Страница:
Пошла, куда вели ноги: по переулкам, по мостам, по обледенелым причалам. Удивительно, но вокруг спешили по делам люди, на улицах было оживленно, лавки повсюду были открыты. Мимо, звеня, проезжали сани, нагруженные дровами или сеном. Домашняя прислуга, несущая банки и корзины с только что купленной снедью, не заботилась о грязи на своих деревянных башмаках, а молодые женщины аккуратно выбирали путь между лужами снежной каши. Мясные пироги соперничали с жареными каштанами за внимание прохожего, а продавец горячего вина обещал, что даже один стакан согреет до самых костей.
Я дошла до площади святой Лулы, где по обеим сторонам пустой дороги собралась огромная толпа. Люди болтали между собой и чего-то ждали, сбившись вместе, чтобы не мерзнуть.
Старик, стоявший рядом со мной, шепнул своему соседу:
– Поверить не могу, что королева это позволяет. После всех наших жертв и мучений!
– Удивительно, что вы до сих пор можете чему-то удивляться, – сказал его младший собеседник, мрачно улыбаясь.
– Она пожалеет об этом соглашении, Маурицио.
– Тридцать пять лет, и пока еще не пожалела.
– Королева сошла с ума, если считает, что драконы могут сдержать свою жажду крови!
– Простите, – пискнула я смущенно. Маурицио опустил на меня взгляд, мягко вскинув брови. – Мы драконов ждем?
На его лице расцвела улыбка. Он был красив – грубой, нечесаной, щетинистой красотой.
– Их самых, юная дева. Это пятилетнее шествие. – Когда я уставилась на него с недоумением, он пояснил: – Каждые пять лет наша благородная королева…
– Деспотичная безумица! – воскликнул старик.
– Будет вам, Карал. Так вот, наша милостивая королева позволяет им принять свое истинное обличье в стенах города и устроить шествие в честь годовщины соглашения. По ее представлению, мы перестанем бояться, если будем видеть этих сернодышащих чудовищ через равные промежутки времени. Но мне кажется, выходит как раз наоборот.
Если так, то насладиться собственным ужасом на площадь высыпала половина Лавондавилля. Только старики помнили времена, когда увидеть дракона было обычным делом, когда одной лишь тени на солнце оказывалось достаточно, чтобы по спине побежали мурашки. Мы все слышали истории: как целые деревни сгорали дотла, как превращались в камень те, кто осмеливался заглянуть дракону в глаза, как бесстрашно шли рыцари на верную смерть.
Рыцарей изгнали через несколько лет после того, как соглашение Комонота вступило в силу. Лишившись общего противника, они сами основали вражеские Горедду государства, Нинис и Самсам. Двадцать лет соседствующие нации терзали затяжные, неблагородные усобицы, пока наша королева не положила им конец. Все рыцарские ордены в Южных землях были распущены – даже нинисские и самсамские – но, по слухам, старые воины жили в тайных убежищах в горах или в деревенской глуши.
Я невольно принялась разглядывать старика Карала; он так говорил о жертвах, что мне подумалось, не мог ли он в свое время сражаться с драконами. По возрасту как раз подходил.
Вдруг вся толпа разом ахнула. Из-за угловой лавки появилось рогатое чудище: его выгнутая спина доходила до окон второго этажа, крылья были скромно сложены, чтобы не задевать каминные трубы. Изящная шея клонилась вниз, словно у покорной собаки, и всем своим видом дракон пытался показать, что не представляет угрозы.
По крайней мере, мне он с прижатыми к голове шипами казался вполне безобидным. Остальным, кажется, его намерения такими ясными не представлялись; тут и там горожане в ужасе хватались друг за друга, делали знаки святого Огдо и бормотали себе в ладони. Какая-то женщина неподалеку начала истерически вопить: «Какие кошмарные клыки!» Мужу пришлось увести ее прочь.
Я проследила за ними взглядом, пока они не исчезли в толпе, жалея, что не могу успокоить ее: если дракон показывает зубы – бояться нечего. Если же пасть дракона закрыта, то есть вероятность, что он собирается дыхнуть пламенем. Мне это казалось совершенно очевидным.
Тут я задумалась. Повсюду вокруг меня люди всхлипывали от ужаса при виде драконьих зубов. То, что было очевидно мне, им, судя по всему, оказалось совершенно неизвестно.
Всего драконов было двенадцать; принцесса Дион и ее младшая дочь, Глиссельда, в санях замыкали процессию. На фоне белого зимнего неба драконы казались ржавыми – не очень впечатляющий цвет для таких легендарных созданий – но вскоре я заметила нежные полутона. Упавший под верным углом солнечный луч заставлял чешую переливаться радугой; она мерцала богатым набором оттенков, от пурпура до золота.
Карал принес с собою фляжку горячего чая, которым неохотно делился с Маурицио.
– До самого вечера будет тянуться, – проворчал Карал и шмыгнул носом, втянув обратно повисшую на носу каплю. – И если уж нас заставляют праздновать День соглашения Комонота, то и сам ард-фигляр Комонот мог бы показаться. Но он брезгует появляться на юге, да и принимать человеческую форму тоже.
– Я слышал, он боится вас, сэр, – сказал Маурицио вкрадчиво. – По-моему, это с его стороны разумно.
У меня не выходит вспомнить, в какой момент началась свалка. Старый рыцарь – я подумала, что обращение «сэр» все же было произнесено неспроста – начал выкрикивать ругательства:
– Черви! Хвастуны! Чудовища!
Некоторые из горожан согласно подхватили. Кто-то начал кидаться снежками.
Один из драконов в центре шествия испуганно встрепенулся. Быть может, толпа слишком прижала или в него попали снежком. Он поднял голову и распрямился во весь рост, став едва ли не выше, чем трехэтажная гостиница на дальнем краю площади. Стоявшие ближе всего к нему люди в панике побежали.
Но бежать было некуда. Их окружали сотни полузамерзших на месте соотечественников. Начались столкновения. За ними последовали крики. От криков еще несколько драконов тревожно подняли головы.
Главный дракон издал крик – звериный вопль, от которого кровь стыла в жилах. К моему крайнему изумлению, я поняла его:
– Пригнуть головы!
Один из драконов расправил крылья. Толпа волновалась и бурлила, словно штормовое море.
Их предводитель заскрежетал снова:
– Фикри, сложить крылья! Если ты взлетишь, то нарушишь пункт седьмой статьи пятой, и твой хвост окажется под трибуналом быстрее, чем…
Толпа же услышала в увещеваниях дракона лишь звериный крик, и сердца людей пронзил ужас. Они табуном бросились в переулки.
И этот грохочущий табун потащил меня за собой.
В челюсть врезался локоть. Потом меня пнули в колено, и я упала. Кто-то наступил мне на бедро; еще кто-то споткнулся о мою голову. Перед глазами заплясали звезды, и крики затихли.
А потом вокруг внезапно снова стало свободно.
Горячее дыхание на шее. Я открыла глаза.
Надо мной стоял дракон, и его ноги ограждали меня, словно колонны храма. Я едва не потеряла сознание снова, но его сернистое дыхание рывком вернуло окружающему миру четкость. Он подтолкнул меня носом и указал в переулок.
– Я проведу тебя туда, – крикнул он таким же кошмарным голосом, что и другой дракон.
Я поднялась, упираясь трясущейся ладонью ему в ногу; она была грубой и крепкой, словно дерево, и неожиданно теплой. Снег под ним таял, превращаясь в кашу.
– Спасибо, саар, – сказала я.
– Ты поняла, что я сказал, или реагируешь на мои предположительные намерения?
Я замерла на месте. Я ведь и вправду поняла, вот только как? Я никогда не учила мутию; мало кто из людей ею занимался. Мне показалось, что безопасней не отвечать, поэтому я молча двинулась к переулку. Он шел за мной; люди спешно убирались с нашего пути.
Переулок оканчивался тупиком и был заставлен бочками, поэтому обезумевшая толпа туда не рвалась, но он все же загородил собой вход. На площади в четком построении появилась королевская стража, при полном параде, с перьями и волынками. Большая часть драконов образовала кольцо вокруг кареты принцессы Дион, прикрывая ее от обезумевших горожан; теперь стража их сменила. Остатки толпы разразились приветственными криками, и если и не порядок, то хотя бы спокойствие удалось восстановить.
Я присела в благодарном реверансе, ожидая, что дракон уйдет. Но он опустил ко мне голову.
– Серафина, – проскрежетал зверь.
Я уставилась на него, изумленная тем, что он знает мое имя. Он уставился на меня в ответ. Его ноздри сочились дымом, взгляд темных глаз был чужим и холодным.
И все же нет, не чужим. В них было что-то знакомое, что-то, что я никак не могла определить. Перед глазами у меня все колыхалось, будто я глядела на него сквозь толщу воды.
– Ничего? – рыкнул он. – Она была так уверена, что сумеет оставить тебе хотя бы одно воспоминание.
Мир потемнел по краям; крики превратились в шипение. Я пошатнулась и ничком упала в снег.
Лежу в постели, беременная и огромная. Простыни липкие, меня лихорадит и трясет от тошноты. Орма стоит в другом конце комнаты в пятне солнечного света, глядя из окна в пустоту. Он не слушает. Ерзаю от нетерпения; времени у меня осталось немного.
– Я хочу, чтобы ребенок тебя знал.
– Меня не интересует твое потомство, – говорит он, опустив взгляд на свои ногти. – И я не собираюсь поддерживать связь с этим ничтожеством, твоим мужем, после твоей смерти.
Плачу, не в силах остановиться, но мне стыдно, что он заметит, как расшатался мой самоконтроль. Он сглатывает, скривившись, словно чувствует на языке желчь.
Я кажусь ему сейчас чудовищем, знаю, но я люблю его. Возможно, это наш последний шанс поговорить.
– Я оставлю ребенку несколько воспоминаний.
Орма наконец смотрит на меня, в его темных глазах – отрешенность.
– Ты сможешь?
Не знаю наверняка, и у меня нет сил это обсуждать. Корчусь под простынями, пытаясь облегчить режущую боль в нижней части живота.
– Я собираюсь оставить ребенку жемчужину разума.
Орма почесывает тощую шею.
– Полагаю, жемчужина будет содержать воспоминания обо мне. Поэтому ты мне об этом говоришь. Что будет ее раскрывать?
– Твое истинное обличье, – говорю я, слегка задыхаясь, потому что боль усиливается.
Он издает звук, похожий на лошадиное фырканье.
– При каких же это обстоятельствах у ребенка будет возможность увидеть меня в естественной форме?
– Сам решишь, когда будешь готов признать себя дядей. – Резко глотаю ртом воздух, потому что живот сводит жестокой судорогой. Времени едва хватит на то, чтобы создать жемчужину. Я даже не уверена, что мне достанет силы, чтобы сосредоточиться как следует. Говорю Орме так спокойно, как только получается: – Приведи Клода. Скорей. Пожалуйста.
Прости меня, дитя, за всю эту боль. Нет времени ее стирать.
От боли, молнией разрезавшей голову, мои глаза распахнулись. Маурицио держал меня на руках, словно младенца. В нескольких шагах от нас старик Карал выплясывал на снегу диковинный танец. Рыцарь раздобыл где-то копье и, размахивая им, отгонял дракона. Чудовище отступило на площадь, к своей стае.
Нет, не «чудовище». Это был Орма, мой…
Даже мысленно я не могла этого произнести.
Перед глазами то расплывалось, то фокусировалось озабоченное лицо Маурицио. Я кое-как выдавила: «дом адвоката Домбей, у святой Фионнуалы», а потом снова потеряла сознание. Очнулась только, когда Маурицио передал меня в руки отца. Папа помог мне добраться наверх, и я рухнула на кровать.
Балансируя на границе между забытьем и сознанием, я слышала, как отец на кого-то кричит, а когда пришла в себя, Орма был у моей постели и говорил, словно считал, что я уже давно проснулась:
– …инкапсулированные материнские воспоминания. Не знаю, что именно она решила показать, только знаю, что в ее планах было раскрыть тебе правду обо мне и о ней самой.
Он был дракон и брат моей матери. Я еще не осмелилась сама сделать вывод о ее происхождении, но он заставил меня столкнуться с фактом лицом к лицу. Я перегнулась через край кровати, и меня стошнило. Ковыряясь ногтем в зубах, он смотрел на пол с таким видом, будто мог по тому, что я ела, определить, сколько мне известно.
– Я не ожидал, что ты появишься на шествии. Я не намеревался рассказывать тебе – ни сейчас, ни когда-либо. Мы с твоим отцом об этом договорились. Но я не мог позволить толпе тебя растоптать. Не знаю почему.
Это все, что я услышала из его объяснений, потому что тут на меня нахлынуло видение.
На сей раз это было не воспоминание матери. Оставаясь собой, хоть и бестелесной, я смотрела вниз на оживленный портовый город, угнездившийся меж прибрежных скал. Я не только видела его: до меня доносились запахи рыбы и пряностей с рынка, соленое дыхание океана овевало мое призрачное лицо. Я рассекала девственно-голубое небо, будто жаворонок, кружила над белыми куполами и шпилями, планировала над бурлящими жизнью верфями. Меня притянул роскошный монастырский сад, полный звенящих фонтанов и лимонных деревьев в цвету. Там было что-то, что мне нужно было увидеть.
Нет, кто-то. На фиговом дереве висел вниз головой, словно летучая мышь, ребенок – маленький мальчик лет шести. У него была темная, словно вспаханное поле, кожа, волосы казались пушистым черным облаком, глаза были живыми и ясными. Он ел апельсин, дольку за долькой, и казался совершенно довольным собой. Взгляд у него был смышленый, но он смотрел сквозь меня, словно я была невидима.
Я пришла в себя, но успела только отдышаться, и тут одно за другим на меня нахлынули еще два видения. Я увидела крепкого самсамского горца, который играл на волынке на крыше церкви, а следом – суетливую старушку в толстых очках, распекавшую кухарку за то, что та положила в рагу слишком много кориандра. Каждое новое видение усиливало головную боль; пустой живот стискивали спазмы.
Неделю я не вставала с постели; видения приходили с такой скоростью и силой, что всякий раз, пытаясь подняться, я падала под их весом. Я видела гротескных, искореженных людей: мужчин с зобом и когтями, женщин с рудиментарными крыльями, а еще – огромную слизнеподобную тварь, которая ворочалась в топкой болотной грязи. От их вида я кричала до хрипоты и билась на мокрых от пота простынях, пугая свою мачеху.
Кожа на левом предплечье и на поясе чесалась, горела и непрестанно облезала сухими лоскутами. Я яростно впивалась в больные места, этим только раздирая их еще больше.
Меня терзала лихорадка, еда не держалась в желудке. Орма все это время был со мной, и мне казалось, что под кожей у него – и у всех остальных – прячется пустое ничто, чернильно-черная бездна. Он закатывал мне рукав, чтобы взглянуть на кожу, и я визжала от ужаса, что он сдерет мне ее, а под ней окажется пустота.
К концу недели чесоточные пятна затвердели и стали облетать хлопьями, открыв линию закругленных чешуек, еще совсем мягких, будто у новорожденной змеи, которая шла от внутренней стороны запястья до локтя. На поясе появилась такая же полоса, но более широкая, похожая на кушак. Обнаружив их, я рыдала до тех пор, пока меня не стошнило. Орма очень тихо сидел у постели и смотрел в пустоту немигающими темными глазами, погрузившись в свои непроницаемые драконьи мысли.
– Что же мне делать с тобой, Серафина? – спросил отец. Он сидел за столом, нервно перебирая бумаги. Я сидела напротив него на табурете; это был первый день, когда я оправилась настолько, что смогла выйти из комнаты. Орма занял резное дубовое кресло у окна, и серый утренний свет лился на его нечесаные волосы. Анна-Мари принесла нам чай и испарилась. Я единственная взяла чашку, но чай так и остался остывать в ней.
– А что ты раньше собирался со мной делать? – спросила я с некоторой горечью, потирая ободок чашки большим пальцем.
Папа пожал узкими плечами; взгляд его серых, словно море, глаз был пустым и далеким.
– Была некоторая надежда выдать тебя замуж, пока эти кошмарные улики не появились у тебя на руке и на… – Он махнул рукой снизу вверх и обратно, указывая на меня.
Я попыталась сжаться, уйти в себя. Отвращение пропитывало меня насквозь до самой души – если у меня вообще была душа. Моя мать оказалась драконом. Я больше не знала, во что верить.
– Я понимаю, почему ты не хотел мне говорить, – пробормотала я себе в чашку хриплым от стыда голосом. – До этого… этого проявления… я бы, наверное, не понимала, насколько важно молчать; я могла бы проговориться одной из горничных или… – Друзей у меня никогда особенно много не было. – Поверь, теперь я все понимаю.
– Ах, вот как, неужели? – Папин голос стал вдруг резким. – Знание, соглашение и закон не заставили бы тебя молчать, а вот уродство сразу все расставило по местам?
– Думать о соглашении и законе надо было до того, как ты на ней женился.
– Я не знал! – воскликнул он, потом покачал головой и продолжил уже мягче: – Она мне не говорила до самой своей смерти, а потом родила тебя, залив всю кровать серебристой кровью, и я оказался брошен посреди штормового моря, лишившись совета даже той, кого любил больше всех.
Папа провел рукой по редеющим волосам.
– Меня могут изгнать или казнить, в зависимости от настроения королевы, но в конечном счете до ее решения дело может и не дойти. За все время суд рассматривал очень мало случаев сожительства с драконами; обычно обвиняемых разрывала на куски толпа, они сгорали в собственных домах или просто исчезали бесследно, так и не добравшись до суда.
В горле пересохло; не в силах говорить, я глотнула холодного чая. Он был горький.
– А… а что стало с их детьми?
– По поводу детей нет никаких записей, – сказал папа. – Но не воображай даже на секунду, что горожане растеряются, если всплывет правда о тебе. Им только и надо, что обратиться к Писанию!
Орма, который сидел, глядя в никуда, снова обратил на нас внимание.
– Если мне не изменяет память, у святого Огдо были на этот счет недвусмысленные рекомендации, – сказал он, потянув себя за бороду. – «Если же червь осквернит ваших женщин, отчего появится на свет бесформенная, уродливая помесь, без промедления лишите чудовище жизни. Трижды освященным топором расколите младенцу череп, иначе он станет тверже стали, чешуйчатые члены вырвите и сожгите каждый в отдельном костре, дабы не приползли они в ночи, будто змеи, убивать правоверный народ. Рассеките твари брюхо и, помочившись на потроха, спалите их огнем. Полукровки рождаются с семенем во чреве: закопаете брюхо целиком, и из земли восстанут два десятка новых…»
– Довольно, саар, – вмешался папа. Его глаза цвета штормового моря внимательно посмотрели мне в лицо.
Я ответила взглядом, в котором читался ужас, и захлопнула рот ладонью, чтобы не разрыдаться. Потому ли сторонился он религии, что даже сами святые превозносили убийство его ребенка, словно подвиг? Неужели гореддцы до сих пор, после тридцати пяти лет мира, ненавидели драконов только потому, что того требовали Небеса?
Орма совершенно не замечал моего испуга.
– Я полагаю, что Огдо и все, кто выражает такое же отвращение – святой Витт, святой Манн и многие другие – все-таки имели какое-то представление о полукровках. Само собой, не потому, что Серафина подходит под описание, а потому, что они вообще признавали возможность их существования. В большой танамутской библиотеке нет ни одного упоминания о задокументированных случаях скрещивания. За целую тысячу лет, мне кажется, должен был бы найтись хоть кто-то, кто бы попытался сделать это специально.
– Нет, – сказал папа. – Мне бы даже в голову не пришло. Только аморальный дракон додумался бы до такого.
– Именно, – кивнул Орма, ничуть не обидевшись. – Аморальный дракон додумался бы и попытался…
– Что, силой? – Папа сжал губы, словно от этой мысли к его горлу подступила желчь.
Это уточнение Орму ничуть не встревожило.
– …и записал результаты эксперимента. Видимо, мы не настолько аморальный вид, как предполагают жители Южных земель.
Я больше не могла сдерживать слезы. В груди было пусто, кружилась голова; от холодного сквозняка из-под двери меня шатало на табурете. У меня отобрали все: мать-человека, собственную человечность и вдобавок всякую надежду когда-нибудь покинуть дом отца.
Под поверхностью мира я увидела бездну, и бездна угрожала меня затянуть.
Тут даже Орма наконец заметил мое состояние и озадаченно склонил голову набок.
– Позволь мне ее обучать, Клод, – сказал он, откинувшись назад и собрав пальцем конденсат с ромбика узорного окошка, а потом слизнул каплю с пальца языком.
– Тебе? – горько усмехнулся отец. – И что ты будешь с ней делать? Она двух часов не может продержаться без этих кошмарных видений, от которых у нее припадки.
– Для начала мы можем поработать над этим. У нас, сааров, есть методики, направленные на то как обуздать бунтующий мозг. – Орма постучал пальцем себе по лбу, а потом постучал снова, будто ощущение его заинтриговало.
Почему я никогда раньше не замечала, какой он странный?
– Ты станешь учить ее музыке, – сказал мой отец. Его золотистый голос звучал на октаву выше, чем обычно. Мучительная борьба была написана на папином лице так ясно, будто кожа его была стеклянной. Все это время он защищал не только меня; он защищал свое разбитое сердце.
– Папа, пожалуйста. – Я протянула вперед ладони, словно обращалась с мольбой к святым. – У меня больше ничего не осталось.
Сгорбившись в кресле, он сморгнул слезы.
– Только так, чтобы я не слышал.
Два дня спустя к нам домой доставили спинет. Папа приказал установить его в кладовой в самой дальней части дома, вдали от его кабинета. Места для табурета там не было; мне пришлось сидеть на сундуке. Еще Орма прислал мне книгу фантазий за авторством композитора Виридиуса.
Я никогда раньше не видела партитур, но нотный язык оказался мне понятен так же, как до того язык драконов – мгновенно. Я читала музыку, будто книгу, пока за окнами не начало темнеть.
О спинетах я не знала ровным счетом ничего, но предположила, что крышку нужно открыть. С внутренней стороны у моего инструмента была нарисована буколическая сцена: на веранде играли котята, позади на полях крестьяне собирали сено в стога. У одного из котят – того, что яростно вцепился в клубок синей шерсти – был странный стеклянный глаз. В полумраке я прищурилась, чтобы разглядеть его, а потом постучала по нему пальцем.
– А вот и ты, – глухо сказал низкий голос. Удивительно, но он будто бы доносился из горла нарисованного котенка.
– Орма?
Как он это сделал? Это что, какая-то драконья техника?
– Если ты готова, давай начинать. Впереди много работы.
Так он спас мне жизнь в третий раз.
4
Я дошла до площади святой Лулы, где по обеим сторонам пустой дороги собралась огромная толпа. Люди болтали между собой и чего-то ждали, сбившись вместе, чтобы не мерзнуть.
Старик, стоявший рядом со мной, шепнул своему соседу:
– Поверить не могу, что королева это позволяет. После всех наших жертв и мучений!
– Удивительно, что вы до сих пор можете чему-то удивляться, – сказал его младший собеседник, мрачно улыбаясь.
– Она пожалеет об этом соглашении, Маурицио.
– Тридцать пять лет, и пока еще не пожалела.
– Королева сошла с ума, если считает, что драконы могут сдержать свою жажду крови!
– Простите, – пискнула я смущенно. Маурицио опустил на меня взгляд, мягко вскинув брови. – Мы драконов ждем?
На его лице расцвела улыбка. Он был красив – грубой, нечесаной, щетинистой красотой.
– Их самых, юная дева. Это пятилетнее шествие. – Когда я уставилась на него с недоумением, он пояснил: – Каждые пять лет наша благородная королева…
– Деспотичная безумица! – воскликнул старик.
– Будет вам, Карал. Так вот, наша милостивая королева позволяет им принять свое истинное обличье в стенах города и устроить шествие в честь годовщины соглашения. По ее представлению, мы перестанем бояться, если будем видеть этих сернодышащих чудовищ через равные промежутки времени. Но мне кажется, выходит как раз наоборот.
Если так, то насладиться собственным ужасом на площадь высыпала половина Лавондавилля. Только старики помнили времена, когда увидеть дракона было обычным делом, когда одной лишь тени на солнце оказывалось достаточно, чтобы по спине побежали мурашки. Мы все слышали истории: как целые деревни сгорали дотла, как превращались в камень те, кто осмеливался заглянуть дракону в глаза, как бесстрашно шли рыцари на верную смерть.
Рыцарей изгнали через несколько лет после того, как соглашение Комонота вступило в силу. Лишившись общего противника, они сами основали вражеские Горедду государства, Нинис и Самсам. Двадцать лет соседствующие нации терзали затяжные, неблагородные усобицы, пока наша королева не положила им конец. Все рыцарские ордены в Южных землях были распущены – даже нинисские и самсамские – но, по слухам, старые воины жили в тайных убежищах в горах или в деревенской глуши.
Я невольно принялась разглядывать старика Карала; он так говорил о жертвах, что мне подумалось, не мог ли он в свое время сражаться с драконами. По возрасту как раз подходил.
Вдруг вся толпа разом ахнула. Из-за угловой лавки появилось рогатое чудище: его выгнутая спина доходила до окон второго этажа, крылья были скромно сложены, чтобы не задевать каминные трубы. Изящная шея клонилась вниз, словно у покорной собаки, и всем своим видом дракон пытался показать, что не представляет угрозы.
По крайней мере, мне он с прижатыми к голове шипами казался вполне безобидным. Остальным, кажется, его намерения такими ясными не представлялись; тут и там горожане в ужасе хватались друг за друга, делали знаки святого Огдо и бормотали себе в ладони. Какая-то женщина неподалеку начала истерически вопить: «Какие кошмарные клыки!» Мужу пришлось увести ее прочь.
Я проследила за ними взглядом, пока они не исчезли в толпе, жалея, что не могу успокоить ее: если дракон показывает зубы – бояться нечего. Если же пасть дракона закрыта, то есть вероятность, что он собирается дыхнуть пламенем. Мне это казалось совершенно очевидным.
Тут я задумалась. Повсюду вокруг меня люди всхлипывали от ужаса при виде драконьих зубов. То, что было очевидно мне, им, судя по всему, оказалось совершенно неизвестно.
Всего драконов было двенадцать; принцесса Дион и ее младшая дочь, Глиссельда, в санях замыкали процессию. На фоне белого зимнего неба драконы казались ржавыми – не очень впечатляющий цвет для таких легендарных созданий – но вскоре я заметила нежные полутона. Упавший под верным углом солнечный луч заставлял чешую переливаться радугой; она мерцала богатым набором оттенков, от пурпура до золота.
Карал принес с собою фляжку горячего чая, которым неохотно делился с Маурицио.
– До самого вечера будет тянуться, – проворчал Карал и шмыгнул носом, втянув обратно повисшую на носу каплю. – И если уж нас заставляют праздновать День соглашения Комонота, то и сам ард-фигляр Комонот мог бы показаться. Но он брезгует появляться на юге, да и принимать человеческую форму тоже.
– Я слышал, он боится вас, сэр, – сказал Маурицио вкрадчиво. – По-моему, это с его стороны разумно.
У меня не выходит вспомнить, в какой момент началась свалка. Старый рыцарь – я подумала, что обращение «сэр» все же было произнесено неспроста – начал выкрикивать ругательства:
– Черви! Хвастуны! Чудовища!
Некоторые из горожан согласно подхватили. Кто-то начал кидаться снежками.
Один из драконов в центре шествия испуганно встрепенулся. Быть может, толпа слишком прижала или в него попали снежком. Он поднял голову и распрямился во весь рост, став едва ли не выше, чем трехэтажная гостиница на дальнем краю площади. Стоявшие ближе всего к нему люди в панике побежали.
Но бежать было некуда. Их окружали сотни полузамерзших на месте соотечественников. Начались столкновения. За ними последовали крики. От криков еще несколько драконов тревожно подняли головы.
Главный дракон издал крик – звериный вопль, от которого кровь стыла в жилах. К моему крайнему изумлению, я поняла его:
– Пригнуть головы!
Один из драконов расправил крылья. Толпа волновалась и бурлила, словно штормовое море.
Их предводитель заскрежетал снова:
– Фикри, сложить крылья! Если ты взлетишь, то нарушишь пункт седьмой статьи пятой, и твой хвост окажется под трибуналом быстрее, чем…
Толпа же услышала в увещеваниях дракона лишь звериный крик, и сердца людей пронзил ужас. Они табуном бросились в переулки.
И этот грохочущий табун потащил меня за собой.
В челюсть врезался локоть. Потом меня пнули в колено, и я упала. Кто-то наступил мне на бедро; еще кто-то споткнулся о мою голову. Перед глазами заплясали звезды, и крики затихли.
А потом вокруг внезапно снова стало свободно.
Горячее дыхание на шее. Я открыла глаза.
Надо мной стоял дракон, и его ноги ограждали меня, словно колонны храма. Я едва не потеряла сознание снова, но его сернистое дыхание рывком вернуло окружающему миру четкость. Он подтолкнул меня носом и указал в переулок.
– Я проведу тебя туда, – крикнул он таким же кошмарным голосом, что и другой дракон.
Я поднялась, упираясь трясущейся ладонью ему в ногу; она была грубой и крепкой, словно дерево, и неожиданно теплой. Снег под ним таял, превращаясь в кашу.
– Спасибо, саар, – сказала я.
– Ты поняла, что я сказал, или реагируешь на мои предположительные намерения?
Я замерла на месте. Я ведь и вправду поняла, вот только как? Я никогда не учила мутию; мало кто из людей ею занимался. Мне показалось, что безопасней не отвечать, поэтому я молча двинулась к переулку. Он шел за мной; люди спешно убирались с нашего пути.
Переулок оканчивался тупиком и был заставлен бочками, поэтому обезумевшая толпа туда не рвалась, но он все же загородил собой вход. На площади в четком построении появилась королевская стража, при полном параде, с перьями и волынками. Большая часть драконов образовала кольцо вокруг кареты принцессы Дион, прикрывая ее от обезумевших горожан; теперь стража их сменила. Остатки толпы разразились приветственными криками, и если и не порядок, то хотя бы спокойствие удалось восстановить.
Я присела в благодарном реверансе, ожидая, что дракон уйдет. Но он опустил ко мне голову.
– Серафина, – проскрежетал зверь.
Я уставилась на него, изумленная тем, что он знает мое имя. Он уставился на меня в ответ. Его ноздри сочились дымом, взгляд темных глаз был чужим и холодным.
И все же нет, не чужим. В них было что-то знакомое, что-то, что я никак не могла определить. Перед глазами у меня все колыхалось, будто я глядела на него сквозь толщу воды.
– Ничего? – рыкнул он. – Она была так уверена, что сумеет оставить тебе хотя бы одно воспоминание.
Мир потемнел по краям; крики превратились в шипение. Я пошатнулась и ничком упала в снег.
Лежу в постели, беременная и огромная. Простыни липкие, меня лихорадит и трясет от тошноты. Орма стоит в другом конце комнаты в пятне солнечного света, глядя из окна в пустоту. Он не слушает. Ерзаю от нетерпения; времени у меня осталось немного.
– Я хочу, чтобы ребенок тебя знал.
– Меня не интересует твое потомство, – говорит он, опустив взгляд на свои ногти. – И я не собираюсь поддерживать связь с этим ничтожеством, твоим мужем, после твоей смерти.
Плачу, не в силах остановиться, но мне стыдно, что он заметит, как расшатался мой самоконтроль. Он сглатывает, скривившись, словно чувствует на языке желчь.
Я кажусь ему сейчас чудовищем, знаю, но я люблю его. Возможно, это наш последний шанс поговорить.
– Я оставлю ребенку несколько воспоминаний.
Орма наконец смотрит на меня, в его темных глазах – отрешенность.
– Ты сможешь?
Не знаю наверняка, и у меня нет сил это обсуждать. Корчусь под простынями, пытаясь облегчить режущую боль в нижней части живота.
– Я собираюсь оставить ребенку жемчужину разума.
Орма почесывает тощую шею.
– Полагаю, жемчужина будет содержать воспоминания обо мне. Поэтому ты мне об этом говоришь. Что будет ее раскрывать?
– Твое истинное обличье, – говорю я, слегка задыхаясь, потому что боль усиливается.
Он издает звук, похожий на лошадиное фырканье.
– При каких же это обстоятельствах у ребенка будет возможность увидеть меня в естественной форме?
– Сам решишь, когда будешь готов признать себя дядей. – Резко глотаю ртом воздух, потому что живот сводит жестокой судорогой. Времени едва хватит на то, чтобы создать жемчужину. Я даже не уверена, что мне достанет силы, чтобы сосредоточиться как следует. Говорю Орме так спокойно, как только получается: – Приведи Клода. Скорей. Пожалуйста.
Прости меня, дитя, за всю эту боль. Нет времени ее стирать.
От боли, молнией разрезавшей голову, мои глаза распахнулись. Маурицио держал меня на руках, словно младенца. В нескольких шагах от нас старик Карал выплясывал на снегу диковинный танец. Рыцарь раздобыл где-то копье и, размахивая им, отгонял дракона. Чудовище отступило на площадь, к своей стае.
Нет, не «чудовище». Это был Орма, мой…
Даже мысленно я не могла этого произнести.
Перед глазами то расплывалось, то фокусировалось озабоченное лицо Маурицио. Я кое-как выдавила: «дом адвоката Домбей, у святой Фионнуалы», а потом снова потеряла сознание. Очнулась только, когда Маурицио передал меня в руки отца. Папа помог мне добраться наверх, и я рухнула на кровать.
Балансируя на границе между забытьем и сознанием, я слышала, как отец на кого-то кричит, а когда пришла в себя, Орма был у моей постели и говорил, словно считал, что я уже давно проснулась:
– …инкапсулированные материнские воспоминания. Не знаю, что именно она решила показать, только знаю, что в ее планах было раскрыть тебе правду обо мне и о ней самой.
Он был дракон и брат моей матери. Я еще не осмелилась сама сделать вывод о ее происхождении, но он заставил меня столкнуться с фактом лицом к лицу. Я перегнулась через край кровати, и меня стошнило. Ковыряясь ногтем в зубах, он смотрел на пол с таким видом, будто мог по тому, что я ела, определить, сколько мне известно.
– Я не ожидал, что ты появишься на шествии. Я не намеревался рассказывать тебе – ни сейчас, ни когда-либо. Мы с твоим отцом об этом договорились. Но я не мог позволить толпе тебя растоптать. Не знаю почему.
Это все, что я услышала из его объяснений, потому что тут на меня нахлынуло видение.
На сей раз это было не воспоминание матери. Оставаясь собой, хоть и бестелесной, я смотрела вниз на оживленный портовый город, угнездившийся меж прибрежных скал. Я не только видела его: до меня доносились запахи рыбы и пряностей с рынка, соленое дыхание океана овевало мое призрачное лицо. Я рассекала девственно-голубое небо, будто жаворонок, кружила над белыми куполами и шпилями, планировала над бурлящими жизнью верфями. Меня притянул роскошный монастырский сад, полный звенящих фонтанов и лимонных деревьев в цвету. Там было что-то, что мне нужно было увидеть.
Нет, кто-то. На фиговом дереве висел вниз головой, словно летучая мышь, ребенок – маленький мальчик лет шести. У него была темная, словно вспаханное поле, кожа, волосы казались пушистым черным облаком, глаза были живыми и ясными. Он ел апельсин, дольку за долькой, и казался совершенно довольным собой. Взгляд у него был смышленый, но он смотрел сквозь меня, словно я была невидима.
Я пришла в себя, но успела только отдышаться, и тут одно за другим на меня нахлынули еще два видения. Я увидела крепкого самсамского горца, который играл на волынке на крыше церкви, а следом – суетливую старушку в толстых очках, распекавшую кухарку за то, что та положила в рагу слишком много кориандра. Каждое новое видение усиливало головную боль; пустой живот стискивали спазмы.
Неделю я не вставала с постели; видения приходили с такой скоростью и силой, что всякий раз, пытаясь подняться, я падала под их весом. Я видела гротескных, искореженных людей: мужчин с зобом и когтями, женщин с рудиментарными крыльями, а еще – огромную слизнеподобную тварь, которая ворочалась в топкой болотной грязи. От их вида я кричала до хрипоты и билась на мокрых от пота простынях, пугая свою мачеху.
Кожа на левом предплечье и на поясе чесалась, горела и непрестанно облезала сухими лоскутами. Я яростно впивалась в больные места, этим только раздирая их еще больше.
Меня терзала лихорадка, еда не держалась в желудке. Орма все это время был со мной, и мне казалось, что под кожей у него – и у всех остальных – прячется пустое ничто, чернильно-черная бездна. Он закатывал мне рукав, чтобы взглянуть на кожу, и я визжала от ужаса, что он сдерет мне ее, а под ней окажется пустота.
К концу недели чесоточные пятна затвердели и стали облетать хлопьями, открыв линию закругленных чешуек, еще совсем мягких, будто у новорожденной змеи, которая шла от внутренней стороны запястья до локтя. На поясе появилась такая же полоса, но более широкая, похожая на кушак. Обнаружив их, я рыдала до тех пор, пока меня не стошнило. Орма очень тихо сидел у постели и смотрел в пустоту немигающими темными глазами, погрузившись в свои непроницаемые драконьи мысли.
– Что же мне делать с тобой, Серафина? – спросил отец. Он сидел за столом, нервно перебирая бумаги. Я сидела напротив него на табурете; это был первый день, когда я оправилась настолько, что смогла выйти из комнаты. Орма занял резное дубовое кресло у окна, и серый утренний свет лился на его нечесаные волосы. Анна-Мари принесла нам чай и испарилась. Я единственная взяла чашку, но чай так и остался остывать в ней.
– А что ты раньше собирался со мной делать? – спросила я с некоторой горечью, потирая ободок чашки большим пальцем.
Папа пожал узкими плечами; взгляд его серых, словно море, глаз был пустым и далеким.
– Была некоторая надежда выдать тебя замуж, пока эти кошмарные улики не появились у тебя на руке и на… – Он махнул рукой снизу вверх и обратно, указывая на меня.
Я попыталась сжаться, уйти в себя. Отвращение пропитывало меня насквозь до самой души – если у меня вообще была душа. Моя мать оказалась драконом. Я больше не знала, во что верить.
– Я понимаю, почему ты не хотел мне говорить, – пробормотала я себе в чашку хриплым от стыда голосом. – До этого… этого проявления… я бы, наверное, не понимала, насколько важно молчать; я могла бы проговориться одной из горничных или… – Друзей у меня никогда особенно много не было. – Поверь, теперь я все понимаю.
– Ах, вот как, неужели? – Папин голос стал вдруг резким. – Знание, соглашение и закон не заставили бы тебя молчать, а вот уродство сразу все расставило по местам?
– Думать о соглашении и законе надо было до того, как ты на ней женился.
– Я не знал! – воскликнул он, потом покачал головой и продолжил уже мягче: – Она мне не говорила до самой своей смерти, а потом родила тебя, залив всю кровать серебристой кровью, и я оказался брошен посреди штормового моря, лишившись совета даже той, кого любил больше всех.
Папа провел рукой по редеющим волосам.
– Меня могут изгнать или казнить, в зависимости от настроения королевы, но в конечном счете до ее решения дело может и не дойти. За все время суд рассматривал очень мало случаев сожительства с драконами; обычно обвиняемых разрывала на куски толпа, они сгорали в собственных домах или просто исчезали бесследно, так и не добравшись до суда.
В горле пересохло; не в силах говорить, я глотнула холодного чая. Он был горький.
– А… а что стало с их детьми?
– По поводу детей нет никаких записей, – сказал папа. – Но не воображай даже на секунду, что горожане растеряются, если всплывет правда о тебе. Им только и надо, что обратиться к Писанию!
Орма, который сидел, глядя в никуда, снова обратил на нас внимание.
– Если мне не изменяет память, у святого Огдо были на этот счет недвусмысленные рекомендации, – сказал он, потянув себя за бороду. – «Если же червь осквернит ваших женщин, отчего появится на свет бесформенная, уродливая помесь, без промедления лишите чудовище жизни. Трижды освященным топором расколите младенцу череп, иначе он станет тверже стали, чешуйчатые члены вырвите и сожгите каждый в отдельном костре, дабы не приползли они в ночи, будто змеи, убивать правоверный народ. Рассеките твари брюхо и, помочившись на потроха, спалите их огнем. Полукровки рождаются с семенем во чреве: закопаете брюхо целиком, и из земли восстанут два десятка новых…»
– Довольно, саар, – вмешался папа. Его глаза цвета штормового моря внимательно посмотрели мне в лицо.
Я ответила взглядом, в котором читался ужас, и захлопнула рот ладонью, чтобы не разрыдаться. Потому ли сторонился он религии, что даже сами святые превозносили убийство его ребенка, словно подвиг? Неужели гореддцы до сих пор, после тридцати пяти лет мира, ненавидели драконов только потому, что того требовали Небеса?
Орма совершенно не замечал моего испуга.
– Я полагаю, что Огдо и все, кто выражает такое же отвращение – святой Витт, святой Манн и многие другие – все-таки имели какое-то представление о полукровках. Само собой, не потому, что Серафина подходит под описание, а потому, что они вообще признавали возможность их существования. В большой танамутской библиотеке нет ни одного упоминания о задокументированных случаях скрещивания. За целую тысячу лет, мне кажется, должен был бы найтись хоть кто-то, кто бы попытался сделать это специально.
– Нет, – сказал папа. – Мне бы даже в голову не пришло. Только аморальный дракон додумался бы до такого.
– Именно, – кивнул Орма, ничуть не обидевшись. – Аморальный дракон додумался бы и попытался…
– Что, силой? – Папа сжал губы, словно от этой мысли к его горлу подступила желчь.
Это уточнение Орму ничуть не встревожило.
– …и записал результаты эксперимента. Видимо, мы не настолько аморальный вид, как предполагают жители Южных земель.
Я больше не могла сдерживать слезы. В груди было пусто, кружилась голова; от холодного сквозняка из-под двери меня шатало на табурете. У меня отобрали все: мать-человека, собственную человечность и вдобавок всякую надежду когда-нибудь покинуть дом отца.
Под поверхностью мира я увидела бездну, и бездна угрожала меня затянуть.
Тут даже Орма наконец заметил мое состояние и озадаченно склонил голову набок.
– Позволь мне ее обучать, Клод, – сказал он, откинувшись назад и собрав пальцем конденсат с ромбика узорного окошка, а потом слизнул каплю с пальца языком.
– Тебе? – горько усмехнулся отец. – И что ты будешь с ней делать? Она двух часов не может продержаться без этих кошмарных видений, от которых у нее припадки.
– Для начала мы можем поработать над этим. У нас, сааров, есть методики, направленные на то как обуздать бунтующий мозг. – Орма постучал пальцем себе по лбу, а потом постучал снова, будто ощущение его заинтриговало.
Почему я никогда раньше не замечала, какой он странный?
– Ты станешь учить ее музыке, – сказал мой отец. Его золотистый голос звучал на октаву выше, чем обычно. Мучительная борьба была написана на папином лице так ясно, будто кожа его была стеклянной. Все это время он защищал не только меня; он защищал свое разбитое сердце.
– Папа, пожалуйста. – Я протянула вперед ладони, словно обращалась с мольбой к святым. – У меня больше ничего не осталось.
Сгорбившись в кресле, он сморгнул слезы.
– Только так, чтобы я не слышал.
Два дня спустя к нам домой доставили спинет. Папа приказал установить его в кладовой в самой дальней части дома, вдали от его кабинета. Места для табурета там не было; мне пришлось сидеть на сундуке. Еще Орма прислал мне книгу фантазий за авторством композитора Виридиуса.
Я никогда раньше не видела партитур, но нотный язык оказался мне понятен так же, как до того язык драконов – мгновенно. Я читала музыку, будто книгу, пока за окнами не начало темнеть.
О спинетах я не знала ровным счетом ничего, но предположила, что крышку нужно открыть. С внутренней стороны у моего инструмента была нарисована буколическая сцена: на веранде играли котята, позади на полях крестьяне собирали сено в стога. У одного из котят – того, что яростно вцепился в клубок синей шерсти – был странный стеклянный глаз. В полумраке я прищурилась, чтобы разглядеть его, а потом постучала по нему пальцем.
– А вот и ты, – глухо сказал низкий голос. Удивительно, но он будто бы доносился из горла нарисованного котенка.
– Орма?
Как он это сделал? Это что, какая-то драконья техника?
– Если ты готова, давай начинать. Впереди много работы.
Так он спас мне жизнь в третий раз.
4
Следующие пять лет Орма был моим учителем и единственным другом. Он отнесся к своим воспитательским обязанностям очень серьезно, если учесть, что до этого даже не собирался признавать себя моим дядей. Орма учил меня не только музыке, а всему, что, как он считал, я должна знать о драконьем племени: истории, философии, физиологии, высшей математике (самое близкое к религии, что у них было). Он отвечал даже на самые дерзкие вопросы. Да, при определенных обстоятельствах драконы могут различать цвета по запаху. Да, весьма опрометчиво перекидываться саарантрасом, если только что съел целого тура. Нет, он не понимает точной природы моих видений, но полагает, что сможет мне помочь.
Пребывание в человеческом теле для драконов было непростым и часто ошеломляющим опытом, так что за многие годы они разработали стратегии, помогающие им, принимая человеческую форму, держать разум «в арде». Ард – центральная концепция драконьей философии. Примерно это слово можно перевести как «порядок» или «корректность». Гореддцы использовали его для обозначения драконьего батальона – такое значение у него тоже было. Но для драконов оно обозначало очень сложную и глубокую идею. Ардом называлось должное мироустройство, победа порядка над хаосом, этическая и физическая правильность.
Человеческие эмоции, запутанные и непредсказуемые, в драконьей системе ценностей были противны арду. С помощью медитации и того, что Орма называл когнитивной архитектурой, драконы умели разделять свой разум на самостоятельные ячейки. К примеру, в одной из таких ячеек запирались материнские воспоминания, поскольку были очень напряженными и отвлекали – чтобы свалить меня, хватило одного-единственного. Эмоции, которые саары находили неудобными и назойливыми, были надежно заперты и никогда не просачивались наружу.
Орма ни разу не слышал о таких видениях, как у меня, и не знал, что их вызывало. Но он был уверен, что система когнитивной архитектуры поможет мне научиться не терять от них сознания. Мы попытались создать для меня ячейку материнской памяти, похожую на его собственную: запирали видения (точнее, воображаемую книгу, которая их представляла) в сундуке, в склепе, наконец, в темнице на дне морском. На несколько дней это помогало, но потом по дороге домой от святой Иды я теряла сознание, и приходилось начинать сначала.
Видения показывали мне одних и тех же людей снова и снова; они стали мне настолько привычны, что я дала им всем прозвища. Их было семнадцать – замечательное простое число, которое Орму безмерно интересовало. Наконец его осенило, что можно попытаться запереть именно их, а не сами видения.
Пребывание в человеческом теле для драконов было непростым и часто ошеломляющим опытом, так что за многие годы они разработали стратегии, помогающие им, принимая человеческую форму, держать разум «в арде». Ард – центральная концепция драконьей философии. Примерно это слово можно перевести как «порядок» или «корректность». Гореддцы использовали его для обозначения драконьего батальона – такое значение у него тоже было. Но для драконов оно обозначало очень сложную и глубокую идею. Ардом называлось должное мироустройство, победа порядка над хаосом, этическая и физическая правильность.
Человеческие эмоции, запутанные и непредсказуемые, в драконьей системе ценностей были противны арду. С помощью медитации и того, что Орма называл когнитивной архитектурой, драконы умели разделять свой разум на самостоятельные ячейки. К примеру, в одной из таких ячеек запирались материнские воспоминания, поскольку были очень напряженными и отвлекали – чтобы свалить меня, хватило одного-единственного. Эмоции, которые саары находили неудобными и назойливыми, были надежно заперты и никогда не просачивались наружу.
Орма ни разу не слышал о таких видениях, как у меня, и не знал, что их вызывало. Но он был уверен, что система когнитивной архитектуры поможет мне научиться не терять от них сознания. Мы попытались создать для меня ячейку материнской памяти, похожую на его собственную: запирали видения (точнее, воображаемую книгу, которая их представляла) в сундуке, в склепе, наконец, в темнице на дне морском. На несколько дней это помогало, но потом по дороге домой от святой Иды я теряла сознание, и приходилось начинать сначала.
Видения показывали мне одних и тех же людей снова и снова; они стали мне настолько привычны, что я дала им всем прозвища. Их было семнадцать – замечательное простое число, которое Орму безмерно интересовало. Наконец его осенило, что можно попытаться запереть именно их, а не сами видения.