Страница:
— К вечеру будем на месте.
Дирксен кивнул.
На тропинке они спешились, чтобы дать роздых коням. Камни сыпались из-под ног. Но Хейг шел уверенно, не глядя по сторонам. Справа темнело небольшое ущелье. Слева, на склоне горы Дирксен увидел четыре каменных столба, врытых в землю — сооружение явно рукотворное. Подобные стоячие камни, большей частью расположенные именно по четыре, нередко встречались Дирксену в поездках по северным равнинам. Впрочем, иногда их бывало и несколько десятков. И много чего наслушался он об этих ккмнях от тамошних жителей. Будто бы служили они обиталищем языческим богам древности, изгнанным с приходом истинной веры. А то и хлеще того — будто бы служат они воротами в иные миры, и если приблизиться к ним, можно услышать странные голоса, неизвестно откуда звучащие, а человек, ступивший в каменный круг, может навсегда бесследно пропасть. Словом, бред суеверных невежд, не стоящий внимания человека, наделенного хотя бы толикой разума. Но в здешних краях, да еще в горах, подобное сооружение Дирксен видел впервые.
— Что это?
— Не знаю. Какие-то развалины. Никто не помнит. Давно… Это место так и называется — Четыре Столба.
— А вообще, где мы?
— Недалеко от Теды. Меньше дня пути. Но здесь мало кого встретишь. Не истолковал ли он вопрос Дирксена как боязнь погони? Все равно. Его биография была известна Хейгу примерно так, как Дирксен сформулировал ее изначально. А моряк с севера в этих горах, даже если не испытывает страха, должен чувствовать себя неуютно. Уютно? Слово не из лексикона Роберта Дирксена.
Жара начинала спадать, когда перед ними открылась маленькая долина, защищенная горами от ветра. И неожиданно — вдали от всякого другого жилья — дом, обнесенный оградой — может быть, вернее именовать его усадьбой? — и виноградник за ним.
Хейг был доволен. По его лицу блуждала улыбка, и, пожалуй, в этом виде он представлялся чересчур простоватым. Как «мрачный угрюмец» он был более красив.
Спешившись, Хейг постучал в ворота.
— Кто? Отвечай! — раздался сиплый мужской голос.
— Дурака валяешь, старик? Наверняка ведь увидел. Я это, и со мной друг. Ворота распахнулись, но открыл их не обладатель сиплого голоса, а высокая молодая женщина в черном платье, какие носили здешние крестьянки. Отодвинув створку, она пропустила их во двор, спокойно поцеловала Хейга, кивнула Дирксену, и, приняв у них поводья, увела лошадей. Навстречу путникам выходил мужчина со старым кремневым ружьем в руках, которое он, впрочем, тут же приставил к стене, и подошел, вытирая руки об одежду. Он был уже в летах, низкий, широкий, на коротких ногах. Возраст отнюдь не делал его благообразным. Чем-то он напоминал черепаху, возможно, из-за обширной коричневой лысины, окруженной по краям редкой седой порослью. Лицо также широкое, бритое, несколько сплюснутое сверху. Одет он был как зажиточный крестьянин.
— Ну, здравствуйте, что ли, — сказал он, и добавил, адресуясь непосредственно к Дирксену: — Приветствую господина. — Здравствуйте.
— Ну вот, дядя, мы перед тобой. Человек к нам пришел, приют требуется…
— Вижу, — он пожевал губами. — Я вас гнал когда-нибудь? Ладно, располагайтесь, сейчас Модеста накроет. — С этими словами он бочком направился к дому.
Дирксен осматривался. Вокруг все выглядело довольно основательно.
Просторный двор мощен каменными плитами. Ограда сложена из валунов, скрепленных глиной и песком. Такой же колодец. Сам дом весьма велик, стены его густо увиты плющом, местами уже засыхающим. Во дворе росли четыре дерева — две акации у ворот, тополь у конюшни и горный дуб возле дома. Под дубом стоял дощатый некрашеный стол и две скамейки. Хейг дотронулся до его плеча.
— Пойдем, котомки бросим, умоемся. Ужинать будем.
За ужин принялись уже в темноте. Хозяин — его звали Микеле, сидел с ними. Женщина подавала на стол, а потом стояла в дверях дома, ожидая, пока мужчины поедят. Она, однако, была не служанкой, а племянницей хозяина. Как успел заметить Дирксен, она казалась очень красива, насколько позволяло судить плохое освещение.
Ужин был обилен, также и вино, очевидно, со своего виноградника. Пил, правда, больше сам хозяин. Дирксен никогда не позволял себе пьянеть, а Хейг пил мало, видимо, памятуя о прошлом.
Разговор шел самый общий, тем не менее Дирксен сделал вывод, что Микеле — человек не случайный, а дом его — убежище и перевалочный пункт для сторонников Джироламо. Во всем большом доме с пристройками постоянно обитали только Микеле и Модеста. Вообще же, усадьба имела самый благополучный вид. Хейг скоро оставил общую беседу и направился туда, где в освещенной двери кухни темнел силуэт женщины. Микеле это нисколько не смутило, и он продолжал говорить — обо всем и ни о чем, не теряя некоторой осторожности, но не лишая себя воли. Дирксен слушал, изредка вставляя короткие замечания. Полное молчание расхолаживает, но если собеседник говорит хотя бы иногда и кратко, это оставляет у любителей длинных речей впечатление равноправного диалога. Была уже глубокая ночь, когда они ушли в дом. Ни Хейга, ни Модесты нигде не было видно, а задавать вопросы хозяину Дирксен счел излишним. Впрочем, ему отвели отдельную комнату, и позднее возвращение Хейга не могло потревожить его сна. А спал Дирксен крепко. И хотя встал он рано, по городским меркам, здесь вставали гораздо раньше.
Дом был пуст. Он чувствовал это, хотя многие двери были заперты, и он не мог проверить правильность своего предположения. Пуст был и двор. Однако почти сразу из-за дома вышла Модеста.
— Доброе утро.
Она кивнула, как и вчера.
— Сейчас дам вам перекусить.
Нет, он не обманулся вечером, — она и вправду была хороша и лицом, и сложением. Правда, пурист по части женской красоты мог бы заметить, что Модеста чересчур высока ростом, грудь у нее слишком пышная, а талия непропорционально тонка. Лицо ее тоже не было лицом пасторальной селянки: бледно-смуглое, с выпуклым лбом, тяжелыми веками над темными глазами и полными яркими губами, оно имело в себе нечто сдержанно-вызывающее. Дирксен отметил все это, и, однако, не мог не признаться себе, что редко встречал столь притягательную наружность.
Она принесла ему сковороду с яичницей, каравай хлеба и бутылку вина, которое, очевидно, хозяин дома пил вместо воды. Сама за стол не села.
— А ты?
— Я уже ела. — И, предупреждая следующий вопрос, добавила. — Они на винограднике.
— Может быть, и для меня какая-нибудь работа найдется?
— Зачем? — она покачала головой. — Ты гость.
— А Хейг?
— Он? — вряд ли она усмехнулась, но ему показалось, что на мгновение скулы на ее лице обозначились резче — Он-то, пожалуй, нет. И ушла. Волосы ее были туго стянуты на затылке в узел, черное платье, хотя и не новое, но чистое и хорошо сшито. И шла она, высоко держа голову. Вообще чувствовалось в ней большое внутреннее достоинство, почти исключительное для женщины из крестьянской среды и того двусмысленного положения, которое она занимала. В чем оно заключалось, в тот вечер объяснил Дирксену Микеле. Может быть, он опасался, что гость неправильно истолкует поведение племянницы и Хейга, а может, ему просто хотелось поговорить. Сама Модеста, разумеется, ни до каких объяснений не снизошла бы.
— Вообще-то, она замужем. — Микеле поглядел в ту сторону, где по его разумению, находились Модеста и Хейг. — Или была. Нестоящий он был человек, ее муженек. Уплыл в Америку, и три года от него никаких вестей. Жалеть о нем, конечно, никто не жалел. Жив ли он, неизвестно. Однако, насчет того, чтоб он умер, тоже никаких слухов не было. Вот они и не могут повенчаться. А так, правда… — он замолк, предоставляя слушателю самому закончить фразу. Дирксен кивнул, дав понять, что он правильно оценивает ситуацию. На этом закончилось знакомство Дирксена с обстоятельствами и обитателями приюта мятежников, — весьма мирного приюта, кстати сказать, и началась жизнь в этом приюте. Теперь он мог отдохнуть и набраться сил перед возможными затруднениями. Погода была ясная, воздух чистый, еда обильная. Он отдыхал, но, чтобы не отступать от своей задачи, сделал эту горную идиллию предметом наблюдения.
Микеле понемногу свалил всю работу на широкие плечи новоявленного «племянника», и Хейг от рассвета до заката пропадал в огороде и на винограднике. Модеста тоже была постоянно занята по хозяйству, однако ее Дирксену предоставлялась возможность видеть чаще. Свои отошения с Хейгом она вовсе не старалась скрыть, благодаря чему они действительно приобретали вид брака. Да и вообще роль покорной служанки, которая не сядет за стол, покуда не поедят мужчины, она исполняла больше в силу сложившегося ритуала, чем собственного характера. Такая женщина при желании может стать кем угодно, подругой мятежника в том числе. Пожалуй, удивительнее было, что в эту компанию затесался ее дядюшка, ничем не напоминавший авантюриста. Представлялось сомнительным, что он имеет большие выгоды от сотрудничества с Джироламо. Хотя не стоит исключать и такой вероятности — Весельчак порой располагает значительными суммами. Так или иначе, Микеле переступил грань, отделяющую честного человека от нарушителя законов, а обратного пути, как известно, нет. Дирксен констатировал это совершенно спокойно, без злобы или радости. Зачем? Он вовсе не ненавидел этих людей, хотя они были его врагами, хотя лень, склонность к выпивке, незаконные связи были противопоставлены его моральному кодексу. Люди, корабли, овцы, станки, — не все ли равно? Это работа. Любить или ненавидеть их — бессмысленно. Нужно их знать. Он погрузился в изучение естественного способа существования этих людей. И время шло незаметно и казалось очень длинным, точнее, растяжимым, так как на самом деле минуло меньше недели. И он не мог точно сказать, утром какого дня, выйдя из своей комнаты, встретил Модесту, пробегавшую по коридору. Она выглядела очень возбужденной, и вместо обычного приветствия бросила, не останавливаясь:
— Джироламо приехал.
Дирксен на мгновение ощутил непривычную неуверенность. Приехал ночью… Все-таки сбылись эти слова! А… что же делать? Как он ни старался не поддаваться воздействию безделья, все же расслабился, распустился… Ничего, это сейчас пройдет. Он решительно распахнул дверь. Было ясное утро. Во дворе двое мужчин склонились над колодцем, третий стоял поодаль, похлопывая по сапогу веткой акации.
Дирксен не двигался с порога. Так это он? Так он на самом деле существует? Двое отошли в сторону, а третий, тот, что с веткой, двинулся вперед. На плитах двора это напоминало движение шахматных фигур, неотвратимое в своей заданности. Дирксен испытал ощущение, какое бывает во сне. Сон: слепящий солнечный свет, пустой двор и безмолвно приближающийся человек. Меньше всего это ощущуение могла вызвать наружность новоприбывшего. Энгус Армин довольно точно описал ее. Перед Дирксеном был человек молодой , невысокий, загорелый, в темно-синей рубашке и кожаной безрукавке, с непокрытой головой, которую с одинаковым правом можно было назвать и кудрявой и кудлатой.
Откуда-то выскочил сияющий Альдо Хейг.
— Ну вот, вы и встретились, — заявил он. — Джироламо, это он.
— Роберт Дирксен. — Представляясь, он склонил голову в вежливом полупоклоне.
Джироламо явно отметил оттенок церемонности в этом жесте, и совершенно в тон, хотя этого совсем не требовалось, представился:
— Джироламо Ридольфи. — И добавил: — Рад встрече.
У него был тихий голос профессионального оратора на досуге, берегущего свои связки. Теперь Дирксен мог уже с полным правом взглянуть ему в лицо. Оно было некрасивым и неправильным, более того — могло бы показаться совершенно незначительным, если бы не спокойно-веселое выражение глаз. Это, да еще прекрасная улыбка, вероятно, и вызвали к жизни пресловутое прозвище, а вовсе не природная склонность к шутовству.
Ну и что же? Ведь Дирксен знал, как выглядит Джироламо, знал, знал, что же его вначале смутило? Он почувствовал раздражение, и это могло ему помешать, но тут к счастью подошли поздороваться спутники Джироламо. Один из них был уже знаком Дирксену: Сандро, и это представляло для него потенциальную поддержку. Фамилия второго была Логан. Он был значительно старше, и примечательной в нем была сильная сутулость — голова ушла в плечи, руки казались слишком длинными, и по этой причине он смахивал на злодея из мелодрамы.
Пока здоровались и жали друг другу руки, из дома выкатился Микеле. Именно выкатился, хотя вообще-то он ходил вразвалочку.
— Хватит, хватит, за столом будете разговаривать, спешить некуда, — говорил он, несмотря на то, что кроме него никто особенно не спешил.
— Да, правда, — сказал Хейг.
Направились к столу. Дирксен продолжал наблюдать за Джироламо. Его внимание не могло казаться чем-то особенным, потому что на Джироламо смотрели все. Дирксен понимал теперь, почему его все время сравнивали с разными животными — в его облике действительно было нечто звериное — в смысле той полнейшей естественной свободы, которая свойственна неразумным созданиям божьим. Он явно не знал, что такое скованность или неловкость, как не знают этого животные. И еще — хотя шаг его тяжелили сапоги, двигался он совершенно бесшумно. Оказывалась ли здесь привычка, или врожденный дар, Дирксен не мог определить.
Разместились за столом. Дирксен оказался между Сандро и Логаном, напротив него Джироламо — между Микеле и Хейгом. И опять-таки — случайно ли они так сели? К раздражению его прибавилась настороженность. Между тем, казалось, наступил праздник. Модеста как-то умудрялась быть и в кухне и около стола и носиться по двору с тарелками. Говорили громко, смеялись, шутили, хотя никто не был пьян. На всех действовало присутствие Джироламо. А сам он был так же благожелательно спокоен.
— Вы в бухте Мараконтонии высадились? — спросил его Микеле.
— Да.
— Как там Браччо?
— Как всегда.
Следовало подумать — его предположение было правильным, Джироламо уходил в море на «Амфитрите», но он думал: Джироламо произнес всего три незначительных слова, почему же все так рады? Что это за наркотик такой? Задумавшись, он упустил момент, но мигом пришел в себя, когда понял, что Джироламо смотрит на него. Следовало перехватить инициативу.
— А… — начал он, но Джироламо опередил его
— Сандро мне рассказывал. И Вальдес. Это интересно.
«Интересно» Дирксена озадачило. К чему это относилось — к рассказу или к нему самому? Однако Джироламо уже повернул голову к Хейгу, который восторженно запинаясь, описывал их переезд, и, между прочим, мужественное поведение Дирксена. Слушал он вроде бы внимательно, но так как с таким лицом он слушал вообще все, сказать что-нибудь точно на этот счет было невозможно. Дирксен что-то ел, дабы не выделяться среди остальных, и конца не видел затянувшемуся пиршеству. Он как-то не мог представить себе дальнейших действий. Может быть, все проясниться, когда ему перестанут мешать общим преклонением и восторгом? Ведь ему самому восторгаться не с чего. Герой! Тощий некрасивый малый, говорит тихо и все время ухмыляется… Тут он снова ощутил устремленный прямо на него взгляд Джироламо. Уставился, словно… словно Дирксен произнес свои собственные соображения вслух! Ему стало не по себе.
После трапезы разбрелись кто куда. Похоже, у всех в этом доме было дело, кроме Дирксена. Он уселся на скамью около входной двери, чтобы не пропустить Джироламо, если тот выйдет. Разумеется, им необходимо познакомиться поближе. Следует сделать так, чтобы они взяли его с собой. В дороге легче нейтрализовать Хейга. А дальше? Убивать Джироламо было бы ему неприятно, ибо нерационально. Постараться доставить его в Бранку, — хоть связанным, кстати, это можно сделать, он ведь физически сильнее Джироламо. Мысли его вновь обрели привычный ход, и нарушило их отработанное течение прикосновение женской руки к плечу.
— Он тебя зовет.
«Он», конечно, Джироламо. Это было видно по лицу Модесты. Раздражение вновь колыхнулось в нем.
— Зачем?
Очевидно, таких вопросов не принято было задавать, потому что она не ответила.
Несколько мгновений он смотрел на каменные квадраты двора, пустые теперь, потом сказал:
— Идем.
Когда они вошли в дом, он уже полностью овладел собой. Комната Джироламо (из тех, что раньше была на замке) находилась в самом начале коридора. Модеста пропустила его вперед, сама не вошла. Пространство перед ним было захвачено ярким дневным светом из большого окна, выходящего во двор. Щурясь от солнца, он увидел, что Джироламо сидит у стола. Жестом он пригласил Дирксена сесть.
Дирксен придвинул к себе стул и огляделся — вовсе не из любопытства. Это было ему нужно. Обстановка всегда выявляет какие-то черты личности. Исключения редки. Но это было то самое исключение. Анонимное жилище — не жилище, пристанище. Никаких следов личных пристрастий. Тюремная камера больше говорит о своем обитателе. Вещи в этой комнате молчали, и выделяли ее их обычных комнат в крестьянских домах лишь стопка чистых листов, лежащих на столе, чернильница и перо.
Ничего! Все равно он в более выгодном положении — Джироламо о нем ничего не знает, а он о Джироламо — практически все. И он вспомнил, как в такой же ослепительный день слушал Армина.
— Зачем ты меня звал?
— Но ведь ты же хотел со мной говорить. Только не при всех.
(«Ну, об этом догадаться было не трудно».)
— Почему ты сказал» «Это интересно»?
— Так оно и есть. Сандро описал мне твои действия. Интересно. Во всяком случае, непохоже на наших. Кроме того, обычно я сам нахожу людей, которым я нужен. А ты искал меня. И довольно целенаправленно.
— Да. Искал.
— У тебя есть для этого какая-то особая причина?
Сказать «нет»? Не поверит. И вообще личная заинтересованность выглядит более правдоподобно.
— Пожалуй, есть. — Он начал излагать заготовленную с Армином легенду об отставке. Говорил и понимал — этого явно недостаточно.
— Этого явно недостаточно, — сказал Джироламо. — У такого человека, как ты, помимо служебной неудачи, должны быть определенные соображения.
— Да, конечно. — Дирксен пытался определить, есть ли насмешка в голосе Джироламо, но нет, ничего. — Мне показалось, что ты — единственный человек, который может что-то изменить. По настоящему свободный. И если ты выдерживаешь груз всей этой веры, то еще и сильный.
— Но ты меня ни разу не видел. Тут ты мог бы мне возразить, что для подобных выводов видеть человека необязательно, я бы вставил: «Ты прав», а ты бы продолжал, что, поскольку лично ты не склонен принимать ничего на веру, то решил сам убедиться, действительно ли я и есть тот самый человек.
Именно так и собирался говорить Дирксен, и легкость, с которой Джироламо воспроизвел намеченное развитие беседы, его несколько смутила.
— Ты же всегда всех побеждал.
— Пока что да. — Он опять улыбался.
— Это тебя радует?
Джироламо отрицательно покачал головой.
— Нет? Почему?
— Может быть потому, что в момент победы я уже думаю о другом.
— А чем ты занят здесь?
Джироламо указал на бумагу и перо.
— Собираюсь писать воззвание к жителям Бранки.
— Никогда не слышал здесь ни о чем подобном.
— Правильно. Ничего подобного и не было.
Стукнули в дверь. Вошла Модеста с подносом в руках.
— Я сварила кофе, как ты любишь.
Она поставила на стол кофейник и чашки.
— Спасибо, Модеста.
Он лишь мельком взглянул в ее сторону, но этого оказалось достаточно. Глядя в лицо Модесты, Дирксен понял, что достаточно одного слова Джироламо, даже полувысказанного, и она исполнит все его желания. Предположим, Джироламо и не собирается его высказывать, потому что Модеста — женщина его друга, и все равно, стоит ему только пожелать, только пожелать… Судорога возмущения сдавила горло.
— Что это за история с книготорговцем? — спросил он, когда за Модестой закрылась дверь. Он не мог продолжать диалог в прежнем тоне, а обрывать разговор было никак нельзя.
— А, ты слышал? Пей кофе, пока горячий… Была такая история и такой книготорговец. Клер была его фамилия, а может быть, и прозвище. Приезжий, молодой, с идеей исправления человечества путем приобщения к новейшим знаниям. Знаешь, что он собирался распространять здесь? «Энциклопедию». Весь фургон был у него набит подобной литературой. Я знал, что по многим причинам он ничего не добъется, но переубеждать его было бесполезно. И он поехал по нашим горам со своими книгами. — Джироламо отпил кофе, потом продолжал: — Итак, он не представлял серьезной опасности для властей, но он был п_р_о_т_и_в, и этого оказалось достаточно. Армин с ним расправился. Тело в пропасть, и книги туда же — как он обычно делает. Впрочем, ты слышал. Я был тогда далеко, и люди сообщили мне слишком поздно. Они и не особенно спешили. Клер так и остался для них чужим, тронутым к тому же…
«Зачем он все это мне рассказывает?»
— Но ведь ты спросил, — сказал Джироламо.
— Чтобы знать. Ведь я…
— Нет, ты не похож на него.
— Что ты собираешься делать в Бранке? Поднять восстание?
— Сейчас — нет.
— А воззвание?
— Об этом мы еще поговорим. Я про то, что нам еще придется придется решать, как связать просвещение и наше дело. Большинство наших думает, что образованные нам ни к чему. Их, в сущности и нет. Исключение составляют такие, как Логан — он был цырюльником. Точнее — лекарем. Но здесь эти профессии не разделены. Или я. В общем те, кто недалеко ушел.
— Ты считаешь себя необразованным?
— Конечно. Я грамотный. Это разные вещи.
— А если и так? Твоим людям ты нужен именно такой. Не образованный, а свободный. Не просвещенный, а удачливый. Не разумный, а…
— …знающий? — Он засмеялся, встал. — Ну, на икону меня не поместишь. Нет, погоди, ты скажешь, что… не в этом дело. Но у иконы есть, — он знаком начертил квадратную рамку, — скажем, границы. А когда я оказываюсь перед границей, я обязательно должен через нее перешагнуть. Разумеется, это не относится к границам, которые я прочертил сам… — внезапно он остановился. — Устал? От меня можно устать, правда. Я сам от себя устаю. Хотя ты-то можешь отдохнуть.
— Но наш разговор не окончен?
— Нет. Пока нет.
Перед уходом он еще раз обернулся, чтобы еще раз увидеть это лицо, отмеченное какой-то высшей веселостью, словно порожденной неким тайным знанием о бытии.
И ведь говорил главным образом Джироламо. Все это было настолько ненормально, нелогично, необъяснимо, что первой его реакцией был гнев на самого себя. Безусловно, он был виноват, поддавшись сперва общей распущенности, а затем общему преклонению. Но всего этого было недостаточно (чьи слова?), чтобы вывести его из равновесия. Неужели… из-за Модесты? Он вспомнил, как она смотрела на Джироламо, и ярость снова обжигающей волной толкнулась в грудь. Да, ему нравилась Модеста. Почему же тогда его совершенно не трогали ее прочные и вполне реальные отношения с Хейгом, а одна только мысль о ее возможной связи с Джироламо доводит до бешенства? Дирксен оставил это, потому что не понимал. Вина его была в другом — он слишком удачно вошел в окружение Джироламо, и недооценил противника, отвел ему в своем сознании определенное место, в которое тот не вмещался. И поэтому ему стало не по себе, когда Джироламо сказал, что должен нарушать границы. Ведь для него самое главное было эти границы установить… нечто в этом духе говорил ему Армин… и еще что-то важное, он не мог вспомнить, что.
Он огляделся. Уже стемнело. Как бы ни было жарко днем, все равно наступает осень, и ночь приходит раньше. Из одного окна на каменные плиты падал четкий свет. Дирксен встал. Нужно было размять затекшие мышцы. Вышел на середину двора. Свет, который он видел, горел в комнате Джироламо. Тот сидел за столом — свечи в тяжелых медных подсвечниках оплывали перед ним — что-то писал, усмехался, зачеркивал. Дирксену был хорошо виден его профиль. Джироламо был в комнате один. А кого Дирксен ожидал там увидеть? Модесту? И что тогда? Убил бы его? Все неприятие моралистом распущенности, отвращение пуританина к телесному говорило в нем. Может быть, и убил бы. Но нельзя… Перо в руке Джироламо плясало. Тьма снаружи сгущалась. Темнее ее были только четыре дерева посреди двора. Четыре дерева… Четыре столба… Кто-то тронул Дирксена за плечо. Он вздрогнул. Но это был Сандро.
— Ты что здесь стоишь?
— Так просто… смотрю…
Сандро склонил тяжелую голову к плечу.
Дирксен кивнул.
На тропинке они спешились, чтобы дать роздых коням. Камни сыпались из-под ног. Но Хейг шел уверенно, не глядя по сторонам. Справа темнело небольшое ущелье. Слева, на склоне горы Дирксен увидел четыре каменных столба, врытых в землю — сооружение явно рукотворное. Подобные стоячие камни, большей частью расположенные именно по четыре, нередко встречались Дирксену в поездках по северным равнинам. Впрочем, иногда их бывало и несколько десятков. И много чего наслушался он об этих ккмнях от тамошних жителей. Будто бы служили они обиталищем языческим богам древности, изгнанным с приходом истинной веры. А то и хлеще того — будто бы служат они воротами в иные миры, и если приблизиться к ним, можно услышать странные голоса, неизвестно откуда звучащие, а человек, ступивший в каменный круг, может навсегда бесследно пропасть. Словом, бред суеверных невежд, не стоящий внимания человека, наделенного хотя бы толикой разума. Но в здешних краях, да еще в горах, подобное сооружение Дирксен видел впервые.
— Что это?
— Не знаю. Какие-то развалины. Никто не помнит. Давно… Это место так и называется — Четыре Столба.
— А вообще, где мы?
— Недалеко от Теды. Меньше дня пути. Но здесь мало кого встретишь. Не истолковал ли он вопрос Дирксена как боязнь погони? Все равно. Его биография была известна Хейгу примерно так, как Дирксен сформулировал ее изначально. А моряк с севера в этих горах, даже если не испытывает страха, должен чувствовать себя неуютно. Уютно? Слово не из лексикона Роберта Дирксена.
Жара начинала спадать, когда перед ними открылась маленькая долина, защищенная горами от ветра. И неожиданно — вдали от всякого другого жилья — дом, обнесенный оградой — может быть, вернее именовать его усадьбой? — и виноградник за ним.
Хейг был доволен. По его лицу блуждала улыбка, и, пожалуй, в этом виде он представлялся чересчур простоватым. Как «мрачный угрюмец» он был более красив.
Спешившись, Хейг постучал в ворота.
— Кто? Отвечай! — раздался сиплый мужской голос.
— Дурака валяешь, старик? Наверняка ведь увидел. Я это, и со мной друг. Ворота распахнулись, но открыл их не обладатель сиплого голоса, а высокая молодая женщина в черном платье, какие носили здешние крестьянки. Отодвинув створку, она пропустила их во двор, спокойно поцеловала Хейга, кивнула Дирксену, и, приняв у них поводья, увела лошадей. Навстречу путникам выходил мужчина со старым кремневым ружьем в руках, которое он, впрочем, тут же приставил к стене, и подошел, вытирая руки об одежду. Он был уже в летах, низкий, широкий, на коротких ногах. Возраст отнюдь не делал его благообразным. Чем-то он напоминал черепаху, возможно, из-за обширной коричневой лысины, окруженной по краям редкой седой порослью. Лицо также широкое, бритое, несколько сплюснутое сверху. Одет он был как зажиточный крестьянин.
— Ну, здравствуйте, что ли, — сказал он, и добавил, адресуясь непосредственно к Дирксену: — Приветствую господина. — Здравствуйте.
— Ну вот, дядя, мы перед тобой. Человек к нам пришел, приют требуется…
— Вижу, — он пожевал губами. — Я вас гнал когда-нибудь? Ладно, располагайтесь, сейчас Модеста накроет. — С этими словами он бочком направился к дому.
Дирксен осматривался. Вокруг все выглядело довольно основательно.
Просторный двор мощен каменными плитами. Ограда сложена из валунов, скрепленных глиной и песком. Такой же колодец. Сам дом весьма велик, стены его густо увиты плющом, местами уже засыхающим. Во дворе росли четыре дерева — две акации у ворот, тополь у конюшни и горный дуб возле дома. Под дубом стоял дощатый некрашеный стол и две скамейки. Хейг дотронулся до его плеча.
— Пойдем, котомки бросим, умоемся. Ужинать будем.
За ужин принялись уже в темноте. Хозяин — его звали Микеле, сидел с ними. Женщина подавала на стол, а потом стояла в дверях дома, ожидая, пока мужчины поедят. Она, однако, была не служанкой, а племянницей хозяина. Как успел заметить Дирксен, она казалась очень красива, насколько позволяло судить плохое освещение.
Ужин был обилен, также и вино, очевидно, со своего виноградника. Пил, правда, больше сам хозяин. Дирксен никогда не позволял себе пьянеть, а Хейг пил мало, видимо, памятуя о прошлом.
Разговор шел самый общий, тем не менее Дирксен сделал вывод, что Микеле — человек не случайный, а дом его — убежище и перевалочный пункт для сторонников Джироламо. Во всем большом доме с пристройками постоянно обитали только Микеле и Модеста. Вообще же, усадьба имела самый благополучный вид. Хейг скоро оставил общую беседу и направился туда, где в освещенной двери кухни темнел силуэт женщины. Микеле это нисколько не смутило, и он продолжал говорить — обо всем и ни о чем, не теряя некоторой осторожности, но не лишая себя воли. Дирксен слушал, изредка вставляя короткие замечания. Полное молчание расхолаживает, но если собеседник говорит хотя бы иногда и кратко, это оставляет у любителей длинных речей впечатление равноправного диалога. Была уже глубокая ночь, когда они ушли в дом. Ни Хейга, ни Модесты нигде не было видно, а задавать вопросы хозяину Дирксен счел излишним. Впрочем, ему отвели отдельную комнату, и позднее возвращение Хейга не могло потревожить его сна. А спал Дирксен крепко. И хотя встал он рано, по городским меркам, здесь вставали гораздо раньше.
Дом был пуст. Он чувствовал это, хотя многие двери были заперты, и он не мог проверить правильность своего предположения. Пуст был и двор. Однако почти сразу из-за дома вышла Модеста.
— Доброе утро.
Она кивнула, как и вчера.
— Сейчас дам вам перекусить.
Нет, он не обманулся вечером, — она и вправду была хороша и лицом, и сложением. Правда, пурист по части женской красоты мог бы заметить, что Модеста чересчур высока ростом, грудь у нее слишком пышная, а талия непропорционально тонка. Лицо ее тоже не было лицом пасторальной селянки: бледно-смуглое, с выпуклым лбом, тяжелыми веками над темными глазами и полными яркими губами, оно имело в себе нечто сдержанно-вызывающее. Дирксен отметил все это, и, однако, не мог не признаться себе, что редко встречал столь притягательную наружность.
Она принесла ему сковороду с яичницей, каравай хлеба и бутылку вина, которое, очевидно, хозяин дома пил вместо воды. Сама за стол не села.
— А ты?
— Я уже ела. — И, предупреждая следующий вопрос, добавила. — Они на винограднике.
— Может быть, и для меня какая-нибудь работа найдется?
— Зачем? — она покачала головой. — Ты гость.
— А Хейг?
— Он? — вряд ли она усмехнулась, но ему показалось, что на мгновение скулы на ее лице обозначились резче — Он-то, пожалуй, нет. И ушла. Волосы ее были туго стянуты на затылке в узел, черное платье, хотя и не новое, но чистое и хорошо сшито. И шла она, высоко держа голову. Вообще чувствовалось в ней большое внутреннее достоинство, почти исключительное для женщины из крестьянской среды и того двусмысленного положения, которое она занимала. В чем оно заключалось, в тот вечер объяснил Дирксену Микеле. Может быть, он опасался, что гость неправильно истолкует поведение племянницы и Хейга, а может, ему просто хотелось поговорить. Сама Модеста, разумеется, ни до каких объяснений не снизошла бы.
— Вообще-то, она замужем. — Микеле поглядел в ту сторону, где по его разумению, находились Модеста и Хейг. — Или была. Нестоящий он был человек, ее муженек. Уплыл в Америку, и три года от него никаких вестей. Жалеть о нем, конечно, никто не жалел. Жив ли он, неизвестно. Однако, насчет того, чтоб он умер, тоже никаких слухов не было. Вот они и не могут повенчаться. А так, правда… — он замолк, предоставляя слушателю самому закончить фразу. Дирксен кивнул, дав понять, что он правильно оценивает ситуацию. На этом закончилось знакомство Дирксена с обстоятельствами и обитателями приюта мятежников, — весьма мирного приюта, кстати сказать, и началась жизнь в этом приюте. Теперь он мог отдохнуть и набраться сил перед возможными затруднениями. Погода была ясная, воздух чистый, еда обильная. Он отдыхал, но, чтобы не отступать от своей задачи, сделал эту горную идиллию предметом наблюдения.
Микеле понемногу свалил всю работу на широкие плечи новоявленного «племянника», и Хейг от рассвета до заката пропадал в огороде и на винограднике. Модеста тоже была постоянно занята по хозяйству, однако ее Дирксену предоставлялась возможность видеть чаще. Свои отошения с Хейгом она вовсе не старалась скрыть, благодаря чему они действительно приобретали вид брака. Да и вообще роль покорной служанки, которая не сядет за стол, покуда не поедят мужчины, она исполняла больше в силу сложившегося ритуала, чем собственного характера. Такая женщина при желании может стать кем угодно, подругой мятежника в том числе. Пожалуй, удивительнее было, что в эту компанию затесался ее дядюшка, ничем не напоминавший авантюриста. Представлялось сомнительным, что он имеет большие выгоды от сотрудничества с Джироламо. Хотя не стоит исключать и такой вероятности — Весельчак порой располагает значительными суммами. Так или иначе, Микеле переступил грань, отделяющую честного человека от нарушителя законов, а обратного пути, как известно, нет. Дирксен констатировал это совершенно спокойно, без злобы или радости. Зачем? Он вовсе не ненавидел этих людей, хотя они были его врагами, хотя лень, склонность к выпивке, незаконные связи были противопоставлены его моральному кодексу. Люди, корабли, овцы, станки, — не все ли равно? Это работа. Любить или ненавидеть их — бессмысленно. Нужно их знать. Он погрузился в изучение естественного способа существования этих людей. И время шло незаметно и казалось очень длинным, точнее, растяжимым, так как на самом деле минуло меньше недели. И он не мог точно сказать, утром какого дня, выйдя из своей комнаты, встретил Модесту, пробегавшую по коридору. Она выглядела очень возбужденной, и вместо обычного приветствия бросила, не останавливаясь:
— Джироламо приехал.
Дирксен на мгновение ощутил непривычную неуверенность. Приехал ночью… Все-таки сбылись эти слова! А… что же делать? Как он ни старался не поддаваться воздействию безделья, все же расслабился, распустился… Ничего, это сейчас пройдет. Он решительно распахнул дверь. Было ясное утро. Во дворе двое мужчин склонились над колодцем, третий стоял поодаль, похлопывая по сапогу веткой акации.
Дирксен не двигался с порога. Так это он? Так он на самом деле существует? Двое отошли в сторону, а третий, тот, что с веткой, двинулся вперед. На плитах двора это напоминало движение шахматных фигур, неотвратимое в своей заданности. Дирксен испытал ощущение, какое бывает во сне. Сон: слепящий солнечный свет, пустой двор и безмолвно приближающийся человек. Меньше всего это ощущуение могла вызвать наружность новоприбывшего. Энгус Армин довольно точно описал ее. Перед Дирксеном был человек молодой , невысокий, загорелый, в темно-синей рубашке и кожаной безрукавке, с непокрытой головой, которую с одинаковым правом можно было назвать и кудрявой и кудлатой.
Откуда-то выскочил сияющий Альдо Хейг.
— Ну вот, вы и встретились, — заявил он. — Джироламо, это он.
— Роберт Дирксен. — Представляясь, он склонил голову в вежливом полупоклоне.
Джироламо явно отметил оттенок церемонности в этом жесте, и совершенно в тон, хотя этого совсем не требовалось, представился:
— Джироламо Ридольфи. — И добавил: — Рад встрече.
У него был тихий голос профессионального оратора на досуге, берегущего свои связки. Теперь Дирксен мог уже с полным правом взглянуть ему в лицо. Оно было некрасивым и неправильным, более того — могло бы показаться совершенно незначительным, если бы не спокойно-веселое выражение глаз. Это, да еще прекрасная улыбка, вероятно, и вызвали к жизни пресловутое прозвище, а вовсе не природная склонность к шутовству.
Ну и что же? Ведь Дирксен знал, как выглядит Джироламо, знал, знал, что же его вначале смутило? Он почувствовал раздражение, и это могло ему помешать, но тут к счастью подошли поздороваться спутники Джироламо. Один из них был уже знаком Дирксену: Сандро, и это представляло для него потенциальную поддержку. Фамилия второго была Логан. Он был значительно старше, и примечательной в нем была сильная сутулость — голова ушла в плечи, руки казались слишком длинными, и по этой причине он смахивал на злодея из мелодрамы.
Пока здоровались и жали друг другу руки, из дома выкатился Микеле. Именно выкатился, хотя вообще-то он ходил вразвалочку.
— Хватит, хватит, за столом будете разговаривать, спешить некуда, — говорил он, несмотря на то, что кроме него никто особенно не спешил.
— Да, правда, — сказал Хейг.
Направились к столу. Дирксен продолжал наблюдать за Джироламо. Его внимание не могло казаться чем-то особенным, потому что на Джироламо смотрели все. Дирксен понимал теперь, почему его все время сравнивали с разными животными — в его облике действительно было нечто звериное — в смысле той полнейшей естественной свободы, которая свойственна неразумным созданиям божьим. Он явно не знал, что такое скованность или неловкость, как не знают этого животные. И еще — хотя шаг его тяжелили сапоги, двигался он совершенно бесшумно. Оказывалась ли здесь привычка, или врожденный дар, Дирксен не мог определить.
Разместились за столом. Дирксен оказался между Сандро и Логаном, напротив него Джироламо — между Микеле и Хейгом. И опять-таки — случайно ли они так сели? К раздражению его прибавилась настороженность. Между тем, казалось, наступил праздник. Модеста как-то умудрялась быть и в кухне и около стола и носиться по двору с тарелками. Говорили громко, смеялись, шутили, хотя никто не был пьян. На всех действовало присутствие Джироламо. А сам он был так же благожелательно спокоен.
— Вы в бухте Мараконтонии высадились? — спросил его Микеле.
— Да.
— Как там Браччо?
— Как всегда.
Следовало подумать — его предположение было правильным, Джироламо уходил в море на «Амфитрите», но он думал: Джироламо произнес всего три незначительных слова, почему же все так рады? Что это за наркотик такой? Задумавшись, он упустил момент, но мигом пришел в себя, когда понял, что Джироламо смотрит на него. Следовало перехватить инициативу.
— А… — начал он, но Джироламо опередил его
— Сандро мне рассказывал. И Вальдес. Это интересно.
«Интересно» Дирксена озадачило. К чему это относилось — к рассказу или к нему самому? Однако Джироламо уже повернул голову к Хейгу, который восторженно запинаясь, описывал их переезд, и, между прочим, мужественное поведение Дирксена. Слушал он вроде бы внимательно, но так как с таким лицом он слушал вообще все, сказать что-нибудь точно на этот счет было невозможно. Дирксен что-то ел, дабы не выделяться среди остальных, и конца не видел затянувшемуся пиршеству. Он как-то не мог представить себе дальнейших действий. Может быть, все проясниться, когда ему перестанут мешать общим преклонением и восторгом? Ведь ему самому восторгаться не с чего. Герой! Тощий некрасивый малый, говорит тихо и все время ухмыляется… Тут он снова ощутил устремленный прямо на него взгляд Джироламо. Уставился, словно… словно Дирксен произнес свои собственные соображения вслух! Ему стало не по себе.
После трапезы разбрелись кто куда. Похоже, у всех в этом доме было дело, кроме Дирксена. Он уселся на скамью около входной двери, чтобы не пропустить Джироламо, если тот выйдет. Разумеется, им необходимо познакомиться поближе. Следует сделать так, чтобы они взяли его с собой. В дороге легче нейтрализовать Хейга. А дальше? Убивать Джироламо было бы ему неприятно, ибо нерационально. Постараться доставить его в Бранку, — хоть связанным, кстати, это можно сделать, он ведь физически сильнее Джироламо. Мысли его вновь обрели привычный ход, и нарушило их отработанное течение прикосновение женской руки к плечу.
— Он тебя зовет.
«Он», конечно, Джироламо. Это было видно по лицу Модесты. Раздражение вновь колыхнулось в нем.
— Зачем?
Очевидно, таких вопросов не принято было задавать, потому что она не ответила.
Несколько мгновений он смотрел на каменные квадраты двора, пустые теперь, потом сказал:
— Идем.
Когда они вошли в дом, он уже полностью овладел собой. Комната Джироламо (из тех, что раньше была на замке) находилась в самом начале коридора. Модеста пропустила его вперед, сама не вошла. Пространство перед ним было захвачено ярким дневным светом из большого окна, выходящего во двор. Щурясь от солнца, он увидел, что Джироламо сидит у стола. Жестом он пригласил Дирксена сесть.
Дирксен придвинул к себе стул и огляделся — вовсе не из любопытства. Это было ему нужно. Обстановка всегда выявляет какие-то черты личности. Исключения редки. Но это было то самое исключение. Анонимное жилище — не жилище, пристанище. Никаких следов личных пристрастий. Тюремная камера больше говорит о своем обитателе. Вещи в этой комнате молчали, и выделяли ее их обычных комнат в крестьянских домах лишь стопка чистых листов, лежащих на столе, чернильница и перо.
Ничего! Все равно он в более выгодном положении — Джироламо о нем ничего не знает, а он о Джироламо — практически все. И он вспомнил, как в такой же ослепительный день слушал Армина.
— Зачем ты меня звал?
— Но ведь ты же хотел со мной говорить. Только не при всех.
(«Ну, об этом догадаться было не трудно».)
— Почему ты сказал» «Это интересно»?
— Так оно и есть. Сандро описал мне твои действия. Интересно. Во всяком случае, непохоже на наших. Кроме того, обычно я сам нахожу людей, которым я нужен. А ты искал меня. И довольно целенаправленно.
— Да. Искал.
— У тебя есть для этого какая-то особая причина?
Сказать «нет»? Не поверит. И вообще личная заинтересованность выглядит более правдоподобно.
— Пожалуй, есть. — Он начал излагать заготовленную с Армином легенду об отставке. Говорил и понимал — этого явно недостаточно.
— Этого явно недостаточно, — сказал Джироламо. — У такого человека, как ты, помимо служебной неудачи, должны быть определенные соображения.
— Да, конечно. — Дирксен пытался определить, есть ли насмешка в голосе Джироламо, но нет, ничего. — Мне показалось, что ты — единственный человек, который может что-то изменить. По настоящему свободный. И если ты выдерживаешь груз всей этой веры, то еще и сильный.
— Но ты меня ни разу не видел. Тут ты мог бы мне возразить, что для подобных выводов видеть человека необязательно, я бы вставил: «Ты прав», а ты бы продолжал, что, поскольку лично ты не склонен принимать ничего на веру, то решил сам убедиться, действительно ли я и есть тот самый человек.
Именно так и собирался говорить Дирксен, и легкость, с которой Джироламо воспроизвел намеченное развитие беседы, его несколько смутила.
— Ты же всегда всех побеждал.
— Пока что да. — Он опять улыбался.
— Это тебя радует?
Джироламо отрицательно покачал головой.
— Нет? Почему?
— Может быть потому, что в момент победы я уже думаю о другом.
— А чем ты занят здесь?
Джироламо указал на бумагу и перо.
— Собираюсь писать воззвание к жителям Бранки.
— Никогда не слышал здесь ни о чем подобном.
— Правильно. Ничего подобного и не было.
Стукнули в дверь. Вошла Модеста с подносом в руках.
— Я сварила кофе, как ты любишь.
Она поставила на стол кофейник и чашки.
— Спасибо, Модеста.
Он лишь мельком взглянул в ее сторону, но этого оказалось достаточно. Глядя в лицо Модесты, Дирксен понял, что достаточно одного слова Джироламо, даже полувысказанного, и она исполнит все его желания. Предположим, Джироламо и не собирается его высказывать, потому что Модеста — женщина его друга, и все равно, стоит ему только пожелать, только пожелать… Судорога возмущения сдавила горло.
— Что это за история с книготорговцем? — спросил он, когда за Модестой закрылась дверь. Он не мог продолжать диалог в прежнем тоне, а обрывать разговор было никак нельзя.
— А, ты слышал? Пей кофе, пока горячий… Была такая история и такой книготорговец. Клер была его фамилия, а может быть, и прозвище. Приезжий, молодой, с идеей исправления человечества путем приобщения к новейшим знаниям. Знаешь, что он собирался распространять здесь? «Энциклопедию». Весь фургон был у него набит подобной литературой. Я знал, что по многим причинам он ничего не добъется, но переубеждать его было бесполезно. И он поехал по нашим горам со своими книгами. — Джироламо отпил кофе, потом продолжал: — Итак, он не представлял серьезной опасности для властей, но он был п_р_о_т_и_в, и этого оказалось достаточно. Армин с ним расправился. Тело в пропасть, и книги туда же — как он обычно делает. Впрочем, ты слышал. Я был тогда далеко, и люди сообщили мне слишком поздно. Они и не особенно спешили. Клер так и остался для них чужим, тронутым к тому же…
«Зачем он все это мне рассказывает?»
— Но ведь ты спросил, — сказал Джироламо.
— Чтобы знать. Ведь я…
— Нет, ты не похож на него.
— Что ты собираешься делать в Бранке? Поднять восстание?
— Сейчас — нет.
— А воззвание?
— Об этом мы еще поговорим. Я про то, что нам еще придется придется решать, как связать просвещение и наше дело. Большинство наших думает, что образованные нам ни к чему. Их, в сущности и нет. Исключение составляют такие, как Логан — он был цырюльником. Точнее — лекарем. Но здесь эти профессии не разделены. Или я. В общем те, кто недалеко ушел.
— Ты считаешь себя необразованным?
— Конечно. Я грамотный. Это разные вещи.
— А если и так? Твоим людям ты нужен именно такой. Не образованный, а свободный. Не просвещенный, а удачливый. Не разумный, а…
— …знающий? — Он засмеялся, встал. — Ну, на икону меня не поместишь. Нет, погоди, ты скажешь, что… не в этом дело. Но у иконы есть, — он знаком начертил квадратную рамку, — скажем, границы. А когда я оказываюсь перед границей, я обязательно должен через нее перешагнуть. Разумеется, это не относится к границам, которые я прочертил сам… — внезапно он остановился. — Устал? От меня можно устать, правда. Я сам от себя устаю. Хотя ты-то можешь отдохнуть.
— Но наш разговор не окончен?
— Нет. Пока нет.
Перед уходом он еще раз обернулся, чтобы еще раз увидеть это лицо, отмеченное какой-то высшей веселостью, словно порожденной неким тайным знанием о бытии.
***
Дирксен вернулся на то место, откуда его позвала Модеста, — идти дальше у него не было сил. Сколько они разговаривали с Джироламо? Не более получаса. Мокрая рубашка прилипла к потной спине. Такое ощущение (давно ли он начал руководствоваться ощущениями?), будто долго бежал или лез на отвесную гору.И ведь говорил главным образом Джироламо. Все это было настолько ненормально, нелогично, необъяснимо, что первой его реакцией был гнев на самого себя. Безусловно, он был виноват, поддавшись сперва общей распущенности, а затем общему преклонению. Но всего этого было недостаточно (чьи слова?), чтобы вывести его из равновесия. Неужели… из-за Модесты? Он вспомнил, как она смотрела на Джироламо, и ярость снова обжигающей волной толкнулась в грудь. Да, ему нравилась Модеста. Почему же тогда его совершенно не трогали ее прочные и вполне реальные отношения с Хейгом, а одна только мысль о ее возможной связи с Джироламо доводит до бешенства? Дирксен оставил это, потому что не понимал. Вина его была в другом — он слишком удачно вошел в окружение Джироламо, и недооценил противника, отвел ему в своем сознании определенное место, в которое тот не вмещался. И поэтому ему стало не по себе, когда Джироламо сказал, что должен нарушать границы. Ведь для него самое главное было эти границы установить… нечто в этом духе говорил ему Армин… и еще что-то важное, он не мог вспомнить, что.
Он огляделся. Уже стемнело. Как бы ни было жарко днем, все равно наступает осень, и ночь приходит раньше. Из одного окна на каменные плиты падал четкий свет. Дирксен встал. Нужно было размять затекшие мышцы. Вышел на середину двора. Свет, который он видел, горел в комнате Джироламо. Тот сидел за столом — свечи в тяжелых медных подсвечниках оплывали перед ним — что-то писал, усмехался, зачеркивал. Дирксену был хорошо виден его профиль. Джироламо был в комнате один. А кого Дирксен ожидал там увидеть? Модесту? И что тогда? Убил бы его? Все неприятие моралистом распущенности, отвращение пуританина к телесному говорило в нем. Может быть, и убил бы. Но нельзя… Перо в руке Джироламо плясало. Тьма снаружи сгущалась. Темнее ее были только четыре дерева посреди двора. Четыре дерева… Четыре столба… Кто-то тронул Дирксена за плечо. Он вздрогнул. Но это был Сандро.
— Ты что здесь стоишь?
— Так просто… смотрю…
Сандро склонил тяжелую голову к плечу.