Рейчел Уорд. Хаос

   – Лет-то тебе сколько?
   – Восемнадцать, – говорю. Она улыбается.
   – А на самом деле?
   – Шестнадцать.
   – Сара, беги домой. Беги домой, пока не поздно.
   – У меня были причины уйти из дому.
   – Причины у всех есть, но тут не лучше, честное слово. Я тебе помогу. Дам денег на такси и вообще…
   – Не надо. Деньги у меня есть… – Мэг округляет глаза. Прижимает палец к губам.
   – Никому не говори. Мне тоже не говори. Надеюсь, ты хорошо спрятала – здесь одни воровки.
   – Они у меня… Пойду проверю.
   Рюкзак я оставила в спальне. Вскакиваю и бросаюсь за ним. Молния расстегнута. Кто-то в нем порылся. Деньги, конечно, исчезли. До последней бумажки.
   – Черт! Их кто-то забрал! Ты мне поможешь их вернуть?
   Мэг мотает головой:
   – Все, их нет. Больше ты их не увидишь. Если у тебя есть деньги, носи их при себе. – Она хлопает себя по груди, куда она засунула деньги, которые дал ей Шейн.
   – Но это же кто-то из девушек или Шейн! Он же заходил в спальни, правда? Нельзя же брать чужие вещи! Это мои деньги!
   – Их больше нет. Это твой первый урок. Что, трудно? Будем надеяться, это не Шейн: если он видел вот это, все, пиши пропало. – Она вытаскивает из рюкзака мою школьную блузку с галстуком.
   – И что?
   – Заставит тебя завтра ее надеть. За девочку в школьной форме ему дадут в два раза больше.
   Завтра. Шейн требует плату за ночлег, но какая-то зараза меня обчистила. Где мне теперь взять денег? Блин, откуда… Тут до меня доходит, что сказала Мэг.
   За меня дадут денег. Завтра.
   – Девушки, – говорю, – они же не погулять пошли, да?
   Мэг опять прикладывается к бутылке.
   – Нет, не погулять, – кивает она, – а на работу. Мне бы тоже надо, но Шейн дал мне выходной. Хочет, чтобы я за тобой присмотрела.
   Присмотрела, значит. Чтобы я не сбежала. Чтобы застряла здесь до завтра. Завтра. О господи!
   – Мэг, – говорю. – Я не могу… Я не могу, как остальные девушки!
   При мысли об этом меня мутит. Я же от этого и убежала. Больше никогда никому не позволю со мной так поступать. Не допущу. Не…
   Она снова протягивает ко мне руку. Гладит меня по голове, успокаивает, утешает.
   – Можешь, можешь. В первый раз все нервничают, это ничего. Выпей водочки, покури травки, все и обойдется.
   – Да нет, я, понимаешь, я… мне нельзя! Я беременна!
   Она выпрямляется, хмурится – а потом откидывает голову и хохочет.
   – Господи Иисусе! Совсем слепая стала. Даже не заметила. Какой срок?
   – Не знаю. – Я тоже выпрямляюсь и обтягиваю свитером раздутый живот.
   – Ни фига себе пузо! Шестой месяц? Седьмой? Ну все, я тебя отсюда вытащу.
   – А тебе за это ничего не будет?
   – Будет, а как же, да плевать я хотела. Даже я не отправлю такого ягненочка на бойню.
   – Так ведь меня такую никто… никто со мной… не захочет…
   Мэг спускает ноги на пол и встает с дивана.
   – Захотят-захотят, еще как. Тут такие психи водятся, мама не горюй, и Шейн всех знает. Ты точно домой не вернешься?
   Мотаю головой. Что бы ни случилось, в какую бы мерзость я ни вляпалась, домой я не вернусь. Тогда Мэг подходит ко мне, приседает на корточки и обнимает меня.
   – Ничего, подыщем тебе что-нибудь. Спрячем, – шепчет она мне на ухо.
   В дверь звонят. Мэг отрывается от меня, тушь у нее потекла. Она проводит пальцем под глазами, моргает и громко шмыгает носом.
   – Ну я даю. Совсем размякла, да? Это Вин. Сиди здесь.
   Она идет открывать. Слышу два голоса – ее и мужской, они довольно долго о чем-то говорят, но слов мне не слышно. Потом Мэг возвращается ко мне.
   – Это Винни, – говорит она. – Он согласился взять тебя к себе.
   Из-за ее спины выходит человек. Высокий, тощий, голова – будто череп, глаза огромные.
   Не знаю, что сказать, как быть. Не понимаю, кому можно верить. Я думала, Мэг нормальная. А она, оказывается, вербует девочек для сутенера. Мало ли кого она привела!
   – Да не бойся ты, – говорит Мэг, – он тебя не тронет. Я бы ему жизнь доверила. И доверяю. Каждый день.
   Они коротко улыбаются друг другу, потом она берет его под руку и кладет голову ему на плечо.
   – Сара, он тебе ничего плохого не сделает. Разве я могу тебя подставить?
   Смогла же!
   Винни гладит Мэг по голове, потом высвобождается.
   – Поживешь у нас в норе, – говорит он. – За так. Без базара. Шейн тебя там не достанет. И полиция. Никто.
   – Почему? Почему ты соглашаешься?
   Винни глядит в пол, переминается с ноги на ногу.
   – Ну, Мэг сказала. Про маленького. Тебе же надо куда-то сховаться, а у меня есть куда. Все просто.
   Зуб даю – все не просто, но я же понимаю, что будет, если я тут останусь. Выбор невелик, прямо скажем. Придется рискнуть.
   – Ладно, – говорю.
   – Выпьешь чего-нибудь, Вин? – спрашивает Мэг. – Посиди, выпьем…
   Винни глядит на часы и мотает головой.
   – Давай-ка двинем, цыпа. Собрались – так уж пошли. О’кей?
   – Ладно, – говорю.
   В дверях Мэг еще раз обнимает меня.
   – Ты осторожней, – говорит она и гладит меня по животу. В первый раз кто-то, кроме меня, погладил моего ребенка. От этого все сразу становится настоящим. Во мне кто-то растет, новый человек. До меня доходит, что это значит, доходит реальность происходящего, и у меня кружится голова.
   – Э, тебе плохо? – спрашивает Винни: я замираю, и меня слегка покачивает.
   – Нет, – отвечаю. И делаю глубокий вдох. – Нет, все нормально. Пошли.

Адам

   Иногда мне кажется, будто я ее сочинил. Сару. Помню ее такой идеальной – глаза, лицо. Закрываю глаза и чувствую, как ее пальцы касаются моей щеки. Как сон – только по-настоящему. Я знаю, что по-настоящему, – я же все тогда записал, как только добрался до дому.
   Это все есть в моей книжке – и ее число, и все остальное, что я про нее помню. Целую страницу заняла. Перечитываю записи каждый день, а толку? Ее так не вернешь.
   С тех пор как она исчезла, прошло уже три с лишним недели. Почти месяц.
   Хожу по городу, высматриваю ее. Она же где-то есть. Была бы у меня ее фотка – показывал бы всем, расспрашивал, да только фотки у меня нет. Все только в памяти.
   Вообще-то я не люблю бывать где много народу. Обычно я держусь от людей подальше, смотрю под ноги, чтобы случайно в глаза не заглянуть, но теперь другая история. Заставляю себя лезть в самую толчею. Пробиваюсь сквозь толпу, а иногда стою и смотрю – проверяю все лица. И везде на меня тоже смотрят. Обычно полиция тут же меня засекает и велит не задерживаться. И все эти хождения-брожения, все старания не приближают меня к Саре. Зато чисел у меня теперь – завались.
   Число есть у каждого. И смерть есть у каждого.
   Крики, стоны, удары и боль – больно рукам, больно ногам, боль сдавливает голову, боль простреливает все тело. Меня пронзает железо, на грудь наваливается такая тяжесть – не спихнешь, – я истекаю кровью – ее не остановить, легкие не дышат, пытаются втянуть воздух, а его нет. Я проживаю все эти смерти. Они мелькают во мне – и оставляют следы. От каждой меня встряхивает. От каждой я не могу опомниться и теряю силы.
   Я все записываю, пытаюсь вытеснить каждую смерть или группу смертей из головы – и загнать в записную книжку. Раньше так и получалось, а теперь – нет, и смотреть на толпу я могу не больше двух часов подряд. Потом голова переполняется. Тогда надо уходить – уходить подальше от людей, их историй, их концов.
   – Черт побери, Адам, на тебе лица нет. Где ты был?
   Стоит мне показаться на пороге, как бабуля начинает приставать.
   – Где ты был? Куда ты вообще ходишь? С кем?
   Хотел бы я, чтобы мне было куда деваться, – только некуда. Это мой дом. Ну, или типа того. Коробочка, в которой сидят два человека, которым нечего делать вместе. Протискиваюсь мимо бабули, топаю прямиком наверх, в свою комнату, и закрываюсь там. Вот чего я хочу, вот что мне нужно – закрытая дверь и никаких тебе лиц, никаких глаз, никаких смертей.
   Лежу на кровати, сижу на полу – в голове все равно жужжит, я выбиваю ритм пальцами по спинке кровати, или нога у меня дергается, дергается, дергается… Нет, не могу я так сидеть и ждать. Надо что-то делать.
   Достаю записную книжку, пролистываю страницы. Места, числа, смерти. Перечитываю по сотому разу. Везде сплошные «двадцать седьмые». Что же тут произойдет? Что произойдет в Лондоне, почему погибнет столько народу? В одних районах каждый третий – «двадцать седьмой», в других – каждый четвертый. Сколько вообще народу в Лондоне? Почти девять миллионов? Неужели трем миллионам осталось жить всего два с половиной месяца? Неужели и мне?..
   Страшные это смерти – поломанные кости и хребты, размозженные черепа. Так погибают, когда дома рушатся, или взрываются, или на них что-то падает.
   Да, похоже на войну или стихийное бедствие, потому что, если бы это была эпидемия – ну, грипп там, чума и все такое, – смерти были бы размазанные, правда? Не могли бы все умереть в несколько дней. И я бы не чувствовал того, что чувствую, когда вижу числа, – были бы жар, слабость и усталость. Правда?
   Я вбил себе в голову, что во всем этом есть закономерность, надо только ее увидеть. Закономерность в распределении чисел. Они хотят мне что-то сказать. Потом мне приходит в голову, что записная книжка – это только начало, с этими данными можно как-то работать. У меня есть места. У меня есть даты. У меня есть разные виды смерти. Может, нанести их на карту? Бегу в гостиную за бабулиным автомобильным атласом. Когда бабуля слышит меня, то высовывает голову из кухонной двери, начинает что-то говорить, но я делаю вид, будто не слышу, хватаю атлас и лечу обратно наверх.
   Карты в атласе мелкие, в середине разворота вообще ничего не разглядишь. Начинаю со страниц с подъездными дорогами, вырываю их. Отрываются они плохо, так что, когда я раскладываю страницы на столе, не хватает кусочков из середины. Достаю пенал из школьного рюкзака и начинаю прорабатывать записную книжку. Первым делом отмечаю каждого человека точкой, но карта такая мелкая – стоило поставить десять точек, и уже получилась полная каша. Понимаю, что занимаюсь ерундой, но все-таки сдаюсь не сразу, а потом выпрямляюсь, гляжу, что у меня получилось, беру страницы обеими руками, сминаю и бросаю к дальней стене. Ничего не выходит.
   На столе лежит мой наладонник. Тоже маленький, но я им уже пользовался и на уроках, и для домашних заданий, и в нем тонны всяких программ. Наверняка найдется и для этого. Эх, почему мама не разрешила мне завести комп?! Типа она не хотела, чтобы дома был Интернет. Там, типа, «одно вранье». Теперь-то мне ясно: она прятала от меня правду, и все тут. Если бы я узнал про нее и про папу, то задавал бы слишком много лишних вопросов. Если бы да кабы… Теперь-то чего париться?
   Беру наладонник, включаю, иду и ложусь на кровать, обложившись подушками. Загорается приветствие: «Адам, добро пожаловать в сеть „Форест-Грин“. У тебя четыре невыполненных задания. Подробности и сроки…» Жму «Пропустить» и роюсь в программах. Функций – прорва, в том числе базы данных. Наверняка то, что нужно. Но не проверишь – не узнаешь.
   Если чуть-чуть набить руку – раз плюнуть. Сначала создаешь такую большую таблицу с кучей столбцов. Надо только сделать так, чтобы искать можно было по любой категории и сортировать данные в любом порядке. Начинаю вбивать цифры из записной книжки. И тут я останавливаюсь.
   «Адам, добро пожаловать в сеть „Форест-Грин“».
   Я же в школьной сети – так, значит, все, что я тут делаю, могут подсмотреть?! Так и слышу мамин голос: «Никому не говори. Ни одной живой душе. Никогда».
   Блин!
   «Сохранить изменения в документе? Да. Нет».
   Нет.
   «Вы уверены, что хотите уничтожить эту базу данных? Да. Нет».
   Да. Ввод.
   Все, стер.
   Выключаю наладонник и швыряю в дальний угол кровати. Чертова хреновина. В школе только и добиваются, чтобы мы все торчали в Сети, так легче держать нас под колпаком. Правильно мама говорила: лучше не иметь с этим всем ничего общего. Но насчет базы данных – это правильная мысль, я уверен.
   На столе напротив меня стоит ноутбук. Настоящее ретро, наверное, папин. Интересно, может ли работать комп, которому уже шестнадцать лет? Слезаю с кровати, топаю туда, вытираю пыль с крышки рукавом, открываю ноутбук и нажимаю «Пуск».
   Последним, кто нажимал эту кнопку, был папа. Бабуля называла его Терри. Мама называла его Жук. Когда он делал это в последний раз, ему было пятнадцать. Интересно, они с мамой тогда уже познакомились? Может, она тоже тут была – рядом с ним, в этой комнате.
   Экран загорается, из колонок, которые стоят на столе по обе стороны от ноутбука, орет музыка.
   «Ты не один, я здесь, с тобой…»
   Высокий пронзительный голос, от которого мурашки бегут по коже. Майкл Джексон. Он умер в том же году, когда и папа. Неужели папа это слушал – в последний раз, когда был здесь? Я-то думал, он был крутой, мой папа, настоящий рокер. А тут такая слезливая попса… прямо пробирает. Закрываю глаза и слушаю песню до конца. Какой была бы моя жизнь, если бы он был здесь? Вот если бы тут был он, или мама, или кто угодно…
   Ужасно трудно одному.

Сара

   В комнате кто-то есть. Стоит на коленях у моего матраса… треплет меня за плечо. Это он\ Он здесь! Нет уж, хватит!
   Выбрасываю руку из-под одеяла – кулак врезается ему в подбородок.
   – Ой! Ты чего?!
   Не тот голос. Моложе и выше. Знакомый.
   – Сара, Сара, это я, это Винни!
   Я не дома – постель на полу, окно с другой стороны. Тут я вспоминаю, как Винни вел меня какими-то проулками к себе, в этот заброшенный дом, по лестнице на самый верх. Показал мне эту комнату – матрас на полу и больше ничего – и сказал: «Вот, это твоя, если хочешь». Я оглядела ее – дощатый пол, окно завешено простыней – и, несмотря ни на что, страшно обрадовалась. Моя комната, моя территория, мое жилище.
   – Винни! – говорю. – Ты что здесь делаешь?
   – Ты тут орала как резаная. Думал, тебя убивают.
   Глаза привыкают к свету – неяркому желтому свету уличного фонаря, который сочится в щели по краям простыни-занавески. Сажусь. Винни поднимается с колен и тоже садится, привалясь спиной к стене у постели.
   – Так чего, все нормально? – спрашивает он.
   – Снилась какая-то жуть, – говорю. – Я тебя разбудила, извини.
   – Да ничего, – говорит он. – Я-то не спал, просто остальные… а что приснилось-то?
   – Пожар, – говорю.
   – Геенна огненная? – вдруг спрашивает он.
   – Чего?!
   – Ну, не знаю, подумал – раз пожар, значит, огонь, раз огонь – значит, ад…
   – В общем, да, только это было не в аду, а здесь.
   – Здесь?
   – В Лондоне. Город горит, кругом пожар, а тут я с ребенком…
   – Ужас.
   – Угу… и был еще кто-то. Он взял ее… ну, ребенка… у меня. И унес в огонь.
   – Блин.
   Мы сидим и молчим. Я еще в той фазе – полусон-полуявь, – когда не поймешь, что приснилось, а что было на самом деле.
   – Я его знаю, – говорю. – Тот дьявол, который взял ребенка. Он есть на самом деле.
   – Вот черт.
   Винни подползает поближе и обнимает меня за плечи. Я, конечно, думаю: «Ну вот, этого-то ему и нужно. Бесплатно? Ага, щас, платить всегда приходится». Наверное, я напряглась или поежилась, потому что он убирает руку.
   – Да ладно тебе, – говорит он. – Ничего такого.
   – Тогда почему ты пустил меня жить? Мне с тобой не расплатиться.
   Он вздыхает – длинный-длинный выдох в тихой теплой комнате, – и мне приходит в голову, что это он выгадывает время, придумывает, как бы половчее ответить. Но когда он подает голос, становится ясно, что я ошиблась. Он даже не глядит на меня – смотрит прямо перед собой.
   – У меня была сестренка, – говорит он. – Несколько лет назад она залетела, ну, как ты, и тоже сбежала из дому. Пошла к врачу, а там ее послали. Теперь всех посылают, закон такой. Если только что-то с ребенком не в порядке, тогда да. А если девчонка влипла и помочь некому, так на это всем плевать. И если в петлю лезть готова, как Шелли. Ну, и она пошла и сделала нелегальный аборт и через несколько дней умерла. Мы и не знали ничего, пока нам не позвонили из больницы.
   Его слова повисают в воздухе и никуда не деваются. Интересно, кому он еще об этом рассказывал. Вдруг только мне?!
   – Винни, мне тебя так жалко…
   – Ты тут ни при чем.
   – Нуда, но…
   – Ты ни при чем, я ни при чем. Только мне без нее плохо. Вот поэтому и живи тут сколько хочешь. Будет у нас еда – накормим тебя, а будут деньги – и тебе дадим, на ребенка.
   Хорошо, что тут темно. Он не видит, что у меня глаза на мокром месте.
   – Спасибо, это… это здорово.
   – Может, у меня получится барахлишка какого-нибудь раздобыть, ну, шмотки детские. Если тебе не важно, откуда я их возьму.
   – А откуда?
   – А, лучше тебе не знать. Я это умею, понимаешь? Добывать все, что нужно. Вот и тебе найду.
   Малышка у меня внутри проснулась и шевелится, толкается ручками и ножками, ей уже тесно.
   – Хочешь потрогать? Ну, ребенка? Вот…
   Беру его руку и кладу себе на живот. Пару секунд все тихо, потом малышка пинается.
   – Ух ты, круто! Фантастика…
   – Вот. Сначала просто щекотно, а потом становится как сейчас.
   – У тебя мальчик или девочка? Во сне вроде была девочка, ты говорила «она».
   – Правда? – Тут до меня доходит – так и было. – Да, говорила.
   – Девочка, значит?
   – Я к врачу не ходила, но… да, я знаю. Точно знаю – девочка. – Обнимаю живот, представляю себе, как укачиваю дочку.
   – А, понятно. Нужно все розовое.
   – Винни, да брось, это же позапрошлый век! Мальчики в голубом, девочки в розовом…
   – Ну ладно. – Винни явно расстроился.
   – Да ничего, – говорю, – розовое так розовое. Мне все равно.

Адам

   Числа не дают никаких ответов. Они есть, и все тут. И говорят только одно: в январе в Лондоне погибнет очень много народу. Первого случится что-то такое, от чего кто-то погибнет сразу, а кто-то – в ближайшие дни.
   Вбиваю все данные из книжки в папин компьютер, когда дают электричество. Со светом в Лондоне жуткие перебои – все уже привыкли, что его отключают на два часа и надо сидеть в темноте и холоде. Но в результате у меня получается только таблица. Чтобы в ней разобраться, нужен кто-то поумнее меня, университетский профессор или учитель. Учитель. Может, найти кого-нибудь в школе? Какого-нибудь вундеркинда – есть же люди, которые все это любят, компьютеры, цифры, статистику, так ведь?
   Несколько дней ищу себе помощника в школе. Только как он мне поможет, если я ему не расскажу, в чем дело? Придется нарушить правило.
   «Никому не говори. Ни одной живой душе. Никогда».
   Распечатываю базу данных – только числа и места, больше ничего.
   Решаю пойти туда, где тусуются ботаны. Видел на доске объявлений, где собирается математический кружок на большой перемене, туда и топаю. Захожу в кабинет – прямо как в какой-то салун на Диком Западе, честное слово. Все сразу застывают на месте и пялятся на меня, даже училка. Молоденькая. В рубашке и длинной хипповской юбке.
   – Здравствуй, – говорит она. Улыбается, я тоже улыбаюсь – меня застали врасплох – и гляжу ей в глаза. Еще одна «двадцать седьмая». Начинаю психовать. Опять забыл, что нельзя ни на кого смотреть! Ох и трудно мне придется…
   – Здрасьте, – говорю.
   – Ты к нам?
   – Э-э… не знаю. Наверно.
   – У нас сегодня интегральное исчисление.
   Интегра… ой.
   – Понятно. Э-э… извините, зашел не в тот кабинет. Простите.
   Пячусь из класса. Блин, блин, блин! Мозги тут такие заряженные, что хватит всю страну осветить!
   На следующий день прихожу снова.
   – Да? – спрашивает училка.
   – Мне надо задачку решить, – говорю. Ботаны хихикают. – По математике.
   – Спроси своего учителя математики, – говорит училка. – Кто у тебя?
   – Нет, – отвечаю, – это не школьная задачка, другая.
   Кладу на стол распечатку.
   – У меня есть много дат и мест, и мне нужно их увидеть, посмотреть, где…
   Все сбегаются ко мне.
   – А что у тебя за даты?
   Я заранее придумал отговорку – такую, чтобы поверили.
   – Дни рождения. Дни рождения разных людей. Я их коллекционирую.
   – Зачем? Зачем они тебе? – спрашивает мальчишка в металлических очках. Мне уже хочется уйти в глухую оборону, так и вижу, как они начнут показывать, что обо мне думают, – ну, сами знаете, приставят палец к виску и ну крутить. Нет, не показывают.
   – Ну так, просто интересно, и все.
   Кажется, для них это аргумент, и до меня доходит, что в математическом кружке коллекционировать цифры и факты – это нормально. Наверное, они все так делают.
   – А почтовые индексы у тебя есть? – спрашивает очкарик. У него тик, уголок рта дергается, поэтому кажется, будто он все время ухмыляется.
   Мотаю головой и показываю ему распечатку.
   – У тебя тут только названия улиц и районов. В идеале нужны почтовые индексы. Я могу накачать их из онлайнового справочника, если ты мне дашь номера домов, и тогда нанести их на карту будет раз плюнуть. Давай будем помечать разные даты разными цветами, а не цифрами. Тогда сразу проявится закономерность.
   Остальные понемногу разошлись, а вот Очкарика, похоже, я завербовал.
   – Это домашние адреса? Эти люди там живут?
   – Нет, – говорю. – Это где я их… видел.
   – На улице? Ты их опрашивал, что ли?
   – Ну да, типа того.
   – Мм, жалко, ты индексы не спрашивал…
   Что-то он уже начинает меня доставать. О’кей, я все делал неправильно, фиговый из меня социолог. Но я беру себя в руки. Без Очкарика мне никак.
   – Ну как, поможешь мне?
   – Помогу, но мне нужны более точные данные.
   Сердце у меня падает – опять идти на улицу, опять смотреть на людей… По-моему, я больше не смогу.
   – Посмотрю, может, что-нибудь и получится, если ты мне ее домой дашь, – машет он на меня распечаткой.
   – Бери, конечно, – говорю. – Спасибо… э…
   – Нельсон.
   – Нельсон. Спасибо, Нельсон. Меня зовут Адам.
   – Да ладно. Мне самому интересно.
   Ничего не поделаешь, приходится на него посмотреть – и сердце у меня снова падает. Число. 112027. Он нанесет на карту собственную смерть.
   Я хочу вырвать у него распечатку, забрать от греха подальше. Он мне уже не чужой, так что лучше не надо… но вместо этого слышу собственный голос:
   – Где ты живешь?
   – В Черчилль-Хаус.
   Снова гляжу на него – и проваливаюсь, падаю, пол уходит из-под ног, лечу в темноту. Ухватиться не за что, а со всех сторон в меня летят кирпичи, обломки стен, потолочные балки, все вперемешку…
   – Адам!
   – А?
   – Ты чего? Что ты на меня так… уставился?
   – Нет, ничего. Прости, у меня бывает. Я не нарочно.
   Нервная ухмылка у него то загорается, то гаснет. Дерг, дерг, дерг. Он подносит руку к лицу.
   – Ну тогда до завтра, – говорит он. – А то останься. Сегодня опять интегралы.
   – Нет, я пойду. До завтра.
   Надеваю рюкзак на плечо и выхожу из класса, но у меня такое ощущение, что кто-то во мне, кто-то очень большой, хочет остаться. Если бы я был поумнее – если бы мог остаться и не чувствовать себя дураком, – как раз нашел бы себе отличное местечко, где нормально быть не таким, как все. Хотя бы на час.
   Снаружи все разбились на кучки и компании. Парами-тройками – болтают, группами побольше играют в футбол или баскетбол. Тут быть не таким, как все, не круто.
   Нахожу тихий уголок, проверяю, что никто на меня не смотрит, и достаю записную книжку. Вношу туда данные Нельсона. Я-то надеялся, это меня успокоит, – только нет. Во мне поднимается паника, я ничего не могу поделать. Нельсон – хороший парень, из тех, кто в жизни мухи не обидит. Почему он погибнет так рано? Это несправедливо. Неправильно. Ему и трех месяцев не осталось – и все. А может, и мне тоже.
   Когда я беру в руки записную книжку, такое чувство, что все эти смерти взывают ко мне, умоляют, чтобы их услышали. У меня в руках будущее города – жуткое, жуткое, страшное будущее. Вся эта боль, эти голоса, предсмертные крики – они во мне, в ушах, в мозгу, в легких. Мне этого не вынести. Сейчас взорвусь. Не выпуская книжку, я поднимаю руки к голове, сдавливаю виски, накрепко зажмуриваю глаза. Пытаюсь правильно дышать – «вдох через нос, выдох через рот», – но горло так перехватило, что туда ничего не проникает, а гул в голове такой громкий, что собственных мыслей не слышно. Слов не слышно.
   – Чего это ты тут делаешь, чудила?
   Узнаю этот голос. Приоткрываю глаза – чуть-чуть. Передо мной – четыре пары ног, четыре человека. Голову можно не поднимать, и так понятно, кто это. Мне не надо видеть его число, чтобы ощутить запах крови и смертельный ужас. Джуниор с шестерками.
   – Чего это ты тут делаешь, дебил? Что у тебя за книжка?

Сара

   Я как будто перенеслась в прошлое. Наверное, так все было в старые времена, в семидесятые, до мобильников, компьютеров и МР5-плейеров. У меня-то есть и мобильник, и барахляный наладонник, который выдали в школе, но я их не включаю: по ним меня могут вычислить, а я не хочу, чтобы меня вычислили.
   Винни с приятелями высокой технологией не интересуются, кроме древнего CD-проигрывателя (да-да, CD!) и старенького телика. Я не интересуюсь даже теликом. Включишь – а там только реалити-шоу про каких-то уродов или по тридцать пятому кругу гоняют старые грустные сериалы, которые и в первый-то раз смотреть не стоило, или новости. Новости – это вообще жуть. По всему миру войны, пол-планеты затопило, на другой половине засухи и все мрут без воды. Я ничем не могу помочь, так какой смысл об этом знать? Когда я в последний раз смотрела новости, там сказали, туннель под Ла-Маншем закрыли, чтобы прекратить нелегальную иммиграцию из Африки. Чего они сюда рвутся-то? Тут свои проблемы, наводнения, беспорядки, отключения электричества… так что, если кому-то сюда хочется, пусть приезжает, вот честное слово. Сразу поймет – здесь тоже не медом намазано.
   Наверное, было бы хорошо, если бы побольше народу жили как мы. Наверно, вы думаете, мне не хватает всего, к чему я привыкла? Роскошный дом, тренажерный зал, домашний кинотеатр.
   Единственное, по чему я скучаю, – это бассейн, потому что пузо у меня уже огромное. Так и тянет меня книзу, когда я хожу, и человеком я себя чувствую только в ванне. Да, поплавать было бы неплохо. А все остальное у меня в полном порядке.
   Кроме Винни, здесь живут еще два парня – Том и Фрэнк. Оба сидят на героине. Думаете, мне страшно жить с ними под одной крышей? Нет. Никто мной не интересуется – в смысле, не пристает. Они же думают только о следующей дозе. А Винни на самообеспечении – он дилер. У него постоянные клиенты, например Мэг и ее подружки-воровки, и он сам их обходит. Здесь никто не бывает. Винни никого не пускает. В кухне внизу есть пара бейсбольных бит на всякий случай, но я тут живу уже с месяц, и пока все тихо.
   В уплату за жилье я готовлю еду. В жизни не думала, что у меня это получится, – раньше – то было не нужно. В первый день я захожу в кухню. Бардак. То есть не то слово. Начинаю разгребать. Все равно заняться нечем. Вечером варю на всех макароны и тру туда сыр. Больше ничего в холодильнике не нашлось.
   Наутро Винни притаскивает гору овощей.
   – Тебе полезно есть овощи и фрукты, – говорит он. – И зелень.
   – Откуда это ты нахватался таких познаний?
   Он пожимает плечами:
   – Не знаю, а что? Когда человек беременный, ему надо хорошо питаться.
   – Наверно, только я не представляю себе, что с этим делать.
   – Свари супчик, – советует Винни. – Покроши – и в кастрюлю.
   Я так и поступаю. И получается у меня – вкуснятина. Все едят. Вообще-то мои соседи – те еще обжоры. Иногда за весь день ни крошки не проглотят. А я – да. Дело не в том, что я должна есть за двоих. Когда сам готовишь еду, начинаешь ее ценить.
   И вообще мне это нравится – возиться в кухне, наводить порядок, готовить на троих соседей. Странно – вообще-то меня бесит все это средневековье, что, мол, женщина должна сидеть дома и ухаживать за мужчинами. Как моя мама – всю жизнь. Прислуживать другим. Бегать, суетиться, чтобы все было идеально – чистенький дом, чистенькая одежда, обед на столе. Меня от этого мутит. А теперь я делаю то же самое, но это совсем другое дело. У нас другая семья. Семья, где половину времени ни у кого нет сил даже есть. Семья, где никто не спрашивает, откуда взялась еда. Семья, где всех время от времени рвет во дворе, но никто не жалуется.
   Но еще это семья, где никто никого не осуждает, где никто ни к кому не лезет в трусы, где, несмотря ни на что, чувствуешь себя в безопасности. В этом домишке на Джайлс-стрит мне уютно, как никогда в жизни.
   Когда я не готовлю и не убираю, то рисую. Нашла старые обои и начала развлекаться. Винни это замечает.