— Шел бы ты, приятель, лучше спать.
Не иначе, он принимал Дирксена за пьяного. Пускай.
— Да. Иду.
Трудно переставляя ноги, он пошел к дому.
Однако спать он не мог. Начав исследовать причины своего состояния, он должен был дойти до конца. Он не мог скрывать от себя, что встреча с Джироламо, к которой он, кажется, был достаточно подготовлен, оказалась для него потрясением. Но почему, почему? Он мог опасаться только противника с более сильным разумом, чего в Джироламо уж никак не было. И тут он вспомнил, что сам недавно сказал — Джироламо не нужно быть разумным. Вот откуда страх, вот почему с его языка так легко срывались похвалы Джироламо. Он не льстил, он говорил правду, ничего, кроме правды! «Ничего», — Джироламо часто употребляет это слово, или это он, Дирксен, его употребляет? Но это было так легко, как… Что? Он никогда ничего не делал легко, а тут — само. Чужая сила, большая, чем его, подхватила… Вот оно что: не разум — сила. Неужто он так слаб? Нет, он не слаб, и ненависть его — не ненависть слабого. Слово было произнесено. Ненависть. Он никогда раньше не испытывал ненависти, и неожиданность, новизна этого чувства оглушили его. И более того — он сознавал, что начинает ненавидеть не только Джироламо, но и всех этих Вальдесов, Микеле, Сандро, Хейгов, добровольно отдавших себя в рабство. Добро — вольно. Они жили, как хотели, не зная ни греха, ни ответственности, потому что их принимал на себя один человек. Он их освободил от всего. И за это они его любят. Его же собственная сила умножилась, так же, как зло, причиняемое им. Вот оружие этого разрушителя — страшный соблазн подчинения, утраты воли. Но Дирксен устоял, устоял…
И Дирксен понял, за что он так ненавидит Джироламо. Это был единственный способ не любить его.
История о книготорговце не выходила у него из головы. Разумеется, она могла быть от начала до конца выдумана Джироламо ради опорочения властей (первым о книготорговце упоминал Вальдес, но они же здесь поверят во все, что Джироламо скажет), и точно так же могла оказаться правдой. Послал же Армин его самого убить Джироламо, почему бы ему и книготорговца не убрать? («Как он всегда делает», — сказал Весельчак). И вообще, подумалось Дирксену, в этой истории Армин играет более важную роль, чем поначалу представлялось. Даже Армин скрывался неопознанным в шкуре болтливого толстяка. Что же тогда говорить о Джироламо?
— А я сказал, вылечу!
— Ну уж, тоже мне…
— Сказал, не вам, дуракам, судить!
Его выдернули из лабиринта голоса совместников бунтовщика.
Теперь к ним присоединился Микеле. Логан горячился.
— Кабы что понимали! Ничего не надо делать! Травка здесь такая есть в лощине. День-другой попасется, и вся парша долой.
— А если уведут?
— Кому здесь уводить?
Какая чепуха! И все-таки лучше стоять здесь и слушать, чем… Нет.
Предчувствие всегда пугает больше свершения.
Где Хейг? Модеста? Почему Джироламо не показывается?
Ворота толкнули с наружной стороны, — оказывается, они были не заперты.
Вошли Джироламо и Хейг. У Хейга за плечами было ружье.
— Что, были? — спросил Микеле у Джироламо.
— Да, все чисто.
— Когда можно ехать? — вступил Сандро.
— В любое время, — ответил Хейг. — Ели уже?
— Давно. Вам Модеста на кухне оставила.
— И славно. А то в брюхе колокольный звон.
Ружье он с плеча снял, но из рук не выпустил — собирался отнести в дом. Они двинулись к двери кухни. По пути Джироламо обернулся и сказал Дирксену:
— А ты заходи. Потолкуем еще.
И сразу стало тихо кругом. Нет, это е_м_у стало тихо. Сдавленно издалека доносились голоса Микеле и Логана: «— А если ее собрать и высушить…» — «Это не годится…» — «На выгоне…» — и затухали, не доходя до сознания. Это не годится, беззвучно повторил Дирксен. Из мира кошмарных видений он должен вернуться в настоящий мир. И успокоиться. И к Джироламо он пошел спокойно — как иные люди спокойно идут на казнь.
— Что, не так? — спросил Джироламо.
— Ну, — не «братья», не» друзья»…
— Друзья и братья — это уже второе и третье. А свободные люди — первое. Я не согласен с теми, кто главное оставляет под конец. Я говорю о том, чего они ждут. Можно жить без денег, без крова, без любви. Без свободы — нельзя.
— Ты так думаешь?
— А ты?
Он спросил без всякой угрозы или насмешки. Мягко спросил. Но Дирксену почудилась в этом мягкость звериной лапы.
Поколебавшись, он ответил:
— Я не уверен.
Еще недавно он бы без колебаний сказал «нет». По крайней мере, себе.
— Хорошо. Тогда давай подумаем, что ты будешь у нас делать. — И, ободряюще: — Я в скорости собираюсь ехать на Север, но северянин нашел нас прежде.
— Ты хочешь установить связи с Севером? Тебе недостаточно того, что у тебя есть?
— Насчет «достаточно», я, помнится, говорил тебе вчера… Теперь я жду твоих соображений.
— Для этого я должен знать твои планы.
— Сделка? Ты бы мог догадаться, что я не любитель сделок.
— Откуда же мне догадаться? Я ведь не ты, который знает, что собеседник скажет, прежде чем тот раскроет рот.
— Но это же так просто, — сказал Джироламо. — Когда поймешь, как человек думает, то понятно, и что он думает.
И опять то же ощущение опасности. Догадался и… играет? Как сытый зверь… или игрок, прикидывающий очередной ход. Недаром в первое появление Джироламо Дирксену померещилась шахматная доска. Но он-то в фигуру превращаться не собирается!
А может, он все придумал, и за ответом Джироламо ничего не скрывается?
— Однако речь о тебе, а не обо мне. Чего ты вовсе не желаешь. После всего, что сделал, ты разочарован?
«Лучше часть правды, чем сплошная ложь».
— Вернее, я могу повторить — не уверен. Еще вернее — я потерял уверенность. И виной этому — люди, эти твои люди. Чем больше я их узнаю, тем быстрее теряю надежду на достижение моей и твоей цели. Удовлетворенность минутным, неумение думать — допускаю — постоянный голод желудка и плоти не дал им возможности выучиться. Но тогда зачем эта жадность — жалкая жадность? Никто не соизмеряет силу своих желаний с возможностью их осуществления. Все с готовностью судят других, и никто — себя. И эта вера — во что? Если бы в Бога! В бред, в ничто! И с этими людьми ты собираешься достичь свободы? Бессмыслица!
И опять он говорил легко, без усилий, повинуясь необъяснимой силе — силе своей новорожденной ненависти.
На Джироламо эта речь, казалось, не произвела особого впечатления.
— Да, люди таковы, — с такой же легкостью согласился он. — Но ведь, кроме людей, никого нет. — И, короткой своей фразой, сведя на нет инициативу Дирксена, продолжал: — Вот что мне интересно — ты сказал «вера в ничто». Объясни.
— Может быть, я не совсем точно выразился, хотя… Ну взгляни на вещи трезво. Разве для жителей колонии ты — реальный человек? Ты выдумка! Вокруг тебя наросло столько легенд, что они уже перестали нуждаться в основаниях! Я бы не удивился, если бы в конце концов обнаружилось, что тебя и вовсе нет.
— Ты прав в одном — легенд много, и в них верят. Но это тот случай, когда они выросли из чего-то. Была потребность в толчке, в опоре… Не миф для человека, а человек для мифа… А вообще-то, — он встрепенулся, — это верно. Если бы Джироламо не было, его бы следовало выдумать. Эта богохульная шутка наводила на мысль, что он вовсе не так мало образован, как представляется. Или он вообще все время лжет, морочит голову?
— И ты думаешь, что выдумка поможет против настоящего произвола? Игры против полиции? Безумные выходки против армии? Они, возможно, не так отважны, не так хитры, не так остроумны, как ты. Им это и не нужно. Их сила — в неизменности. Бейся, уничтожай главных из них, и что же? Все неизменно. Будет другой Джироламо, будет и другой Армин. Какая разница?
— Разница в том, что Арминов назначают приказом, а Джироламо приходят сами. Поэтому у разрушителей всегда будет преимущество перед охранителями…
И вновь сердце Дирксена сжалось от страха. Каким образом Джироламо удается проникать в его сознание? Или… он просто хорошо знает Армина и его манеру выражаться?
Джироламо, кажется, вдруг потерял интерес к предмету разговора. Посмотрел в окно. Слепящий свет исчез, солнце перевалило на вторую половину дня. Потом оно станет багрово-алым, а потом уйдет совсем.
— Ты иногда говоришь так, будто шел воевать с нами, а не наоборот. Пусть. Меня это не смущает. Оставайся. Мы говорим об одном и том же. И видим одни и те же вещи. Трезвым взглядом. Только с разных сторон.
Он стоял — один, посреди этих гор, в которых он раньше замечал только опознавательные приметы, а сейчас он их увидел, просто увидел, и ему было страшно в этом чужом и непонятном месте. Как он сюда попал? И зачем? Он дрался, хитрил, догонял — и чего добился? Только одного — нашел Джироламо. Потерял же гораздо больше — уверенность, волю, способность принимать решения. Да и нашел ли он Джироламо? Найти — значит понять. А он даже не мог определить, говорил ли Джироламо с ним искренне или притворялся.
А легкость, с какой Джироламо угадывает мысли собеседника — что это такое: всеведение пророка, расчет, логика или просто звериное чутье?
Итак, он не нашел Джироламо и потерял себя.
День уходил. Тени гор заполняли долину. Тропа манила вниз. Но Джироламо велел ему остаться… Он вернулся во двор. Почти налетел на Логана, который с засученными рукавами, нес бадью с водой. Логан внимательно взглянул Дирксену в лицо.
— Ты не болен?
— Нет, — и отодвинулся, чтобы избежать дальнейших распросов. Однако Логан, пожав плечами, отошел. Здесь никто ни у кого над душой не стоял. И Дирксен остался один со своим отчаянием, черным отчаянием. Так это теперь называлось.
В прежние времена он бы объяснил свое состояние тем, что двое суток не спал. Но он больше ничего не объяснял. Мысль о том, что он, разумный просвещенный человек, вопреки всем усилиям, превращается в пешку, была непереносима. И, беспомощный перед этим чужим и неопределенным, которое грозило смести все, чем он жил до сих пор, Дирксен бесплодно бродил, не сознавая, где он.
Очнулся он во дворе. Стояла ночь. Все окна были темны, кроме одного — можно не спрашивать, чьего. Оно ровно светилось. Дирксен невольно отступил назад, чтобы его не заметили.
Фигура Джироламо у стола выступила еще четче. «И вот так все время», — подумал Дирксен. — «Он на свету, я в тени». И внезапно все все страшное и бесформенное, что мучило и унижало его, обрело облик сидевшего за столом человека. За столом сидел в_р_а_г. Дирксен почувствовал, как внутренняя расслабленность исчезает, уступая место некоему решению, еще не осознанному. Пока он знал — оставаться рядом с этим человеком он больше не может, иначе погибнет. Не может он и бежать — следует исполнить свой долг. Значит, чтобы избежать гибели и позора, нужно защищаться. Любой ценой. Да нет. Все гораздо проще. Просто — защитить себя.
Он оглянулся. Ворота полуоткрыты — вызывающе. И лошадь, бродящая в лощине… Его взгляд снова вернулся к окну. Белые листы на столе — он так и не узнал, что там написано, кроме «свободных людей». И этого тоже не узнал… Вечная спокойная улыбка на лице пишущего. Улыбка бесчувственного торжества. Так я заставлю тебя почувствовать! И еще обрывки чьих-то слов… «он плохо кончит… там, где замешаны чувства…» Прежде, чем Дирксен захотел вытащить пистолет из-за пояса, он обнаружил, что уже держит его в руке.
Джироламо поставил точку в конце фразы. Отложил перо. несколько раз сжал пальцы в кулак. Потом встал, подошел к окну и остановился, глядя в темноту. В этот миг Дирксен выстрелил. И тут же бросился к воротам. Однако он успел заметить, как упал Джироламо. Промахнуться на таком расстоянии было невозможно.
Несколько шагов осталось пробежать ему, несколько футов. Когда он уже держался за створки ворот, что-то заставило его обернуться. Убитый им Джироламо стоял на пороге и целился в него. Это видение и пуля настигли его одновременно.
Остальные тоже успели выбежать из тех помещений, где они ночевали, похватав оружие. Поняв, что произошло, они пустили его в ход. Остервенясь, мужчины стреляли и стреляли в распростертое на плитах головой к воротам тело, хотя Дирксен был давно уже мертв. Прервал их отчаянный крик Модесты. Джироламо уже не стоял, а лежал на боку, отбросив пистолет. Затем приподнялся, опираясь на правую руку. Левой он продолжал зажимать рану. Между пальцами его толчками билась кровь. Но он заговорил, и его голос, несколько хриплый, был сильным, твердым и звучным — голос, которому они все привыкли беспрекословно подчиняться.
— Сандро! Возьмешь этот труп, отвезешь в Форезе. Пусть наши повесят его перед окнами Армина. На грудь — записку: «Джироламо жив». Воззвание — отдашь.
Логан! Рана смертельная, но ты сделаешь так, чтобы я прожил еще сутки. Завтра мы с тобой и Хейгом будем в Бранке. Там я проеду по главной улице, на виду у народа. Я скажу им, что уезжаю на Север, как собирался. Но вернусь. Потом вы похороните меня. Тайно. И, — он обращался уже ко всем, — вы будете молчать о моей смерти. Нужно, чтобы все знали — и помнили — Джироламо жив! Откинувшись назад, он глубоко вздохнул, и глядя на обступивших его людей, которым никогда не пришла бы в голову мысль оспаривать его слова, повторил:
— Джироламо жив! Жив, вы слышите!
Не иначе, он принимал Дирксена за пьяного. Пускай.
— Да. Иду.
Трудно переставляя ноги, он пошел к дому.
Однако спать он не мог. Начав исследовать причины своего состояния, он должен был дойти до конца. Он не мог скрывать от себя, что встреча с Джироламо, к которой он, кажется, был достаточно подготовлен, оказалась для него потрясением. Но почему, почему? Он мог опасаться только противника с более сильным разумом, чего в Джироламо уж никак не было. И тут он вспомнил, что сам недавно сказал — Джироламо не нужно быть разумным. Вот откуда страх, вот почему с его языка так легко срывались похвалы Джироламо. Он не льстил, он говорил правду, ничего, кроме правды! «Ничего», — Джироламо часто употребляет это слово, или это он, Дирксен, его употребляет? Но это было так легко, как… Что? Он никогда ничего не делал легко, а тут — само. Чужая сила, большая, чем его, подхватила… Вот оно что: не разум — сила. Неужто он так слаб? Нет, он не слаб, и ненависть его — не ненависть слабого. Слово было произнесено. Ненависть. Он никогда раньше не испытывал ненависти, и неожиданность, новизна этого чувства оглушили его. И более того — он сознавал, что начинает ненавидеть не только Джироламо, но и всех этих Вальдесов, Микеле, Сандро, Хейгов, добровольно отдавших себя в рабство. Добро — вольно. Они жили, как хотели, не зная ни греха, ни ответственности, потому что их принимал на себя один человек. Он их освободил от всего. И за это они его любят. Его же собственная сила умножилась, так же, как зло, причиняемое им. Вот оружие этого разрушителя — страшный соблазн подчинения, утраты воли. Но Дирксен устоял, устоял…
И Дирксен понял, за что он так ненавидит Джироламо. Это был единственный способ не любить его.
***
И был вечер, и было утро, день второй. Рядом с ним у ворот отирались Сандро с Логаном. Последний произносил вдохновенную речь о лошадиных болезнях — очевидно, он был еще и коновалом, впридачу к остальным дарованиям. Сандро хмыкал для поддержания беседы. Дирксен стоял, прислонившись спиной к нагретым доскам и смотрел на окно. В стекле преломлялось солнце, поэтому внутри ничего не было видно. А он смотрел и думал. Чтобы не соскользнуть в бездумье.История о книготорговце не выходила у него из головы. Разумеется, она могла быть от начала до конца выдумана Джироламо ради опорочения властей (первым о книготорговце упоминал Вальдес, но они же здесь поверят во все, что Джироламо скажет), и точно так же могла оказаться правдой. Послал же Армин его самого убить Джироламо, почему бы ему и книготорговца не убрать? («Как он всегда делает», — сказал Весельчак). И вообще, подумалось Дирксену, в этой истории Армин играет более важную роль, чем поначалу представлялось. Даже Армин скрывался неопознанным в шкуре болтливого толстяка. Что же тогда говорить о Джироламо?
— А я сказал, вылечу!
— Ну уж, тоже мне…
— Сказал, не вам, дуракам, судить!
Его выдернули из лабиринта голоса совместников бунтовщика.
Теперь к ним присоединился Микеле. Логан горячился.
— Кабы что понимали! Ничего не надо делать! Травка здесь такая есть в лощине. День-другой попасется, и вся парша долой.
— А если уведут?
— Кому здесь уводить?
Какая чепуха! И все-таки лучше стоять здесь и слушать, чем… Нет.
Предчувствие всегда пугает больше свершения.
Где Хейг? Модеста? Почему Джироламо не показывается?
Ворота толкнули с наружной стороны, — оказывается, они были не заперты.
Вошли Джироламо и Хейг. У Хейга за плечами было ружье.
— Что, были? — спросил Микеле у Джироламо.
— Да, все чисто.
— Когда можно ехать? — вступил Сандро.
— В любое время, — ответил Хейг. — Ели уже?
— Давно. Вам Модеста на кухне оставила.
— И славно. А то в брюхе колокольный звон.
Ружье он с плеча снял, но из рук не выпустил — собирался отнести в дом. Они двинулись к двери кухни. По пути Джироламо обернулся и сказал Дирксену:
— А ты заходи. Потолкуем еще.
И сразу стало тихо кругом. Нет, это е_м_у стало тихо. Сдавленно издалека доносились голоса Микеле и Логана: «— А если ее собрать и высушить…» — «Это не годится…» — «На выгоне…» — и затухали, не доходя до сознания. Это не годится, беззвучно повторил Дирксен. Из мира кошмарных видений он должен вернуться в настоящий мир. И успокоиться. И к Джироламо он пошел спокойно — как иные люди спокойно идут на казнь.
***
На придавленном к столу — от ветра — листе бумаги читалась первая написанная строка: «Свободные люди нашего края!» Дирксен отвел глаза.— Что, не так? — спросил Джироламо.
— Ну, — не «братья», не» друзья»…
— Друзья и братья — это уже второе и третье. А свободные люди — первое. Я не согласен с теми, кто главное оставляет под конец. Я говорю о том, чего они ждут. Можно жить без денег, без крова, без любви. Без свободы — нельзя.
— Ты так думаешь?
— А ты?
Он спросил без всякой угрозы или насмешки. Мягко спросил. Но Дирксену почудилась в этом мягкость звериной лапы.
Поколебавшись, он ответил:
— Я не уверен.
Еще недавно он бы без колебаний сказал «нет». По крайней мере, себе.
— Хорошо. Тогда давай подумаем, что ты будешь у нас делать. — И, ободряюще: — Я в скорости собираюсь ехать на Север, но северянин нашел нас прежде.
— Ты хочешь установить связи с Севером? Тебе недостаточно того, что у тебя есть?
— Насчет «достаточно», я, помнится, говорил тебе вчера… Теперь я жду твоих соображений.
— Для этого я должен знать твои планы.
— Сделка? Ты бы мог догадаться, что я не любитель сделок.
— Откуда же мне догадаться? Я ведь не ты, который знает, что собеседник скажет, прежде чем тот раскроет рот.
— Но это же так просто, — сказал Джироламо. — Когда поймешь, как человек думает, то понятно, и что он думает.
И опять то же ощущение опасности. Догадался и… играет? Как сытый зверь… или игрок, прикидывающий очередной ход. Недаром в первое появление Джироламо Дирксену померещилась шахматная доска. Но он-то в фигуру превращаться не собирается!
А может, он все придумал, и за ответом Джироламо ничего не скрывается?
— Однако речь о тебе, а не обо мне. Чего ты вовсе не желаешь. После всего, что сделал, ты разочарован?
«Лучше часть правды, чем сплошная ложь».
— Вернее, я могу повторить — не уверен. Еще вернее — я потерял уверенность. И виной этому — люди, эти твои люди. Чем больше я их узнаю, тем быстрее теряю надежду на достижение моей и твоей цели. Удовлетворенность минутным, неумение думать — допускаю — постоянный голод желудка и плоти не дал им возможности выучиться. Но тогда зачем эта жадность — жалкая жадность? Никто не соизмеряет силу своих желаний с возможностью их осуществления. Все с готовностью судят других, и никто — себя. И эта вера — во что? Если бы в Бога! В бред, в ничто! И с этими людьми ты собираешься достичь свободы? Бессмыслица!
И опять он говорил легко, без усилий, повинуясь необъяснимой силе — силе своей новорожденной ненависти.
На Джироламо эта речь, казалось, не произвела особого впечатления.
— Да, люди таковы, — с такой же легкостью согласился он. — Но ведь, кроме людей, никого нет. — И, короткой своей фразой, сведя на нет инициативу Дирксена, продолжал: — Вот что мне интересно — ты сказал «вера в ничто». Объясни.
— Может быть, я не совсем точно выразился, хотя… Ну взгляни на вещи трезво. Разве для жителей колонии ты — реальный человек? Ты выдумка! Вокруг тебя наросло столько легенд, что они уже перестали нуждаться в основаниях! Я бы не удивился, если бы в конце концов обнаружилось, что тебя и вовсе нет.
— Ты прав в одном — легенд много, и в них верят. Но это тот случай, когда они выросли из чего-то. Была потребность в толчке, в опоре… Не миф для человека, а человек для мифа… А вообще-то, — он встрепенулся, — это верно. Если бы Джироламо не было, его бы следовало выдумать. Эта богохульная шутка наводила на мысль, что он вовсе не так мало образован, как представляется. Или он вообще все время лжет, морочит голову?
— И ты думаешь, что выдумка поможет против настоящего произвола? Игры против полиции? Безумные выходки против армии? Они, возможно, не так отважны, не так хитры, не так остроумны, как ты. Им это и не нужно. Их сила — в неизменности. Бейся, уничтожай главных из них, и что же? Все неизменно. Будет другой Джироламо, будет и другой Армин. Какая разница?
— Разница в том, что Арминов назначают приказом, а Джироламо приходят сами. Поэтому у разрушителей всегда будет преимущество перед охранителями…
И вновь сердце Дирксена сжалось от страха. Каким образом Джироламо удается проникать в его сознание? Или… он просто хорошо знает Армина и его манеру выражаться?
Джироламо, кажется, вдруг потерял интерес к предмету разговора. Посмотрел в окно. Слепящий свет исчез, солнце перевалило на вторую половину дня. Потом оно станет багрово-алым, а потом уйдет совсем.
— Ты иногда говоришь так, будто шел воевать с нами, а не наоборот. Пусть. Меня это не смущает. Оставайся. Мы говорим об одном и том же. И видим одни и те же вещи. Трезвым взглядом. Только с разных сторон.
***
Выбравшись из дома, он медленно прошел по двору и вышел за ворота — впервые за неделю. Никто не следил за ним. И, как в первый раз, увидел пространство за пределами фермы: изломы гор, провалы и бугры, темнеющее небо. Виноградник, нависая над домом, сползал по склону. Внизу, в лощине, лошадь бродила по сохранившейся здесь, в тени, траве. И у ног — тропинка, уводящая куда? Уводящая… Легче всего — уйти. И выстрел в спину… Он резко обернулся. Нет. Никого. Опять — легче?Он стоял — один, посреди этих гор, в которых он раньше замечал только опознавательные приметы, а сейчас он их увидел, просто увидел, и ему было страшно в этом чужом и непонятном месте. Как он сюда попал? И зачем? Он дрался, хитрил, догонял — и чего добился? Только одного — нашел Джироламо. Потерял же гораздо больше — уверенность, волю, способность принимать решения. Да и нашел ли он Джироламо? Найти — значит понять. А он даже не мог определить, говорил ли Джироламо с ним искренне или притворялся.
А легкость, с какой Джироламо угадывает мысли собеседника — что это такое: всеведение пророка, расчет, логика или просто звериное чутье?
Итак, он не нашел Джироламо и потерял себя.
День уходил. Тени гор заполняли долину. Тропа манила вниз. Но Джироламо велел ему остаться… Он вернулся во двор. Почти налетел на Логана, который с засученными рукавами, нес бадью с водой. Логан внимательно взглянул Дирксену в лицо.
— Ты не болен?
— Нет, — и отодвинулся, чтобы избежать дальнейших распросов. Однако Логан, пожав плечами, отошел. Здесь никто ни у кого над душой не стоял. И Дирксен остался один со своим отчаянием, черным отчаянием. Так это теперь называлось.
В прежние времена он бы объяснил свое состояние тем, что двое суток не спал. Но он больше ничего не объяснял. Мысль о том, что он, разумный просвещенный человек, вопреки всем усилиям, превращается в пешку, была непереносима. И, беспомощный перед этим чужим и неопределенным, которое грозило смести все, чем он жил до сих пор, Дирксен бесплодно бродил, не сознавая, где он.
Очнулся он во дворе. Стояла ночь. Все окна были темны, кроме одного — можно не спрашивать, чьего. Оно ровно светилось. Дирксен невольно отступил назад, чтобы его не заметили.
Фигура Джироламо у стола выступила еще четче. «И вот так все время», — подумал Дирксен. — «Он на свету, я в тени». И внезапно все все страшное и бесформенное, что мучило и унижало его, обрело облик сидевшего за столом человека. За столом сидел в_р_а_г. Дирксен почувствовал, как внутренняя расслабленность исчезает, уступая место некоему решению, еще не осознанному. Пока он знал — оставаться рядом с этим человеком он больше не может, иначе погибнет. Не может он и бежать — следует исполнить свой долг. Значит, чтобы избежать гибели и позора, нужно защищаться. Любой ценой. Да нет. Все гораздо проще. Просто — защитить себя.
Он оглянулся. Ворота полуоткрыты — вызывающе. И лошадь, бродящая в лощине… Его взгляд снова вернулся к окну. Белые листы на столе — он так и не узнал, что там написано, кроме «свободных людей». И этого тоже не узнал… Вечная спокойная улыбка на лице пишущего. Улыбка бесчувственного торжества. Так я заставлю тебя почувствовать! И еще обрывки чьих-то слов… «он плохо кончит… там, где замешаны чувства…» Прежде, чем Дирксен захотел вытащить пистолет из-за пояса, он обнаружил, что уже держит его в руке.
Джироламо поставил точку в конце фразы. Отложил перо. несколько раз сжал пальцы в кулак. Потом встал, подошел к окну и остановился, глядя в темноту. В этот миг Дирксен выстрелил. И тут же бросился к воротам. Однако он успел заметить, как упал Джироламо. Промахнуться на таком расстоянии было невозможно.
Несколько шагов осталось пробежать ему, несколько футов. Когда он уже держался за створки ворот, что-то заставило его обернуться. Убитый им Джироламо стоял на пороге и целился в него. Это видение и пуля настигли его одновременно.
Остальные тоже успели выбежать из тех помещений, где они ночевали, похватав оружие. Поняв, что произошло, они пустили его в ход. Остервенясь, мужчины стреляли и стреляли в распростертое на плитах головой к воротам тело, хотя Дирксен был давно уже мертв. Прервал их отчаянный крик Модесты. Джироламо уже не стоял, а лежал на боку, отбросив пистолет. Затем приподнялся, опираясь на правую руку. Левой он продолжал зажимать рану. Между пальцами его толчками билась кровь. Но он заговорил, и его голос, несколько хриплый, был сильным, твердым и звучным — голос, которому они все привыкли беспрекословно подчиняться.
— Сандро! Возьмешь этот труп, отвезешь в Форезе. Пусть наши повесят его перед окнами Армина. На грудь — записку: «Джироламо жив». Воззвание — отдашь.
Логан! Рана смертельная, но ты сделаешь так, чтобы я прожил еще сутки. Завтра мы с тобой и Хейгом будем в Бранке. Там я проеду по главной улице, на виду у народа. Я скажу им, что уезжаю на Север, как собирался. Но вернусь. Потом вы похороните меня. Тайно. И, — он обращался уже ко всем, — вы будете молчать о моей смерти. Нужно, чтобы все знали — и помнили — Джироламо жив! Откинувшись назад, он глубоко вздохнул, и глядя на обступивших его людей, которым никогда не пришла бы в голову мысль оспаривать его слова, повторил:
— Джироламо жив! Жив, вы слышите!
Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.