотрела, как миссис Кливити поливает яйцо маслом, а волосы у нее болтаются у самого лица. Один раз кончики даже окунулись в масло, но она этого не заметила, и они, качнувшись назад, оставили у нее на щеке блестящую полоску.
   — Вы не боитесь огня? — спросила я, когда она сняла сковородку с керосинки. — А вдруг вы загоритесь?
   — Один раз так и случилось. — Она выложила яичницу на тарелку. — Видишь? — Она приподняла волосы с левой стороны и показала сморщенное пятно большого, старого шрама. — Это было, когда я еще не освоилась Здесь, — сказала она, и мне почудилось, что ее «Здесь» означает нечто большее, чем дом.
   — Это ужасно, — сказала я, нерешительно покачивая вилкой.
   — Ешь быстрее, — поторопила она, — а то яйцо остынет.
   Она вернулась к плите, а я поколебалась еще мгновение. Еда на столе означала, что нужно бы прочесть молитву, но я поспешила нырнуть в тарелку и набила себе рот яичницей, не успев даже беззвучно произнести «Аминь».
   Позавтракав, я кинулась домой, крепко зажав в руке вожделенную монетку, неуверенная в том, как отнесется мой желудок к такой ранней пище. Ма уже готовилась выйти; в одной руке у нее была сумка, на другой — Дэнна, мурлыкавшая какую-то песенку. Дэнне нравилось в детском саду.
   — Я сегодня вернусь поздно, — сказала ма. — В углу ящика в комоде лежат 25 центов. Приготовь малышам ужин и попытайся навести здесь порядок. Мы не должны быть свиньями только потому, что живем в таком месте.
   — Хорошо, ма. — Я воевала со спутавшимися волосами и теребила их так, что на глазах у меня проступили слезы. — Где ты сегодня работаешь?
   Я старалась перекричать шум в другой комнате, где младшие собирались в школу.
   Она устало вздохнула, хотя день еще не начался.
   — Мне сегодня нужно в три места, но последнее — у миссис Паддингтон. — Лицо у нее просветлело. Миссис Паддингтон иногда платила сверх обусловленной суммы или же отдавала ма старое платье или остатки съестного. Она была добрая.
   — Как ты ладишь с миссис Кливити? — спросила ма, проверяя, положила ли она в сумку рабочие туфли.
   — Все в порядке, — ответила я. — Но она чудачка. Заглядывает под кровать, прежде чем лечь.
   Ма улыбнулась.
   — Я слыхала, что некоторые люди так делают, но это обычно говорят о старых девах.
   — Но, ма, ведь в квартиру никто не мог войти! Она заперла двери, как только я пришла.
   — Люди, заглядывающие под кровать, не всегда бывают рассудительными. Кроме того, быть может, ей хотелось найти что-нибудь под кроватью.
   — Но у нее же есть муж! — крикнула я, когда она уже вела Дэнну через двор.
   — Можно искать и еще что-нибудь, кроме мужа, — крикнула она в ответ.
   — Анна хочет мужа! Анна хочет мужа!
   Ланелл и Дит прыгали вокруг меня и дразнились, а позади них, слабо улыбаясь, стояла Кэти.
   — Заткнитесь! — прикрикнула я. — Сами не знаете, что говорите. Живо в школу!
   — Еще рано. — Пальцами босой ноги Дит зарылся в пыль двора. — Учительница и так говорит, что мы приходим слишком рано.
   — Тогда оставайтесь и помогите мне с приборкой, — сказала я.
   Их и след простыл. Грязные ноги Дита напомнили мне, что не худо бы вымыть свои, прежде чем отправляться в школу. Я наполнила таз водой из колонки, что стояла посреди двора, и, присев на край кровати, опустила ноги в ледяную воду, вымыла их твердым, серым, шершавым мылом, каким мы всегда пользовались, и растерла старым полотенцем. Воду я выплеснула во двор и смотрела, как она пыльными змейками бежит по плотно утоптанной земле.
   Я вернулась, чтобы обуться и надеть свитер, и взглянула на кровать. Потом легла ничком и заглянула под нее. Искать что-нибудь другое.Там была знакомая куча картонных коробок с нашими вещами и знакомые пыльные комочки да еще зелёный чулок, который Ланелл потеряла на прошлой неделе, и больше ничего.
   Я встала, отряхнула платье, завязала деньги в уголок носового платка и, натянув свитер, побежала в школу.
   Я выглянула наружу, в сырые, ветреные сумерки.
   — И сегодня идти?
   — Ты же сказала, что придешь, — ответила ма. — Держи свое слово. Тебе давно следовало уйти. Она, наверно, ждет.
   — Я хотела посмотреть, что ты принесла от миссис Паддингтон.
   Ланелл и Кэти играли в углу голубым корсетом и шляпкой, украшенной зелёным виноградом. Дит катал по полу апельсин, чтобы сделать его помягче, прежде чем проткнуть в нем дырку и выпить сок.
   — Она сегодня перебирала сундук, — сказала ма. — Больше всего там было старья, принадлежавшего ее матери, но вот эти два пальто — хорошие и плотные. Ими приятно будет укрыться ночью. Кажется, сегодня будет холодно. Со временем я распорю их и сделаю одеяла. — Она вздохнула. Времени-то у нее как раз никогда и не было. — Возьми газету, прикроешь голову.
   — О, ма! — Я натянула свитер. — Дождь ведь перестал. Это будет смешно!
   Я побежала, быстро миновала пятнышко света из-под нашей двери и перепрыгнула через ручей, оставшийся после дождя и протекавший через двор. Внезапный порыв сердитого ветра осыпал меня тяжелыми, холодными дождевыми каплями и гнал весь остаток пути до двери миссис Кливити, под маленький навес, едва прикрывающий крылечко. Я быстро постучалась, откидывая со лба растрепавшиеся волосы. Дверь распахнулась, и я очутилась в теплой, полутемной кухне, почти в объятиях миссис Кливити.
   — О! — Я отстранилась, задыхаясь от смеха. — Такой ветер…
   — Я боялась, что ты не придешь. — Она повернулась к плите. — Какао еще горячее.
   Я сидела, грея руки о чашку и смакуя какао, глоток за глотком. Миссис Кливити сварила его на молоке, а не на воде, оно было душистое и очень вкусное. Но мои мысли перебегали от ароматного напитка к миссис Кливити. В тот краткий миг, когда я столкнулась с ней вплотную, мне удалось заглянуть глубоко в ее тусклые глаза. И я поразилась: они были тусклыми только снаружи. А в глубине… в глубине…
   Я отхлебнула еще глоток. Ее глаза… Мне казалось, что я могла бы войти в них. Проникнуть за эту тусклую пленку, побежать по длинному, блестящему коридору, в живой и юный блеск в его дальнем конце…
   Я засмотрелась на донышко своей чашки. Все ли взрослые таковы? Если заглянуть им в глаза глубоко-глубоко, окажутся ли они совсем другими? Найду ли я в глазах у ма коридор, ведущий в юность?
   Я сонно допила какао. Было еще рано, но дождь барабанил по крыше, и вечер был как раз такой, когда после сытной еды хочется свернуться клубочком поуютнее. Правда, иногда в такие вечера, наоборот, становится не по себе и тоскливо, но мне сейчас захотелось свернуться клубочком. Я пошарила под кроватью в поисках бумажного пакета с пижамой, но не нашла его.
   — Я подметала сегодня, — сказала миссис Кливити, возвращаясь из далекой страны своих мыслей. — Должно быть, засунула его дальше под кровать.