И теперь город охватила безумная радость. Народ пел и плясал на улицах, восхваляя Пентезилею. Если бы она пожелала им сейчас что-нибудь приказать, они бы пошли за ней, не задумываясь. И многие кричали, что царица – лучше царя, и если бы городом, как встарь, правила царица, ахейцев бы давно сбросили в море.
Кричали об этом громко, не скрываясь, и не сомневаюсь, что к этим словам есть кому прислушаться.
Никто из царской семьи не вышел встречать Пентезилею. Но нас это не насторожило. Да, Пентезилея могла бы в тот день взять власть в Трое, но она не хотела. Она ведь уже была царицей и желала усиления власти Богини, а не собственной.
Только в доме Приама так не считали. Сами склонные к предательству, они хотели видеть его и в остальных. И в тот вечер, когда все горожане, как безумные, носились, распевая, по улицам, в царском доме собрался совет.
Я не знаю, о чем там говорилось – никого из посторонних не допустили. Знаю лишь, что Кассандру после этого посадили в темницу, и больше я ее никогда не видела.
Исходя из этого, можно догадаться, что она им сказала.
Меня тогда ни это, ни шум на улицах, ни общее веселье не волновали. Я загоняла собак на псарню. А когда вернулась, Пентезилея сказала мне, что она проведет ночь в храме Богини, и никто не должен сопровождать ее.
Она была все еще в состоянии экстаза, душа ее требовала беседы с божеством наедине.
Я отправилась спать, а она – в храм.
Потом сказали, что ей следовало пройти очищение от пролитой крови. Мы не знаем такого понятия – «очищение от пролитой крови».
Наутро ее нашли во дворе храма со стрелой в спине. Стрела вонзилась так, что было понятно – стреляли сверху.
И жрец Губителя – одного из сыновей Приама – провозгласил, будто его бог, недаром именуемый стреловержцем, поразил Пен-тезилею своей стрелой за то, что она осмелилась войти в храм, не пройдя очищения.
Все испугались и притихли.
Я первая из нашего войска увидела ее там, во дворе.
Жрицы жались вдоль стен, она лежала ничком, подвернув голову, топор выпал из руки.
Мне сразу все стало ясно. Стреляли действительно сверху – храм Богини был обнесен высокими стенами.
Единственное здание поблизости – храм Губителя. Расстояние от его крыши до двора Богини немного больше полета стрелы, но хороший стрелок мог бы его преодолеть.
В Трое был только один такой стрелок.
Бывают люди, которых ненавидишь из-за одного их существования, и никакие доводы разума не могут здесь помочь. Возьмите все самое худшее от мужчины и от женщины, смешайте с грязью, потом вылепите из этой грязи человека. Получится Парис.
Я его редко видела, еще реже разговаривала с ним, но я знала, что он труслив, подл, тупоумно хитер и непомерно властолюбив. Не могу утверждать точно, но считаю, что он приложил руку к гибели своих старших братьев. Одна-другая взятка ахейским вождям – разве это трудно устроить?
И вот теперь, при малейшей угрозе его престолонаследию…
До сих пор не знаю, был ли причастен к этому Приам. Думаю, нет. Царское звание все же обязывает к соблюдению хоть какого-то достоинства. Но Парис мог прикрываться его именем. А жрецом Губителя был его родной – не просто единокровный – брат.
Все это я просчитала очень быстро. Недаром Пентезилея в минуты гнева говорила, что мне следовало бы заниматься подсчетом продовольствия в Темискире, а не судить о делах царей.
Я просчитала – и впала в бешенство. Но это была не божественная ярость Пентезилеи, а холодная злоба потрясенного человека. В божественной ярости человек не сознает и не помнит себя, я же прекрасно все сознавала.
Я подняла царский топор, которым вчера был убит Ахилл, и который у меня не было права носить, и, с топором в одной руке и скифским мечом в другой, двинулась ко дворцу, вызывая убийцу на поединок.
Заставы на подступах разбежались, потом говорили – при виде огромного змея, что полз предо мной, словно прокладывая путь.
Исходя из дальнейших событий, теперь я могу считать это правдой (тем более что в храме Богини держали змей и одну из них могли – случайно или намеренно – выпустить), но тогда я склонна была относить это на счет обычной троянской трусости.
Парис поступил как настоящий мужчина – забился в цитадель, укрывшись за прочные стены и засовы.
А я, стоя на площади, продолжала выкликать его. При других обстоятельствах я бы так не поступила. Так поступила бы Пентезилея. Поэтому позже и говорили, что в меня вошел ее дух. Но это неправда. Да, я поступила несвойственно моему характеру. Но не каждый день мою царицу предательски убивают выстрелом в спину!
Я с трудом могу воспроизвести в точности, что я говорила тогда – давно это было. Примерно то же, что Пентезилея говорила Ахиллу. Только Ахилл вышел на поединок, а Парис нет.
И напрасно орала я, что он навсегда потеряет лицо, что не только он, а весь род его навечно станет стыдом и посмешищем в глазах людей, что лучше ему быстро умереть от моей руки, чем ждать страшного гнева Богини, честила его трусом, мразью и так далее.
Не стоило этого делать. Я могла драть глотку до скончания времен. Когда я это поняла, то быстро унялась. Меня слышала вся стража, и если не весь город, то добрая его часть.
Все знают, что он струсил, и опозорен навеки, пусть доживает с этим. Так решила бы каждая из нас – для любой из нашего народа позор хуже смерти.
Я была тогда очень молода и, в конечном счете, хоть и почитала себя опытной и знающей жизнь, очень глупа. Теперь я понимаю, что далеко не всякий, кого мы считаем опозоренным, разделяет это мнение. И когда я уходила, Парис в действительности вовсе не раздумывал, как скрыться навек от глаз людских, а хихикал от облегчения.
Никто из нас этого не понял. Если бы мы поняли, может, и стали бы мстить. А может, и к лучшему, что мы этого не поняли. Если этот дом был проклят – а он был проклят – нечего нам примешиваться к его проклятию.
Как посмотришь на ахейцев с их тупостью и дикостью, а потом на троянцев с их трусостью и коварством…
Неужели на свете есть только две дороги? Нет. Пока жива хоть одна из нас; существует третья.
У меня было мерзко на душе. Так мерзко, что я не чувствовала горя.
Когда я вернулась к Боевому Совету, у меня была единственная мысль – отдать топор, и пусть все оставят меня в покое.
Но топор мне вернули, сказав: «Он твой. Военный Вождь носит царский топор во время похода. Дух Пентезилеи в тебе».
Мне и в голову не пришло возражать Совету, да и с чего возражать? Хотя и не согласна была с последней фразой.
Но в то мгновение я думала только о том, что, в отличие от Пентезилеи, никогда не умела в совершенстве управляться с боевым топором. Это царское оружие, а я не царица, моим излюбленным оружием с юности был скифский меч. Но это все равно, топор мой лишь до конца похода. Я приняла его. С того-то все и началось.
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ
САМОФРАКИЙСКАЯ ПОБЕДА
Сразу должна сказать, что топор в моих руках не остался всего лишь церемониальным оружием. Довольно скоро я обнаружила, что в бою в некоторых условиях им удобнее пользоваться, чем мечом.
Вручили мне и другой знак достоинства Темискиры – тонкий обруч из небесного железа с припаянным к нему серебряным серпом нарождающейся Луны. Военный Вождь носит этот обруч на шее, царица, передвинув застежку – на голове.
Я никогда не надевала его на голову. Даже теперь. Как бы меня здесь не называли.
Вся Троя притихла.
Если бы мы вышли на улицы и учинили резню, а именно этого от нас и ждали, мало кто, я думаю, стал бы сопротивляться. Мы этого не сделали по причинам, которые ясны тем, кто слушал меня внимательно.
После тризны я собрала Боевой Совет. Мне действительно нужен был совет. Я никогда неискала власти, меня вполне устраивало второстепенное место при Пентезилее. И если после ее смерти я была в состоянии что-то предполагать, я бы предположила, что Военным Вождем выберут более опытную – Антианиру (но она оставалась наместницей в Темискире), или Хтонию – но именно Хтония убедила всех, что в меня вселился дух Пентезилеи.
Довольно странное утверждение. Я уже говорила, что мы верим в переселение душ. Но дух умершей должен проявиться в новорожденном младенце, а не во взрослой женщине.
Кроме Хтонии в Совет входили: Аэлло, Мелайно, Киана, Никта, Анайя, Кирена и Аргира.
Хтония была старше других, ниже меня ростом, широкоскулая, коренастая, черноволосая, с кожей, от природы – не от загара – более темной, чем у многих. Она могла бы стать превосходным Военным Вождем – отважная, верная, хладнокровная…
Я говорю: «могла бы», потому что сейчас ее уже нет в живых.
Но она предпочитала оставаться просто советницей. В сущности, то же можно было сказать и об остальных.
Я иногда задаю себе вопрос – случайностью или волей Пентезилеи было то, что в Боевом Совете собирались люди, не рвущиеся к личной власти? Ведь не все же мы были таковы, и царицей по суду Богини становилась победительница турнира, а чтобы победить, надо этого хотеть.
И я не могу ответить.
Итак, я спросила советниц, что нам делать теперь?
Их мнение было единодушным – это место заражено, Богиня от него отвернулась, и нужно как можно скорее уходить отсюда, дабы не заразиться самим.
У меня на этот счет имелись сомнения, которые я изложила вначале, но они были не настолько сильны, чтобы я пошла одна против всех. Чтобы победить, нужно этого хотеть (правда, позже я убедилась, что это правило не всегда срабатывает и имеет оборотную сторону).
Я согласилась. И не стоит спрашивать, что было бы, если бы мы остались. За меня это сочиняли – уже сочинили – другие. За себя же скажу, что вполне способна защищать безнадежное дело. Но тогда этого не произошло. Ничего не поделаешь.
Как я уже упоминала, я нанесла прощальный визит Приаму. Никто больше из царской семьи не осмелился со мной встретиться. Даже Гекаба, а уж она была женщиной с сильным характером и жрицей Богини. Но, возможно, она боялась меня потому, что преступление совершилось на территории ее храма. А может быть, заключенная в крепость Кассандра наговорила такого, что ужаснуло ее… Кстати, Кассандру специальным царским указом объявили сумасшедшей. Это было что-то новое. Пророчицы и должны быть безумны, это все знают, и за то их во многих странах и почитают. Если бы они были разумны, это мешало бы вдохновленным Богиней видениям.
Говорю об этом не по опыту Темиксиры, где вообще нет пророчиц, но по памяти о пребывании во Фракии, где священное безумие в большой чести.
Но Кассандра, хоть и страдала священной болезнью, ни в коем случае безумна не была. Ее Дар – иного порядка.
Таким образом, царская семья сделала еще один шаг в трясину лжи, из которой никому из них не суждено было выбраться. Это не пророчество. Это было самоочевидно.
Еще пару часов я потратила на уговоры Этиллы, Астиохи и Медесикасты.
Они– то встретиться со мной не боялись. Но уговоры были напрасны. Самое удивительное – они не хуже меня знали, что ничего хорошего впереди их не ждет. По-моему, все троянцы, от царя до последнего нищего это знали, но в этих трех женщинах не было ничего от присущих остальным – тупой покорности судьбе, трусливой надежды, что все как-нибудь обойдется.
И тем не менее что-то мешало им покинуть родные стены Трои. Если город виновен в глазах Богини, говорили они, мы разделим его вину. Если он не виновен…
Ладно. Не мне их судить.
Больше не было основания задерживаться в этом зачумленном городе, бывшем когда-то местом поклонения Богине.
И на утро следующего дня мы выехали из Скейских врат.
Тишина сопровождала наш отъезд. Молчали и ахейцы, и троянцы, хотя и те, и другие были рады, правда, по разным причинам.
Со стороны ахейского лагеря не было предпринято никаких попыток напасть на нас. Правда, называть это место лагерем можно лишь условно. За девять лет осады самые великие лентяи, к тому же владеющие рабами, сподобились бы соорудить какой-никакой городишко – и они его соорудили.
От своих лазутчиков в Трое – а я не сомневаюсь, что при этом духе всеобщей продажности такие лазутчики существовали – они уже наверняка знали, что мы уезжаем навсегда, но, надо отдать им должное, не стали выражать ликование открыто. Назавтра они, может быть, плясали от радости. Теперь никто не мешал им врать, как они победили нас, как они стаскивали нас за волосы с коней, насиловали, убивали, а трупы бросали собакам (о, участь Ахилла…), и сочинять про это песни, и верить в них, и гордиться своими подвигами.
Оставим им эти маленькие мужские радости – у них ведь больше ничего нет. Кроме того, теперь они получат Трою. Я это знала точно. Получат Трою, и ее проклятье заодно. Решение Дике Адрастеи неотвратимо. Весь вопрос только во времени.
Как бы то ни было, они на нас не напали. Засады тоже не оказалось – наши псы предупредили бы нас.
Мы выехали из долины Скамандра и, обогнув расположение ахейцев и их обозы, через день выбрались на побережье. Теперь Нам предстояло проделать, уже знакомый путь, но в обратном направлении, – вдоль пролива и дальше, к Ситонийским берегам, на север, вдоль Кианейских скал, к Киммерии.
Два дня мы ехали вдоль береговой полосы, не торопясь, потому что торопиться было незачем.
Близилась осень, но в здешних местах она гораздо теплее, чем в наших краях, и не надо даже плаща.
Итак, мы ехали вдоль моря.
А на исходе второго дня увидели критские корабли, пришвартованные у берега. Их было два. Что они критские, было видно с первого взгляда, даже ночью для степного жителя. Ни одно государство, даже теперь, после падения Великой Критской Империи – талассократии, таких огромных кораблей из дуба и кедра не строит.
Мы ехали, не скрываясь. Кто мы такие, тоже было видно с первого взгляда, даже морякам, и они должны были трижды подумать, прежде чем нападать на нас. И они, безусловно, подумали. Поглазели на нас и остались при своих кораблях.
Первоначально мы насторожились. Всем известно, что критский царь Идоменей в этой войне был союзником ахейцев и как раз сейчас находился в лагере под Троей. И это могли быть его люди. Но с какой стати они оказались так далеко от Трои? Может быть, ушли в вольный набег? Хотя вид у этих кораблей, при всей их величине, был, прямо скажем, не царский. Однако враждебности эти люди не проявляли, и этого было достаточно.
Ночью мы стали лагерем. Высланные вперед охотницы заслужили милость Богини, и мы жарили мясо на углях. Я вспоминала, как малой ученицей меня приучали есть мясо прямо с лезвия. Это связано с каким-то обычаем, а каким, я уже не помню.
И когда мы сидели вокруг костра Совета и старалась припомнить, в чем именно состоял смысл этого обычая, залаяли собаки, а потом одна из часовых – Псамафа – подошла и сказала, что пришел критянин и просит встречи с Военным Вождем.
Мгновение я колебалась. Выйти к просителю – возможно, это уронит достоинство Военного Вождя. Но впустить его – словно приоткрыться в бою.
– Хтония – за старшую. Энно, Аргира – со мной. Псамафа, возьми огня! Мы двинулись к выходу из лагеря. Энно и Аргира шли рядом со мной, сзади Псамафа несла головню, выхваченную из костра.
Странно, но мне казалось, что будущей встрече должны быть свидетели.
Энно была почти ровесницей Хтонии, а казалась даже старше из-за странного лица, каким народы Пелопонесса наделяют своих каменных идолов – горбатый нос, узкие, длинные, глубоко сидящие глаза и неподвижная улыбка. У нее, несомненно, был Дар, в первую очередь, целительский. Но она умела лечить не только раны и порезы, как мы все, но и обычные хвори. Имела она и видения, о которых предпочитала умалчивать. Этот поход, по общему мнению, должен был стать для нее последним, после чего ей предстояло перейти в жрицы, и только общая приверженность нашего народа к войне помешала ей сделать это давно. До того, как войти в Совет, она родила нескольких дочерей во славу Темискиры.
Аргира, напротив, была самой молодой в Совете, маленькой и гибкой, как змея Темискиры. С черными кудрявыми волосами, лицом, формой напоминавшим Сердечко, и черными миндалевидными глазами, она принадлежала к тому типу женщин, что ценят в сопредельных с Черной Землей странах.
Не знаю, откуда она была родом, у нас не принято доискиваться происхождения друг друга. Пентезилея в свое время язвила по поводу людей, «умевших считать». Аргира «умела считать» даже лучше, чем я, но ее подводило то, что она по молодости лет постоянно увлекалась и отвлекалась.
Мы подошли к границе лагеря, где, переминаясь с ноги на ногу, стоял человек. Света от факела Псамафы недоставало, чтобы как следует разглядеть его, но было видно, что он невысок – ниже даже меня, но широк в плечах и жилист, черноволос, чернобород, и, по всей вероятности, средних лет.
– Хвала Богине, – хрипло приветствовал он нас.
Он был вежлив. Только дурак или ахеец будет грубить воительницам нашего народа, да еще при оружии, а он не казался ни тем, ни другим.
– И слава Ей, – отозвалась я.
– Приветствую царицу, – продолжал он.
– Здесь нет царицы. Я – Военный Вождь.
– Какая разница? – он говорил на морском жаргоне, составленном из смеси разных языков, но в основе имевшим критский.
Он быстро продолжал:
– Я, Акмон-критянин, вольный купец, пришел предложить тебе свои услуги.
– Какие услуги может оказать вольный купец Военному Вождю?
– А вот какие. Вы ведь разорвали договор с Троей и возвращаетесь назад, верно? Да, мы на побережье уже знаем. Новости среди купцов распространяются быстро. У меня два порожних корабля на берегу. За небольшую плату мы с моим компаньоном могли бы перевести вас через Проливы и Понт прямо на родину.
– Хочешь сказать, что твои корабли вместят и нас, и наших лошадей?
– О, да, и без всякой давки. Нигде не умеют строить, как на Крите.
Это правда, но вопрос, брошенный мной, был всего лишь пробным камнем.
– Почему я должна верить тебе? Может, тебя подослали эллины? Ведь Крит – союзник ахейцев.
– Да, к нашему великому стыду. Но, вернее сказать, союзник ахейцев – Идоменей, не Крит. Великая империя пала, когда заразилась от эллинов их верой. Но большинство из нас по-прежнему чтит Богиню. Мы – ваши единоверцы и на вашей стороне…
Он меня не убедил. Может, это звучит кощунственно, но я уже тогда успела удостовериться, что общая вера не объединяет, если не подкреплена оружием и законами.
Верно истолковав мое молчание, он продолжал уже не в столь возвышенных выражениях.
– Ну, и, кроме того, этот дурацкий пакт Идоменея уничтожил всю торговлю в здешних краях. Деловые люди на Крите просто разорены. Троя была отличным торговым партнером, а с этих ахейских варваров что возьмешь? Они предпочитают грабить, а не торговать. Большая Осада их самих дочиста разорила. Единственный город, где в закромах еще что-то осталось – это Микены, но там, в отсутствие царя, власть захватил, такой скользкий тип, что сдохнешь – ничего от него не добьешься. Я тебе после расскажу, если хочешь. Там история еще та…
Поскольку я ничего не переспросила, он завершил свою тираду следующими словами:
– Короче, последние рейсы не принесли нам никакой выгоды. Если вы нам заплатите за перевоз, будет обоюдная польза.
Я все еще молчала. Лучше помолчать, чтобы собеседник побольше выложился. И он выложился.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что у вас нет совсем никаких трофеев?
И тут я позволила себе спросить:
– А ты думаешь, в море эти трофеи у нас будет легко забрать?
Тут замолчал он. Потом выдавил:
– Нет. Я так не думаю.
Вся эта часть разговора звучала уже более убедительно. Разумеется, эти люди при случае не преминули бы нас ограбить. И кое-какие трофеи у нас были помимо оружия. Ахейцы обожают цеплять на себя и на свои доспехи разные блестящие золотые нашлепки. И мы, хотя не так уж ценим золото, эти нашлепки берем и переплавляем в слитки. А слитки иногда, во время перемирий, меняем у скифов на готовые изделия для храмов.
В Темискире развиты ремесла, но , не искусства. Скифы же – очень хорошие ювелиры, гораздо лучше троянцев. Они умеют делать воистину прекрасные вещи, и это весьма странно для народа, который жестоко казнит за учение и считает, будто не только их богам, но и Деве – в особенности Деве! – угодны кровавые жертвы.
Итак, мне было вроде бы все ясно, и все же, прежде чем ответить Акмону, мне хотелось, чтобы сперва высказались остальные. Однако я знала, что раз переговоры веду я, Энно и Аргира будут молчать.
Тем временем головня в руках Псамафы догорела, и она отшвырнула ее на песок. Мы остались в темноте. Дальше молчать было невозможно.
– Мы – конный народ, не морской, – сказала я.
– Знаю.
– Никогда служанки Девы не плавали по морю.
– Это отказ?
– Тот, кто жаждет выгоды, – почти по слогам произнесла я, – не должен ждать немедленного ответа. Я должна подумать.
– Верно. Но прими во внимание, Военный Вождь, – мореходный сезон близится к концу. Еще раз сменится луна – и задуют зимние ветра, губящие все корабли, даже критские. Так что не размышляй, ради Богини, слишком долго.
– В любом случае я не собираюсь думать до новолуния, Акмон-критянин. Мы поговорим завтра.
– Всех благ Военному Вождю.
– Во славу Богини.
Он исчез в темноте. Стало ясно, что такое ему не в диковинку. Мы же вернулись к костру. И. я произнесла одно слово:
– Совет.
Все повернулись ко мне, и, пока я рассказывала о предложении Акмона, взгляды не отрывались от меня.
О трех советницах я уже поведала, теперь, очевидно, следует описать остальных.
Кирена была широка костью и обильна телом, по виду – добродушная толстуха, не знающая, за какой конец держать меч. На деле же она была лучшей фехтовальщицей в Боевом Совете и, когда надо было, не ходила, а скользила. Что же до добродушия… Но об этом после. Волосы у нее были цвета пакли, и она их коротко стригла, хотя у нас это не в обычае.
Никта была примерно моя ровесница, с очень смуглой кожей, ярко-зелеными глазами и черными прямыми волосами. Никто не умел так верно рассчитать и нанести удар, как она – во всех отношениях. Для Рассказчицы историй не было и лучшей слушательницы.
Аэлло, с нежным, и одновременно словно из камня выточенным лицом, была подвержена безумию боя, как и Пентезилея. Но если Пентезилея умела мыслить и другими категориями, Аэлло жила только войной. Ни посещения храмов, ни древние повести, ни вино, ни любовная близость не вызывали в ней никакого трепета. Были люди – мужчины и женщины – которые не желали в это поверить. Мне их жаль.
Киана чем-то походила на меня, вероятно, была тех же кровей – широкоскулая, широколобая, с узкими глазами и ртом. Только волосы у нее были не светлые, как у меня, а рыжие, даже медно-красные. Она умела не просто драться, но предводительствовать боем, и делала это хорошо. Была она холодной насмешницей, и во мне ценила, кажется, не столько Военного Вождя, сколько Рассказчицу историй.
Мелайна была выше всех ростом, горбоносая и курчавая. Рядом с ней даже Хтония могла показаться многословной. И, как большинство молчаливых людей, она была непредсказуемо и опасно вспыльчива. У нее имелось два больших достоинства: великолепная память – с ней не надо было никакой карты, и непревзойденное умение побеждать в тайном бою Темискиры без оружия.
У Анайи тоже был Дар – разговаривать с большинством бессловесных тварей Богини, в особенности с лошадьми. Что до внешности, торчащими, как иглы у ежа, жесткими волосами, тупым носом и большими круглыми глазами, всегда полуприкрытыми тяжелыми веками.
И пока я говорила, то знала, о чем они думают – о главном доводе, который Акмон опустил. Сознательно, конечно. Он же не дурак. Не показывай злой собаке палку, если не хочешь, чтоб та зарычала.
Фракия! Через нее к Трое мы прошли, как нож сквозь масло. Нас даже принимали в царской крепости Эносс. Обратный путь будет иным. Может, там новости распространяются не так быстро, как на побережье, но то, что мы разорвали союз с Троей, все же станет известно. А фракийский Полиместор – к тому же еще и свойственник Приама, женат на одной его многочисленных то ли дочерей, то ли племянниц. И если с его предшественником Ээтионом еще можно было иметь дело, то от Полиместора можно ждать любой подлости. Ради самомалейшей выгоды продаст ахейцев троянцам, а троянцев – ахейцам, а тех и других оптом – хоть в Черную Землю. Причем, будучи дураком, прогадает на любой сделке. Во всяком случае, теперь у него есть формальный повод напасть на нас, а все прежние разговоры о единой вере – пустое сотрясение воздуха. Через Фракию придется пробиваться с боями, искать обходные пути не позволяет воинская честь. Вот в чем было дело, а вовсе не в Акмоне с его выгодными сделками. И я сказала:
– Говорите, советницы.
И Хтония тоже произнесла, как я и ожидала, единственное слово:
– Фракия.
Общее молчание означало согласие. А потом она добавила:
– Но никогда женщины Темискиры не плавали по морю. Это не наш Путь.
Энно, вторая по старшинству, возразила:
– Не уверена. Все принадлежит Богине, и море тоже. Не вижу в этом ничего дурного.
– Я тоже, – сказала Аргира. – И, кроме того – Фракия. Мы выйдем из драки без потерь, но не потеряв лицо. Это хороший ход. Я – за.
– Никогда дружина Темискиры не уклонится от боя! – бросила Аэлло. – Кто посмеет сказать нам, что мы испугались? А это слишком похоже на трусость. Даже если одна из нас будет против тысячи, она Должна пойти против тысячи, иначе это будет измена Темискире, Богине и нам самим. Я против.
Никта поморщилась.
– Ну, одна против тысячи, это, ты, прямо скажем, хватила… Но тем не менее я тоже против. Били мы этих фракийцев раньше, как-нибудь управимся и теперь. О чем речь? И нечего загрркать себе голову.