Рыбас Святослав. На колесах

   - Ничего, Лена, я не думаю, - сказал Никифоров. - Что мне думать? У нас есть на книжке сто сорок рублей, возьми их, купи себе что-нибудь красивое.
   - Саша, разве я об этом?
   - Знаю, что не об этом. - Он перестал смотреть вверх. - Но все равно. Он обнял ее, она подалась к нему, прижавшись головой к его подбородку.
   - Все считают, что мы миллионеры, но только жадные, - улыбаясь в темноте, сказала Лена. - Сегодня у меня просили в долг тысячу. Смешно, правда? Я говорю: "Да откуда у нас такие деньги?" А по глазам вижу, она мне не верит, такие они у нее униженные, холодные, как будто знала, что я откажу и все равно просила. Теперь она никогда мне не простит. - Лена уже не улыбалась, продолжала говорить с легким удивлением: - Ее сперва жалко было, я рассказывала, сколько ты получаешь чистыми, без вычетов и взносов, сколько берешь на обеды, а мою зарплату она знает, мы за соседними столами сидим, сколько у меня, столько у нее... А все равно глаза тусклые, презирает и меня и себя. Знаешь, я отдала эти сто сорок рублей. Ничего, мы как-нибудь... Она наверняка думает, что... - Лена запнулась, - ты понимаешь?
   - Что я жулик? - усмехнулся Никифоров.
   - И доказывать бесполезно, так уж она устроена.
   - А на меня сегодня один смотрел с такой тоскливой злобой, - сказал он. - Да еще санитарная врачиха закрыла столовую.
   "Полетаева, - подумал Никифоров и отпустил плечо жены. - Нехорошо..." Ему действительно стало нехорошо, точно он сделал что-то, что нужно от всех скрывать и следить за своей речью, чтоб ненароком не проговориться.
   - Это большая неприятность, что закрыли столовую?
   Конечно, она почуяла, как он внутренне напрягся. Никифоров молчал, чтоб не мучить жену тревогой, которую он все равно бы обнаружил, о чем бы ни заговорил. Лена сказала:
   - Вася у меня спрашивает: "Я хороший?" Я говорю: "Вася хороший". "А мама хорошая?" "Мама хорошая". Тогда он говорит: "Мы хорошие".
   - Да, обобщает, - отозвался наконец Никифоров.
   - А почему же закрыли столовую?
   - Холодильники не работают. - Он махнул рукой, встал. - Пошли домой.
   - Ну, пошли, - согласилась Лена. - А все-таки откуда у тебя синяк?
   - Разнимал драку.
   - Ой, тебе вечно достается! Ну, зачем ты полез в драку? Какой из тебя драчун?
   - А в детстве я, знаешь, какой драчун был...
   Утром Никифоров отвез сына в детский сад. Возле ворот двухэтажного с зеленой крышей особняка он остановился и вытащил Василия из машины. Обычно малыш сам бежал дальше, Никифоров провожал его взглядом до дверей и махал рукой. Но сегодня Василий надул губы, собираясь зареветь, и обнял отца.
   - Папа, не уезжай! Я хочу с тобой!
   - Василий, мне же надо на работу, - сказал Никифоров, беря сына на руки. - Пошли.
   Никифоров оставил Василия в раздевалке младшей группы, и нянечка, еще совсем не старая женщина с приятным лицом, которой, как он знал, было принято дарить подарки, взяла мальчика за руку и дружелюбно произнесла:
   - Отпустим папу?
   Никифоров понуро вышел, слыша плач сына.
   У ворот он встретил старшего следователя городской прокуратуры Михаила Викторовича Подмогильного с дочкой, рослой, костлявой девочкой в синем платье. Поздоровались и, справившись о делах друг друга, разошлись.
   Никифоров сел за руль; на обочине, в подорожниках и лютиках, еще сверкала роса. Он подождал, когда капот накрыла тень, и тронулся, догоняя ее. Не догнал и улыбнулся.
   V
   Еще не было восьми часов, но на площадках перед мойкой и воротами уже стояло десятка полтора машин, а возле входа в диспетчерскую ждала очередь. На третьем этаже было сумеречно, тихо, пахло холодной сыростью нежилого помещения. В приемной секретарша Вера причесывалась.
   - Доброе утро, - поздоровался Никифоров. - Журков пришел?
   - Не знаю, я сама только пришла. Доброе утро. - Она опустила расческу на колени и, наверное, ждала, когда директор пройдет к себе.
   - Позови Журкова и Иванченко, - велел Никифоров.
   Они вошли скоро, он стоял у раскрытого окна и смотрел на низкие ветлы, растущие вдоль речки.
   - Садитесь, мужики, - сказал Никифоров, не здороваясь, словно и не расставался с ними.
   - Напрасно вчера ко мне не зашли, Александр Константинович, - пожалел Иванченко.
   - Значит, о Губочеве. - Никифоров сел на свое место, перевернул листок календаря и написал две строчки. - Я пишу: Губочев, холодильники. Журков, объявишь Губочеву наше решение.
   - Фу-ты! - вырвалось у Журкова.
   - А ты, Иван Иванович, чтоб сегодня привез мастера. Холодильники сегодня должны работать.
   - Они через три дня обещали прислать человека, - сказал Иванченко со своей лукавой улыбкой.
   - Поэтому и поезжай! Если говорят - три дня, то дай бог через неделю его увидим.
   - Попробую, - вяло согласился Иванченко и ушел.
   - Ну, выкладывай, что тебя мучит, - кивнул Никифоров Журкову.
   - С Губочевым сам разговаривай! - ответил Журков. - Мужик был хороший да, выходит, скурвился. С такими я разговаривать не умею. Ты психолог, ты и давай.
   - Прошу тебя, - сказал Никифоров. - Тебя он поймет. Ты с ним работал, ты привел его к нам... Объясни ему, что он зарывается.
   - Не буду. Что хочешь приказывай, а с ним говорить не буду. Еще натворю чего. - Журков отвернулся, стал смотреть на бег облаков, отражавшихся в стекле открытого окна.
   Он впервые отказал Никифорову, и Никифоров догадался, что главный инженер, наверное, считает его трусом.
   - Так, Журков, - сказал Никифоров. - Он снабженец, у них кривая дорожка короче прямой. Знаешь, как он заказал пробки под технологические отверстия для "тектиля"? Нужны были запчасти "Москвича", он нашел на одном заводе запчасти "Икаруса", обменял их на "москвичевские", теперь нам штампуют пробки.
   - Что ж, профессионал, - кивнул Журков. - Да я не о том. Я о самом Губочеве. Когда-то в автопарке он отдал колхозу тонну бензина. В конце года были излишки, хотели бензин просто слить в канаву, чтоб потом не срезали фонды. А он взял да подарил колхозу. Нет, просто подарил. ОБХСС следствие вел. Хотя и без следователя было ясно: Губочев тогда не мог украсть.
   - Тогда? - уточнил Никифоров.
   - Тогда. Сейчас, будь уверен, он бы выменял тот бензин на какие-нибудь пробки и про себя бы не забыл.
   - Почему?
   - Черт его знает! Сам разбирайся.
   - Придется разобраться.
   - А чего разбираться? Сперва он улучшал хозяйственные порядки, потом пришлось ловчить, я - тебе, ты - мне, свидетелей нет, все глядят сквозь пальцы. Постепенно переродился.
   - А ты жестокий, Вячеслав Петрович. - Никифорову стало досадно, он не хотел ссориться с Журковым.
   - Лирика! Я не жестокий. Просто каждому бог отпустил разное терпение. Если бы я тебя не знал, я бы подумал, что ты испугался за карьеру.
   - Ты и думаешь.
   Журков улыбнулся, словно прощал Никифорова.
   - Думаю, ты обрадуешься, когда я тебе назову, кто обдирает заказчиков. Надо избавиться от пятерых. Самое малое.
   - У нас не хватает пятидесяти человек. И негде их взять Вот получим картинг, привлечем старшеклассников к автомобилю...
   - Ну, меня это не касается, - отмахнулся Журков. - Мне бы с сегодняшними заботами расхлебаться. По-моему, меня доконает все это: некий мастер закончил-таки грузовик, да после его ремонта осталось ведро болтов и гаек. И так, видите ли, можно ездить! - Журков флегматично усмехнулся. - А ты говоришь "старшеклассники"! Никакого уважения к машине.
   - Поэтому с детства надо приучать к автомобилю, - сказал Никифоров. Тебе карт самому понравится.
   - С детства надо приучать к закону! - повысил голос Журков. - Тогда и технологическую дисциплину обеспечим и многое другое в масштабах государства. А то о детства приучаем ребенка плевать даже на правила дорожного движения и прем на красный свет.
   Вера заглянула в кабинет и спросила:
   - Телеграммы пришли. Давать?
   - Давай, - ответил Никифоров.
   Прочитав одну из телеграмм, Никифоров показал ее главному инженеру:
   - Вот тебе и принципиальный Маслюк!
   Журков вслух прочитал:
   - "Возьмите под личный контроль автомашину МКЗ сорок пять - сорок четыре Иванова. Маслюк". Для него закон не писан, - презрительно вымолвил он.
   - Ишь ты, под личный контроль! - выругался Никифоров.
   - Но с Губочевым тебе никто не поможет, - сказал Журков. - У тебя есть право объявить ему приказом недоверие. Если побоишься - потеряешь новых людей!
   - Почему же я не беру? - спросил Никифоров.
   - Почему, почему! Большинство похожи на поддубских. Они вроде бы честные, чужого не берут. И молчат. Но они ждут, что кто-то начнет первым. Что толку, что ты не берешь? Берут твои работники.
   Никифоров был в цехе, когда в динамик объявили:
   - Всем мастерам и бригадирам собраться в девять ноль-ноль на планерку.
   Его часы показывали пять минут десятого. "Как же они соберутся к девяти?" - удивился директор и поспешил к себе.
   Стульев не хватило. Внесли из приемной. Тоже не хватило. Расселись кое-как: инженеры и мастера (серо-голубые халаты) на стульях вдоль стены и по-за столом, а бригадиры (зеленые ковбойки, темные штаны на помочах) - на широком подоконнике.
   Можно начинать? Нету Верещагина. "Позвать?" Не надо. Начинайте. Наклонился к селектору:
   - Валя, найди Верещагина!
   Первый вопрос: подведение итогов соревнования за прошлый месяц. Четыре участка перевыполнили план. Обсуждайте, товарищи члены местного комитета. Кто победил? Решайте.
   Решают. Выше процент перевыполнения у кузовного участка. Нарушения технологической дисциплины? Нет. Хорошо. Нарушения общественного порядка? Хорошо. Присуждаем первое место? Где Верещагин? Ладно. Что скажет бригадир? Давай, Николай Петрович.
   - Вообще-то у человека рука так устроена, что к себе легче тянуть, чем от себя. Как участок работает, вы знаете. Но были внутренние нарушения, чего там...
   Журков кивнул, сказал короче, чем собирался:
   - Были.
   Что ж, бригадир Филимонов, ты сам себе помешал занять первое место. Дальше - малярный участок. Не верится, что малярный? - Тоже не верится. Первое место - малярному. Второе - кузовному. Кому третье? Никому. На участке срочного ремонта грубое нарушение. А на участке технического обслуживания нарушение общественного порядка. Это не имеет значения, что в нерабочее время. Что он наделал? Рвался в женское общежитие. Нечего женатому там делать.
   Поддубских кисло улыбается, смотрит в окно. Жалко его. Добрый, мягкий, интеллигентный. А пропадет. Мужчина должен идти до конца... Осенью, должно быть, уйдет. Как увидит, что здесь тихая окопная война, что это надолго, так и простимся. Честный парень, не жулик, не хам. И не боец. Жалко.
   Интересно, а сколько же это "надолго"? До той поры, когда мой Василий вырастет? Или когда я уже стану дедом? Или помру? Странно, ведь я когда-нибудь помру. Эпитафия: "Здесь лежит Никифоров, который ремонтировал чужие автомобили".
   А-а, вот и Верещагин. Сейчас его обрадуют, не удержатся. Оказывается, он не слышал объявления по громкоговорящей сети. Ага, обрадовали. Напрасно он спорит с Журковым. С точки зрения теории управления ошибка уже совершена: надо не избегать конфликта, а идти прямо в гущу, хотя инстинкт самосохранения тянет в другую сторону. В данном случае теория управления мудрее природы.
   - На вашем участке нарушается график ремонта машин! - Голос Журкова резок. - Может, вы объясните, почему номера двадцать шесть - восемьдесят семь, пятьдесят четыре - двадцать семь, сорок шесть - девятнадцать пошли вне очереди? Почему вы держите машины, которые стоят у вас о апреля? Или выбираете заказчиков по вкусу?
   - Вы говорите ерунду, Вячеслав Петрович! - дерзит Верещагин. - У нас не хватает людей.
   Стоп, ссора ни к чему. Оба правы: на кузовном действительно недостает рабочих, а те, что есть, не ангелы. Впрочем, как и на остальных участках.
   Стоп, стоп, стоп!
   - Геннадий Алексеевич, - говорит Никифоров. - Когда вы были нужны, вас не было. А сейчас поздно спорить. Добивайтесь первого места в этом месяце.
   А Журков мог бы запастись эпитафией: "Тот, кто не боялся кому-то не понравиться и кого уважали".
   Заседание месткома закончено. Теперь планерка. Снова графики, планы, резкость Журкова, оправдания... Идеальное сочетание: жесткий главный инженер и демократичный директор.
   Журков. Почему техбюро на протяжении месяца не сдает мне анализ выполнения графиков ремонта? Повторяю, только строгая очередность прекратит злоупотребления. Почему вы срываете указания главного инженера?
   Начальник техбюро. У меня нет человека. Мы готовим требование на специнструмент.
   Журков. Требование надо было сдать в декабре, а вы протянули до лета! Там ленивому чертежнику на неделю работы.
   И так далее. Беда в том, что людей не хватает. Надо работать с теми, кто есть. Других не будет, взять неоткуда: по району недостает больше четырех тысяч человек. В горкоме указали: с предприятий не сманивать, деревни не трогать, привлекайте уволенных в запас солдат и выпускников школ... Пока травка подрастет, лошадка с голоду помрет. Стоп, беру слова обратно.
   - Подведем итоги, - говорит Никифоров.
   Подвели. Он остался один.
   Перед ним лежало личное дело Губочева, принесенное секретаршей из отдела кадров. В этой тонкой папке по-за обычными документами, возможно, находилась разгадка житейского перерождения, которая сопутствует каждому и которую редко кто понимает.
   Никифоров вспомнил голос сына, солнечное апрельское утро с последним заморозком, парок дыхания, смешной вопрос-перевертыш: "Папа, а у тебя идет из дыма рот?" Играя с малышом, он любил весь мир, недостойный любви взрослого человека, но без нее - бессмысленный и грозный. "Папа, прыгай, как зайчик!" И Никифоров скакал рядом с Василием, счастливо смеясь. Жить без любви - это значило просто терпеть себя и других.
   Но почему он чувствовал себя обязанным защищать Губочева?
   Фотография. Тертый жизнью, с потухшим взглядом, толстый, лысый. Образование - семь классов. В сорок первом году - доброволец. Три ранения. Медаль "За отвагу". После войны учился в автодорожном техникуме, не доучился, крутил баранку грузовика, был механиком, заведовал складом горюче-смазочных материалов, работал снабженцем на прядильно-ткацкой фабрике.
   Простая судьба. Чем ее измерить?
   Так же, как Губочев, в шестнадцать лет полуребенком ушла на войну Мария Макаровна, теща Никифорова. Порой он был с ней ласков, порой не терпел. Должно быть, Мария Макаровна столько намыкала горя в своем материнстве, что любой человек, ставший мужем Лены, казался недостойным ее дочери. Однажды Никифоров грубовато спросил, почему она, распоряжаясь строительными материалами и специалистами, даже не пыталась сделать что-либо для себя. Мария Макаровна усмехнулась: "А ты?" - "Ну что я?" - отмахнулся Никифоров. Но она наседала, принудила ответить: "Неохота мараться". И тогда Макаровна с укором произнесла: "Хоть я тебя не рожала, а все ж я тебе мать - потому что мы похожи".
   То, что Никифоров хотел разрешить наверняка, на самом деле можно было разрешить лишь приблизительно, ответив на единственный вопрос: "Мог ли Губочев стать преступником?" Судя по военному прошлому, вряд ли стоило так думать. Судя по рассказу Журкова о вывозке списанного бензина - тоже.
   Что ж, пошли дальше. Рассказ несложно проверить: следователь Подмогильный прежде работал в ОБХСС и в прокуратуру перешел не очень давно. Не исключалось, что он даже занимался тем делом. Никифоров позвонил и, не тратя времени на окольный разговор, спросил:
   - Несколько лет назад из автопарка пропал списанный бензин, кто вел дело?
   - Не помню. Какой бензин? Я занят, Александр Константинович! Я тебе перезвоню. - Подмогильный говорил как сквозь зубы.
   - Я буквально минуту! - воскликнул Никифоров. - Там был на складе человек, фамилия Губочев. Гу-бо-чев! Он отдал бензин колхозу. Бесплатно, чтобы не сжигать. Вспомнил?
   - Ты чего кричишь? - ответил следователь. - Я, поди, не глухой. Помню то дело. Ерунда: не было состава. У меня свидетельница сидит, понял?
   - Почему он отдал именно в колхоз? - выпалил Никифоров первое, что пришло на ум.
   - Кажется, тамошний председатель его фронтовой товарищ. Привет. Положил трубку.
   Никифоров спустился в цех, зашел в склад. Пахло машинным маслом и деревянными ящиками. Высокие, в три человеческих роста стеллажи были забиты коробками, ящиками, сумками, железной арматурой. В проходах едва можно было протиснуться. Если бы кто-нибудь попробовал проверить, что тут есть, он бы просидел пол-лета. За стеклянной перегородкой, в клетушке, украшенной золотисто-алыми плакатами "Автоэкспорта", Губочев и девушка-комплектовщица рылись в картотеке. Сквозь маленькие верхние окна, забрызганные побелкой, на стол падал солнечный свет; под потолком горели длинные люминесцентные трубки.
   - Доброе утро, - поздоровался Никифоров и выключил электричество. - Не темно?
   Губочев отодвинул ящик, встал. На нем была белоснежная сорочка с залежалыми складками на груди. К вечеру она наверняка испачкается.
   - Ну что, Иван Спиридонович? - Никифорову сделалось неловко. - Ты давно предлагаешь пломбировать твое хозяйство. Раньше руки не доходили, а теперь, знаешь, давай-ка начнем. Пломбируй.
   - Как? - спросил Губочев.
   - Вот так! С сегодняшнего вечера.
   - Конечно, ваше право. - Губочев повернулся к своей помощнице, вдруг быстро заперебиравшей карточки. - Не нашла? Эх ты, чижик... - В его голосе прозвучал ласковый упрек этой тридцатилетней девушке, плоскогрудой, угловатой, с изумительно красивым лицом.
   Никифоров заметил, что, кроме белой сорочки, на Губочеве новые темно-синие брюки и бордовые туфли с блестящими пряжками. "Прощальный парад?" - мелькнуло у него.
   Прежде Никифорова мало занимало, почему он делает так, а не иначе. Если бы он, Никифоров, был гением, талантом - да куда там талантом, просто сильным организатором, - тогда можно было бы решить, мол, все дано от бога, от природы. Однако природа была к нему не больно щедрой, скорее даже скудной, не наградила ни выносливостью, ни сильной волей, ни ярким даром, а то, чем он располагал, в лучшем случае называлось средними способностями. Девять из десяти на его месте делали бы то же самое: строили, собирали кадры, боялись ошибиться, оберегали свое честное имя. Он был нормальным - в этом, наверное, и заключался его дар.
   Он никогда не думал, что способен сказать старому человеку "ты вор".
   Отослал комплектовщицу и остался с Губочевым наедине.
   - Иван Спиридонович, как же по-другому? Теперь я не могу вам доверять.
   - Ну, вывез ветровое стекло, - спокойно признался Губочев. - Дочка в институт поступает. Попросили.
   - Ты серьезно? - спросил Никифоров. - Как у тебя рука поднялась?
   - Так и поднялась. В общем, спер я это стекло ради собственного дитя. Отпираться не собираюсь.
   - Хоть бы отпирался для приличия.
   - Я думал, вы с Журковым меня поймете. А стоимость я возмещу. Мы делаем одно дело... Доверять должны. Будто в одной семье.
   - Но ты же украл, Иван Спиридонович! - крикнул Никифоров. - Как я могу тебе доверять? Что тебе мешает завтра вывезти целый контейнер с запчастями? Закон тебе не писан, страха не знаешь.
   - А совесть? - мрачно спросил Губочев. - До сих пор я распоряжался вещами и поценнее стекла, а вроде остался честным.
   - Неужели не видишь разницу? Ты для себя злоупотребил. Для своей шкуры.
   - Так и вы, Александр Константинович, для себя злоупотребляете. Это ведь как поглядеть. Вот возил я на заводы разные подарки, в первую очередь ради вас. Чтобы вы были на хорошем счету. Однако вы честный человек. Не спорю. Мы ведь с вами православные люди: совесть для нас - это совесть...
   Никифоров не нашелся, что ответить на странное противопоставление совести и нормы и, подтвердив решение опечатывать склад, ушел.
   Приемная оказалась закрытой, а своего ключа у Никифорова не было. Журкова и Иванченко тоже не было на месте. Он направился в столовую, думая, что, может быть, Иванченко удалось привезти мастера и сейчас все толкутся возле холодильников.
   "С чего я так устал?" - спросил он себя.
   В столовой было солнечно. Светились голые дюралевые стеллажи, у кассы стояли проволочные ящики с бутылками кефира и лоток с пирогами. А людей было мало, своих - почти никого. Нет, вон там у раскрытого окна секретарша Вера откусывала пирог, и ветерок шевелил ее волосы. Она поманила Никифорова ключами. Он собрался ей напомнить, что перерыв еще не начался, но говорить было бесполезно.
   - Иванченко не приехал?
   - Не видела... Там телефонограмма из горсовета, - вспомнила она, когда Никифоров уже отвернулся.
   Он постоял в очереди, купил кефира и пирогов. Над кассой висело предупреждение: работники центра обслуживаются вне очереди. И раздатчица улыбнулась.
   - Александр Константинович, ну что вы!
   - А куда мне торопиться? - ответил Никифоров. - Ты Иванченко не видела?
   Значит, еще не вернулся. Спрашивал на всякий случай. На обед ушло минуты две, была у Никифорова дурная привычка есть торопливо, точно толкали в шею. Давным-давно, в невозвратные времена отец посмеивался над ним: "Поспешай медленно!" Сейчас вроде некуда было гнать, а привычка действовала.
   Из столовой пошел к себе, захватил в приемной листок телефонограммы Верины детские каракули без запятых и прописных букв - и позвонил в горисполком. Ни с того ни с сего на три часа назначили заседание депутатской комиссии по благоустройству и озеленению. Что за спешка? Оказалось, забыли заранее послать приглашение, извините.
   За дверью послышались шаги, Никифоров позвал:
   - Вера, зайди, пожалуйста. - Она вошла, остановилась, поджав губы. Вот тебе полтинник. Купи кефира и три пирожка.
   - А зачем? Вы ж только что...
   - Я тебя прошу.
   - Ну, пожалуйста, если вы просите.
   "Забавные у нас отношения, - подумал Никифоров. - Чего она злится?"
   - Вера, что с тобой? - улыбнулся он. - Я тебя чем-то обидел?
   - Нет, не обидели. Я не знаю, Александр Константинович. Просто голова болит.
   - Голова?
   - Вы молчите, а сами думаете, что я плохо работаю... И у вас это копится, копится. Уж отругали бы лучше.
   Он читал у Спока примерно о том же: строгих, гневливых родителей дети слушаются меньше, чем спокойных, потому что маленькие мудрецы догадываются, что гнев где-то копится и когда-нибудь случится взрыв.
   - Отругаю, когда надо будет, - пообещал Никифоров. - A как ты работаешь, тебе самой виднее. Только улыбайся почаще. В голове есть такой центр улыбки, даже когда тебе худо, ты улыбнись, и центр все отрегулирует.
   - Ну это же себя обманывать, - ответила она.
   - Прямо уж обманывать... Человек так устроен, что хочет быть лучше.
   Из столовой Вера вернулась быстро. Он взял кефир с пирогами и пошел к Губочеву. Возле поста диагностики, рядом со стадом отремонтированных машин его встретил главный инженер.
   - Ты куда? - Журков кивнул на кефир.
   - Да так... Возьми пирог.
   Журков показал руки, они были испачканы черной смолой.
   - Рационализаторы! Додумались покрывать тектилом, не снимая колес. Время они экономят! Скажу Иванченко, пусть внесет в свой кондуит.
   - Может, они хотели как лучше, - сказал Никифоров. - А мы сразу премию срежем...
   - Куда ты собрался? - повторил Журков, глядя на газету с пирогами. Кому?
   - Да так.
   - Лучше или хуже, а технологическая дисциплина - это закон. Отступил раз, а мы проморгали - значит, все дозволено. Уже одному у нас было все дозволено... А ты не к Губочеву?
   - Что ему голодному сидеть, - неловко усмехнулся Никифоров. - В столовку ему сейчас, поди, стыдно идти. С меня не убудет, отнесу.
   - Отнеси, коль такой жалостливый.
   Никифоров кивнул и пошел, но кто-то громко позвал:
   - Саша! Эй!.. Саша!
   Старый приятель Олег Кипоренко махал рукой, улыбаясь во весь рот, как мальчишка. "Не вовремя приехал", - мелькнуло у Никифорова. У Кипоренко был дар нравиться людям, как раз то, чего у Никифорова, как он считал, не было. К сорока годам Кипоренко не сумел стать ни советником-посланником, ни заведующим отделом, какими стали его сокурсники, и занимал небольшую должность. "Я Акакий Акакиевич, - шутил Кипоренко. - Современный Акакий Акакиевич Башмачкин. Пишу с утра до ночи. За границей тоже пишу, но иногда надеваю смокинг, чтобы выпить рюмку водки. Знаешь, как мне недавно повезло? Я в Африке снял кучу слайдов, так у меня издательство купило сто семьдесят штук по четвертаку за слайд. Теперь куплю дочке кооператив". У него было две жены, бывшая и настоящая, и две дочери, большая и маленькая.
   - Ты обедать? - спросил Кипоренко. - Жрать охота! - Он взял пирог, откусил. Никифоров отдал ему кефир. Кипоренко запрокинул голову, отпил из горлышка.
   - А меня однажды в Нью-Йорке чуть не прирезали, - вспомнил он. - Ха-ха! Ты ел? А кому пирожки?
   - Тебе. Не стесняйся.
   - Теплый, - сказал Кипоренко. - Хорошо тебе. Ты хозяин, даже общепит свой. А мне переднее левое крыло надо заменить... Как, Саша?
   - Стукнулся?
   - Автобус, понимаешь, с левого поворота вылез на мою сторону. У меня была секунда. Вижу, что он должен меня задеть - и как во сне. Стою на правый поворот, автобус - на меня. Просто растерялся. А ведь успел бы включить задний ход, как думаешь?
   "Не вовремя приехал", - снова подумал Никифоров.
   - Пошли ко мне, - сказал он.
   - Сначала покажу, как он меня.
   - Ну идем, - согласился Никифоров.
   - Так вот, чуть меня не зарезали, - начал Кипоренко, и они пошли к выходу. - Я жил на семнадцатом этаже, а магазин - на одиннадцатом. Жена послала за молоком. Я вот в этих джинсах был. - Он хлопнул себя по бедру. В кармане пять долларов. Сел в лифт, еду. На пятнадцатом лифт останавливается, входит здоровенный детина, метра два. В кулаке штык. Он мне штык к животу: "Мани!" Они там не шутят. Запросто пырнет. Я отдал свою пятерку, говорю: "Извини, ай эм сорри, больше нету". Ну он, слава богу, поверил. Поднялся я домой, а руки трясутся.